Караул

 
      - Ну что, Все всем понятно?  - обводит нас взглядом  лейтенант   закончив инструктаж.
      - Понятно, - отвечаем мы вразнобой,  кивая головами.
      - Тогда вперед и с песнями, -  встает  он из-за стола,  после чего первым выходит из каюты.
      Поддергивая на плечах   автоматы  и  оправляя подсумки, мы топаем по длинному коридору  финской  плавказармы вслед за лейтенантом,  поднимаемся  на верхнюю палубу  и сбегаем по крутому трапу на причал.
      Затем  разбираемся попарно  и  направляемся к выходу из рабочей зоны.
      Нас десять человек, и под начальством лейтенанта мы заступаем в караул. Мероприятие это на флоте, прямо скажу, тягомотное и нелюбимое. Но что делать, выбирать не приходится.
      Миновав стоящие  у заснеженных пирсов  лодки, мы подходим к КПП, лейтенант предъявляет  пропуск, и  нас выпускают наружу.
      Сразу же за решетчатыми воротами, с традиционными   якорями  на них, хорошо накатанная заледенелая дорога, проложенная между двумя   сопками. Она ведет  в жилой городок, где живут  семьи офицеров и мичманов,  а также  всевозможные гражданские  спецы  из различных закрытых   НИИ и «почтовых ящиков».
      Пройдя  по дороге  с километр, мы сворачиваем  вправо, на тянущуюся по склону    протоптанную в снегу тропу,  и,  пыхтя,  карабкаемся вверх.  Сразу же за ним, на обширной площадке,   стоит  одноэтажный домик  комендатуры, с расположенным перед ним плацем, а метрах в ста дальше, за высоким глухим забором, над которым торчит караульная вышка, утопает в снегу  гарнизонная гауптвахта, или как мы ее называем  «губа».  Там нам и предстоит нести караул.
      Для начала  лейтенант, фамилия которого Туровер, заводит всех  в комендатуру и, пока   мы пялимся  на висящие на стенах плакаты, с  намалеванными на них дубоватого вида матросами, выполняющими строевые приемы,  исчезает за обитой клеенкой дверью.  На ней медная табличка  «комендант».
      Через несколько минут  Туровер выходит вместе с красномордым прапорщиком,  и нас выстраивают вдоль одной из стен.
      - Т-э-экс, -  встав перед строем и заложив руки за спину,  цедит прапор, обводя нас тяжелым взглядом. - А тут как я погляжу  у меня знакомцы. Ты!  - указывает он пальцем на стоящего рядом  со мной Федю Гарифулина.
      - Старший матрос  Гарифулин!  -  вякает Федя.
      - Сидел у нас?
      - Точно так, сидел, товарищ прапорщик.
      - Ну-ну, - хмыкает прапор. - Глядишь, еще посажу.
      Потом,  неспешно расхаживая вдоль строя,  он долго и нудно бубнит  о наших обязанностях при несении караульной службы.
      Прапора зовут  Чичкарев, он начальник  гауптвахты  и  весьма известная в гарнизоне личность. Эту известность прапорщик заслужил небывалым рвением по службе, фанатичной любовью к  уставу  и  непримиримой борьбой  со всякого рода разгильдяями  из числа моряков и солдат стройбата.  С раннего утра до обеда он  «метал громы и молнии» на гауптвахте, а во второй половине дня  охотился в гарнизоне на  флотских «самоходчиков»  и «партизан» -  так звали стройбатовцев. 
Те платили начальнику  взаимной «любовью» и по мере сил учиняли  Чичкареву всяческие пакости.
      Несколько лет назад, когда  ретивый прапор  темной ночью возвращался домой,    из подъезда дома, который возводили  на окраине жилого городка стройбатовцы, раздался истошный женский крик «Помогите, насилуют!». Чичкарев ринулся  туда   и   получил чем-то тяжелым по голове. Спасли прапора  зимняя шапка,  а также  случившийся неподалеку   патруль, который  доставил  его в больницу.
      Однако, оклемавшись, должных выводов для себя  прапор не сделал  и стал  отлавливать  нарушителей с двойным рвением. Это не замедлило сказаться,  и прошлой весной  из Мурманска Чичкареву пришла телеграмма «Мишаня  встречай  3 мая 17.00.  Поезд Ленинград-Москва, вагон 9. Твоя  Дуся».
      Выпросив у коменданта «УАЗ», Мишаня, так звали  прапора, ломанулся в Мурманск, встречать жену, которая действительно гостила   в Ленинграде, и у  искомого вагона  попал в объятия  нескольких  флотских «дембелей», бывших своих клиентов, которые и отправили  ту телеграмму.  О чем   они беседовали  неизвестно,  но после встречи  поборник устава оказался в госпитале.
