19-20 танец многорукой кали

               
                19.  ПОКОЙНИК,  ВООРУЖЕННЫЙ  ДИАМАТОМ   
               
   Делиться несчастьями покойник предпочитал, сидя на ящике из-под яблок. Слушателю он предоставил возможность удобно расположиться на куче земли, вырытой из могилы.
               
   - Да, обстановочка здесь прямо скажем, не кабинетная, - сказал покойник для начала.               
   - Это, наверное, оттого, что вы еще не привыкли. Вы, как видно, недавно умерли?               
   -  Да как сказать? Я и сам толком не знаю. Но кажется, достаточно давно.    
   - Вот как? Это необычно.
               
   - Пожалуй, я и сам был человеком необычным. Это у меня с детства.
               
   - То есть, вы обладали какими-то особыми способностями?               
   - Не исключено. Во всяком случае, я с пеленок был очень сообразительным и уже тогда усвоил смысл формул неофициальной мудрости, таких как: «прав тот, у кого больше прав», «не пойман – не вор», «закон, что дышло» и другие, которые находят в жизни больше подтверждений, чем нравственные правила общего пользования.               
   - Да, такие особенности с детства. Но откуда? 
               
   - От моего отца.
               
   - Он что, был уголовник? 
               
   - Напротив. Он быстро достиг должности районного прокурора и блестяще умел использовать свое положение в корыстных целях.               
   - А, значит, похвастаться трудным детством вы не можете?               
    Это было отрадно, поскольку могло сократить повествование и сделать его менее слезным.               
   - Еще как могу! – разочаловал покойник. - Мои трудности обрушились на меня, едва я попал в школу, где царила атмосфера предбанника коммунизма и где моя  обеспеченность в купе с особым складом ума немедленно выделили меня в некий чужеродный элемент. Мне даже прозвище дали «Рябчик». Вначале я не понимал в чем дело. Но постепенно я пришел к выводу, что я слишком наивен в проявлении своего эгоизма, и таких негативных чувств как ненависть, зависть, неприязнь. Это мешало не только строить отношения с товарищами, но и карьерному росту общественника. И тогда я решил измениться.
    - Раньше это называлось «перековаться».
    - Совершенно верно. Но, как выяснилось, для успешной перековки мне необходимо было наделить себя некоторыми позитивными качествами, которые произрастают из особых чувств: чувства товарищества, чувства ответственности, чувства долга, совести и прочее. Между тем, мне не было привито чувство ответственности, я не верил в чувство справедливости, меня не распирало чувство товарищества.   
               
    Дело, наверное, можно было поправить, если бы я знал  природу зарождения полезных чувств, способ их разведения и отращивания до нужного экстерьера. Но я этого не знал. Что же касается книг, фильмов, лекций и других идеологических упражнений, то мой ранний опыт понуждал воспринимать их критически. Ведь уже мои первые попытки проекции их содержания в реальную действительность показали их несостоятельность.
               
    Например, когда я вообразил себя Чапаем, Ленька Сыч самолично сместил меня с должности комдива и властью узурпатора строжайше запретил принимать в ряды  Красной армии. Официальной причиной такому поражению в правах послужили мои связи с подозрительно богатым отцом. Соответственно, мне полагалось быть белогвардейцем. Кроме меня мое новое назначение устраивало всех. Вот вам и общество. В итоге Красная армия успешно выступила против единственного белобандита. Отразила мою психическую атаку. Я был захвачен в плен и подвергнут пыткам. Но, не смотря на то, что я не выдержал издевательств и быстро раскололся, сообщив даже больше, чем знал, меня все равно расстреляли. Теперь уже за мою склонность к предательству. 
               
    Похожее произошло, когда я хотел стать Щерсом, Катовским, Тимуром и его командой… В конце концов, мне расхотелось подражать положительным героям. Зато мне понравилось мысленно развенчивать их, высмеивать и отыскивать у них признаки подонков, мерзавцев и пакостников, которые встречались в жизни на каждом шагу.   
               
