Замыя

(ex. "Это началось")

     Это началось на станции метро Войковская. Мы — то есть я и мой товарищ Колян — последними запрыгнули в вагон, не переставая обсуждать проблемы современной практической электроники. Вагон закачался, клацнул дверьми, и в этот момент я приметил прямо напротив себя своего давнего друга.

     — Кого я вижу! — воскликнул я. — Вир, какими судьбами? Как дела?

     — Здорово, Димыч. Ничего. А ты экстремал — тебя чуть дверьми не задушило.

     Вир. Вергилий. Этот полусонный декадент в длинном плаще, занявший элитарное место сбоку от двери — теперь он особенно походил на стража потустороннего мира. Он умел охлаждать излишне хорошее настроение одним своим видом, не скрывал этого и даже благодарности умудрялся получать.

     — Гхмм… — продлжил Колян. — Ну так вот, я это... вчера вскрыл корпус, а контакты прямо, ну, блин... как плесень. Все думаю, пора завязывать с кислотой, перехожу на нейтральный флюс… хотя хреново он паяет, если честно.

     — А ты смывай сразу. И вообще отдели фазу пайки от фазы сборки. Понимаешь, о чем я? Вот, Вир, видишь, какие приземленные у людей проблемы. А ты все о судьбах мира думаешь.

     — Не думаю я о судьбах мира, — покачал головой декадент. — Я иврит изучаю. Вчера учебник закачал. Потом приступлю к Каббале.

     — Во-во! Я о чем и говорю.

     Вергилий холодно усмехнулся. Колян почесал затылок. В бесноватом колючем шуме нам пришлось замолчать, и молчали мы почти до самого конца перегона. А когда поезд затормозил, я не смог не заметить хмурое удивление на лице моего бутовского друга. Колян стоял с открытым ртом, и вовсе не потому, что Вир вывихнул ему мозг. Колян смотрел в округлое прорезиненное окно, в котором нас приветствовала очередная "не наша" станция.

     — Ядрен-нуклон! — простонал я сквозь зубы, с первого взгляда поняв, что мы едем не в ту сторону. Однако второй взгляд меня доконал окончательно. Эта станция… я не узнавал ее. Я, москвич в энном поколении, не узнавал родное! Когда я разжал веки, поезд уже отчаливал, но наваждение не прошло, и только напоследок, словно скалолаз за единственный уступ, мои глаза ухватились за буквы, название, укрепленное на стене. Но понять его так и не смогли. Это было что-то нечитабельное, не русское и даже не латиница. Это было… еврейское квадратное письмо.

     — Чё за шняга? — пробасил Колян. — Диман, ептыть, куда мы нах сели?!

     Вергилий поморщился, не удостоив обстановку словами.

     — Иврит? — несмело простонал я. Вир кивнул, окончательно забив гроб моего рассудка. Слава богу, за окнами, словно волосы на ветру, мельтешили туннельные кабели, давая право смело отряхнуть мозги от секундного бреда. Вагоны летели в бездонную нору, вагоны обычного, позднесоветского поезда, самого метропоездатого метропоезда в мире. Гремели, качались, словно ведомые сотней бурлаков-эпилептиков по каналу крупнозернистого турбулентного творога. В голову лезли и другие странные мысли. Память не переставала чесаться.

     — Все-таки мы не туда сели, — сдался я. — Что будем делать?

     — Дожидаться станции, — ответил Вир. — Хотя, вряд ли это поможет. Мы все прекрасно видели, что дело тут не в направлении.

     — Не в направлении? Тогда что за пипец?! Не та ветка? Или вообще не то метро?

     — Я, к сожалению, еще не изучал этот язык.

     — Какой язык? Иврит? То есть… то есть, это действительно был иврит?!

     — Нет. Может быть, другой еврейский язык.

     — А… это… а в Израиле метро есть?

     — Эй, пацаны! — вмешался Колян. — А мы это самое… мы ничего не курили?

     — Насчет тебя, Колян, не знаю, а я, лично, даже спиртное месяц не принимал. И вообще, Коляныч, по-моему, мы с тобой последние два часа друг у друга на виду. Ладно мы, как Вира-то мы за пять минут успели втянуть в это темное дело?

     — А может, он сам. И нас еще обкурил. Гляди, глазенки хитрые! И про иврит этот гребаный первый начал.

     — Вир? — обратился я к попутчику. — Ты-то что об этом думаешь? Когда мы успели накуриться?

     — Боюсь, еще на станции.

     — То есть?

     — Ну, вы же на Войковской сели? Я тоже, только за пять секунд до вас, поэтому успел устроиться у двери.

     — Ну, молодец. И что дальше?

     — А то, что когда я бежал к этому поезду, я видел волка.

     — Кого?!

     — Блин, я ж говорил! — воскликнул Колян. — Вылитый нарик, ептыть, я таких, мля, за километр чую!

     — Так, стоп, подождите оба. Колян, ты помнишь, о чем мы с тобой разговаривали когда сели? Ты еще утверждал, что впредь будешь паять только нейтральным флюсом. И еще сказал: «Все, пора завязывать с кислотой».

     — Да млин, я же это… паяльную кислоту!

     — Ага, оправдывайся. А я-то думал, чего ты такой зажатый, когда трезвый… Знаешь, это уже не смешно!