      Это  несколько поумерило  его пыл, но Чичкарев  по-прежнему  исправно нес свою нелегкую службу.
      - Ну что, понЯли?!   -  грозно вопрошает прапор, завершив инструктаж   и обводит глазами строй.
      - Так точно, товарищ прапорщик!  -  дружно отвечаем мы.
      - Ну, то-то же, - угрюмо бормочет он и оборачивается к   лейтенанту.
      После этого нас отпускают перекурить и,  выйдя наружу, мы дымим сигаретами  у вкопанного в землю обреза.  А к комендатуре  топают еще десяток моряков с двумя офицерами и мичманом.   Мы с завистью поглядываем на них. Счастливчикам светит патруль в жилом городке.  Увольнений  в гарнизоне нет  и  поглазеть   на почти гражданскую жизнь  удовольствие не из последних.
      Потом всех выстраивают  на  плацу, появляется  помощник коменданта - шустрый пожилой  майор  и начинается развод.  Чуть позже, тройки патрулей   с  красными повязками на рукавах,  чинно шествуют в сторону вечерних огней городка, а мы, скрипя сапогами по  снегу,  спускаемся к гауптвахте.
      У врезанной в ограду  глухой калитки, над которой  на вышке торчит часовой,  Туровер давит  на кнопку, изнутри щелкает  замок, и  мы  входим во двор.  Он просторный, с расположенным напротив ограды     одноэтажным  каменным зданием,  на фасадной стене которого  несколько зарешеченных окошек  и три обитых железом двери.
      Лейтенант открывает  крайнюю,  и мы заходим в  прокуренное помещение. Это      караулка, или место, где отдыхают так называемые «подсменные», то есть  сменившиеся с постов  моряки.  В ней, за  обшарпанным столом,  сидит  старший лейтенант в шапке и кителе  что-то записывающий в журнал, а на лавке у стены клюет носом старшина. Из  второй, смежной комнаты,  доносится  разноголосый храп.
      -  Что-то вы долго, - хмыкает старлей и протягивает  нашему лейтенанту руку. Потом происходит смена постов,  и мы остаемся одни.
      Нам с Витькой Допиро  и  Славкой Гордеевым выпало стоять на вышке, а другим  охранять  сидящих в камерах  и выводить их на работы. Режим несения службы четыре через восемь.  То-есть, четыре часа бдишь, четыре  тупо  сидишь в караулке подсменным и еще четыре дрыхнешь  на нарах. 
      Моя смена  самая хреновая - с нуля до четырех,  и зовется «собакой».  Когда Туровер, оставив за себя Жору Юркина, уходит навестить  сидящих здесь офицеров,   а ребята  «по тихому» начинают перебрасываться  в прихваченные с собой карты,  я  решаю  для общего развития обозреть  то,  что  предстоит охранять.
      Выйдя на улицу  и перебросившись несколькими словами со стоящим на вышке Витькой,  топаю вдоль здания  и  открываю находящуюся в его середине  массивную дверь. За ней  длинный коридор, с расположенными по обеим сторонам камерами, освещенный тусклым светом   забранных в металлические сетки фонарей.  Воздух сырой и спертый, с резким  запахом хлорки  и застарелого табачного дыма.  По коридору, набросив на плечо ремень автомата, понуро расхаживает  Серега Чибисов. При моем появлении он  оживляется и, подойдя вплотную,  шепчет  -  курево есть?  Пацаны просят».  Я молча протягиваю ему  пачку «Примы». 
      - Чего пришел?  - интересуется приятель. - Дрых  бы лучше.
      - Да так, взглянуть, для общего развития.
      - А чего тут глядеть,  губа как губа, - ухмыляется Серега и  сует  в   зарешеченное окошко  одной из камер  несколько сигарет.
      - Спасибо, кореша, - бубнят оттуда.
      -  Тут  с нашей дивизии  сидят, - сообщает мне Серега, - за   самоход  и драку.  А вон там, в седьмой, -  кивает он головой назад -  «партизан»  в одиночке. У «сундука»  бабу трахнул.
      - Ну да?  -  не верю я. - Травишь.
      -  Точно тебе говорю, -  наклоняется ко мне приятель. - Сундук пригласил его домой  батарею поменять, потом они  втроем «шила»  вмазали, и хозяин отрубился.  А   партизан   сгреб бабу  и трахнул.