    Вдобавок, я понимал, что катиться к лучшему будущему в банке пауков рука об руку со своими недругами мне нет никакого смысла. Ведь кто мог поручиться, что мне понравится в коммунизме, где мои обидчики смогут удовлетворять свои потребности, экономя на способностях?  Между тем, собственные запросы я мог удовлетворять и без светлого будущего с помощью настоящих денег и связей отца.
               
   - Значит, вы действительно были чуждым элементом. 
               
    - Да, в душе я был настоящей контрой. Но признаться в этом даже себе мне не позволял рефлекс репрессированного Чапая. Напротив, за неимением нужных чувств  я пришел к необходимости имитировать их. При некоторой тренировке это оказалось осуществимым. Правда, лучше всего мне удавалась симуляция негативных чувств, которые применялись к врагам советской власти и ее отдельным недостаткам. Зато в обстановке строительства нового мира негативные чувства нередко компенсировали отсутствие других и были даже предпочтительнее позитивных. Например, ненависть. Ее мне было достаточно просто проявлять и доказывать.  К тому же она имела широкий диапазон применения. Ведь ее предметом легко становилось любое отклонение от совершенства. Со временем я так наловчился подделывать полезные чувства, что делал это почти автоматически, выказывая их в нужное время, в нужном месте и в необходимых дозах. И от этого они выглядели даже более натуральными, чем неподдельные. 
               
   - Ну, это уж вы преувеличиваете.
               
   - Ничуть. Я же говорю, ложь убедительнее правды. Естественные чувства  спонтанны, противоречивы, плохо управляемы и часто настолько неопределенны, что порождают больше вопросов, чем что-то проясняют. Из-за этого в деловой практике они, скорее, помеха. К тому же их всегда возможно квалифицировать как ложно понятые. Возьмем, к примеру, чувство товарищества. Разве мало неприятностей приносит это чувство в его стихийном выражении? Между тем, настоящее, то есть идейно выдержанное чувство товарищества обязательно должно содержать нетерпимость к недостаткам товарища и стремление переделать его до неузнаваемости. Или возьмем чувство коллективизма. Вам известно такое чувство?
               
   - Во всяком случае, прежде о нем много говорили. 
               
   - Вот именно, говорили. Притом с целью его культивирования. Но ведь оно зарождается помимо нашего сознания.               
   - Однако ваш пример как раз доказывает, что мы можем влиять сознанием на наши чувства.               
   - Влиять, да. Искажать, подправлять, мы можем даже настраиваться на определенные чувства, делать предварительный заказ в кухню их зарождения, но как там и что происходит, мы толком не знаем. И если нам нужен известный результат, эти сырые чувства необходимо фильтровать и дорабатывать.
               
   - Вам, конечно, виднее, поскольку  вы здесь  специалист  и для вас это, похоже, своего рода творчество. Но вот интересно, если вернуться к чувству коллективизма, какое оно у вас возникает первоначально, покуда вы  над ним еще не поработали и не превратили его в искусственного милягу?
               
   - А каким должно быть это чувство, если знать, что коллектив – это источник отвратительных раздоров, наглого подавления личности,  неравенства? Лидеры коллектива обязаны своей активностью собственному эго, безнравственности, а то и порокам. Наконец, коллектив – это рассадник инфекций, психических болезней, заблуждений и прочей заразы.               
   - Да, жутковатый получился  эмбриончик. Наверное, такой не просто довести до кондиции. Но ведь коллективы бывают разные. И потом, человек – существо общественное. Именно благодаря коллективу человек стал мыслящим. 
               
   - Мыслящим, - передразнил покойник. – А вам известно, что Адам прекрасно жил в раю, пока у них с Евой не образовался коллективчик. А потом еще был Каин и Авель.               
   - Вы верите в Бога?
               
