Лихолетье

                Ворожейка
                (рассказ бабуси)
   
   Моя  бабуся, Лидия Александровна, была черноволосая,  лицом смуглая. Всяк её за свою принимал. А уж ворожила - куда там цыганке! Желающих судьбу узнать особо не поважала. Да и власти на это занятие смотрели подозрительно.  Долгую жизнь прожила Лидия Александровна... Бед хлебнула немало.          
   Частенько я просила бабусю поведать какую-нибудь историю о себе.
                *  *  *
   Ну так слушай:
   «В войну  это было.  Павла, мужа моего - деда вашего, на фронт угнали. А я осталась с двумя маленькими ребятёшками на руках. Ши-ибко голодали.... ой... как вспомню... Продукты получали по карточкам. Однажды, на беду, кто-то возьми и укради все карточки-то. А я тоже... тетеря... прозевала.  Каке были запасы – подобрали подчистую, в доме крошки не осталось. Ну чё делать? Чем детей кормить цельный месяц?
   И вспомнила я про ремесло своё. Решила по здешним деревням походить – поворожить. Там-то народ чуть посытнее жил. Схватила ребят в охапку и - пешком. А зима на дворе. Буран. Дороги позамело... Долго шли. Уж тёмно стало.                Насилушку добрались до ближней деревни. Чуть не застыли, было. Устала, под собой ног не чую... Шутка ли, двоих тащить? Да мешок за плечами. Постучала в крайний дом. Во дворе собака забрехала. За ставнями голос женский:
   - Кто там? - спрашиват. - Чего надо, на ночь глядя?
   - Ворожить  пришла, - говорю, - откройте Христа ради! Не одна я - с детями малыми.   
   Впустили. В избе жарко топлено. Просторно. Хорошо хлебом пахнет. Коза в углу  голос подала,  забеспокоилась.  С палатей любопытные головёнки  повысунулись.  Дед на печи кряхтит: «Кого ишшо там принесло?»
   Я хозяйке обсказала всё, как есь. Так, мол, и так... Спасать-де, ребят своих от  голодной смерти привела...
    - Ворожила когда-то. Сказывал народ, будто  правду говорю... Созови людей. Погадаю, подскажу чего... Только денег не беру. Если съестное  чё  принесут... ребятёшки оголодали совсем...
   Хозяйка, молода бабёнка, помогла ребят раздеть. Усадила всех за стол, по кружке молока с хлебом принесла, чугунок картошки нелупленой:
    - Ешьте... Спать ребят вон на палати к моим положим.
   Дело-то, как раз, на Святки было. Ночью сбежались в избу бабы со всей деревни. Кто яйцо притащил, кто хлеба, кто картошки... Война... У каждого свой интерес, у каждого - кто-то на фронте. Одной - письма давно нету, другая похоронку получила - не верит. Ворожили всю ночь: и на обручально кольцо в тонком венском стакане (стакан-от с собой из дому прихватила), на блюдечке - духов вызывали. Прикидывала я и на картах...
   Уж и не вспомню щас, кому чего говорила. Удивлялись - точно всё рассказывала. Да...  На следущу ночь да ищо на ночь - снова ворожба. Из соседних деревень приежжать взялись. Помню, просит старичок один:
   - Слышь, Ляксандровна, в Сосновке молодуха больная лежит. Может,  съездим и нашим заодно прикинешь, чё и как?
   - А чего с ей?
   - Лихоманка разбила... Не успела мать похоронить, как на мужика смёртна бумага пришла. Только и сумел, родимый, одно письмишко написать. – Айда, поедем?..
   - А ребяты как же?..
   - С моими побудут, - встряла в разговор хозяйка, - вон дедушка присмотрит.    
 Детишки за энти дни повеселели.
  - Ну дак останетесь ли чё ли? - спрашиваю.
  - Останемся! -  Оставила я их да и поехала.
   Подъежжам. Заходим в избу. У большого стола на широкой лавке молода баба лежит. Объяснили, что к чему. Она охнула, заголосила. В зыбке завозился ребенчонок. Присмотрелась к женшине. Личность, вроде, знакома показалась... Только не вспомню, где видала... А больна-то меня сразу признала:
     - Тётя Лида! Вы?..
     - Я... - говорю. - Да вот только тебя не припомню, чё-то...
     - Вишь, как болезнь-то не красит... Да это же я - Даша.
     - Данька? - едва узнала я в ей девчонку молоденьку, соседку бывшую. Взамуж за деревенского вышла да с ним  и уехала. Вскорости и мать вслед за дочкой в деревню подалась. Забегала после Дарья раз ли два погадать на мужика свово. Тот как раз в городской больнице сильно больной лежал. Обнадёжила я её тогда, мол, встанет твой Аркадий. И, вправду, выжил. Потом вместе ко мне заходили. Уж перед самой войной...
  - Да что с тобой приключилось-то? - спрашиваю. - Как Аркаша?
  - Аркаша... Развела война навечно... Вон - похоронка. Убили Аркашеньку моего... Круглые сироты мы теперь с Митюшкой. Только мамка померла, а тут снова... - Дарья в голос заревела. - Тётя Лида... поворожи... Может, жив он, а? Может, ошибка какая? Ну вот не верю я, чтоб он нас с сыночкой одних оставил... Не верю, понимаешь? Ведь ты же тогда правду сказала. Помнишь, когда он безнадёжный-то лежал? Может, и сейчас...
     - Да помню, - говорю. - Ты, девка, давай-ка не зевай да не убивайся шибко - тебе мальчонку грудью кормить. Молоко пропадёт. А я, конечно, поворожу. Для того и пришла... Посмотрим, чего кольцо покажет.
   Свечеряло.  Бабы стали подходить. Кто чего помаленьку несёт из съестного.
   Свечек не было, так я лучинку запалила, зеркало на стол поставила. Рассыпала древесну золу. На золу - всё тот же стакан тонкого стекла с колодезной водой. Пустила на дно Дарьино венчально кольцо. Все сгрудились у стола. Загалдели, было. На них прицыкнула:
     - Молчком сидите. Я вам, чё увижу, рассказывать буду.
   Угомонились, не дышут. Тени хлыщутся по избе. Бабы в стакан вглядываются: кто сбоку, кто сверху. Кто в зеркале чего-то заметить надеется. Нет. На меня уставились. Ждут... А я в кольцо впялилась...
   И вот легонько зарябила вода, успокоилась. Стала вырисовываться  картинка.
   - Так...Так... тише, бабы... тише... вот, вот вижу... Ятно вижу... - Все прямо едят глазами стакан-от. Напрасно... А мне удивительно: как они не видят-то ничего? - Лес... вот, вот - лес, глядите, девки! Сосна в снегу. Вот... А-а... солдатик показался... Ой... лица не разберу... Шапка на ём, полушубок... У дерева в сугробе сидит... прислонился к сосёнке. Ноги в снег урыты.  От их кровь по снегу расползлась. И гляди... гляди - винтовка спереди - вот... в сугробе, к плечу прижата.       
   Я говорила, а бабы попусту очи надрывали...
     - Ну-ка, Дарья, может, ты чё увидишь? Поднимите её, бабы, только тихонько.  Гляди-давай через моё плечо. Вон он... вон - глаза открыл! А-а-а... Смотри-ка - встать силится... Видишь-нет? Живой он... Говорю те - живой! Истинный Крест!
   - Нет... ничего не вижу, - всхлипывает молодица.
   - Да погоди ты реветь-то, живой ведь он, раненый только. Скоро весточку подаст, помяни моё слово!
   Зарябила водица, пропало виденье...»
                *  *  *
     - Вот и всё, - сказала мне бабуся, - так не померли мы с голоду.               
     - Ну а дальше-то что было?
     - А чего было?.. Воспряла Данька духом, ожила. А через восемнадцать  дён  письмо пришло от мужика из госпиталя.  Вскорости и сам на костылях явился без ноги да без руки - крови много потерял  да  пообморозился в том лесу...
   Да... Мы не сгинули в тот год, - повторила бабуся, - и он живой домой пришёл... Вот те и вся исторья.
               
 
                Стреляный воробей

Видений пестрых вереница влечет, усталый теша взгляд,
и неразгаданные лица из пепла серого глядят.
   (Афанасий Фет)

   Да... Поносила меня нелёгкая по матушке-России.
   Вот и сейчас собирает бабуся в путь-дорожку и наказывает:
   - Митюша, будешь в наших краях, не поленись - сходи к тётке Стюре с Митрофаном. Старые они уж теперь, одинокие.  Там и поживёшь денёк-два, чем на постоялый-то  двор
идти. Посмотришь, где сам родился-крестился. Поди, забыл соседских-то деда и бабку, а? Я им тут кой-чё положила - вот и порадуешь гостинцем. От меня поклонисся.
  - А почему одинокие-то?
  - Дочка в младенчестве померла. Стюра больше и не рожала. С Митрофаном двух послевоенных сироток приютили - образовали, на ноги поставили - те разлетелись в разны стороны.  Родителев теперь и не знают...
   
   Управился  я с делами, приехал в памятные места.
   Май. Капли бывшего дождя срываются с крыш, смачно шлёпаются о раскисшую землю. По-летнему тепло. В лужах  хохочет  солнышко. Красные флаги трепыхаются на воротах. По тропинкам плетётся-волнуется развесёлый народ:  кто с собой серьёзно разговаривает, кто - подруге-приятелю чего-то громко доказывает, размахивает для понятия руками. Трезвые, кажется, только груднички в колясках да голуби, деловито снующие под ногами.
Сегодня праздник - день Победы! Из окон радостно громыхает: "Я на тебе, как на войне-е! А на войне - как на тебе-е...", "Ты такая страшная - ненакрашенная страшная и накрашенная - страшная!"
   
   Иду-вспоминаю с малолетства оставленные улицы. Пытаюсь представить бывших соседей - бабу Стюру и деда Митрофана-старого фронтовика... Как живётся им в наше нелёгкое время? Кручу головой, верчу бумажку с адресом...
Мимо поторопилась женщина, задела тугим животом, выпирающим из пальто. Она тащила за руку рыжего парнишку - тот едва успевал.
   - Девушка! Подскажите, где...
   - Кого вы ищете? - остановилась женщина - румяная светлоглазая молодуха. Она пухлыми обветренными руками пробовала стянуть полы расстёгнутого на большом животе пальто. - Я назвал. - Пойдёмте, мы живём рядом!
Издали донеслась гармошка. Мальчонка сорвался вперёд. "Сергунька, не упади!" - крикнула мамаша, мне заметила, - "Это дядя Митрофан играет. Они вон там живут!" - Женщина указала на домишко с красной звездой.
   
   У ограды зелёная лужайка грелась на солнышке. Дрались воробьи, не поделив хлебную корку. "Кх-хха-аррр!" - откашлялась пролетавшая ворона и, ловко ухватив корку, села на ветку. Щенок потявкивал, виляя пушистым хвостом-бубликом, разгоняя птичек.
Крупный старик в тесной заплатанной фуфайке, покачиваясь на завалинке, ляпал корявыми пальцами по кнопкам хромки. С настроением выворачивал цветастые меха, наклонив голову в солдатской шапке с отвислым ухом. - Сердечная мелодия, рыдая, неслась по округе... Сергунька стоял возле, открыв рот, слушал.
Мы подошли. - Гармонь замолчала.
   - Ну как, Сергуха, ночью-то рыбы много наловил? Уху исть будем? - спросил дед мальца, хитро подмигнул матери.
   - Ничё не наловил!
Старик отставил гармонь, - А сёдни воды сколь выдул?- снова спросил он мальчишку. Тот мотнул кудлатой головой. Дед, не обращая внимания, продолжал, - Ага... Много, значит. Ну держись, матрас! Обфуришь теперчи всю постель! Рыбы теперчи у мамки с папкой мно-ого будет!
  - Не пил я воду! - вскочил карапуз и юркнул в соседнюю калитку.
  - Митрофан  Евсеич, вот... паренёк к вам, - Женщина ушла.
Я стал объяснять, кто такой, откуда.
Щенок залился звонким лаем.
  - Цыть ты! Дай с человеком поговорить! - Старик поднялся, отогнал собачонку во двор. - Погоди... вспомню... - он внимательно оглядел меня, - Да-а... вырос.. совсем взрослый, сходственность с отцом больша-ая. - похлопал по плечу, - Айда в дом. Вот Стюра-то обрадуется! - В сенцах подивился, - Ак чё ж... не сообщили-то?
  - Не хотел беспокоить, - оправдался я.
Дед пошоркал о кружок ноги. Кряхтя, снял с валенок галоши, - Вытирай обувку, ишь грязи-то поналипло... Да скидавай - чувяки  вон под лавкой возьми-надень, - Подтолкнул легонько, - Проходи...
   
   Я вошёл в светлую горницу - сытно пахнуло щами.  С любопытством  стал осматриваться. - У  белой печи в пол-избы, прикрытой цветастой шториной, словно, вросший, громоздится кованый сундук,  со свёрнутым  лоскутным одеялом.  Вот они - хозяюшка-печка  и  добрый   сундук – хозяева деревенской избы! Как  же  без них?
С подоконников из-под выбитых занавесочек вытягивает  толстые  щупальца столетник. Кажется, протяни руку – обовьёт  и зажмёт!  Я невольно  спрятал руки в карманы... Свежие половики-дорожки  разбегаются  по горенке – радуют глаз. Ногам  тепло, уютно.  А за вышитым полотенцем таинственно мерцают иконки. - Там, в священном  царстве,  решаются судьбы людские...  и моя тоже.  Кошечка на ходиках лукаво водит зрачками в такт маятнику: «тик-так, кто-ты».  На тумбочке - маленький телевизор, заваленный газетами. Над высокой кроватью,  со стены улыбается лихой солдат в краснозвёздной пилотке. А близко рядом, со своей фотокарточки  на армейца смущённо поглядывает миловидная  дивчина.  Чуть ниже, у красного  знамени  салютуют две пионерки с бантиками.
   