      - А может она сама дала?
      - Не, - вертит головой Серега. -  У  партизана  вся морда покарябана.
      Потом он  снова начинает расхаживать по коридору,  а я  заглядываю в  небольшую комнату с открытой дверью, расположенную в конце.   Это что-то вроде пищеблока.    Посредине  длинный стол со скамейками, рядом  с  ним, на стеллаже, несколько  армейских термосов для  переноски пищи, а на стене полки, с алюминиевыми мисками, кружками и ложками на подносе.  Напротив пищеблока, в узком  сыром отсеке, умывальник  на пять кранов и  гальюн, в котором шумит вода и пищат крысы.  Короче, место невеселое.
      Вернувшись назад, я  снимаю с вешалки шинель  и,  укрывшись ею, заваливаюсь на топчан в комнате отдыха, где уже кемарят  несколько караульных.
      Незадолго до полуночи нас будит  разводящий - Жора Юркин.  Ребята натягивают  на себя шинели,  а я валенки и тулуп. Затем, прихватив автоматы,   мы все вместе выходим на улицу. На дворе мороз  за двадцать, но тихо.
      - На пост, - приказывает  мне Жора,  когда мы подходим к вышке,  и я тяжело карабкаюсь по крутому деревянному  трапу наверх. Там, с ноги на ногу нетерпеливо переминается Допиро. В своих валенках  и тулупе с поднятым воротником, он чем-то похож на деда Мороза.
      - П-пост сдал, - цокает он зубами, над которыми  топорщатся заиндевелые усы.
      - Пост принял, - говорю я в ответ, и Витька спускается  вниз. Потом смена уходит, и я остаюсь один.
      Для начала  опускаю уши шапки  и притопываю валенками. Ничего, пока вроде тепло.
      Потом обхожу  узкий периметр  площадки  и озираю окрестности. Территория гауптвахты ярко освещена  прожекторами,  укрепленными на  угловых столбах ограды.  В одном из окон комендатуры тоже  мерцает свет. Там сидит  дежурный по гарнизону.  А дальше снежное безмолвие сопок, которые  волнами уходят к  горизонту.
      Слева, со стороны залива, дважды доносится  тоскливый вой сирены  - какая - то лодка возвращается с моря. А справа, на проложенном в скалах серпантине, изредка мелькают  огоньки  проходящих по нему «кразов». Где-то там «партизаны» долбят  секретное подземное укрытие  для  наших лодок.
      На крыльце комендатуры внезапно  вспыхивает  блик света  и  из дверей  появляются несколько фигур. Это  сменившиеся  до утра патрули. Скрипя  ботинками по снегу и весело переговариваясь, они  направляются в сторону базы.
      Я с зависть провожаю их взглядом и сплевываю вниз. Потом поддергиваю на плече автомат  и  меряю шагами тесное пространство вышки.
      А полярная ночь набирает силу. Мороз крепчает, небо  становится   выше,  и внезапно по нему рассыпается  цветастый серпантин. Он искрится  непередаваемой гаммой красок, непрерывно меняется и  охватывает полгоризонта. Открыв рот,  я цепенею и  заворожено  взираю на небо.
      Еще через несколько минут  оно светлеет, последние лучи тают  и  все становится как обычно. Темные сопки, белый снег и я на вышке.
      Смотрю на часы -  без четверти два. В воздухе чувствуется что-то новое и сверху, кружась, начинают падать  пушистые хлопья снега.  Скоро Новый год,  для меня третий и в этих местах последний.  Осенью  дембель  и прощай Флот.  На а потом…
      Ход моих мыслей  прерывает  мерзлый скрип двери комендатуры  и от нее, в сторону гауптвахты  катится темная фигура.
      - Чичкарев, - узнаю я  прапора. Топает проверять посты.
      Подойдя к калитке,  прапорщик  что-то бурчит и давит кнопку. У меня над головой  хрипит зуммер,  и я нажимаю свою, закрепленную  на  щитке.  Внизу лязгает  электрический запор  и Чичкарев  ступает через порог.
      С минуту он  молча озирает  свои владения,  а затем  исчезает в караулке.
Оттуда  Чичкарев  появляется в сопровождении нашего лейтенанта,  и  они идут  к центральной двери гауптвахты. Снова лязг двери, блик света  и тишина.
Обратно начальники появляются  минут через двадцать и о чем-то переговорив, расходятся в разные стороны.
      Когда за прапором  запирается калитка, и он  удаляется в сторону жилого городка, я  расстегиваю верхнюю петлю тулупа и извлекаю из внутреннего кармана шинели сигарету и спички.