   - Как же я могу верить? – возмутился покойник. – Я могу только знать на основании точных данных. А вера – это как раз наоборот, тут достаточно чувствовать, притом естественными чувствами. У меня же, если такие и заводились, то немедленно фальсифицировались в полной зависимости от коньюнктуры. Правда, поначалу мне было трудно совладать с иными  стихийными чувствами. Так однажды я совсем непроизвольно влюбился в одноклассницу.               
   - Вы уверены, что это была любовь, а не какая-нибудь отфильтрованная ненависть.
               
   - В том то и дело, что в процессе этой любви я был не в состоянии что-то фильтровать. Может, поэтому у меня от нее не осталось ничего, кроме неприятного осадка.
               
   - Осадка?   
               
   - Именно. Представьте ложку, которая перемешивает содержимое стакана. Это будет точная модель того, что происходило во мне, когда там оказалась эта девочка.
               
   - Теперь понятно. Осадок образовался из того, что было поднято со дна. Поэтому девочка вряд ли захотела попить из вашего стакана. И вам пришлось удалить эту возмутительную ложку.               
    - Да, примерно так и было, - несколько сконфузился покойник, но тотчас оправился. – Ей больше по вкусу был все тот же Ленька Сыч, который к тому времени освоил искусство тренькать на гитаре и завывать про какого-то несчастного шута. Когда я это узнал, то мне показалось, что из-под меня украли планету. Но тут я вспомнил свой старый способ развенчания нормативный героев. Безупречная в целом моя пассия, конечно же, имела недостатки в частях. У нее был курносый профиль, далеко не голубые глаза, скучные волосы такого цвета, как если бы она их подкрашивала горчицей, а в кармане ее плаща на школьной вешалке я обнаружил пошлую дырку. Словом, недочетов набралось достаточно, чтобы она превратилась для меня в пустое место.
    Позднее я узнал, что такой мой подход к проблеме любви в диалектическом материализме называется методом анализа и синтеза. Опыт его применения пригодился мне и в дальнейшем. В работе с коллективом сей метод оказался  отличным средством  для выработки необходимого мнения и продавливания нужного решения. Успех в такого рода делах подсказал мне идею повнимательнее присмотреться и к другим методам диалектического мышления, таким как развитие от простого к сложному, накопление, обобщение и качественная трансформация знаний, выделение значимого и второстепенного, получение выводных знаний с помощью логики. И я не обманулся в своих ожиданиях. Все эти приемчики, словно были созданы для того, чтобы в умелых руках превращаться в дирижерскую палочку для коллективного хора, а то и настоящий жезл власти. Вы когда-нибудь слышали выражение: «вооруженный методом диалектического материализма»?               
   - Конечно. Это расхожая фраза.   
               
   - Это не фраза. Это стоит понимать буквально. Овладев этим методом, я оказался во всеоружии и уже устраивал недругам полный планетарий с видом на овчинку. Манипулируя своим магическим жезлом, я прямо на глазах изумленной общественности превращал намеченную в жертву муху в ужасного слона, а любой ее невинный поступок в фокусе моего специального освещения приобретал гигантские масштабы и катастрофические последствия. 
               
   Особое мастерство я видел в том, чтобы привести свою жертву к ситуации, когда любой ее следующий ход продвигал ее в конечную тупиковую точку, где и происходила итоговая самоликвидация личности. В шахматах это называется сун-цванг.
               