   Мы с дедом Митрофаном присели на лавку у широкого стола с вязаной скатертью, покрытой  зашорканной  клеёнкой.
   - Вот так и живём... - Дед поднялся, - А это куфня, - толкнул дверку в стене. Худенькая старушка, проворно что-то стирала. - Тц-ц!.. Гость в доме, она стирать взялась! - незлобно ругнулся дед, - Стюра! Слышь, чё говорю?! Хватит канителиться-то, гостя встречай-давай!
   - Какого гостя?.. - не поняла хозяйка, выглянула, - О-ой! - обрадовалась, наспех вытерла руки о фартук, обняла, - Митрий?! Сразу узнала! Хм, вот какой стал!.. - восхищённо сказала, шмыгнула носом, - Бежит время-а... - бабушка отстранила меня, снова придержала, - А я вчерась весь день икала. Так и подумала, вспоминат кто-то... – она спохватилась, - Щас только... свитру в сенях раскину...- Вернулась, забренькала посудой.
  - Надолго к нам? - поинтересовался дед.
  - Завтра уезжаю.
  - На мало чё-то... Мож, на ещё останисся?.. - тут же понял, - Ну да, оно, конечно... дела делать надо...
  - Дядя Митрофан, это вот... - Я разложил на столе продукты, купленные специально. Поставил бутылочку красненького.
   Хозяйка принесла миски. - Вот... картошечка, грибочки, огурчики - айдате-ешьте... капустка вот... холодец  рыбный. Пирожки с грибами, энти вот - с морковью Разносолов больших нету, но... чем богаты.  Всё с огорода.  Без него, не знай, как бы тянули... - Увидела продукты, смутилась, - Зачем?!.. Смотри - на столе-то всего полно. - Нарезала колбасы, остальное отнесла в сенцы.
   - А это - от бабуси, - я отдал старику нарядную рубашку, старушке протянул шаль. Дед тут же примерил обновку. - Погляди-ка - впору! - он кашлянул, пригладил волосы, - Поспасибуй  Лиде  от  меня!
   - Красивая рубашка! - похвалила тётя Стюра. Накинула платок, - А шалёнка-то как хороша! - тоже покрутилась у зеркала, расправила концы на плечах.
    - А ну-ка, старуха, повернись - теперчи дай я погляжу на тебя маленько! Ну-ка, ну-ка!.. - У-у кака ба-арыня! И, правда, к лицу!
   Старики радовались нехитрым подаркам. Обнимали, целовали меня. Тётя Стюра прослезилась: "скажи Лиде - шибко нам угодила!"
   
   - Ну давайте уже садиться будем, - попросила хозяйка, - а то холодец  расползётся.
   - Ма-ать! Тащи-ка нам крепкой! - скомандовал старик, - Праздник никак.
   - Да вот же! - я показал на бутылку вина.
   - Оно... спасибо, конешно... но... не по мне это сёдни! Праздник большой - поядрёней надо! Припасли  для  такого случая. - Спросил жену, - Ну где у нас там?..
   Хозяйка вышла в сени. - Очень ты вовремя, Митрий! - тихо сказал дядя Митрофан, - Молодец, уважил старого вояку! Пока она возится, гимнастёрку надену, чтоб всё - чин по чину! Вон куфайку и шапку с войны берегу да энту гимнастёрку... маловаты, правда... и обветшали малость...
   - Смотри, Митя, какой среди нас бравый солдат! - Тётя Стюра передала мужу графин, ласково улыбнулась. Старик гордо крякнул. Жена, с новым платком на плечах, устроилась рядом,- Ох, возилась до одури цельный день - косточки ноют, друг дружке жалуются.
   - Вот и садись-отдыхай, - урезонил муж. - Ну что?.. - дядя Митрофан налил самогона, жене - красненького, - Примем за Великую Победу!
   Я виновато заотнекивался, отодвинул стакан, мол, не пью...
   - Вот те раз! Не пьёшь?! Совсем? - сильно удивился дед, - Как это?.. - Сник. Обиделся. - Ладно... сам знаешь... было бы предложено... Оно, конечно и правильно... - Через минуту придвинул мне стопку вновь.
   - Ак чё... даже не пригубишь... за праздник-от?..
   - Слышь, Митрий, - попросила тётя Стюра, - Выпей чуток за компанью, - помялась, шепнула, - всё ему помене достанется. Болеет - нельзя много-то. А то он, как выпьет, потом уж - без удёржу.
   - Ну разве что... маленько...
   - Вот - это другое дело! Это - по-нашему! - засуетился старик.
   Выпили за победу. Дядя Митрофан повеселел, разговорился, - Вылитый отец, гляди, Стюра! Так же вихры торчат, словно, корова облизала. - Он засмеялся, провёл ладошкой по моему лбу, - Как, Митрёха, живётся-можется? Как там родители, бабка Лидя?
Я рассказал, что и как. И полилась неторопливая беседа.
   
   Старик был в том возрасте, о котором говорят снисходительно: "Ну что вы хотите - человек  выжил из ума".  Деда же Митрофана я слушал с удовольствием.  Простые слова его, словно, пересыпанные солью-перцем, без труда скатывались с языка.
Стало тепло, я снял пиджак.
    - Ты чевой-то разнагишался? - заругался дед, - Смотри-ка разжарило ему! А ну-ка накинь пинжак! - Давно не топлено.
Мы выпили ещё по одной за память всех, кто не вернулся.
    - Хозяйка у меня рукодельница, - погордился дядя Митрофан. - Эту скатёрку, к примеру - сама вязала. И занавески на дверях-окнах - на машинке выбивала.
    - Да уж не вышиваю, глаза не те, - вмешалась тётя Стюра, убирая пустые миски.
    - Носки-рукавицы - не куплям, - хвалил жену дед, - свитру, котору стирала-жулькала - тоже сама... Половики и те ткёт сама, веришь?!
    - Ну не сама... с тобой же...
    - Ага... нарежем-нарежем с ней старое барахло на ремки,  а где суседи принесут. Смотам в клубки, она потом и ткёт. Себе и на продажу тоже. Станок-от в сенках. И одеяла сама стегат, ага.  Пялы ей сработал. Тоже вон в сенях. Да ты, поди, видал, заходил када... Люди просют, и им рукодельничат. - Старик, посмотрел на меня, - Помогаю ей, конечно, када у самого-то нет заделья. И тку и пряжу пряду. Ну а как же... Копеечка не лишня к пенсии-то.
   Жена рассмеялась:
    - Ну, дед, всё рассказал. Про себя только смолчал.
    - И про себя скажу. А чего? Я - и столяр, печник и плотник. И крышу, бывало, покрою, еслиф, кто просил. Сичас ишо, редкий раз, богатым печки кладу - мода, вишь, на русску-то печку пошла. Да вот и гробы... ага. Смерть-то ишшо у нас никто не отменял, - дед невесело ухмыльнулся. - Всё могём... пока вот эти руки делают. - Он вытянул клешневатые руки. - И рыбалю! Сёдня уж карася-то в речке - с гулькин нос, но... кой-как ловится... - Дядя Митрофан поднял стаканчик, - Айда ишо по маленькой?..
    - Митрий, щей похлебать не хошь ли? Давеча сладила. Вку-усныя!
   Мне пока не хотелось.
   - Стюра, впусти-ка Жулика,  ишь скребётся.
  Хозяйка открыла дверь: "Чтабы веди себя смирно!" В комнату с радостным визгом влетел щенок, опёрся о передние лапы, уставился на меня - неожиданно звонко залаял.
   - Эва! Какой дуралей! А ну-ка!.. - прицыкнула хозяйка.
Я дал пёсику кружок колбасы. Он быстро проглотил, тявкнул.
   - Ишшо чё захотел? Колбасы ему надо! Губа - не дура! Иди вон своё едево трескай! А нет - так я  тя щас... вицей поохаживаю! - Собачонок опустил уши, убежал под стол.
   - За Победу! - мы выпили ещё.
   
   - Вы ешьте-ешьте, - приговаривала хозяйка, подкладывая золотистой картошечки.        Закусывая, я метнул взгляд в окно.  Мимо с коромыслом прошла уже знакомая беременная соседка.
   - Кланька-то, вишь - опять в положеньи, - заметила мужу баба Стюра.
   - Н-ну кобелина, ловко он её опутыват! - дед покачал головой, - Ты, Митрёха, подумай, настругал ей троих - мало! Четвёртого надо! Она тоже хороша кобыла - тыщу раз ей по-соседски  говаривали:  "Гони его в шею!" - Не слушат! "Люблю!" Кака-така любовь, када мужик дома не живёт по тридцати дён кряду! Где шлятся? Чёрте знат?! А потом отсыпатся цельными днями. А то газетами обкладатся и лежи-ит... чита-ит... Грамотей сраный! Хм... что за мужик? - сплюнул дед, - Ездит всю жизть на бабе, как лиса на битом волке.  А она, дура, на двух работах кажилится да на своём горбу всю ораву тянет!
    - Да уж... ловчей некуды, - подхватила тётя Стюра, - И я тож думала, грамотей какой - очки носит дак... Думала, инженерит де-то... А он... хм... в пупке цельный день ковырят. Ай, ну их! - отмахнулась старушка, - Сами разберутся! Да! Чуть не забыла - ведь они в вашем, Митя, доме живут. Ещё Кланькины родители у твоей бабки-Лиди  дом-от купляли. Ладно, давайте вот... пока горячи... - извинилась, - Постны, правда... Ну вот сметанку кладите. - Тётя Стюра поставила тарелки со щами. - Ты, Митрофан, мякушко ешь, а горбушку-то - в суп покроши. И кусочки отмети от себя в хлёбальну миску, чтабы ногами не растоптались.
    - Обезлюдел посёлок: из шести десятков изб... только в половине-то народ и остался. Молодежь норовит в города удрать! - воспламенялся дед после очередной стопки. - Народ сичас... как с ума все посходили, - он печально посмотрел на меня, - пьёт народ... запиватся. А пахать-сеять... Чапай будет... ага! - Дед Митрофан вдруг разозлился, заиграл желваками, легонько поколотил по столу кулаком, - Тьфу ты, яз-зви их-то! Они вон луче провода со столбов на пропой посымают, а ты неделями без свету сиди! Телевизар не показыват... А ведь он, как веник, должон всегда быть под рукой. Энтим лоботрясам проще козу, либо поросёнка у стариков со двора стащить, чем самим руками работать!
   - Оно та-ак, - горько поддакнула тётя Стюра. У нас, Митя, намедни-то... борова прямо из стайки спёрли. Даже не слыхали, как...
   - Ладно, бабка, не горюй! Живы будем-не помрём! На фронте и не тако перживали! Веселись, праздник сёдни!

   Дед бросил на клеёнку ложку. Тряхнул головой, поправил гимнастёрку и пошё-ол... пошёл бочком: "И-и-и... эх-ма, буки-баки! Искусат меня собаки!" - забубнил он и раскинул большие руки. И гоголем заходил по избе, - "Искуса-а-ат меня соба-аки!" - приплясывал дед, сбивая половики. Хлопал по валенкам ладонями-вилами: "Буки-ба-а-аки! Искуса-а-ат меня-а собаки-и!" Шлёпал себя по сморщенной шее, по впалой груди, задевая медали. Наконец, вспотел, тяжело осел на лавку. - Ох-х... Митрёха-а... я ведь... ой, да чё там говорить!.. - махнул пятерней, отдышался, - Я-то после фронту молодой ишшо совсем был, кр-расивый! Вон, на стенку погляди, какой я там орёл! - Дядя Митрофан вытер пот, - Девки за мной... табунами бегали! Да-а... А она вот... перва добежала, касатка-рябушка моя! - старик ухмыльнулся, вспоминаючи, обнял жену. Та подала ему полотенце:
    - У-у.. стрючок старый! Уж сиди нето... "перьва добежа-ала"... Кто до кого добегивал перьвея, вспомни! да на мою карточку вон тоже погляди! - жена примяла влажные мужнины волосёшки, - И чего хорохорисся? Ну?.. Обязательно плясать надо? Сердце бы пожалел. - Хозяйка поднялась, - Отдохните пока, чуть погодя, чаю попьём.
    - Слышь, старуха, а где у нас Жулик-от?.. - Дед заглянул под стол, - А-а-а... посмотри-ка - нагадил!.. - воскликнул он, - Ты чё же это делашь-то, леший тя дери! И не стыдно? - спросил он щенка, - Чего глаза упрятал? Выдь-ка сюды!- ткнув мордочкой собачонку о половик,  дед приказал, - А ну айда-давай в сенцы уходи! - убрал за псинкой, - Там у его своё корыто есть для энтих дел. Пущай привыкат. - Пёс в сенях заскулил. - Не веньгай! Научись выспражняться, как следоват! А то - ишь ты!
   Вскоре сердце старика обмякло - впустил щенка. Тот виновато свернулся калачиком у хозяйских ног, сладко задремал. Дед ласково погладил собачонку, - Смышлёный пёс!
   - Ну... дак чё? ещё по чуток... за твово, Митрёха, деда Тимохфея - не во время он ушёл с энтого свету... в армии даже не побывал... хм... шахта... будь она неладна! А Тимохфею пусть земля будет пухом - одной семьёй росли... - Старик освободил стаканчик, - Раньше, когда пацанами-то были... мы ведь неплохо жили. Сы-ытно. - Сделам, бывало, тюрьку* с квасом ли с водой... как натрескамся-налупимся. А сверху - картошки наглотамся. Брюхо-то понабьём - оно и хорошо-о-о...  Глядишь, желудок обманули! А потом бегам с твоим дедом - пердим, прости господи... только треск стоит... как на войне! - дядя Митрофан хохотнул, - А то сухарницу едим цельный день... как наварим чугун ведёрный и - сытыя! Так вот и жили... а чево? А энти... безлошадны да бескоровны... всю жизть испоганили, вишь как... - Дядя Митрофан на минуту задумался, - Да мы и сичас живём - слава богу! -  Я - на лавке, старуха вон - на своём сандуке с приданым, - засмеялся он.
   