      Затем, укрывшись   за ограждением  вышки, прикуриваю  и, пряча  огонек в кулаке, с наслаждением затягиваюсь. Курить на посту запрещено. Но, как говорят, если очень хочется -  можно.
      Нарушив устав,  тушу бычок в снежной пороше на полу  и отщелкиваю его в сугроб за ограду.  На душе становится веселей. Притопывая валенками, я  расхаживаю по площадке  и бормочу похабную песню про Садко - заморского гостя.  Ее в числе других, мы часто исполняем по вечерам под гитару,  укрывшись от дежурного офицера  в баталерке.

     Три дня не умолкая, бушует океан,
     Как хрен в штанах болтается, кораблик по волнам.
     В каюте класса первого, Садко  желанный гость,
     Гондоны рвет на черепе, вбивает жопой гвоздь…

сиплю я  замерзшими губами, рисуя в воображении дальнейшую картину глубинного разврата.
      Между тем снег  усиливается  и  начинается метель. Я поднимаю воротник тулупа и  прячу лицо от колючих порывов ветра. На Севере всегда так. За сутки погода может поменяться несколько раз.  Метель бушует  весь остаток ночи  и когда  под утро меня сменяют, во дворе по колено снега.  Теперь предстоит  еще четыре часа  бдения в караулке.  Серега уже там, и  развалившись на лавке, грызет пайковой сухарь.  За столом, поклевывая носом, сидит лейтенант.
      - На, - тычет мне приятель второй сухарь, когда  освободившись от амуниции, я усаживаюсь рядом. 
      В шесть утра  мы тянем из кулака Юркина спички,  и мне выпадает  конвоировать  губарей на камбуз за завтраком. Их уже подняли  и одни лениво шоркают лопатами во дворе, а другие  вытаскивают из камер на улицу деревянные топчаны «для проветривания». Кто из флотских начальников это придумал не знаю, но такую же дурь я  видел в начале службы в Ломоносово, на Балтике.
      Через несколько минут четверо «сидельцев», в измятых шинелях без ремней и с термосами на горбу, в моем сопровождении выходят за ограду, и направляются в сторону базы, на камбуз.    Сначала  мы плетемся по заметенной снегом тропе, а потом обходим  рабочую зону  с лодками стороной и идем  сверху по серпантину, вдоль  сплошного проволочного заграждения с  вышками, на которых  по ночам  тоже выставляется караул от береговой базы. Изредка по  дороге, осыпая нас снежной пылью, с  натужным ревом проносятся груженые породой  «кразы»  и мы сходим на обочину.
      Наконец подходим к камбузу, который высится справа от казарм, на пологой сопке. Он четырехэтажный, кубической формы  и  за раз вмещает  до тысячи едоков со всей флотилии. Со стороны  казарм  туда уже  движутся  черные строи, над которыми в воздухе висит морозный пар. 
      Чуть передохнув у подножья сопки, мы карабкаемся вверх  по боковому деревянному трапу, выбираемся на   небольшую площадку сзади камбуза,   заходим внутрь  и  направляемся по коридору в варочный цех.
      Там, в клубах пара, лязге кухонной утвари  и криках  камбузного наряда, у громадных котлов орудуют черпаками несколько коков  и расхаживает  облаченный в белую куртку упитанный мичман. При виде нас он хмурится и тычет пальцем  в сторону  ближайшего кока.
      Через десять минут, навьюченные термосами с горячим кофе, маслом, и яйцами, а также  двумя вещмешками с  тушенкой и кирпичами еще теплого хлеба, мы  выходим наружу и чапаем назад. Губарей на камбузе любят и всегда затаривают по полной. И  в этом нет ничего удивительного -  на их месте может оказаться каждый.
      На место приходим взмыленные,  и  кормим сначала камерников, а потом караул.
Ровно в восемь, укрывшись тулупом, я валюсь на топчан  между   Серегой  и Юркиным и мгновенно засыпаю.
      В двенадцать, позевывая и сбрасывая остатки сна,  вновь торчу на вышке, но уже в сапогах и шинели. На дворе оттепель, с  высокой крыши гауптвахты  порой срываются  пласты снега, от залива наносит сырым ветром.  Потом оттуда появляется  расхлябанный строй из двух десятков моряков и старшин, с идущим сбоку Федей Гарифулиным. С утра губари разгружали пришедшую с Североморска баржу с продуктами  и теперь топают на обед.
