Месть Махи. 8 гл. Расправа

РАСПРАВА

17 августа. Воскресенье.

Прохожие указали дорогу к районной больнице. Там я долго носился по коридорам, у всех подряд халатов спрашивая про морг и анатомку. Наконец мне махнули рукой куда-то в глубь двора. На высоком крыльце длинного дощатого барака я издалека увидел Варю, и ноги почти совсем отказали. Пришлось волочить их за собой, как кули с цементом. У Барби было разбухшее от слёз лицо. Она нервно мяла в руках носовой платок и курила при всех, не стесняясь.

Я дотащился до входа, не смог подняться по лестнице и навалился на парапет. Лицо оказалось возле её туфель. Варя разрыдалась, сбежала по ступеням ко мне, уткнулась в грудь. Рубашка была и так мокрая, но болезненно истончившейся кожей я почувствовал на теле горячие капли. Непотушенная сигарета в её руке жгла мне щёку, но я не отстранялся – физическая боль не имела значения. Наоборот – хоть такое ощущение связывало с реальностью. Машина сестра отшатнулась, сделала несколько жадных затяжек.

– Там Маша... – выдавила она. – Без головы... Меня на опознание тела водили... Мы с Коляном весь день за городом были… Только вернулись, и вот…

Мутная волна захлестнула меня с головой, потащила в пучины. Мелькнула серая бетонная плита неба, и всё завертелось в водовороте. Будучи уже где-то снаружи, вне тела, я увидел мягкий удар своего лица о газон, уловил запах травы и влажной земли. От земли шло тепло и могучее спокойствие. Меня трогали чьи-то руки, но их прикосновения были так безразличны, как разлившейся реке чахлые кустики, вымытые с корнем и безвольно плывущие с ней по течению. Сквозь толщу времени и пространства я слышал причитания Вари.

Все воспоминания о том моменте сохранились, конечно, только где-то в слоях бессознательного, и всплывали потом, значительно позже, неожиданно или во снах. А тогда я, как материальное тело, точнее, как биологическая система, практически не существовал. Дед объясняет, что это – шок. Сказались предшествующие тумаки по моей несчастной тыкве.

Резкий запах ударил в мозг, но почти не разбудил его. Полусонный, он фиксировал, как суетились вокруг люди в белом, что-то совали под нос, принесли носилки. Затем моё тело уложили и понесли куда-то наверх.

Мерное покачивание напомнило детство... Я брал в сарае дядины вёсла, отвязывал от мостков лодку, выгребал на средину заводи и ложился на дно. Перед глазами тихо покачивалось небо, солидно двигались большие облака-мамы, толпились маленькие облачка-дети. Под днищем, в толще прозрачной воды, извивались водоросли, резвились крошечные пескари, неспешно кралась субмарина-щука. А между этими двумя мирами, в невесомости, болтался я, ничтожный комок, чувствующий, и начинающий осознавать это через восхищение и страх. Лодку сносило ветром и прибивало где-нибудь к берегу в камыши. Я вставал, выгребал и всё повторялось...

Вот мерное укачивание прекратилось, лодку снова прибило. Я открыл глаза, но неба не увидел. Только белый потолок и лампу медицинского рефлектора с одним пустым глазом. Попытался встать, но не смог и лежал какое-то время, стараясь сообразить – почему? Обморок – это со мной впервые. Рядом навзрыд плакала молодая белокурая женщина. Я узнал Варю и всё сразу вспомнил, хотя очень не хотел этого.

– Нет её больше… Вот… Просила тебе передать… – В трясущихся руках Барби была заклеенная скотчем коробка из под кубинских сигар. Она сунула его мне в руку. – Сказала: «Отдай, Джеку. Сразу, если что»… Утром ещё…

– Утром!? А где она?

– Там… Налево... – и завыла она в голос.

Словно мощная пружина сбросила меня с лежака. Я завертел головой, пытаясь сориентироваться. Выскочил в холл. И вправо, и влево тянулся коридор с множеством дверей, но около одной, обитой стальным листом и приоткрытой, курили два милиционера. Я рванулся в помещение, как таран, и они не смогли меня удержать.