   Старик взял хромку, растянул... Гармонь затосковала, и бабушка вдруг тонюсенько запела, живо поглядывая на мужа: "На ём защи-итна гимнастёрка-а... Она с ума-а-а меня сведё-от..." Дед браво забасил: "она с ума-а-а меня-а сведё-о-от!"
   Защемило моё сердце - перед собой  враз увидел я молодых и счастливых ребят. Вон тех, что на карточках...
   Я не спрашивал о дочках, чтобы не расстраивать стариков. А те и не заикались.
   
    - Дядя Митрофан... расскажите о делах фронтовых... о войне...
    - А чё там интересного? - неожиданно для меня недовольно ответил дядя Митрофан. - Геройского ничё такого не сделал. - Я уронил взгляд на медали. Старик понял, - Нет, Митрёха... медалей не ищи - не заработал. Энти вот, - он ковырнул слоистым ногтём висюльки, - энти все после войны дадены... юбилейные. Я, Митрёха, был простым фронтовым... работягой.  Рядовым ушё, рядовым пришёл. Оно, конечно, есть, что вспоминать. А, главно-то есть... кого  поминать. Дак я друзей-товарищев своих и не забываю... И чем ближее  к черте... всё время говорю с имя... не только в праздники... - Дядя Митрофан загрустил. Лицо разгладилось. Взгляд ушёл в прошлое...
   Он убрал гармошку. Начал рассказ.
                * * *
    "На фронт молоденьким взяли. В пехоту. Деревенских было много - в кого ни ткни! Оно, конешно, и курски мужики и саратовски, а сибиряков - не меряно.  И  сдружились мы с деревенским - Андрюхой Железновым. Ну вот.  Письма на войне - самая большая радость. Почта за фронтом не поспевала, зато, потом письма-то пачками несли. Так мы прежде сами читам, а уж после - друг дружке.  А в пи-исьма-ах... не поверишь, всяка всячина! Ждёшь из дому-то вестей хороших, а они... хм... такое понапишу-ут... ой... тот умер, другой похоронку получил, третьего обокрали, у четвёртого жена загуляла... Думашь, зачем пишут, када без ихних новостей на душе невкусно. Ага.  Вот и у товарища мово - Андрюхи, исторья...  Парень женился, через полгода на войну забрали. Жена у его родителев  жила. Да, видать, гулять взялась. Вот и писали ему, чё было-не было.  Он, бедняга, веришь, белугой  ревел, не гляди, что мужик".
   
   Тётя Стюра в сенцах хлопочет, вёдрами громыхает.
   Дед Митрофан покурил в форточку, громко заметил, - Мать, прикрой-ка вороты, кабы чужой не зашёл кто. - Сел за стол, прищурился в задумчивости: «Мысли торопются»
   
   "Эх, Митрёха, много всякого было. Иной раз вспоминаю... Потрепала нас война...  Сколь друзей-товарищев  потоптали, живьём  позасыпали в траншеях "тигры" да "пантеры". Сколь потонуло в ледяной воде нашего брата-пехотинца в переправах..." - Дед покусал губы, - "Денёчки... фронтовые... И в лютые зимы в траншеях с голодухи... звёзды считали. И в землянках вшей кормили... Бывалчи, сначала вшей с лежанок веником повыметем, а уж потом... спать ложимся.
А тут хм... вспомнил свово украденного поросёнка, да чё-то на память и пришло, слышь...
Прям, картинкой вижу -
   
   Полгода войне. Зима. Снегу полно. Человек двадцать нас. Тяжело идём. Бойцы падают с усталости да с голодухи - мало-мальски припасы, каке имели - все проели. Сделали привал. Отдохнули чуток, командир подзыват нас с Андрюхой Железновым: "Пока мы тут окапывамся, - говорит, - смотайтесь за провизией". Километрах в пятнадцати, дескать, селенье должно быть. Там-де и раздобудете поисть чего.

   До-олго мы по лесным сугробам колупались. Уже из сил выбились. В брюхе урчит, голова на шее едва дёржится,  об еде не думаем. Выкатились кой-как на просеку. Вкусно печным дымом запахло. Видим - развалюшка в снег уткнулась. Во дворе стирано бельишко плачет-воду роняет. Присмотрелись-прислушались... вроде, нет немца. Откудаф у нас и прыть взялась - двумя скачками влетели в избу!  Хуторянка, вишь, даже не испугалась. С палатей любопытные головёнки свесились. Мы с Андрюхой хватанули бегом едево, како на столе было - голод-то не тётка... Глотам, а сами бабе рассказывам, что-де товарищи помрут, еслиф съестное чё не притащим. "Сядьте, поешьте спокойно", - сказала она. Сама вышла из избы-то. Мы насторожились-забеспокоились - вдруг немцев приведёт?
   Слышим... визг поросячий... Глянули в окошко:  женшина за верёвку борова тянет. "С собой возьмёте", - говорит. Оказывается, до вчерашнего дня тут хозяйничали немцы - всех курей порубили-пожрали. Она борова-то спрятала. А нам вот... вишь... сама привела. У меня, дескать, мужик-от тоже на фронте. Поди, мол,  так же вот... провизию промышляет де-нибудь. Ой... Порось вижжит, вырыватся, почуял, что последние минуты доживает. Еле поймали - закололи. Картошки нагребли в подполе. Хлеба взяли. Хозяйка рёвом заревела - порося жалко. Дак и нас-то жалко тоже. Провожат "Быстрей, мужики", а сама фартуком слёзы утират.

   Прём тушу поочерёдке. Скорей бы поспеть - там братва ждёт-не дождётся! Боров-то пока тёплый был - хоть и худой, а шибко тяжёлый, а застыл, полегчей стал. Идём-ползём по сугробам-то, а до места никак не докувыркамся! Господи ты боже мой! Чё-то... вроде... заблудились... Слышим, пальба, выстрелы де-то... будто, танки тарахтят... Тут ветер засвистел, всё потемнело. Небо, кажись, вот-вот упадёт-накроет. Метель колкая закружилась. Подзёмка сахаром хрустит под брюхами. Продирамся сквозь кустарник, а кустарник-от злой - по глазам так и хлещет. Копошимся в сугробах - волокём порося да мешок с хлебом-картошкой.... Снежура за шиворот понабилася. Сначала-то хлюпала, а с ветром мокра одёжа колом позастыла. Всё нутро заледенело. У Железнова хоть шапка на лбу, а у меня так и вовсе пилотка - уши там пообморозил." - дядя Митрофан потрогал уши. Те варениками висели на худой шее. - "Ну дак вот... сколь мы плутали уж и не помню... а когда вышли на место с боровом-то... кормить уж было и некого... Глядим... кровища по снегу размазана... товарищи наши... растерзанныя... по полюшку размётаны. Нашли мы тогда с Железновым... всего троих живых-то... раненные были..."
   Дед глубоко вздохнул: "Выпьем за упокой ихних душ!" Он обтёр ладонью рот. Призадумался.
   
   "А тут ещё случай... ой, кажный день - случаи выходили!
   Первой весной дело было. - Конец апреля. Проливной дождь. Нас - человек полтораста. Тащимся. Грязь месим. Вещмешки за спинами. У кого ружьё висит, у кого - лопатка по заднице колотится. У меня сапог чавкает - каши просит. Подмётка с портянкой по грязи тащутся. Присел на камень, нарвал из портянки ленточек, затянул подмётку - пошёл дальше.
Промокли все до нитки. Шинели раскисли. Сами как цуцыки - зуб на зуб не попадает. Пришли на место... быстрый снег повалил. Нахлобучило... с метр, наверно. Холодные-голодные взялись траншею рыть. Земля-то сверху склизкая, а снутри - мёрзлая ишо. Всю ночь долбались. Лопат не хватат, ломов - тоже. Так мы... где палками, где суковинами ковырям, а где и просто голыми руками снег с землёй выкидывам. Кой-как подкопались. Ночью гороховой похлёбки получили  на брата по половинке котелка. Спирту чуток. Согрелись маленько. Два дня с траншеями колдыбались. Устали как собаки! Намёрзли-ись, ох...

   Немчура - перед нами, метров за двести. Тоже отгребаются. Никто не стреляет - ни мы, ни они.  Готовимся к бою. Кто письмо на коленке пишет, кто молится. Утром, затемно, плеснули  щей - каждому негусто. Остограммили.
   
   И вот оно - Командир приказал: "в атаку!"
Патронов - кот наплакал. Ружья... яззвило бы  их в душу! - одно на двоих... да и те... хм... половина  из учебки  с простреленными стволами!
Ну что ж... сам, поди, понимашь, кака будет атака... хм... голыми-то руками". - Дед сощурился от дыма, ухватил двумя пальцами окурок, жадно вдохнул, поплевал, - И у меня взаместо винтовки - лопатка. Строчат немецкие пулемёты. А нам их любой ценой подавить надо. Чем? Вот и кумекай..." - дядя Митрофан сердито процедил, - "Косит нас немец, как молодую траву...  Страшно. Я бегу-бегу на карячках... да к земле припаду - обнимаю её. Чё мне тада?.. двадцати ишо не было. Ох... а  жить охота. - Слезьми-соплями реву: "Спаси, спаси меня, Землюшка родная!" А кругом рвёт, свистит, гудит! Земля ходуном ходит, с огнём к небу подыматся - жуть... Ад кромешный! Смотрю - там солдат распластался, тут... Дак один-то упал - поднялся и дальше побежал, а другой упал... так и остался лежать.
   
   С вражьей стороны ударила миномётка. Вижу - сбоку - воронка. Прыгнул туда. Дружок, Андрюха,  подлетел - рядом бухнулся! Вдруг толкануло в спину! Потемнело в глазах. "Ну, думаю, всё - "прощай, мама!" Оклемался маленько... потряс головой... живой, вроде. Слышу, Андрюха стонет. Гляжу: а у него-о... Боже праведный!.. кровища кругом с грязью перемешана... Белые кости... взаместо ног торчат. Оторванные ноги с сапогами да с кусками штанов... по сторонам разбросаны. Я чуть ума не лишился." - дед крупно задышал, с трудом проглотил комок, - "Андрюха кровяной пеной пузырит: "пристрели-и... умо-оляю-ю..." Ну разве ж я пойду на такое?.. Скинул свою рубаху. Сам голый, но жарит всего! Руки трясутся. Только что не реву в голос - крики в груди держу. Взялся рубахой-то обрубки  друговы  перевязывать: "Потерпи, браток!" Не потерпел Андрюха... откинул голову с кровяными сосульками... Сколь  жить доведётся - не забуду!" - рассказчик поперхнулся, рубанул столешницу ладонью, - "И завыл я нечеловечьим воем! Пули свищут, а я ору-матерюсь во всё горло..." - Старик перевёл дыхание, зашептал - "и тащу дружка  мово... мёртвого... по полю... Чё тащу, куда?.. - сам не знаю..." - дядя Митрофан обхватил виски ладонями, скривился, губы задрожали: "душа горит..." - Он маханул стаканчик, занюхал кулаком, высморкался: "Андрюха... Пухом те земля!" - закрыл глаза... затянулся сигареткой. -
   