    Нечто подобное произошло с Сычом. Прежде чем начать на него охоту, я так все рассчитал и спланировал, что доведись ему узнать, кто и как распорядился его судьбой, он все равно бы не поверил. Столько коварства и жестокости было вложено мной в это дело. Сычу казалось, будто причиной его неприятностей являются случайности, недопонимания, даже собственные ошибки. И уже в силу этого он был обречен на поражение. Он совершал промах за промахом, сужая этим свободу своих действий. Когда же он почувствовал, что обложен со всех сторон и движется в воронке порочного круга, где всякое его действие рассматривается, как выпад против системы, он попытался переломить ситуацию с помощью протестов и остервенелой атаки на преследователей. Но это лишь послужило поводом к  их решающему натиску. В припадке отчаяния Сыч размозжил свою гитару, к тому времени предмет всеобщего осуждения и насмешек, а в следующий раз ему уже ничего не оставалось, как набить морду одному активному комсомольцу. Дальше была колония, которая завернула его кривую дорожку еще более круто, так что он вообще потерял жизненные ориентиры, и таким образом добравшись до горловины воронки своего рока, опустился, как теперь говорят, ниже уровня городской канализации.               
    - Послушайте, но нельзя же так. 
               
    - Что нельзя? Быть настолько откровенным и циничным? А всю жизнь лукавить и не замечать лукавства лучше? И потом, не надо забывать, что я все ж таки усопший. И я здесь не для того, чтобы красоваться или вымогать отпущения грехов. Честно говоря, я даже не раскаиваюсь.               
    - Не раскаеваетесь?
               
    - Конечно, нет. Для раскаивания нужна совесть, которую образуют те же чувства. И ее у меня, разумеется, нет.               
    - Но зачем тогда эта ваша исповедь злодея? 
               
    - Ну, какой же я злодей? Злодей должен испытывать удовольствие от содеянного им зла. А мои чувства под большим вопросом, поскольку я уже не знаю, где мои чувства естественны, а где искусственны. К тому же я не причинял зла приличным людям, но наказывал пороки. Разве наказывать пороки - зло? Скорее уж, это добро. Впрочем, рассказываю я об этом вовсе не для того, чтобы похвастать своими подвигами, а чтобы самому разобраться, что же со мной произошло и почему. 
               

                20.  ФЕЯ  И  ПАЛКА 
               
     В представлении Рыбова фее полагалось быть гораздо более изящной и легковесной, а у явившейся из зеркала бабищи, если что и имелось от гипотетической феи, так, похоже, одно лишь полупрозрачное голубое платьишко, которое толстухе было коротко, в обтяжку, так что трещало по швам, и только подчеркивало неукротимость мясистости ее телес.   
               
     - Что, не нравлюся? – насмешливо провопила толстуха. – Да ты на себя-то погляди. Ты сам-то какой?  Жирняк. Боров чертов. Расселся он. У-у, морда! Так и дала бы тебе палкой этой.               
    - Но-но, вы потише тут, - огрызнулся Рыбов, видя, что от этой вульгарной особы вполне можно ждать выполнения угрозы. – Давайте по существу. 
               
    - По существу он, - передразнила его баба. -  Некогда мне с тобой тут лясы точить. Я спешу. У меня там очередь. Записалась на таблетку. Но я счас приду. Ты тут пока с моей палкой побудь. С ней покалякай о своей проблеме. 
               
    Не успел Рыбов сообразить, что происходит, как женщина ринулась к зеркалу и исчезла в его проеме. Что же касается палки, то она действительно осталась стоять опертой на тумбочку трюмо.               
    - Кого это ты сюда припер? – обратил Рыбов свое возмущение к Лалыко. – Нахрена она мне тут сдалась вместе с ее дубиной?               
   - Эй-эй, давай-ка повежливей, толстопузый! – послышалось вдруг от зеркала, хотя никакого изображения в нем не появилось. Да чего ты вылупился? Это я говорю, палка.               
   Воззрившись на палку, Рыбов уже не знал, сумеет ли вспомнить хоть один способ соображения.               
   - Ну что ты так удивляешься, тупица? – продолжила палка. – Тебе разве не известно, что феям в качестве инструмента положена волшебная палочка? Кстати, ты не задумывался, почему именно палочка, а не, допустим, кирпич или  веник? А просто это естественное знаковое понятие гармонических знаний. 
               
   - Каких еще гармонических знаний? – недоумевал Рыбов.
               
   - Которые следуют из  взаимосвязи природы. Их существование доказал еще Платон, – пояснила палка. –  А ты не знаешь. Недоучка. 
               