Внутри кафельной комнаты двое в зелёных халатах и резиновых перчатках и масках, склонённые над оцинкованным топчаном, распрямились, с удивлением оборачиваясь на шум, и мне открылось то, над чем они трудились: фарфорово-белоснежное, точёное женское тело без головы, лежащее голым животом на холодном металле. Я ничего не соображал, не мог вспомнить зачем оказался в этой комнате, но тут взгляд вдруг выхватил на любимом участке кожи до боли любимый значок – маленького чёрно-красного мотылька. «Разрисованная леди» больше не трепетала крыльями -- она умерла, но была всё такой же яркой.

Дальше опять всё пошло смутно, с провалами. Помню газон больничного двора, летящий под ноги, бродячих неприкаянно людей в пёстрых застиранных халатах и шлёпанцах на босу ногу. Карман оттягивала тяжесть, больно стучала по бедру. Прощальный Машин подарок! Завещание. Я забрался в густой кустарник, содрал ногтями скотч, открыл коробку. Пистолет! Тот самый.

Я отшвырнул упаковку, переложил холодный, одновременно страшный и прекрасный предмет в карман и бросился прочь. Упёрся в глухой высоченный забор. Рванул в другую сторону – запертая калитка. Наконец, выскочил на совершенно незнакомую улицу. Навстречу попадались прохожие и тут же шарахались. Хорошо, народу на улицах было не много: я не разбирал дороги и мог изувечить кого-нибудь. А мог, наверное, и пристрелить, если бы кто попытался помешать моему движению: пальцы в кармане судорожно грели сталь рукоятки. Я летел вперёд, не чувствуя ни одышки, ни усталости... Вдруг до меня дошло, что не знаю, куда бежать. Кого искать -- знаю точно. С какой целью – тоже , но где?

В растерянности, с помутнённым жаждой немедленной крови, сознанием, я остановился на посреди перекрёстка. За спиной коротко взвыла сирена, взвизгнули тормоза, и в метре от меня клюнула бампером асфальт «неотложка». Распахнулась дверца, и с переднего сиденья спрыгнул, облачённый в белый халат, Родион Маслов. Появился, как Мефистофель, поразительно вовремя: он-то мне и был нужен. Я бросился к нему, как бык к тореадору. Он меня узнал.

– Переживаешь? – спросил участливо. В голосе слышалось неподдельное сочувствие. – Давай подвезём. Куда тебе?

Язык одеревенел, челюсти сводило, и они клацали, как испорченный компостер, но я, таки, сумел выдавить:
– Где... живёт... Кирпич?

– Чёрт! Возвращаться придётся… Ладно, садись.

Я прыгнул в салон, Родион – за мной. Водитель дал газу. Стекло во внутренней перегородке было открыто, и он всем корпусом повернулся ко мне, не обращая внимания на дорогу. Оказался на редкость разговорчивым:

– Чё, чё? Кирпич те нужен? Слышь, Масол? Во совпадение! Эй, паря! Не советую щас с ним общаться! Мы уже попробовали. Токо што оттеда. По вызову ездили. Буйство у него. Мы уж всякое видали, и то не стали связываться. В доме заперли и за ментами поехали. Вон, топор в сенях нашли. Подозрительный. В крови похоже. С собой забрали, от греха.

Я увидел на полу под ногами большущий топор, весь вымазанный в чём-то густом, чёрном, словно варенье. К лезвию прилипло множество тёмных длинных волос. Меня чуть не вырвало, но я взял себя в руки. Стал вдруг расчётливым и хитрым.

-- Вы мне только дом покажите. Я покараулю, пока вы за ментами... Боюсь, сбежит, сволочь. А за ним должок.

Всю остальную дорогу мы молчали – Маслов, понимая моё состояние, дал весёлому водиле подзатыльник. Время перевалило за восемь, но было ещё светло. Город погружался в сумерки медленно, неохотно, но уличное освещение, там, где оно было, уже зажгли. Машина стремительно летела прочь от Центра. Дома по обе стороны съёжились до одного этажа и стали проваливаться куда-то вниз – это трасса нырнула в затяжной спуск. Вдруг скорость резко упала, мы съехали на обочину. Затрещал ручной тормоз.

– Здесь, –сказал Родион. – Вон деревянная лесенка вниз. Прямо к дому. Красное шоссе, десять... Джек! – крикнул уже мне вдогонку. – Ты нас не видел, а мы – тебя. Идёт?