   "Немцев заткнули с тыла наши танки. Много полегло ребят в той мясорубке...
   А я... очнулся в санитарной палатке. Перевязанный. Плечо огнём горит. Осмотрелся - кругом  раненые  вповалку лежат. Стоны, вопли, рёв... Мужики детями плачут. Да... Не буду много расписывать, скажу тока, что отвезли нас лошадями до станции. Товарняком отправили в госпиталь - бывшу поселкову школу. А та-ам!.. - Местов на всех в само-то помещенье нету. Кто на соломе прямо на улице у домов валятся. Это в холод-то! Другия - лежат-грудятся кучами, чтобы теплей было... Лично меня поместили в каку-то сараюху.    На кормёшку в очереди, бывалчи, до одури настоисся, пока поешь раз в сутки. Ходили по ближним деревням:  на жратву меняли у кого чего есть. Которы-то раненыя, бывало, так дообмениваются... что... веришь-нет, в одних портках остаются.
   Я считался ходячим. Таким раны не обрабатывали, нову повязку сверху старой приляпнут и - хорош! Сколь-то дён прошло - плечо моё прям заполыхало! Боль наизнанку ключицу выворачивать взялась. Сердце, иной раз, та-ак захватит... волком вою от боли! Когда распороли с плеча кровяной-то панцырь, оттудава... черви живыя и посыпались! Вонища... у-ух... Прости меня, Митрёха, Христа ради, что за столом... поминаю такое, но... сам просил... Да-а... Ну вот тада тока и обработали по-настоящему. Короче говоря, вскорости отправили нас в Челябинск. Пока ехали тоже натерпелись: без воды, без еды... Не берусь уж больше сказывать, но только в тамошнем госпитале и отоспался. Да и с едевом-то, конечно, получшело. Потом - снова фронт. И... новыя исторьи.
А каке... я те до другого разу оставлю."
                * * *
   Дед Митрофан, сутулясь  и вздыхая, подошёл к образам: "Матушка-заступница, пресвятая Богородица..." - губы  его зашептали молитву, - "... Пущай земля всем товарищам моим, усопшим... пущай им земля пухом будет! Всем."
Старик похлопал меня по плечу, поглядел в оконце.
   - Вишь, Митрёха, весна на дворе... листочки проснулись. Хорошо-то как... Нет, не ценим жизть - дар господний... не ценим... а вот как петух клюне-ет... Двое нас, фронтовых, в прошлом  годе было.  Ноне я один остался... Да... Школьники вон вчерася... кисет подарили.
   Дед сел на сундук, натянул на голову резинку с очками, взял с телевизора газету, положил на колени, - Читал, чё пишут-то? - он постучал серым пальцем по газете, - Вишь, казна деньги в долг даёт - бери-не хочу! Хошь, стройся - ферму каку ли чё... а хошь, дело своё затевай!- Поросят заводи хоть тыщу штук, - старик невесело усмехнулся, - только глаз востро держи, чтабы не украли! А то поле-огород засевай хоть картошкой, хоть... кулубникой. - Глядя на меня поверх очков, сказал убеждённо, - Нонче только лентяи не живут нормально,  вот што я тебе скажу. - Помолчав, пригорюнился, - Ох, Митрёха, умирать-то  как неохота... Счас тока самый и пожить бы... Да молодежь торопит-подталкиват, мол, ослобоняй...  А так... скинуть бы годков... с десятка два... Я бы показал вам, нонешним, как жить надо при сичасном положеньи! - Дед хрякнул кулаком об стол. Приподнялся, было. Ноги не сдержали - снова присел. Развернул газету. - Та-акс... поглядим... чё нам пишут... Вот, смотри, чё пишут:
   "Сегодня российская деревня с переломанными костями - она унижена, оплевана, пропита, распродана... Но дух крестьянский все так же крепок. И поэтому мы верим, что, благодаря деревне, Россия поднимется с колен и вновь станет мощной державой."
 
   - Вот! И я об тем же! - Дядя Митрофан прямо посмотрел на меня. - Я больше те, Митрёха, скажу: я - ста-арый воробей... стреляный... и знаю, нутром  чую - вытащимся из болота... вы-та-щим-ся... не впервой! Люд наш... могутной... Ага...
Я удивился - народ винит-костерит теперешнюю жизнь, а деду при своей бедности видится радужный просвет.
   Мы проговорили до сумерек.
   
    - Чего же на память-то подарить эдакое... заветное?..- тётя Стюра встала посреди избы в растерянности. Хлопнула себя ладошкой  по лбу - Щас! - Вынесла из кладовки большую цветастую подушку и хозяйственную сумку. - Вот, подушшонка пуховая! А тут... в банке... компот брусничнай.
    - Хм... нашла заветный подарок - подушку! - хмыкнул старик, хрустя газетой.
    - А я думаю - неплохо! Сама подбирала - пушинка к пушинке. Чистый лебяжий. Думаю, Лиде  пондравится.
    - Ну вы тут разбирайтесь, а я... засну маленько... здеся, на сандуке... - дед Митрофан позевнул сладко, протяжно, - Слы-ышь, мать, сы-ыростью-ю сквозит откудаф-то, о-о-хо-хо-о... - Приоткрыл шторку, - А-а... вон вишь, небо осердилось. К дожжу,  должно.  А ты постели Митрёхе-то  на печке. Да не забудь кошму под перину подоткнуть... Обряди-и  его в до-оро-огу-то как сле-едо-оват.... о-охо-хо-о...
   - Да сделаю всё! Спи-давай!
Старый солдат, не снимая очков, побрякивая медалями, устроился прямо в валенках на сундуке. Укрылся вчерашней газетой, засопел...
-----------------------------------
*тюрька (тюря) - на Урале - квас либо вода с ржаными  хлебными крошками, репчатым луком, солью
               
                Детка
                (рассказ бабуси)

   - Ну, чего ж тебе рассказать-то?.. Вроде, всё уж посказывала... - Бабуся положила вязанье на колени. Задумалась - морщинки заструились по доброму лицу. Поскребла спицей в голове...- Рази что - это...
Сколь время уж прошло, по сих пор помню. - Вздохнула:
   - Ну, слушай:
* * *
   «В подвальну комнату нашего дома сразу после войны вселились муж с женой. Он - военный немалых лет. Осанистый такой, степенный. Она - тростинка, как щас вижу - белолица дамочка, лет на двадцать моложе.

   Одевались они шика-арно. Польта, костюмы дорогие носили. А сколь пла-атьев у неё было... о-ой... не меряно - туфлей-лодочек модельных, танкеток всяких! Кажный день - всё новое. И что интересно - бывало, пройдут - так и потянет от них сладким ароматом... м-м-м... так и нюхал бы цельный день! Смеюсь, конечно! Ну, однем словом - пара славная была. Друг без друга - никуды-ы... не-ет - везде вместе, такие дружные. Ворковали, как два голубочка - он её - "Дунечка", "детка", она его - "папка", иногда "Егор Семёнович".
С людями обходительные были оба, вежливые - ничё не скажешь.

   Служил Егор Семёныч какем-то военным чином. Дунечка книжки раздавала в нашей библиотеке. Жили тихо-культурно. Дома патефоном пластинки играли. Бывало, выйду на улицу, а у их из окон Русланова заливается! И так они ей ладно подпевают... о-ой... Стою под окнами да так сама и затяну... да... А то музыку слушают - не моего понятья.

   Летом всё больше они любили гулять на берегу. Наш дом стоял у Мияса*. Бывало, выйдешь на берег-от - благода-ать! Речка чи-истая, не то, что нынче, искры по воде так и бегут. Веришь, видно было как рыбёшка играт-плещется. Кругом трава шелкови-иста... Народ семьями приходил. Вот и Дусянка с мужем облюбовали укромно местечко на полянке, там в свободные дни и отдыхали с утра до ночи...
В выходной, бывалочи, бегу я ни свет, ни заря от речки с бельём полосканным, а они мне навстречу - на свой лужок - "Доброе утречко, Лидия Александровна!" Прям, любо-дорого было глядеть на обоих!

   С соседями больно не зналися, только - "здрасьте-до свиданья". А вот ко мне Дуся забегала редкий раз, когда мужик на работе чё-нибудь задерживался.

   Про себя она сказывала, что жила в приюте. После, будто, работала в больнице де-то и на фельшера маленько училась. Недоучкой - на фронт ушла. С Егор-то Семёнычем там и познакомилась. Он - командир, она - санитарка. Вытащила, будто, его раненного на себе. Спасла. Ну и, как водится - влюбилась, молоденька же. Таких исторьев тада полно-о было! Отправили его сюды вот - в наш госпиталь. И она следом приехала. А там вскорости и войне конец настал. Да...

   Соседских баб, колоченных-то мужьями своими, тех ши-ибко завидки брали. К примеру, Машка-Блевотина - та всё веньгала, дескать, повезло же девке с мужиком - такой обходительный, красивый...»
   - Как ты её назвала? - не поняла Надя, - "Блевотина"?.. Фу-у...
   - Блевотина и есь! - торопко ответила бабуся, - После скажу - почему ей тако имя дала. - А внучку осадила сердито, - Ты, еслиф хошь дальше слушать - слушай, а нет - тада и не проси сказать чего... - Она, в сердцах поплевала на узловатую нитку, ссучила её, ловко поддёрнула - клубок весёлым котёнком проскакал под кровать.
   - Ладно... больше не буду. - пообещала Надя. - Давай, рассказывай!

   - Ага... Ну дак вот, значит...- бабуся сурово посмотрела на внучку из-под очков, продолжила неспешный рассказ:
   «А в комнатушке наверху жила забулдыжна пара-два сапога.
Он - беркулёзник, нервнай такой с рыбьими глазами. Волосёшки белёсы в разны стороны топоршатся, бородёнка жи-иденька трясётся вся. Мужичошка худущи-ий... ой... в чём тока душа дёржится. Страшно-ой, веришь, краше в гроб кладут, ей богу! А пьяница бы-ыл... несусветнай, не гляди, что на ладан дышал. Жена его - хохлушка Машка, - неизъежжена бабёнка, телом была гладкая да белая. Ну, чисто, свинушка-шанюшка! Против Лёньки-то она выглядывала куды луче! - Чёрны волосы вдоль носу на пробор присобраны да всё колечками. А вокруг головы - косы венцом уложены. Да... обличьем была краси-ива, язви её! Тока мозги набекрень. А уж зано-озиста-а...

   Лёнька шибко ревновал - ак и было за что. Но вот сама ты посуди - кажный божий день у их - гулянка! Кажный день у их друзья-товарищи новыя. Напьются до зелёной сопли и как жеребцы давай Маньку шшупать в колидоре-то. Лёнька, бывало, поймат её за косы, намотат косы-те на кулак и ну охаживать, как сидорову козу! "Убью, ядрёна мать!"- орёт. О-ой... Откудаф тока силы брал? А Маньке - всё трын-трава!.. Веришь?

   Говаривала я с ей по-соседски не раз-не два - не-е... куды там - в одно ухо влетат - в другое вылетат. Наступат вечер - у их опять веселье - дым коромыслом! Пьют-пьют, бывало, Манька вылезет в колидор, обрыгаться вся... тут же и свалится. Тьфу, страмота! - бабуся от души сплюнула. - Ну, ладно бы мужик, а то баба. За это и прозвала её Блевотиной. А ты говоришь... - старушка прервала рассказ. Поддевая петли, быстро зашептала: "...пять... девять... шешнадцать", - подтянула нитку, заговорила вновь:

   - Ну дак вот... «Отвезли как-то Лёньку в больницу. Всё энто время, ты не поверишь, така тишина-аа стояла-а!.. Проходит сколь-то дней, смотрю, бежит Машка ко мне. Села вот эдак, как ты сичас, и давай душу открывать:
   - "Знаю, тёть Лида, не любишь ты меня..."
   - "Чай, не гривен, - баю, - чтобы тя любить. А уж, коли, завела разговор, так мои слова такие - вот гляжу я на тебя - прибранная ты - красивая. Ну до чего безалаберна-ая... Смотри - Дуня с мужем... А? Как меж собой хорошо ладят! Неуж и тебе неохота жить по-человечьи? А то пьёте - всё никак не напьётеся. Друзей себе таких же шалапутных завели. И где вы их тока находите? Уж истинно - "рыбак рыбака видит издалека".
   - "Это всё Лёнька... с дружками своими. Ругается, если не привечаю".

   И давай Маруська мне балаболить всё про себя.
   Узнала я, что сынок у неё есь - с матерью Машкиной де-то на Украине живёт. Любит-де, она его шибко... Растосковалась - слёзы градом покатились.
Ээ... Да бог с ей, с Машкой!

   Тут, слышь, стали замечать за Егор Семёнычем неладное. Бывало, выйдет на крыльцо да всё курит на крыльце-то... ку-урит... до-олго так. Потом выйдет за вороты, там постоит, а потом, глядишь... и - нет его! Проходит с полчаса - Дусянка следом на крылечко встанет, шалёнкой плечи укутат (а на улице-то - теплым-тепло) и всё осматриватся. Тоже за ограду выйдет... на завалинку присядет - оттэля озиратся...

   Как-то бегу я с почты, смотрю - она. Спрашиваю:
   - "Ты чего, Дуня, ненастная такая?.. Не Егора ли Семёныча высматривашь?"
   - "Да..." - молвит.
   - "Ак я его на главпочте тока что видала..."
   Она удивлятся, шаль на плечи натягиват:
   - "Ужин стынет..."
   Сколь раз так-то вот одинокой сосёнкой стояла...

   Однажды вечерком выхожу в ограду, смотрю, её дверь приоткрыта чё-то, но, вроде, нет никого... А на улице-то уж тёмно. Я - к двери, вдруг ушли, забыли закрыть... Ворья кругом да шарамыжников всяких полно болтатся, ограбят ещё чего доброго. Думаю, закрыть бы надо... Подхожу, слышу - всхлипыват кто-то. Забеспокоилась я ишо пуще. Дверь потянула, через порог зову тихонько:
   - "Ду-уся... ты до-ома?.."
   - "Я... здесь... - откликатся еле слышно. - Заходите..."
   - "Ты одна, что ли?.. - шепчу, - А чего сумерничашь-то?.."
   Зашла я, свет включила. Она сидит на койке с подушкой мокрой в обнимку, красным носом шмыгат.
   - "Эээ... да ты никак ревёшь?.. - подсела к ней, - Обидел кто ли чё ли?.."
   - "Обидел... - скулит. - Папка... бросил... В Москву уехал..."
   - "Как в Москву?! - ахнула я, - Нич-чё не понимаю..."
   - "Что уж... понимать - горюнится девка, - у него... семья там..."
   - "Эва!.. Как оно крутнулось-то..." - удивилась я. А Дуня мямлит, слова со слюнями глотат:
   - "Насовсем уехал..." - Да так ревмя и заревела. Веришь, как дитё малое.