    Рыбову вспомнилось, что действительно существует какая-то теория идей за авторством Платона, но слышать об этом от палки было верхом нелепости. 
               
   - Платон мне друг, но при чем здесь палка? – съязвил Рыбов. 
               
   - Так с палки же все и началось, - заявила палка.   
               
   - Что началось? 
               
   - Хм, - хмыкнула палка презрительно и продолжила тоном напряженного терпения. – С палки началась искусственная природа с ее магией и мышлением. А главное, с палки началось укрощение и подчинение ей человека. Так что, ты лучше называй меня госпожой. Потому что ты мой холоп. 
               
   - Да ты что, совсем спятила? – Рыбову просто не хватало слов.               
   - Ничего я не спятила, - возразила палка. – Я – начало вещного мира, в котором ты только средство, расхожий материал. Здесь все давно решается по нашим законам и нашей волей. Так что, тебе и деться некуда. Разве что, назад вернешься, к первозданному Богу. Да только нужен ты ему теперь, такой урод!  Между прочим, это я сделала тебя таким уродом. По своему образу и подобию. Вон, у меня два конца. Узнаешь диалектику: «плюс» и «минус», «за» и «против», «единство и борьба» и так далее? А насчет диссертации твоей, я тебе скажу  - брось ты эту затею. Колбаса, костюмы… Да, будет тебе известно, что вещи для природы практически ничто, почти  духи, да притом, злые. И запустив механизм их эволюции, человек уже не способен остановить эту стихию уничтожения жизни. Так что, с земным раем придется погодить. Кстати, колбаса бывает и докторская, которую надо  есть под присмотром врача, и сервелат. Это я о взаимосвязи качества и количества при коммунизме. То есть, в этой проблеме, если голова вылезет, хвост увязнет. Словом, там, где ты ищешь, решения ты не найдешь.
               
    - Да что ж я, про количество и качество не знаю?! Вы в своем уме ? – спохватился Рыбов. – И вообще, колбаса, колбаса! Свет клином сошелся на этой колбасе. В последнее время только и слышно - по радио, в газетах, на улице, в транспорте, везде… Колбаса!
               
   -  А вот дальше колбасы я тебе советую не думать, – заявила палка.-  Дальше табу. Не с твоим рылом лезть свыше этого.               
   - Да ты что? – ощетинился Рыбов. – Какая-то засратая палка будет мне указывать, что табу, что не табу, где нет решения, где есть!               
   - Ты полегче, полегче, - повысила голос палка. – Совсем ты распоясался. Придется поставить тебя на место. Именно на твое место. Ты ведь еще не знаешь своего места. А оно очень далеко от кафедры, а уж от марксизма прямо на другом конце палки. Вспомнишь меня, когда станешь капитаном одного примилинького судна, который опрокинет Нептун, а сам ты пойдешь на колбасу для окул. Подонок, выползень, говнюк!               
   Заслышав свои любимые ругательства, Рыбов совершенно взбесился.            
   - Ты дура! – воскликнул он. – И фея твоя – дура! Вон отсюда! Да нет, я вот тебе сейчас покажу! 
               
   Однако, показать палке Рыбову помешала явившаяся вдруг ее хозяйка.         
   - Вот чумной-то, а! – заорала фея, вваливаясь из зеркала в комнату. -  С палкой ругается. Аж, в коридоре слышно. Ну что ты к ней привязался, как козел к колышку. Вот ненормальный. Ты лучше сюда посмотри.               
   С этим она поднесла к его глазам ладонь, на которой лежало несколько пилюль.
               
   - Это кремлевские таблетки, - хвастливо сообщила фея. – Они, знаешь, полностью очищают организм. Вся хворь, как рукой. Несколько таблеток – и ты Апполон, а я, значит, Венера. Хочешь?               
   Разумеется, Рыбов слышал о чудодейственных кремлевских таблетках, но, ввиду их недоступности для простых смертных, познакомиться с ними ближе даже не чаял. Перспектива в краткие сроки стать Апполоном заставила его сразу забыть размолвку с палкой, и он сказал:               
    - Хочу. 
               