Широкую ненавистную спину я узнал сразу. Кирпич как-то выбрался из запертого дома и стоял, облокотившись на штакетник палисада. Перед ним маячил тощий хлюст в кедах. На этого мне было плевать. Вынув из кармана «макар» и щёлкнув предохранителем, я уверенно направился прямо к ним. Лихорадочная дрожь пропала, как только я понял: враг не скроется. Убежать от меня в тот момент было невозможно: я догнал бы и чемпиона мира. Пуля – тем более. Долговязый меня увидел сразу, потому что стоял ко мне лицом, но сперва ничего Кирпичу не сказал. Только когда я приблизился почти вплотную, ткнул рукой в мою сторону, а сам быстро исчез. Дальний закуток мозга отметил: лицо знакомо – один из амбалов доктора Курмина. Всплыла фамилия-кличка – Минин. В моём кармане звякнула цепь, и я вдруг понял, что стрелять не буду: смерть от пули – слишком большая честь для этой мрази.

Кирпич неторопливо обернулся и замер. В его глазах наглость быстро сменилась паникой. Для меня этот страх был равносилен признанию. И приказу свыше на исполнение приговора. Я остановился точно в двух метрах – длина руки, плюс полшага, плюс длина цепи – и что было силы достал её концом задрожавшую рожу. Бандит даже руки из карманов вынуть не успел. В свете, падающем из окон соседнего дома, из гнилой пасти искрами брызнуло крошево зубов. Осипов отлетел к забору, повалился на бок, закрывая голову, и заревел по-звериному.

Я стал методично и жестоко избивать лежащую у штакетника груду жирного, волосатого мяса с осознанной целью – убить, уничтожить опасную для людей мразь, понимая, что делаю доброе, богоугодное дело. Любую попытку подняться я пресекал сокрушительным ударом цепи и укладывал Кирпича в прежнее положение. Сначала он ещё мог рычать, но вскоре начал просто конвульсировать и хрипеть. Его веснушчатое толстое тело, только что покрытое золотистой шерстью, превратилась в сплошное месиво. Мне казалось, что я предельно спокоен, но, конечно, я потерял контроль разума. Маха стояла рядом. Она была бледна, но мягко, одобрительно улыбалась.

Из горла бандита хлынула бурая грязь. Я опустил руку. Куча не шевелилась. Стало тихо, как в будни на кладбище. Это вдруг смолк бешеный набат в моей голове. Улица была пустынна. Никто из соседних домов не выбежал на вопли. Но свет в окнах тоже не горел, а, значит, оттуда десятки глаз могли видеть всю сцену расправы. Мне было всё равно. Главное – сдохла, наконец, эта гнусная тварь. Здесь, под забором. От моей руки. За всё, что выделывал этот выродок, и этого мало. Сколько изувеченных и отнятых невинных жизней в его списке?

Я посмотрел на тускло поблёскивающее в обеих руках оружие: в правой – холодное, в левой – уже тёплое. Бросил цепь на тропу рядом с неподвижным телом, пистолет зачем-то вернул в карман, и пошёл искать телефонную будку. Опять навалилась пустота и придавила своей невидимой тяжестью. Снова стало трудно дышать.

Уличный телефон оказался недалеко и работал. Задыхаясь от нехватки кислорода, я набрал 02, назвался и сообщил, где можно забрать труп. Общая апатия и безразличие к своей дальнейшей судьбе достигли такого уровня, что я уже направился назад, чтобы поскорее отдаться в руки правосудия, но вдруг вспомнил: сделано ещё не всё. Далеко не всё. Даже не половина! Так было уготовано господом, что Маха перед смертью мне завещала главное дело своей короткой жизни – месть. Не зря же она сообщила, как найти следующее звено преступной цепи! И потому надо продержаться как можно дольше... Я запытаю этого гада, с которым должен был встретиться Кирпич, и он скажет мне, как найти следующего. И так дальше, пока жив… Зря я назвал себя, поторопился... Жаль она не сказала, как найти главаря: можно не успеть добраться до его глотки...