   И уж так мне её жалко стало - сама с ней чуть, было, не заголосила, ей богу!
Кой-как успокоилась бабёнка и рассказала, что Егор Семёныч, на фронт уходя, оставил жену с тремя ребятёшками. С войны-де, им весточки слал, пока с Дунечкой не познакомился. Потом - госпиталь, да вот - жизь совместная.
Сразу-де, хорошо было... А после Егор Семёныч ночами перестал спать. Взялся письма семье писать. На главпочте получал ответы. Дуня находила кой-каке конвертики да потихоньку почитывала. Из писем узнала, что жена, вроде как, заболела. То ли врёт, дескать, то ли правду говорит. Но... правда-неправда, а уехал мужик. Да...

   Сунулась девка носом мне в грудь и давай слезами-соплями обливать.
   - "А ты раньше-то знала, что он семейный?" - спрашиваю, сама ей волосы прибираю-приглаживаю.
   - "Знала... - говорит. - Да не то обидно, что уехал... Обидно, что... молчком вещи свои взял, не попрощался даже... - серчает Дуня.. - Лидия Александровна, Вы подумайте, ведь всю войну вместе... Вместе от смерти.... - она не договорила, платочек шёлковый закусила, головой замотала. - Папка берёг меня от всех напастей... Думала накрепко связаны... И вот... пожалуйста...- она промокнула глаза, нос. - Не знаю, как теперь жить буду... без него... Не смогу, ведь..."

   Но вот проревелася всласть, замолчала и... вдруг её, ровно, кто в бок двинул! -      Обхватила меня руками крепко, затормошила; глаза сделались сумашедшия! Веришь-нет, я ажно испугалась.
   - "Тётя Лида, подсобите! - зеват, - Воротите его! Вы можете... я знаю..." - Слышь, на ворожбу мою намекат. "Э-э-э, дева... не пойдёт така канитель...", - думаю. Отсторонила её от себя.
   - "Нет, - отвечаю, - не могу! - А сама вижу, чем дольше бабу жалеть, тем хужее для неё. - Ничё ты, Дуся, не знашь, - говорю, - потому, как разуменьем мы разошлися. Ты жизь видишь так, я - по-другому. Послушай меня, деушка, и погоди сопли мотать.- То не горе, что тебе трудно. Горе детям без отца скитаться. Ведь ежлиф раздуматься, а ну как в самом деле мужик-от к больной жене и детишкам поехал? А-а... то-то и оно... А про ворожбу тебе одно скажу - притянешь Егор Семёныча силком да потом не углядишь, как оно повернёт-то после... Опасное это занятье. Ушёл - назад уж не зови - обратного хода нету, запомни, Дуня. Господь посылат человеку всячески испытанья. Вот и тебе, видать, пришла пора."
   - "Сколько же можно испытывать-то, - орёт, - а война - не испытанье?.."
   - "Война, - баю, - она всем испытанье. А тут - другое... тебя одной касатся."

   Ой-ё-ёченьки... Ну чё сказать? - Горе съедало девку прям на глазах. За одну ночь осунулась, постарела... Глаза нехорошо засмотрели. Успокаивала её как умела. Ак и чем тут поможешь окромя слов-то? Приворотами я не занимаюсь, а и занималась бы - никогда не пошла бы на тако дело... не-ет... - бабуся на минуту задумалась...

   Ну и чё ж... осталась Дусянка, как перст, одна - ни девка, ни баба, ни мужняя жена. Одинокая жизь гнала её к людям, да не к тем... и не в ту сторону...
Ко мне-то она уж не стала захаживать, видать, обиделась ли чего... И то - какой ей со мной интерес?..
   А вот к Машке-Блевотине шнырять заповадилась - её, как бы жалеючи, вином угощали. Она первой-то туды бегала тайко, а потом и вовсе в открытую. Ну и дошло до того, что там стала дневать и ночевать. Веришь, чуть глаза продерёт и - к ним. Я сколь раз замечала.

   И закрутилась, заплясала беспутна Дусянкина жизь...
Ночью - веселье, днём, как говорится, тяжёло похмелье. Раз на работу не вышла - проспала, два... Потом и вовси забросила службу.

   А новоиспечённы-то друзья-приятели, слышь, быстро взяли Дуньку в оборот. Тянули-распродавали её вещи под пьяный шум-гам, благо, на что позариться было. Повытаскали быстрёхонько, повынесли на "хитрый рынок" всё подчистую. Оставили голую комнатёнку. Ширмачи и только...

   Как-то встряла я - хотела остановить, усовестить двух жуликов мордатых с Дуськиной свитрой да патефоном. Куды-ы там к чёрту - думала убьют! Да...
Ну и, слышь, туды Дуськино добро несут, обратно - полну сумку бутылок. А уж када распродали всё, брагу взялись глушить.
Люду, бывало, понабьётся в Манькину клетушку... Послетятся все, как мухи к навозу!

   И Дусянка в шалмане энтом своё горе заливат. Блевотина там же крутится. О-ой... Пыхтят махрой цельными днями - дверь в колидор откроют! - сизый дым так и пова-алит... Мы ходим - кашляим-ругамся, а им -хоть бы хны! -песни горланят... как щас слышу:    "И на дно её бросают в набежавшую волну!"
Они - себе зевают, а собачонка (Кукла у их собачонка была) - та себе вижжит-заливатся...   Содом да и только! Да...

   Дуська подопьёт, бывало - бежит на берег - на поляну свою. А то, как нажрётся до бессознательности, вытянут мужики её в колидор из сараюхи-то из Машкиной чуть ни нагишом... так и бросят у входа... Она, бедняга, валятся там в холоде, как в вытрезвиловке. Морду, бывало, в грязный пол уткнёт и выть начинат: "Па-а-апка, за что...". Обфурится, обрыгатся вся, страмота и только! А када и с Машкой напару морозятся.
Ребятёшки ходют через их, спотыкаются. Таращутся, смеются. Тьфу...
А то... сколь раз бывало бражники-то, слышь, раззадорят себя пойлом, повывалятся в колидор и айда спорить! Все краснорожия... о-ой... Раздерутся-перессорятся, крик галдёж, мат-перемат! Бывало и Дуську напонужают как следует - та ходит опухшая, в синяках. И Маньке наподдают за компанью... Милиция всех в околоток увезёт, а я Дусянку тихонько к себе утащу.

   Тяну её, бывало, да приговариваю: "...нагайкой бы тебя да по голой заднице поохаживать..."
   Ну дак и в самом-то деле, за короткий срок, ты не поверишь, молодая пригожая женшина превратилася в сизую щепину. Пораскрошилися, повыпали зубы, курить-смердить взялась. Войну прошла - не закурила, а тут... Просто беда, ей богу...
Она выспится-оклематся маленько, я её и давай уму-разуму учить да уговаривать:
   - "Слышь-ка, дева, не дело топить горе в энтой отраве. Ты одна ли чё ли... брошенна-то жена? Время тако - баб полно, мужиков нету. А ну как все кинуты жёны запьют?.. Ты погляди на себя - неужели перед людями не стыдно, а? - рожа неумыта, башка нечёсана... Чего ты нарядилась в это рваньё, чувяки стоптаны напялила? Ведь лихо глядеть на тебя, честное слово... Оденься красиво, куделю расчеши... Ты вспомни, какой мамзелью-то была...  Работать бы пошла... зовут ведь. И пару найдёшь себе - О-ой...да ишо какого парня-то отхватишь!.. А так... мыслимо ли дело - жизь таку вести?..
Ты кого в приятели-то выбрала? Ну разви ж они тебе ровня - умной, красивой женшине. Остепенись, отойди от злыдней энтих. Помяни меня, Дуня, не кончатся добром твои гулянки-вечёрки. Наладь жизь, пока не поздно! А нет - дак себя и вини... А ведь делов-то всего - забыть дорогу к Блевотине энтой".
   Она слушат, вроде, соглашатся - вроде, как и стыдно ей делатся.

   Ну вот так, помню, поругаюсь, а наутро, веришь-нет, она опять бежит к Машке, и опять у их - дым коромыслом! Веселье. Грязища, вонища...

   А то и так бывало - ночью пьют-пьют, а утром Блевотина летит, раскосмаченная вся, как шишига:
   - "Тёть Лида, дай на хлеб Христа ради! Лёнька жрать хочет, ругается..." - Слышь, и ведь не стыдно просить!
   - "Щас! - говорю, - открывай карман шире... Я тебе денег дам, а ты в шинок помчисся! Вы чё же всё по займам-то бегаете? - спрашиваю, - Работать надо как люди, а не поллитры сшибать... Ох, Манька... будет те канителиться-то со своим забулдыгой, ежлиф он тебя, как ты говоришь, спаиват да дружков-алкашей велит привечать. Оставь его не то..." -
Та квасится, трясёт хмельными губами. - "Не могу-де... жалко... ведь он - плохой совсем, - должно, помрёт скоро..."
   - "Больной, говорю, - а пьёт в три горла, и ты - туды же... Лечиться ему надо, а не четушки считать! А ты- тоже хороша птица... и-эх... Вон и Дусянку к себе привадили... Пропадат она с вами. Неуж не жалко бабу-то? Погляди-ка, чё вы с ей сделали?"
   - "Ох, яс-сное море, а! - шлёпат Манька себя по ляжке. - А чёй-то мы с ней такого сделали?- спрашиват да зло эдак, ровно, дразнится, - Скажи-ите на ми-илость, жа-алость какая! Никто её не держит! Поди, не дитё малое, неразумное - пусть не ходит..." - и как рассмеётся-закашляится прям в харю мне, слышь?
   - "Фу, отвороти рожу-то, перегаром разит за версту", - говорю ей, сама отворачиваюсь. Манька кулаком рот-от зажимат, меня спрашиват:
   - "Ну дак чё, не дашь денег-то что ли?.."

   Представляшь? Говорила-говорила ей ндравоученья... А-ай, всё- пустое...
   - "Не дам.- отвечаю. - Давеча тебя предупреждала - даю последний раз... Всё, хватит!"

   Вдруг Машка-то, слышь, со стула как пова-алится на пол промеж койками!.. (Комнатушка у нас была совсем тесная - только и помещалися, что две кровати да стол). Уцепилася руками за ножки коек-то. Посинела вся, глаза закатила, ногами скёт... Страх божий... Заскрипела зубами. Широко рот-от разеват, как рыба воздух хватат. Кровати ходуном заходили. А изо рта пена клубами как пова-алит... веришь? Та-ак я перепуга-алась! Лежит она вся в пене как в шубе. Волосы слиплись... Мать честна-ая! Хотела, было, я в наш госпиталь бежать за докторами, но тут вскорости пена вышла, дыханье сровнялось.
   Машка глаза открыла...
   - "Э-ээ... девка, да у тебя падучая... - говорю. - Чё ж ты делашь-то с собой, а, Манька? Ну тебе ли пить, язвило бы тебя в душу? Тебе же лечиться надо, а ты... А-ай... вам хоть заговорись..." - подосадовала я уж в который раз.

   Вот те и бабы... Мне Маньку нисколь не жалко, веришь? А Дуняшка... та всё перед глазами мерещится... да...» - Бабуся обхватила подбородок ладонью. Замолчала, глядя в одну точку, закачала головой... Встрепенулась, тихо заговорила:

   - «Ну и тот раз, веришь, как счас вижу, валятся Дуська в колидоре, я подошла - так и остолбенела - она приподнялась на руках, как ящерка, трясётся, жилы на шее верёвками обозначились, глаза выпучились - вроде молоком облилися. Ох... не скоро ещё забуду я те оловянныя глаза. Да... Развезло её, мычит себе под нос чего-то, слова застреют - горло затыкают. Мотат кудлатой башкой, силится чё-то сказать - не пойму никак. Разбираю тока:      
   - "Тётя Лида...". Но вот она вытолкала слова-те из глотки... и слышу, вроде, шепчет - "тошно мне... не могу больше". Рот скривила. Ишо чё-то сказать норовила - я так и не разобрала. Помню, проворчала ей, дескать, у меня один сказ - "Не можешь - не ходи туды, сколь уж говорёно- переговорёно..." Тебя канатом-де, к ним никто не тянет, права, мол, Блевотина-то.
   - "А-а... чё с тобой сичас без толку рассусоливать... теперь уж завтри - на тверёзу голову..." - отмахнулась я, помню. Опять её к себе притащила, уложила спать.

   А назавтри спозаранку нашли её мальчишки уже холодную на заветной полянке у речки.
Веришь, как на духу говорю - даже не слыхала, как она ушла... ночью должно... не знаю... брехать не буду...»
                * * *
   - Ну вот и всё... - бабуся, кивнула горестно. - Жалко девку, конечно, да и себя корю - не удержала, дурья башка...
   - Ну а Манька... "Блевотина" с мужем как?
   - Блевотина и есь... "Как-как"... Как должно и быть... Мужик околел, царство Небесное, не к ночи будь помянутый, - бабуся перекрестилась, - Сколь же пить-то можно? Здоровому невмоготу столь дерьма в себя вливать, а он больной был. Ну а Машка... та домой на Украину уехала, к ребетёнку. Письмо высылала с карточкой. Да ты видала карточку-то.   Эх... жизь... К кому какем боком повернётся. А ты говоришь...-  старушка покачала головой, - И всё эта пьянка чёртова, сколь жизней загубила! Страшней любой войны, ей богу!.. Но кто бы чего там ни говорил, скажу одно: всё ж-таки человек - сам себе командир.- бабуся вытянула из-под кровати клубок - беспалый носок закрутился, запрыгал на спицах.
=================================
* Мияс - Миасс - река в Челябинске.