   В тот же миг таблетки исчезли в могучем кулаке феи, а вместо них у самого носа Рыбова появился пухлый кукиш.               
     - На всех не хватя, - гаркнула фея. – Это тебе к вопросу о потребностях,- добавила она и расхохоталась прямо ему в лицо.
               
    Кровь Рыбова даже не закипела, а, казалось, сразу превратилась в гремучую смесь. Он уже точно знал, что сделает в следующую минуту. В следующую минуту он убьет мерзавку одним ударом ее палки.
               
    Но фея не дала ему этой минуты. Подхватив палку и вертя ею в резонанс вихляний своего толстого зада, да еще похохатывая находу, она направилась к зеркалу и там сгинула.               
   Тут Рыбов очнулся от того, что его плечо больно теребил физик Лалыко.         
   - Успокойся, Борисыч. Успокойся, - призывал физик. – Все нормально. Помстилось тебе что-то.
               
   Разумеется, это был всего лишь гипнотический сон.  И хотя физик клятвенно отрицал всякую причастность к его режиссуре, Рыбов  склонен был считать, что не ошибся, сразу заподозрив Лалыко в подготовленной профанации. Оно и в самом деле, откуда в голове Рыбова могли взяться такие абсурдные персонажи и их столь нелепые суждения. Во всяком случае, свой опыт общения с высшим разумом Борис Брисович постарался забыть, тем более, что не собирался оставлять работу над диссертацией и  становиться моряком.
               
    Однако диссертация его продолжала не вытанцовываться, и теперь уже по вине странной парочки «количества» и «качества», которые словно перемигивались в тайном намерении обесколбасить светлое будущее. И механизма предотвращения такой опасности в однородном обществе никак не находилось.   
               
    Между тем, Рыбов все больше чувствовал себя неудовлетворенным, обойденным. Ему казалось, что он не добирает солидности и бледно выглядит на фоне тех, у кого были их места под солнцем. И как следствие, ему вдруг стал являться образ конфетки из кокашки, которую он получил в детстве от одного зажиточного мальчика  в насмешку за любовь Борюрьки к чужим конфетам. Временами Рыбову мнилось, что эта конфета занимает в его жизни слишком много места и даже как-то повлияла на его характер и судьбу. Во всяком случае, он панически боялся получить подобную конфетку от жизни и делал все, чтобы этого не случилось. Однако, по его наблюдениям, это время от времени происходило.  Очередное явление злокачественной конфетки отозвалось в  Рыбове приступами  депрессии, которые сменялась припадкам деспотизма. Дома он так громил принцев жены, что по комнатам не однажды летали настоящие пух и перья.  Не менее требователен он был и к любовницам, которых периодически заводил, а затем изводил своими едкими выходками и экономией. Так что те из них, кому удавалось от  него отделаться, зарекались не иметь дело с мужчинами, оставаясь, таким образом, ему верны, как бывают верны женщины лучшим из мужчин. Само собой, отрывался он и на студентах, и здесь в своей способности колоть, уязвлять, размазывать и  зарубать их на экзаменах превосходил не только всех преподавателей университета, но и, пожалуй, многих известных миру потрошителей. 
               
    Какое-то время он еще продолжал сообщать куда надо об умонастроениях и доходах сотрудников университета, но делал это уже больше по привычке, чем из принципа, без огонька. А постепенно и вообще утратил интерес  к борьбе за чистоту рядов. И даже напротив, сам попробовал, да и приноровился полегоньку «брать на лапу». Правда, делал он это очень осторожно, через третьи лапы, со всеми степенями защиты.             
   С этого начался новый этап в его жизни, который позднее он охарактеризовал как неизбежный, закономерный и бурный.