Я перешёл на другую сторону улицы. В голове наступила холодная ясность. Перед божеским судом Совесть была чиста, и прятаться приходилось только ради дела. Я взял на себя труд сделать то, что должна выполнять сама природа: уничтожать дурное, порочное семя, которое она создала по ошибке. Почему-то вырвало. Теперь и желудок чист… До следующего акта правосудия оставалось еще около двух часов. Необходимо было найти надёжное укрытие. Я петлял по низкорослым улочкам, постоянно оглядываясь и прислушиваясь, на одном чутье пробираясь к знакомому, ставшему почти родным, дому. Вот и крыльцо.

Дверь оказалась открытой! Я с ужасным предчувствием бросился внутрь. Старик сидел за столом, свесив гладкую голову с остатками белого пуха на клетку своей цыплячьей груди, и... улыбался. На столе перед ним стояла почти пустая бутыль из-под самодельной наливки. Почуяв мое присутствие, он вскинулся. Незрячие глаза вдруг заполнила тревога, они стали в пол-лица.

– Что с Машей? – пропищал он, срываясь на фальцет.

Подбежал, вцепился куриной лапкой в мой рукав. На светлой ткани рубашки я сам только сейчас увидел множество бурых, ещё не высохших, пятен, как у забойщика скота. Василий Акимыч, невероятным образом, их почувствовал, или услышал запах. Его всего заколотило. Я усадил беднягу на лавку, а сам допил из горла остатки липкой, как кровь, приторной жидкости. Ничего не ощутил, но, хотя бы, забил вкус блевотины во рту.

– Я убил этого волосатого выродка, отец...

Старик не двигался. Сидел на скамье, словно восковая кукла. Его лицо окаменело. Сквозь поры морщинистой маски глянуло космическое одиночество. Кто из нас тронулся умом? Не я. Значит добили деда все эти трагические встряски. У меня не оставалось сил его утешать. Рассказывать про Машу – тем более. Мне хотелось в её комнату.

Я вышел в коридор, постоял у запертой двери, за которой был недавно счастлив и верил в будущее. Потом с таким отчаянным усилием, разбежавшись и не щадя себя, налетел на неё, что треснул нащельник около замка. Затем ещё и ещё. Дверь в недавнее, счастливое прошлое распахнулась. Я сел на диван, придвинутый мной днём к раскрытому окну, на неубранную постель, ещё сохранившую запах нашей близости, и сколько-то времени сидел, вжав лицо в лодочку из ладоней. Где ты, старый мудрец Фрейд? Что ещё может означать это, знакомое всем, движение отчаяния, как не желание вернуться туда, откуда мы появились на свет?

Очнулся, когда за окном уже сгустились сумерки. Машин будильник развёл стрелки в стороны, как регулировщик, запрещающий всякое движение вперёд. Четверть десятого. Я отключился, оказывается, всего на двадцать минут. За это время вся последняя неделя моей жизни промелькнула в мозгу... Пора собираться. Под подушкой пальцы случайно наткнулись на что-то твёрдое. Оказалось – общая тетрадь в чёрной клеёнчатой обложке. Открыл, затаив дыхание, как перед посланием из другого мира, на первом попавшемся листе и сперва разочаровался: какой-то бессмысленный набор слов, полная абракадабра, типа «мусор нарыл, под тебя кнокаю, всем амбец, пидор гнойный, метлу в хлеборезку зашить», и так далее. И вдруг ряды из обрывочных слов кончились, мелькнули строчки связного текста, написанные другой рукой.

«А ты слышал, Лёша, как топает бабочка по листу бумаги? Обыкновенная крапивница? Ночью, когда за открытым окном черно и тихо, словно в могиле, и сад умер? А я сижу и слушаю. Жизнь осталась только на пятачке под горящей настольной лампой. Сюда из чернильного небытия она и прилетела. Маленький красный воздухоплаватель с чёрными шашечками. Пересекла границу из тени в свет. Нам такое не дано. Только наоборот. Не по мою ли ты душу, крохотное такси смерти? Села, деловая, передо мной на сверкающий от низкой лампы лист, исписанный буквами, несущими гибель, и начала топать, как слон. Я думала сердце разорвётся. Неужели ничего не получится, и конец близко?»