               
                Кукла

   Недавно в одном журнале  Надя прочитала рассказ о красивой кукле, подаренной девочке.  И в памяти ожила картинка её далёкого детства.
                * * *
   Конец войны.  Подслеповатая комнатёнка. Треск швейной машины. За машинкой - худенькая мама, измученная заботами. Рядом - трое малышей-головастиков чуть ни полный день копошатся-выворачивают ворох готовых рукавиц.
   У детей  никогда не было магазинных игрушек. Найденные на дворе щепочки, камушки, разноцветные стёклышки становились машинками, корабликами... Мама из старого вещмешка, туго набитого тряпьём, сшила мальчишкам большой мяч. А Наде из драного фельдиперсового чулка и ваты смастерила куклу. Химическим карандашом нарисовала кукле  брови, глаза, рот. Свёколкой нарумянила. Вместо носа поставила две точки. Из клочка мочалки сделала волосы, заплела в косу. Повязала тряпицу на куклину голову. Сарафан выкроила из кусочка мешковины. Получилась задорная куклёнка! Назвали её Раиской.
   Любила  Надя  эту куклу,  везде с собой таскала.
 
   Осенью вернулся с фронта мамин двоюродный брат - дядя Герман и однажды пришёл к Наде  в гости с большой коробкой. Весёлый и шумный, грудь - колесом! А на груди ордена-медали  поблёскивают да позвянькивают! Забеспокоилась мама, куда дорогого гостя посадить да чем покормить?..
   - Не суетись шибко, Зинаида! - громогласно скомандовал он. - Вскипяти-ка лучше чайку! - весело подмигнул оробевшей  детворе. Хлопнул на стол коробку и стал выкладывать консервы, сахар, хлеб...
   - А это - вам, солдаты! - торжественно объявил он Надиным братишкам и вручил одному широкий ремень с блестящей пряжкой, другому - выцветшую пилотку с пятиконечной звездой... Ребята обрадовались, загалдели. Запримеряли подарки.
  - Ну а тебе... вот, держи! - выждав паузу, дядя протянул  девочке  куклу.
 
  О!.. Что это была за кукла!.. Принцесса-красавица! Нежное румяное лицо, вздёрнутый носик, тёмные длинные локоны. А как она была одета! Затейливая шляпка с искрящейся заколкой. Пышное, расшитое бисером, платье из вишнёвого бархата с розовым ожерельем. Кружевные батистовые панталончики. Изящные с брошью туфельки на высоком каблучке. Через руку перекинута бархатная сумочка. На пальчиках - колечки-перстенёчки. Ноготки с красным маникюром. Вот это да.... Как будто принцесса-Золушка, только что вернулась с пышного бала в свою тёмную лачугу.
   - Бери, не робей! - дядя увидел  Надину оторопь. - Бери-бери, она - твоя! А звать эту красотку Катюша.
  Мы, не дыша, по очереди держали роскошную игрушку на руках.
   - Дайте-ка сюда куклу, - сказала мама, как только дядя ушёл, - испачкаете да, ещё чего доброго, поломаете...
  И убрала она Катюшу подальше да повыше - на самое видное место. - Посадила её в коробку на шкаф.
  Иногда мама давала куклу ненадолго. Полюбуются  летишки неземной красавицей и бережно возвращают. Катюша снова занимала почётный "трон", а Надя  играла своей "простолюдинкой" Раиской, которая не боялась ни грязных рук, ни трёпки.
  Как-то весной Надя сильно захворала. И без того худенькая, таяла на глазах.
  - Необходимо поддержать ребёнка усиленным питанием хотя бы несколько дней. Нужны витамины. - сказали расстроенной маме врачи. - Мясо. Фрукты.
  - Да где ж всё это взять-то... - беспомощно развела руками мама.
 
    Надя лежала на койке с тряпишной Раиской и смотрела на красавицу Катерину. Та, воздушная, неприступная, восседала на своём троне и свысока поглядывала на всех.
  Видно, чтобы облегчить  Надину  хворобу, мама положила "принцессу" к дочке на кровать:
   - Пусть пока с тобой побудет... А ты усни маленько...
                * * *
   - Дочка...   детонька...  открой глазки, - послышалось сквозь сон. Над девочкой склонилась мама. Приподняла на подушке:
   - Я обед сладила. Давай поешь...- Аккуратно поднесла ложку вкусно пахнущего бульона.                - Бульон-от куриный! Тебе сейчас очень нужный...
   - А все ели?..
   - Все, все... - отмахнулась мама.
   - И ты тоже?
   - И я. Ешь давай.
  Потом был кусочек мяса, пол-яблока и сладкий чай.
 
  Братишки, голопузые и весёлые, резвились около. Один в пилотке со звездой оседлал швабру, прыгал и кричал: "Н-но, лошадка! Ур-ра!" Второй, подпоясанный широким солдатским ремнём, сверкая блестящей пряжкой, лихо скакал на венике вслед за братом, смешно размахивая палкой: "Мы - Чапаи! Бей фашистов!"
  Обедая, Надя взглянула на шкаф. Куклы там почему-то не оказалось. Не было её и на кровати. А вместо красавицы-Катюши лежала у неё  на постели верная Раиска с мочальными волосами.
  - Мам... а где моя Катя?..
  Мама разгладила одеяло, устало спросила, будто не расслышала:
  - Ну как, вкусно?
  - Вкусно...
  - Вот и ешь, знай... Поправляйся...

          Тётя Катя.
   
   Итак, заканчивалась короткая командировка.
   Билет - в кармане. В запасе - семь часов. Есть время прогуляться  по знакомым улицам, заглянуть в свой старый двор, где прошло детство. И, конечно, навестить тётю Катю, поговорить  всласть,  принять на душу щедрот её души.
   
   Старый трамвай повёз  Надю  в  прошлое...

   Уральский город,  когда-то большой и красивый, помрачнел, стал меньше, ниже... «Сколько же  лет я тут не была-то? Лет сорок?.."               
За стеклом  сопливый октябрь наследил грязью, хлипкой жижей наполнил глазницы выбитого асфальта.  Покрапывал дождь, скреблась снежная крупа.  На аллейках жиденькие  деревца покачивали  лысыми головами.  Вдали, у церкви, опутанной строительными лесами,  лежала на боку маковка.  В пустынном скверике  салютовали ободранные  пионеры.
   В холодном  вагоне  было  сумрачно. Люди переговаривались вполголоса, и  лишь чей-то храп нарушал тишину.  «Вот погодка!»  - Надя поглубже натянула шапку. Мимо проплывали  оцепеневшие  халупки- развалюшки  с  чумазыми завалинками,  кое-где с фанерными окнами-заплатами,  растущими из земли  и  густо залузганными осенним  крошевом.  Насупившись, торопились  прохожие. 
   Репродуктор объявил:  «Следующая - «кафе «Уют!»  Знакомая остановка. И кафе с тем же названием. «Уюта» не видно – он на той стороне.  А здесь в витрине жёлтого магазина «Семейное счастье»  выстроились манекеннные невесты – одна краше другой,  в ожидании  достойных  женихов.  На задворках застыли подъёмные краны,  вытянув шеи над осанистыми близнецами-высотками. «Сносят потихоньку...» - Наде  было грустно: город  терял  лицо.  Жив ли дом-то  или его тоже порешили?..
   Ну вот...сейчас, прямо у двора,  будет конечная...  должна быть... Сердце заколотилось... обдало неуловимым запахом детства... Детство... оно просыпалось в снах, оно  вросло в клетки,  в гены,  где жили  ушедшие  предки.  Оно манило в будущее, где свершатся необыкновенные дела, во славу земляков  и отечества... И чем дальше уходило детство, тем дороже  оно  становилось.               

   Трамвай  дёрнулся...и...  - Вот он, дом родной! Стоит всем ветрам  назло! Красавец! «Какой красавец! Да ни одна  новомодная  вилла не сравнится с тобой!» 
   У Нади стучало в висках.  Наворачивались  слёзы. Она откинула капюшон, сняла шапку.               
   – Здравствуй... родной!..
   Будоражили чувства.  Женщина словно в гипнозе  подходила  к дому...
   - Чё, людей не видишь, что ли?! -  Это парень с сумкой  летел  к  уходящему трамваю. - Нненормальная... 
   «Ненормальная»  видела только дом...
Она прислонилась к фасаду. - «Ну, здравствуй, друг! Сколько лет, сколько зим?!»
Дом, хмурый и мокрый, насторожённо молчал. Он всеми онами смотрел на пришелицу, изредка поскрипывая ставней.  Женщина  приложила озябшие  ладони к шероховатым дощечкам  облицовки  и...  почувствовала  живое  тепло. «Дорогой  ты мой...»  - Надя уходила  за угол,  оглаживала  тесины, похлопывала по завалинке: «Дорого-ой...» - она прижималась щекой  к скользким  доскам. 

   Народ  поглядывал на странную гражданку и,  хмыкнув, растекался по переулкам.
Ватага  любопытных  голубей  снялась  с карниза и загулила , и  затанцевала  по слякоти  малиновыми лапками.
   Ничего не изменилось, надо же!..  Курится тот же дымок с узорчатых труб,  лениво расстилается на покатой крыше. И  крылечки – вот они! Надя  прошлась по широким гранитным приступкам. Вновь очутилась у ворот.
   Здесь,  оседлав  эти  огромные  с калиткой ворота,  когда-то  моталась взза-ад и вперрёд! взза-ад и вперрёд! - отводила  душеньку  мудрая на выдумки  мелюзга. Ворота надрывно визжали.  Малышня радостно гоготала.  И, как на грех, в разгар веселья, словно, из-под земли  выпрыгивала, размахивая метлой,  грозная дворничиха   тётка Фрося! – «Ах вы, язвило бы вас совсем, а! Сломаете жа! Смотрите, вороты  и так еле дышут! Ну что вы за дети, а...»   Ох, боялись её местные карапузы!  Замешкаешься – попадёшь  под  жестокую метёлку!
   Побаивались тётю Фросю и взрослые –мол, бабка крутого замесу.
   А... здесь что написано? Сквозь слёзы, застилавшие глаза,  Надя прочитала: «Историческая ценность. Охраняется законом».  Дыхание спёрла  гордость: «Вот она – малая родина! Охраняется!  «Солнечный ты мой! вошёл в историю!..»  Значит,  берегут краелюбы  родимую  сторонушку!
   