      - Открывай!  - орет  Федя, когда вся эта бражка, весело балагуря   и матерясь, возникает у ограды. Затем со стороны поселка подходит вторая, такая же команда - эти были на чистке снега, а вслед за ней, как черт из коробки - появляется Чичкарев.
      Всех прибывших выстраивают  во дворе в две шеренги  и тщательно пересчитывают.
Потом прапор не спеша идет вдоль строя  и  скользит взглядом по лицам  губарей.
      -Ты, ты, и ты!  - указывает он рукой в хромовой перчатке  на  двух матросов и старшину. - Выйти из строя!
      Те нехотя  выходят  и угрюмо косятся на  прапора.
      - Расстегнись!  -  следует очередная команда и когда она выполняется, Чичкарев сдергивает с шеи  первого  две висящих на ней палки сухой колбасы,  у второго вытаскивает  из-за пояса робы  спрятанную там бутылку вина, а у третьего  вытряхивает из-за пазухи несколько пачек сигарет.
      Затем следует  проникновенная воспитательная речь, основные слова в которой  «мать-перемать!», «недоноски!» и «я вас в порошок сотру!», после которой  вся тройка получает по двое суток «дп», то-есть дополнительного ареста.
      После этого  всех губарей  загоняют в камеры, и начинается кормежка. Самое интересное то, что  из конфискованного  прапор забирает с собой  только вино и сигареты.  Колбаса же  отправляется на пищеблок  для выдачи арестантам.
      В шестнадцать часов я  сменяюсь  и с чувством выполненного долга топаю в караулку. Там,  по просьбе Витьки Допиро,  усаживаюсь за стол и малюю  на обнаруженном в караульном журнале чистом листке, трафарет для наколки. На нем, на фоне «розы ветров»,   подводная лодка  и ниже надпись «КСФ».
      Однако закончить  не получается.  На пороге возникает Чичкарев и хмуро интересуется, где  лейтенант.
      - Вышел проверить караул, -  отвечаем  мы, нехотя вставая.
      - А это что у тебя?  - цапает прапор со стола листок.
      - Да так, рисунок, - пожимаю   плечами.
      - Рисунок говоришь? , - вопрошает он. - А  ну пошли со мной.
      Укоризненно взглянув на Витьку, я  нахлобучиваю шапку,   выхожу  вслед за прапором  и мы следуем в комендатуру.
      Там он заводит меня в  «ленкомнату»  и показывает на чистый кумачовый стенд, лежащий на  стульях.
      - Во, напишешь тут лозунг. Сумеешь?
      - Попробую, -отвечаю я, - а чем?
      Чичкарев достает  из стоящего у стены  шкафа жестянку белил, пару кистей и водружает все   на стол.
      - А что писать?
      - Вот это, - морщит он лоб, -  «Служи по уставу - завоюешь честь и славу». ПонЯл?
      -  Угу, - обреченно киваю я головой.
      - И смотри мне, напартачишь, посажу, - грозит пальцем  прапор и  оставляет меня одного.
      Кляня Витьку с его  просьбой и  так некстати подвернувшегося  Чичкарева, я  прикидываю,  как писать этот самый лозунг.  Для меня это несложно. Всяческие  рисунки и надписи разнообразными  шрифтами, я насобачился  делать давно, еще когда  учился в изостудии при доме пионеров, а потом в техникуме. И на лодке,  под надзором замполита, вместе  с ленинградцем Витькой Бугровым, мы вот уже третий год  выпускаем экипажную стенгазету «Океан».
      Сплюнув на пол, я макаю кисть в банку. И тут меня осеняет, - а почему бы не насолить прапору?  Из-за него вместо отдыха я корячусь в этой  промерзшей ленкомнате  с перспективой  загреметь на губу. И немного подумав, я малюю первое слово «СлужЫ», а потом  перехожу к остальным
      Когда через  полчаса Чичкарев снова появляется в комнате, лозунг готов.
Шевеля губами  он читает мое творение и остается довольным.
      - Повешу   на входе, -  бубнит прапор и благосклонно хлопает меня по плечу. - А теперь дуй в караулку.
      - Мы уж думали он тебя посадил, - встречают  меня ребята.
      - Не, - качаю я головой и рассказываю, чем занимался.
      В ответ грохает дружный смех - все представляют как  комендант вздрючит прапора за эту самую «Ы».
      А  когда на землю опускаются сумерки,  мы топаем обратно по той же тропе.
      На дворе оттепель…

Примечания:
Самоходчик -  моряк, находящийся в самовольной отлучке.
Шило  - спирт.
Сундук - мичман.
Партизан -военный строитель
Баталерка - помещение для хранения личных вещей.