Под текстом цифры: 12. 08. 86. Написано в день моего приезда в Вязюки. Я чуть не завыл от тоски, представив Машу, сидящую каждую ночь в одиночестве в этой комнате, а днём взятую в плотное кольцо подонками... Открыл тетрадь с первой страницы. Там была совсем другая рука, мужская. Показалась чем-то знакомой. Множество аккуратных столбцов. Стихи!.. Впился глазами в первое подвернувшееся. Озаглавлено оно было: «Время. Роджер Уотерс».

 Не трогай время – точно станешь психом.
 Всё обратится сразу же в Ничто.
 И жизнь предстанет дня короче.
 Увидишь роковой на стенах росчерк...
 Захочешь по-английски смыться тихо:
 Верёвку прихватив, надеть пальто.
 Всё. Вышло время. И скончалась песня.
 И в зале нечего сказать пустом.

Уотерс? Из «Пинк Флоид»? Господи, это ж перевод знаменитой «Time», только, кажется, весьма вольный. Я в армии увлекался: английские тексты переводил и брату Элу письмами посылал. Я глянул следующую колонку с названием «Гуд-бай, жестокий мир». Опять «Флоид», только из «Стены».
 Прощай, жестокий мир.
 Я от тебя сегодня
 Уйду.
 Гуд-бай. Гуд-бай.
 Скорей тебя забыть.
 Прощайте люди.
 Мне
 За кайф с вами прощаться.
 Гуд-байте, вашу мать,
 Вас не могу любить.

Боже, как всё это знакомо! Словно из привет юности… Но подборка тем! Сплошь о смерти… Я открыл последнюю запись. Опять рука Маши. Под столбцами: «17.08.86» – сегодняшняя дата! Значит, пока я дрых... Времени оставалось в обрез, но я прочёл:

«Зажму в кулак все глупые надежды,
уйду к себе, запру окно и дверь.
Нет сил мне узел разрубить. Отрежь ты.
Чем раньше – безболезненней, поверь...

Уйду – и память припорошит иней.
Спасибо. Моё время истекло.
Но если твоё сердце не остынет,
ты вспомни бабочку, что билась о стекло».

Мистика! Я читал и уже не мог оторваться. Не мог я вникать в стилевые достоинства и правильность версификации – для меня эти стихи вливались в душу прямиком, минуя голову. Это Маша написала сама, и написала для меня... Грудь от нежности разрывало, как котёл с заевшим клапаном, а в топке обугливалось сердце, превращаясь в горстку пепла... Чувство неутолённой мести, немного поутихшее, вспыхнуло снова, с ещё большей силой. Стало доходить до сознания, уже не как абстракция, что больше мне никогда не увидеть моей Маши. Надо спешить. Твари должны ответить за то, что оборвали такую жизнь! Торопливо я нашёл в шкафу какую-то куртку: белую рубашку слишком заметно в темноте. Тетрадь точно вошла в грудной карман. Какая она у меня!.. была...

В сенях раздался топот. Я испугался, что это за мной, и мне не успеть осуществить задуманное. Хлопнула одна дверь, другая. В проёме возникла чёрная кудряво-бородатая голова Коляна, ухоженная менее обычного. Похоже, он только что быстро бежал.

– Ты здесь!.. У меня дома сейчас менты были! Тебя искали. Я, конечно, ничего не сказал, но, всё равно, найдут быстро... Ты чего сотворил-то?

– Кирпича грохнул.

– Так это и правда ты?! – Он уставился на меня, как на Венеру с руками. – Вот, это да! Ладно, не ссы, Джек: живой он. В больнице. Сотрясение мозга, сломаны ребра, ключицы, кости предплечья, но жизнь – Журмин сказал – вне опасности...

В этом городишке все всё знали, будто лично участвовали во всех твоих делах.

– Чёрт! Вот сволочь живучая! – Я разозлился и расстроился. Неужели и такое простое дело мне не удалось довести до конца? Потрогал пистолет в кармане. – Вали отсюда, Колян. Не до тебя. А то замажешься со мной.

– Джек, я тебя не узнаю! – Колян в растерянности хлопал глазами. – Такой тихоня был... И вдруг придурка почти до смерти забил... Что с тобой? Неужели, из-за Машки?.. А, может, и её… тоже ты?.. Из ревности?..

Я попытался вытолкать дурака за дверь. Он сопротивлялся и нёс какую-то ахинею:

– Смотри, они скоро явятся! Так что, если есть, что прятать, ценности какие, улики – отдай лучше мне... Ты в этом городишке человек новый, не ориентируешься.