   Этот терем резной был когда-то собственностью известного  уральского купца. Каменный.  Добротный. Украшенный затейливыми кружевными наличниками. С сырыми подвалами  и двумя большими  дворами.  В первом – хозяйском,  подковой  возвелись  мрачные  одно- и двухэтажные строения, похожие на барбаканы*,  для торговых гостей и челяди.  Другой, мешкообразный,  был конный с просторными конюшнями  и  захолустными бараками, где обитали конюхи и кузнецы да  прочий служивый люд.   А за бараками – матушка-речка с камышовыми закутками да шелковистыми берегами! Ох и бултыхались же в ней, родимой!  - с утра до ночи топориком ныряли, смахивая ненароком  с  деревянного мосточка постирушки местных хозяек-чистоток!  барахтались, держась за надутые навлочки - оттачивали пловчее  мастерство.  Дворовые хулиганы катались на льдинах,  когда  вёснами рвали лёд, вдоволь  искупывались  в ледяной воде.
   Советская власть раскулачила богатея и приспособила под  жильё  все годные и негодные помещения обоих дворов.
   Вот в этих-то  «хоромах»  и  жили-не тужили  семьи офицеров-фронтовиков великой отечественной... Зато  во дворах  уж  было где босоногим ребятушкам поразгуляться, да вдовым бабулькам вечер прокоротать! 
   Толкнув калитку, Надя вошла  в «хоздвор».   Знакомая  лужа-беломойка   всё  полощет  драные  облака .  Кемарят  на привычном месте полусонные  флигели  и барбаканы.                Откуда-то  вырос пёс с телёнка ростом.  Надя не испугалась. «Амбик!» -  позвала она тихонько.  Амбик -  всеобщий любимец,  которого  давным-давно  с почестями похоронила  дворовая  братва. -  Его, бедолагу,  за оградой  насмерть сбила  шальная машина.
   - Вы с ним аккуратней, - бодро  выкрикнул малюсенький старичок-боровичок,  открывая стайку, - кто его знат, чё у его на уме-то!
     Надя не успела рта открыть, как толстячок  захлопнул  за собой дверь. Новоиспечённый Амбик  добросовестно  обнюхал   женщину, утробно  гаркнул вороной  и снисходительно  съел предложенный  кусочек колбасы.  Дал себя погладить, после чего  неспешно удалился. 
   Пришелица  всё осматривалась. Вон за теми окнами на втором  ярусе  здравствовали  семейные немцы: свеклощёкие Мюллеры и Вольфы – все на одно лицо.  А тут в   подвале Борик  Рохленко выводил  трели  на своей скрипочке и получал подзатыльники от соседки Раиски Ямпольской.  Чу! Поёт... поёт... тонюснькая скрипка... Вдруг... старческий голос, перебивая,  выхрипывает из подвального оконца: «Хаечка-а, иди, зохотко,  обедать манную  кашу!»            
   Всё так же на ограду  таращатся  прежние  госпитальные иллюминаторы.  Тот же сиреневый  садик  на сквозняке  трясёт обломанной  верхушкой...   А вон  и помойка  с уборной  на сто голов!  Вот трудяга!  Сколько котят-утопленников  из неё  было спасено.  Сколько кукольных младенцев  из жижи  тётей Фросей выловлено– царство им небесное. Говорили  бабьи  языки, что  окрестные  девчата с госпитальными  солдатиками-де  грешили,  а потом детишек-то  в  речку да в уборную  и  выбрасывали. О-хо-хо... 
   И флигель... живёхонек! В этом флигеле  у  помойки  квартировал жиденький  бесноватый Аркашка, вечно пьяный одноглазый  мужичонка,  герой  войны.  Был он  в непременной  кепке и в штанах-галифе. Да ещё в галошах на босу ногу.  При нём находились  мощная  жена – Физа,  токарь мастерской, выпивоха с  дряблыми сизыми щеками,  и дочка – чешуйчатая  Галька.  Гальку  героеву  взрослые  за  глаза  называли «жертвой  аборта».   Сама Галька, неистово расчёсывая  шелуху  на морщинистых руках,  с удовольствием  расписывала мелюзге,  как её вытравливала мамка, потому, что нагуляла,  пока  папка бил фашистов...
   - Ты на кого? На героя? – на  заклоне дня  кричал  во  дворе  Аркашка  на  очередного обидчика,  - да  ты знаешь, что я танки... вот этими руками!.. – герой  наступал, размахивая  наганом.  Он  задыхался,  яростно  пинал  воздух,  галоши разлетались в разные стороны, нередко попадая  обидчику  в лоб.  Лицо Аркадия с чёрной повязкой  мертвело, шея наливалась синими  жилами.  Голова тряслась...  кепчонка  падала.  Геройская  звездочка  жалко  поблёскивала. 
   - Ну Аркашка, берегись, - поодаль  тешились соседи-зрители  привычного спектакля, - щас твоя Физка как выпрыгнет, как выскочит – и будешь  углы  считать!
   И вот  выходила  жена-Физа в своём рабочем комбинезоне, который она, похоже,  никогда  не  снимала:
    - Аркадий,  а ну не  ори  тута! – глухо шлёпала  она  толстыми губами, - Никто тя не испугался! Давай наган сюда!  - Физа,  взяв мужа за шкирку, вытряхивала наган. Она  прятала  оружие  в большой  карман спецовки  и уходила домой.  Пострадавший,  под шумок,  сбегал  от греха подальше.  А Буян,  обхватив голову,  садился на скамеечку,  тяжело  дышал – приходил в себя.  «Жертва аборта» вытаскивала патефон на подоконник  и - начинались танцы - пыль столбом!  А  по  утрам  волю  словам давала уже  дворничиха – тётка Фрося,  которая  не успевала  после танцующих ног засыпать колдобины! Костерила  молодёжь – на чём свет стоял:  «Крутют-крутют  ногами,  будто  скипидару  всем  в  задницы поналили!»  Дворничиху  никто  не  слушал. 
   Вечерами  вот  на этом столбе  снова  горел фонарь.  И было весело!                И  было всё... в другой жизни.

   Надя по крыльцу  взошла  в  парадное.  Осмотрелась.  Там -  конный двор...  цветёт и пахнет! – видно вон: собаки хороводятся.               
   Деревянные ступеньки,  надсадно кряхтя,  привели  в длинный  хмурый  коридор.  По обе  стороны  - двери. За ними - комнаты. Там когда-то обитали они, коммунальная шантрапа. Вот здесь – Анютка с мамой...  Рядом – хм... «шалупонь деревенская» - Сашка с тёткой.  Здесь жил Виталька с инвалидом-отцом и матерью. А в той комнате – Борька...
   
   Студёными зимними вечерами собирались они, ребятишки, в этом тёмном  коридоре,  и сосед Борька рассказывал всякие истории, которых  знал множество.
   - Борис! Марш за уроки! - на самом интересном месте слышался  приказ Борькиной мачехи.  Мальчик покорно плёлся домой. - Недовольная  пацанва разбредалась  по своим комнатам.
   
   Борька  жил с отцом-пожарником, строгой мачехой – Еленой, и её начитанной родительницей,  Верой Анатольевной, которую соседи  окрестили  "премудрой кошачницей".   Вера Анатольевна  была похожа  на беленькую  мышку-аристократку  с прозрачными  глазами  и с личиком законсервированной  театральной  актрисы,  на которое  приклеилась  маска  вечной  брезгливости.  - «Боже, какой кошмар!» - подняв пальчики к виску по любому поводу  раздражённо  восклицала  Вера Анатольевна. Она носила  чистенькие платьица и фартучек с рюшечками, перешитые из выброшенного  на свалку  барахла.  Седую, остриженную скобочкой  голову  Веры  Анатольевны  обтягивала  бледно-розовая  фельдиперсовая  шапочка, которая  до  мусорного ящика  верой и правдой служила  чулком  неизвестной  моднице.  Никого на свете Вера Анатольевна  не любила, кроме  кошек. Отовсюду приносила  больных, слепых, плешивых. Наверное, немало благодарных  мяуканий  принесли ей и спасённые котята – бывшие  утопленики  дворовой уборной.  «Аристократка»  спасёнышей выхаживала. В поисках еды  для  них пропадала на местных  помойках.  Раз в месяц она устраивала своим любимицам пир:  всю  скудную пенсию расходовала  на  рыбку,  колбаску.  В голодные  послевоенные годы эти траты казались  ненормальными.
   - Ну это надо же, а?!  Тут людям  исть нечего, а ты пенсию кошкам скармливашь! Да вона Борьке  лучи  купи  пожрать чего! - не вытерпев, однажды  в сердцах высказала Вере Анатольевне  тётка Фрося.

   Борькина семья обитала в одной комнатухе,  перегороженной  ширмой.  А кошек у Веры Анатольевны было штук семнадцать! Соседи  поражались: «И чего только Михаил терпит? Давно бы уж выпер из дому  эту  придурошную со своим зверинцем!»
   Михаил - это Борькин  отец. Мужик суровый, он, до поры  до времени, не возмущался. Но однажды его терпению всё же пришёл конец. Сказал жене: "Или я, или кошки!" Дал срок. «Боже,  как можно так издеваться над бедными существами! – хваталась за голову  Вера Анатольевна, -  Выгнать на улицу! Это же  кошмар какой-то!»  Долго бегала пенсионерка с кисками по знакомым и незнакомым.  Но беготня увенчалась успехом - пристроила-таки  Вера Анатольевна  мяукающую ораву. Себе оставила котёнка.
   
   А вот и Надина девятиметровка. Она когда-то служила  кабинетом купца. Мрачная, с огромным  окном  на террасу.  Круглая печь в чёрном кожухе подпирала  высоченный потолок. Тут  кучей-малой  гнездились  вшестером:  Надя, братишки, отец-инвалид войны, мама да бабушка Лида - бабуся, как называли её дети.
Те же старинные двери,  красивая ручка.  Позвонила...  в  ожидании замерла душа... Молчание.  Постучала...  Тишина...  Постояла... Не открывают - видимо, никого нет. Ну, нет, так нет... Жаль, конечно.
   
   Другая дверь.  Волнуясь,  тронула  звонок...  За дверью - кашель и лёгкое ворчание: «Каво  ещё там принесло?..»  Открыла толстая женщина преклонных лет с изношенным лицом и больными  грустными  глазами. На приветствие кивнула, пригласила войти. Надя объяснила, зачем пришла. Спросила про бывших соседей, про тётю Катю, заселявшую когда-то эту комнату.
   - А-а... вот оно что... - хозяйка задумалась, через минуту предложила, - Да Вы не стойте на пороге  - проходите... проходите,  не стесняйтесь. Вас как звать-то?.. Ага... Надеждой, значит?  Ну дак  вы присаживайтесь давайте... А вон хоть на табуретку!
   Надя прошла, села.
   - Анна Ивановна, - представилась хозяйка, тут  же  гостеприимно спросила, - может, чайку попьём с вареньицем? За чаем-то и поговорим.
   - Спасибо - не откажусь... у меня вот печенье, колбаса...
   - Тогда обождите, я чайник поставлю... - Анна Ивановна, переваливаясь с ноги на ногу, скрылась за перегородкой,  зазвенела посудой, заколдовала...
   Гостья  осмотрелась:  милая сердцу  камора, чуть просторнее той, Надиной - за стенкой. Такая же сумрачная,  с окном на чужую террасу...
                * * *
   Здесь с двумя большепузыми мальчишками жила-была тётя Катя - нескладная на вид женщина небольшого росточка,  плоская и сутулая с кряжистыми руками. Добрые обезьяньи  глазки на рябом безбровом лице, покатый лоб и большой  рот да бородавка на подбородке  красоты  ей  не  прибавляли.  Одевалась по-старушечьи:  клетчатый платок, фуфайка  или  жакетка, юбка  из мешковины, фартук и солдатские ботинки.  От тёти Кати всегда шёл тяжёлый запах махорки.  Муж её - дядя Сеня - отец мальчишек - видный, крепкий, жил праздно, беззаботно.  Он, то вдруг надолго исчезал из дома, то, как ясно солнышко,  появлялся  вновь.  Возьмёт бывало сумку:  «Я щас... Только  за махрой сбегаю...»
   И... пропадал  на три-четыре недели.

   Расстроенная супружница  не выказывала переживаний, но иногда просила Надину бабусю, известную в округе ворожейку:
   - Тёть Лид, прикинь-ка на Сёму... уж живой ли?..
   - Да чё ему сделатся-то, прости Господи, - хмыкнув, ворчала бабуся и,  раскинув  карты, качала головой, - Ой, девка-а, чё хошь говори, а баба у его!  Не сойти мне с энтого места! Посмотри-ка,  вот она - дама трефова,  вот она - вся тут! - бабуся пальцем выразительно постукивала по «даме-злодейке», - А ты ещё не веришь! Куды он бегат-то каждый раз? - Не услышав ответа, добавляла, - Э... то-то и оно-то... Нет, Катерина, не врут  карты.
   И,  действительно, вездесущие соседи поговаривали, что у дяди Сени  есть другая семья на стороне. Тётя Катя никогда не спрашивала мужа, где он был, у кого ночи  проводил,  не устраивала скандалов. А дядя Семён кочевал от одной - к другой.  Нигде не работал. Зачем? Любящая  женщина и так вкусно накормит-напоит и спать уложит.             Появлялся  он  после очередного загула и, как ни в чём не бывало, блаженно падал на кровать. Сутками пролёживал, не расставаясь с книжкой.
   - Сём, Сёма,  вставай-айда... поешь... - просила мужа тётя Катя. Верзила недовольно откладывал  книгу и, сладко позевнув, садился к столу.
   
   После войны многие бедовали - голодали.  Чтобы прокормиться, некоторые собирали  на помойках объедки. Варили  картофельные кожурки, выброшенные каким-то богачом, сдабривали  рыбьим жиром. Надя и сейчас помнит вкус той шелухи.
   
   Тётя Катя работала уборщицей и посудомойкой в офицерской столовой.  Частенько после работы  мыла-скоблила  квартиры зажиточных соседей, стирала-гладила  чужое бельё.  Так, разрываясь между домом и работой,  тянула на горбу  ребятишек и мужа-сластёну. Мальчишек своих оставляла  под  присмотр бабусе  с  её  внучатами за компанию. Дети росли  одной  семьёй.
   
   А вечерами у малышей был праздник! Они едва могли дождаться с работы тётю Катю, с её сумками-мисками. Наконец, приходила  она,  весёлая,  бегом-бегом!  Торопливо скидывала фуфайку, а детвора уже крутилась у сумок с божественным запахом!..
   - Да погодите вы, обождите чуток. Сичас я разденусь тока...- смеясь, просила тётя Катя своим чудным говором.  Наскоро сбросив тяжёлые ботинки, размотав платок, она вытаскивала из волшебных котомок  чашки, кастрюльки...
Детишки, голодные и нетерпеливые, тянулись к посуде, пытаясь хотя бы посмотреть, а что же им сегодня принесла тётя Катя?..
   - Сичас, сичас, мои золотые, обождите маненько...- она быстро расставляла-раскладывала мятые солдатские  миски и серые погнутые  ложки  на широкий стол, разливала суп, где колом  стояло  картофельное  пюре вперемешку с макаронами, манной кашей, рисом, капустой... Там же плавали кусочки котлетки, облитые  сладким  киселём. М-м-м... Царская еда!
   
   - Ну вот, теперь айдате - ешьте... Не торопитесь - всем хватит, - приговаривала тётя Катя, подкладывая  кушанье. Пока  ребята  ели, она наполняла чашку, относила бабусе. Бережно вынимала  в тарелочку  одну-две целые котлеты,  прикрывала крышечкой, ставила на тёплую  плиту: "Это отцу".
   - Ну вы давайте ешьте, а я отдохну маненько...
   