Пришлось натурально применить силу – времени, действительно, оставалось в обрез, но Баклан продолжал что-то кричать из коридора и вдруг опять вернулся.

– Если мусора прихватят, не говори, что я был. И что к ты нам приезжал. И про Таньку не говори, ладно? Она такая нервная. Ты уж извини... Кстати, она ещё ничего не знает... про Машку-то... Подруги, ведь, были – не разлей вода. Вчера по работе в Москву отчалила. Послезавтра вернётся... Ох, что будет... Ну, побежал я – она мне кое-какое поручение запиской оставила... Извини.

– Да катись ты!.. – заорал я. – Не скажу я про вас, не переживай!

– Ну, ладно, – быстро согласился Колян. – Домой доберешься – позвони... Обещаешь? А если всё ж менты зацапают – не дрейфь! Мы за тебя ещё поборемся.

Я сгоряча плюнул и послал приятеля очень далеко. «Поборются» они... Рано мне в тюрягу: ещё не все дела закончены. На подоконнике я нашёл увесистый напильник, сунул его, на всякий пожарный, в карман. Потом осмотрел на свету тяжёлый «Макаров». Знакомая система: лейтенант в Казахстане показывал, пострелять давал. Я выщелкнул и проверил обойму. В овальной прорези тускло блестела медью шеренга страшных «маслят» – полная… Вообще-то, с самого момента расправы над ублюдком Осиповым, я действовал, словно запрограммированный робот, инстинктивно поставив в мозгу щит от воспоминаний о Маше, не пуская их в своё сознание. Этот щит едва выдержал, когда я листал тетрадь. В любую минуту он мог быть сметён бешеным напором.

Когда ноги выносили меня в сени, на улице, прямо перед домом, завизжали тормоза двух автомашин, захлопали дверцы, замелькали синие фуражки с красными тульями. Показалось, выхода нет, но обычный мой ступор на этот раз не сработал. Я на бегу развернул корпус на сто восемьдесят, оттолкнувшись ногой от косяка двери, помчался назад, на веранду, и выскочил в сад. Перепрыгивая грядки, миновал огород, продрался сквозь заросли малины и махнул через забор на соседний участок. Повезло: собак соседи не держали. Или забирали на ночь в дом.

На параллельной улице, внешне неотличимой от Северной, было тихо. Я миновал её на хорошей скорости без осложнений. Дальше, по мере приближения к Центру, оставаться незамеченным становилось труднее. Приходилось постоянно быть начеку, перебегать открытые участки от дерева к дереву, делать паузы. Один раз мимо пронёсся милицейский УАЗ с выключенными фарами, но я успел нырнуть за мусорный ящик. Он был пуст, вокруг – чисто выметено. Я и прежде замечал, что коммунальщики в этом городе какие-то особенные, совестливые. С пистолетом пришлось на время расстаться: становилось слишком опасно держать его при себе. Место под замшелым валуном у чьих-то заколоченных ворот показалось мне для тайника вполне надёжным. Тяжеленного напильника было вполне достаточно.

Вскоре цель моих скрытных маневров оказалась совсем близко. Стоя за толстым вязом напротив парка, я оглядел площадь. Ни души. Без шести десять. Пора... Я побежал через площадь к главным воротам и миновал уже две трети расстояния, когда из боковых улиц, одновременно с противоположных сторон, вылетели «Волга» и знакомый УАЗ. Скрежетнув железом, они остановились в трёх шагах от меня, одна впереди, другой – сзади. Множество людей в форме и в гражданском бросились на меня, завернули руки, забрали напильник. Я не сопротивлялся: задуманный план провалился. Маша осталась не отмщённой, а этот ублюдок Кирпич будет и дальше калечить жизнь людей, как подлечится.

– В машину, живо, – приказал один из милицейских.

Подталкиваемый в спину, я мигом оказался у распахнутой двери сине-жёлтой «двадцать четверки», но там упёрся и громко, отчётливо сказал:

– Мне нужно сделать заявление. Срочно.

– Чавойта? – удивлённо спросил тот же голос. Он был больше сонным, чем грубым. Его владелец, скорее всего, просто не понял, что именно мне нужно сделать.

– Срочно! – отчеканил я ещё внушительнее. Меня вела интуиция отчаяния. Мне очень хотелось, чтобы хоть второй негодяй получил своё. – Через минуту будет поздно, преступник уйдёт, и вина ляжет на вас.

Этот аргумент, видимо, подействовал. Меня перестали толкать.

– Ну, валяй, заявляй. Только короче, – начальник приблизил ко мне лицо, из-под гражданского плаща-болоньи блеснули капитанские погоны. – А будешь вкручивать – мозги вышибем.

– В парке есть туалет...

Менты фыркнули, заблестели зубами.

– Поздравляем с открытием, Васька-да-гама…

– Тебе ЭТО понадобилось срочно? Затычку вышибает со страху? – загоготал какой-то весельчак, но капитан ткнул его под рёбра, и он заткнулся.

– В 22–00, – твёрдо продолжил я, – туда придёт человек. Его нужно задержать. Он имеет отношение к сбыту наркотиков и убийству Маши. Марии Васильевны Лазаревой.

На мгновение повисла тишина. Кто-то присвистнул.

– Наркота? В нашей дыре? Вот чухня...

– Ну, влипли, кажись – уныло добавил другой.

Низкорослый в гражданском, до этого хмуро молчавший, укоризненно сказал:

– Я же предупреждал, капитан. У меня чутьё. Не врала нам та девка по телефону. И трава здесь, и мокруха, и гоп-стоп. Да в придачу сынок неприкасаемый на всё это завязан...

– Ну, что ты за человек, Фёдор! Вечно каркаешь... Ладно, айда проверим.

Я не всё понял из сказанного, но некогда и незачем было анализировать. Жизнь моя представлялась мне без Маши конченной, перед небытиём оставалось доделать лишь одно дело – отомстить, и я это выполнил. Меня сунули на заднее сиденье, с двух сторон сжали здоровенными дядями. Машины остались стоять посредине площади. Тот, в гражданке, капитан, как выяснилось, сел впереди, рядом с водителем, оставив ноги снаружи, схватил коробочку рации на витом шнуре и нажал кнопку.

– Третий, третий… Как слышишь? – В ответ что-то громко хрюкнуло. – Стоишь? – Опять тот же скотский звук с утвердительной интонацией. – Объект точно в парке? Один пока?

Рация разразилась длинной зашифрованной тирадой, смысл которой капитан непостижимым образом уловил. Он дал «конец связи», перещёлкнул кнопкой и снова заговорил:
– Восьмой, восьмой. Ты где?

– Чешу «пятаки».

– Там отбой. Срочно дуй к парку, помоги третьему. Надо закрыть выход со стороны исполкома наглухо... Кто выйдет – бери. Отвечаете башкой... Всё понял? Приём.

– Ясно, товарищ капитан, – протрещало в динамике. – Но там же, наверное, танцы. Полно народу...

– Нет сегодня танцев, идиот. Спать на инструктаже не надо. Райком отменил ввиду оперативной обстановки... Задачу понял?

Не дожидаясь ответа, капитан выскочил из «Волги», что-то приказал сидевшим в «козле». Те высыпали наружу и побежали к главным воротам, а их автомобиль скрылся за угловым зданием. Начальник вернулся, кивнул шофёру. Тот врубил заднюю и поставил машину в непроницаемой тени деревьев, где минут десять назад прятался я.

Мы сидели молча довольно долго. Вдруг рация проснулась, засвистела.
– Первый, первый! Это третий. Объект вышел из сортира, один, идёт к вам... Мы прикроем, на всякий, тылы. Чао, везунчики...

– Я ж говорил, не врали по телефону... И этот фраер приезжий не соврал...

– Да будет причитать-то! – буркнул капитан. – Приготовились все!

Из ворот вышла тёмная фигура, повертела головой и двинулась вдоль ограды парка. Командир опергруппы ткнул водителя локтем, тот рванул «Волгу» с места, и мы вмиг оказались на другой стороне площади. Тёмный силуэт заметался, быстро просунул что-то за прутья решётки, попятился, но из боковой улицы уже примчался УАЗ, а от ворот бежали три оперативника. Свет фар осветил расширенные глаза и растрёпанную чёрную бородку. Я узнал Кольку Бакланова.