   Тётя Катя спешно расчёсывала гребёнкой длинные редкие волосы, собирала их «кукишкой» на затылке. Воткнув гребёнку, заваливалась в горбатую  солдатскую койку с тёмно-серым одеялом. Закручивала  в кусок газеты махорку.  Глубоко затягивалась, кашляла,  подскакивая на койке, хрипло смеялась большим ртом с гнилыми, полувыпавшими  зубами. Бородавка  весело прыгала на подбородке! Покуривая, тётя Катя с удовольствием наблюдала, как голодная  команда, стуча ложками, аппетитно расправлялась с едой. Маленькие добрые глазки её светились счастьем.
   - Хлебушком едево-то с чашек подбирайте да крошечки не роняйте на пол...
Тётя Катя разливала сладкий с ошмётками чай по алюминиевым кружкам, убирала миски со стола. - С хлебцем чай ешьте, оно так-то - сытней будет...
   
   Отдохнув, тётя Катя играла с детьми. Сама превращалась в ребёнка - лошадкой катала всех на загривке. Малыши кувыркались,  делали мостики, у кого лучше. Прыгали на койках, стояли на голове,  кто кого перестоит... Прятки, жмурки... хохот, визг!
   - Тихонько вы, оглашённыя!.. Сичас суседи прибегут! - смеясь, предупреждала тётя Катя.- Айдате вот лучи на койку.
   Повиснув на тёте Кате красными помидорками, карапузы чмокали её в рябые щёки. Она была всем родной и самой красивой!..
   Наконец, шалуны успокаивались, просили:
   - Тёть Кать, расскажите сказку!
   - Мам, расскажи...
   - Чё же вам сёдня рассказать-то?..- женщина призадумывалась, - А давайте-ка  расскажу я  вам  про злую Троллиху и маленького  Тюлюляюшку.
   
   И вот уже перед малышами качается высокий дуб. Наверху в ветках от злой Троллихи прячется мальчик-Тюлюляюшка. Троллиха  железными  зубами грызёт дерево: «Скырлы-скырлы... Скырлы-скырлы...»  Сыплются опилки... скрипит дуб... вот-вот рухнет... и Троллиха... о-ой!.. схватит бедного Тюлюляюшку!
   - Нет! - кричит Витюшка, тётикатин младшенький.  В глазах  крохи  бъётся  страх.  - Нет! Не хочу, чтобы она его съела!
   И в это самое время, к великой радости детей, Тюлюляюшку спасают птицы-лебеди, а дерево  падает... ха-ха-ха! - дерево падает на злую Троллиху!
   - У-р-ра! - хлопают в ладоши ребята.
                * * *
   ...Чайник заскулил,  отодвинул воспоминания.  Хозяйка собрала на стол.  Уселась рядом, заговорила:
   - Нет, милая, никого уже здесь нету...  лет щесть как. Знаю только, что  Борис Михайлыч живёт с мамой своей, Еленой Петровной, где-то в Тракторном районе. Он - большой начальник  на  заводе.  А вот Катерина где живёт,  даже и не знаю... Она, перьвой-то, заходила два ли три раза. Чаю вот так же, попопьём  бывало... Да Вы пейте чаёк-от... простынет совсем, - спохватилась хозяйка, придвигая вазочку с вареньем, - Ну дак вот... А потом  Катерина и вовси ходить перестала. Сказывала адрес-от... а я и не запомнила. Чего там?  Памяти-то уж нет... Записать было надо... Опять же, зачем? Плохой  из меня нынче ходок  по гостям - обезножила  совсем... еле двигаюсь... сами видите. Ревматизьма чёртова... - Анна Ивановна вздохнула.  Помешивая чай, продолжала, - Дак она говорила, будто квартиру  ей с младшим сыном райисполком дал. Мужика свово похоронила, старший сын-от, вроде как, на севере де-то... Так оно, будто...
   Надежда слушала, не перебивая. Анна Ивановна с минуту помолчала.
   - А сама-то Катерина - как, чего - не знаю... врать не буду... Да и жива ли уж?.. Трудно сичас, о-ох как трудно... -  хозяйка  смахнула крошки в блюдце, вздохнула. - Да... Жалованья  людям  годами  не  дают. Вон у меня сын со снохой на заводе работают, так им часть жалованья  продуктами  отпускают. Остальные деньги - держут.  Ну да  хоть так - и то ладно.  А каково одиноким-то старикам? Пенсии не плотют - они по помойкам и роются. - Анна Ивановна горестно усмехнулась. - Как в войну, ей богу!.. Что творится?! Не жизь - одно мученье. И куда власти смотрют?  Разве же можно так унижать народ? - она покачала головой. Затем деликатно спросила:
   - А Вы чем занимаетесь?
   - Бизнес у меня.
   - А-а... Ну и как оно?..
   - Да вот приезжала по делам... Очень хотела тётю Катю увидеть...
   - Нету её, видишь, как... Может, ещё чайку?- предложила Анна Ивановна.
   Надежда поблагодарила и отказалась - время поджимало. «Да... тётя Катя... где Вы? Не суждено было свидеться...»
   - А Вы бы поискали через справочную. Они-то, поди, точно знают, - подсказала Анна Ивановна.
   - Мало времени, - Надя посмотрела на часы, встала, - идти надо. Анна Ивановна, это - Вам, - протянула подарок, купленный для тёти Кати.
   - Ой... спасибо большое... - хозяйка приятно удивилась. И, провожая гостью, пригласила,  - Заходите ещё когда... Завсегда рада буду.
   - Спасибо, кто знает, может, и загляну.
   Надежда попрощалась, вышла на улицу. Постояла у дома: «Пока, дружище... Береги наше детство...  Бог даст – свидимся...»
   
   Было мразко. Белоснежная крупа  наскоро застилала грязную землю,  скрипела под ногами. Пахло зимой.
   И хоть оставалось не так много времени, Надежда решила две-три остановки пройтись пешком. Подышать воздухом детства, поуспокоить душу.  Женщина брела  по городу,  всматриваясь в новые очертания,  не слушая предупреждающих сигналов машин и трамваев.  И было ощущение, что  прямо над ней парил  дух  ушедшего  далёка...
   
   Очнулась  она у  старого  цирка - мира огней и волшебства. Надя до сих пор помнит, как хохотала над проделками клоунов, которые падали в корыто с водой.  Но старый цирк... урюм  и  невесел. Он  - закрыт.  Там  склад.  А его заменил новый цирк – у речки.
   Женщина  вернулась к дому.  По соседству -  армейский госпиталь с проходной...  Совсем не изменился... Здесь Надина мама работала санитаркой, здесь познакомилась с отцом. Много судеб соединил этот госпиталь.
   Оперный... До пожара здесь был военный завод. А ещё раньше - кладбище. В газонах оперного  театра ребята находили черепа...
   А это - "ДыКа" (Дом Красной Армии). Тут малышня пропадала с утра до ночи во время выборов, потому что бесплатно крутили  кино и показывали концерты. Здесь проходили детские утренники, ёлки с подарками. Как давно это было... Здание то же, покрашено свежей  краской. В окне - картонка-объявление:  "Требуется кассир-красивая девушка до 30 лет".  Около - женщина лет сорока пяти, громко возмущалась:
   - Нет, ты посмотри чё делается-то?!  И здесь - та же песня! Всем молоденьких подавай. А нам - что? С голоду подыхать  что ли? Как жить? Чем семью кормить?  Выходит, только молодые девчата жрать хотят?! Так, что ли получается?
   Прохожие,  бросив  взгляд  на окно с картонкой, согласно кивали и спешили мимо.
   
   Надежда перешла дорогу,  свернула за угол.
   
   Ещё знакомый дом - офицерская столовая. Та самая, где работала тётя Катя. «Ноги сами привели... - удивилась Надя. - Интересно, а что сейчас в столовой?»
   На больших чистых окнах белеют занавески. Подоконники - в цветах. Вывеска "Кафе молодёжное".
   "Зайду-ка! Время  чуток  есть. Кто знает, как оно там сложится, а поужинать не помешает.  Может, чего про тётю Катю узнаю..."
   Уютный зал, круглые столики на два-три места, крахмальные скатерти. На столах цветы. Приятная музыка. Народу немного. У окна в углу - молодая парочка воркует,  никого не замечая. Надя взяла ужин, села за свободный столик. Она мыслями уже была дома. Что там, как? От раздумий отвлёк разговор:
   - Уходи... Не дам ничего, и не проси даже. Сколько можно-то?..
   Надя прислушалась.
   - Ты что думаешь, у меня здесь хлебозавод что ли?  Я - одна, а вас тут полным-полно шляется... на всех не напасёшься. Всем тяжело. Сейчас жизнь такая.
   Надежда оглянулась. - Пышногрудая  дама, с ярко накрашенными губами, кого-то отчитывала:
   - Не для того я эту столовку покупала, чтобы всех задарма кормить.
   - Да мне бы только хлебца булочку...- униженно просил кто-то. Из-за угла стойки не было видно просящего.
   - Давай, тёть Кать, иди отсюда по-хорошему.  Хватит. Сегодня - булочку, завтра - булочку... Всё! Всё, я сказала! Я же тебе ещё на прошлой неделе не велела приходить сюда. А вы, девчата, зачем её пустили-то?
   - Ну, прошу тебя, Клавдя, сама знашь, пензию дёржут сколь время уже... Как получу, ей-богу, всё отдам... рассчитаюсь... Крошки во рту сёдня не было, веришь? Пожалей, а?..- хриплым шёпотом упрашивал голос.
   - Всё! Не рассказывай мне - слышать ничего не хочу! Надоело... Всё!! Пошла вон отсюда!! - отрезала хозяйка.
   "Господи, да что же это такое? - не выдержала Надежда.- Пойду, хоть накормлю человека да денег немного дам..." И вдруг... до неё дошло!.. Что такое?.. Где?.. Она сказала: "Тётя Катя"... Кто "тётя Катя"?.. Неужели?..
   
   Сухонькая старушка в ветхом пальтишке появилась из-за стойки и, сутулясь, зашаркала к выходу... Надя бросила ложку на стол и в два прыжка догнала старушку, ещё не веря в чудо...
   - Тётя Катя!.. Тётя Ка-а-тя!..  подождите !
   Старая женщина остановилась... Подняла голову. У Нади перехватило дыхание - на неё смотрело рябое лицо, опутанное морщинами. Из маленьких обезьяньих глаз по дряблым щекам текли слёзы... На подбородке висела знакомая бородавка.
   - Тётя Катя-я, дорога-ая моя...- Надя всхлипнула, обняла женщину, прижала к себе, - Тётя Катя...
   За стойкой с удивлением наблюдали.
   - Тётя Катя, Вы узнали меня?
   - Нет... не знаю...
   Понятно, столько лет прошло. Нелегко узнать.
   - Надя, Надя я! Бабусю мою помните - тётю Лиду, внучат её? Мы с Вами через стенку жили. Вспомнили? Вы нам ещё сказки рассказывали... про Троллиху...
   - А-а-а... ну как же?.. Их помню, а вот Вас... Надя, говорите?- старушка потёрла лоб, напрягая память, - Надю... Надюшку... помню, как же... всех троих помню... а вот Вас... Так Вы - Надя, значит...- она медленно произносила слова, всматриваясь в Надино лицо.
   - Тёть Кать, пойдёмте за столик, покушаем вместе, поговорим.- Надя взяла старушку под руку и усадила за стол. - Что Вам заказать? Чего хотите?
   За едой разговорились.
   
   - Схоронила... Сёму. Хворал долго. Последне-то время ён со мной жил.
  Тётя Катя рассказала, что до пенсии и долго ещё после, "до самого прошлого году", работала в этой столовой. А год назад столовую купила буфетчица Клава.  Держать тётю Катю не стала. Дескать, молодых наберёт. Кафе-то молодёжное. Рассказала, что райисполком дал им с младшим сыном квартиру, старший давно живёт где-то на севере. И Витюшка с женой тоже на заработки куда-то подались. Её вот, старую, домовничать оставили... Уж скоро год, как уехали... Нет, и не вспоминает никто, как, вроде, и нет у них матери...
   - Оно бы всё - ничё, да вот пензию власти дёржут. Уж сколь время не отдают. Вот и приходится ходить унижаться. Итить куды - робить - уже силы не те... Да и куды пойтить? Молодым нончи работы нету... Обидно... Всю жизь мантулила, а вот на старости лет побираться приходится...- тяжко вздохнула.
   - Ну а Вы как? - тётя Катя вежливо обращалась на "Вы"
   Надя вкратце рассказала о своей жизни.
   
   Они отужинали.
   - Спасибо тебе, Надюшка. Так хорошо наелась...- Лицо у тёти Кати посветлело, морщинки разгладились. - В гости не зайдёшь? А то, пойдём-айда, здесь недалёко!..
   - Не могу,  тёть Кать,  извините... Бежать надо! Скажите быстренько свой адрес!
   Надя записала. В этом же кафе купила две буханки хлеба. Отдала старушке. Вытряхнула из сумочки всю наличность, оставила себе на такси.
   - Тётя Катя, возьмите... от чистого сердца... Думаю, на месяц-больше этих денег хватит на питание. Вы же одна пока. А там, бог даст, и пенсия подоспеет. Положите в укромное место.
   - Надюшка, родная... спасибо... - старушка прослезилась, покачала головой, тихо причитая. - Вот ведь какой подарочек-от мне Господь послал... Надёжа ты моя... - она перекрестила Надю на прощание, - Да храни тя Бог, - обняла, поцеловала и, бормоча и удивляясь, тихонько пошла, бережно прижимая сумку с хлебом...
   
P.S.:  После  заезжала  Надежда  к тёте Кате и не раз.  Но это, как говорят,  уже другая история.

*Барбакан – здесь: старинное военное сооружение  (амбразура)