     — Да ты чё?! Это ж я, Колян! Я ж тебе сколько трансформаторов со свалки приволок!

     — Господа! — вмешался Вир в нашу микроперебранку. — Вам не кажется, что если один из нас, да пусть даже каждый из нас примет наркотик или психоделик, мы вряд ли втроем увидим одно и то же.

     — Ну хорошо… что ты предлагаешь? Ваша гипотеза, профессор? И, кстати, ты говоришь, волка видел. Почему волка? Может собаку крупную?

     — Что я, волка от собаки не отличу? Я, между прочим, на биофак хотел поступать. А почему волка, откуда мне знать? Гляжу — сидит среди толпы. Как бы вроде и страшно, а вроде и пофиг.

     — Так, понятно… что ничего не понятно. Ну что, кажись, подъезжаем к станции?

     Вроде москвичи с пеленок, а к стеклу мы прильнули с жадностью полудиких провинциалов из третьего мира. И, надо сказать, не зря. Станция походила на «Сокол» — такая же серая, полумрачная, сводчатая, даже купола наверху… вот только надписей не было. Да еще интерьеры из серии «что-то не то». Это была не штукатурка и даже не мрамор. Эти тонкие длинные мраморные кусочки... нет, такого кривого, темного, как будто пористого мрамора я еще не видел.

     — Ёманарот! — сказал Колян. — Это ж кости!

     Двери открылись, но никто не входил и не выходил, даже ветер и потный жар. Только мы стояли как учебные скелеты, неподвижные, дырявые, с разинутыми до ушей ртами и что-то явно потерявшие, то ли плоть, то ли смысл, то ли жизнь.

     — Это называется оссуарий, — нашелся Вергилий. — В Чехии, например, такой есть. Костнице называется.

     — Станция Чешская? — спросил я. — Нет, уже есть Пражская, там нет костей…

     — Кутногорская… — сказал Вир. — Или Эворская. Или Гальштатская.

     — Беломорканальская, мня! — провыл Колян.

     — Сталинская, — заключил я, когда осторожно-двери-закрылись.

     Толчок и мелкие колебания не в такт ударам колес. Это страх, распознал я, и он уже не просто стучится. Среди шума, под электрическим светом, меж двух товарищей и десятков пассажиров этому гостю, конечно, не давали ходу. Но надолго ли? Стена рассудочного опыта, без которой малые дети боятся темноты и новой страшной рожицы — этот драгоценный иммунитет проливался сквозь пальцы под давлением секунд. Эти новые, больные секунды не уходили, они толпились у двери вместе с нами, словно горожане, вечные воины часа-пик, все больше, все душнее. Когда же, наконец, доедем?!

     — Не, пацаны, надо что-то делать! — оживился Колян после минутной паузы. — Надо выбираться из этой, мля… чудо-жопы, нах!

     — Кстати, насчет чудес. Вир, ты же когда-то рассказывал, что типа, в метро, под землей часто происходят всякие аномалии, типа, неправильный ход времени, там, искривления пространства, и прочее. А? Похоже, мы нарвались как раз на что-то подобное. И волку твоему находится объяснение — они ж наверняка здесь обитали когда-то.

     — Димыч, ты раньше вроде скептиком был. До сих пор помню, как ты выразился, когда твою катушку Тесла упрекнули в получении энергии из пустоты…

     — Так то Тесла, а мы здесь уже десять минут едем, и непонятно куда, как и какого хрена…

     — К сожалению, твое объяснение нам выбраться едва ли поможет.

     — Блин, а хули мы тупим?! — оживился Колян. — Мы ж не одни едем, что остальной народ думает?

     Вот уж от кого не ожидал дельных мыслей… В самом деле, чего мы тупим? ...Хотя, честно говоря, эти праздные лица, эти картофелины в воротниках, что-то как-то не окрыляли надеждой. Ближайший ко мне пассажир — парень моего возраста в наушниках — на мой вопрос о маршруте лаконично и вместе с тем загадочно произнес:

     — А мне пох…

     Колян окликнул девчоночку лет шестнадцати с черно-розовыми локонами и другими атрибутами субкультуры эмо. Та, смерив его испуганно-томными глазенками, неожиданно оттаяла и даже с радостью завела общение, так жалко, что забитое шумом. Неужели хоть кому-то в этом мире не все безразлично? Конечно, этого мало, надо искать кого-то постарше, поадекватнее, но я как завороженный наблюдал за этой беседой прямиком из какой-то лиричной трагикомедии… Меня разбудил телефон. Нет, не мой — Коляна. И не звонящий. Он просто достал его и теперь деловито забивал туда номер.

     Да ты охренел, малолеток клеить! А ну сюда иди! Видать, моя рассерженная физиономия все-таки охладила ловеласа, и Колян, попрощавшись, шагнул ко мне. Что касается Вира, то он как стоял у двери, так и продолжал стоять. Мизантроп, мать его. Впрочем, он был первым, кто увидел новую, уже третью станцию.

     Или не станцию? Кажется, ремонт какой-то, или недодел. Толстые колонны без облицовки; чистый, брутальный бетон. Полумрак и туман. Какие-то столбы с клетками наверху — похоже на светильники, и на железнодорожные семафоры. И одна надпись, название, выбитое в стене странными завитыми русскими буквами.

     «ЗАМЫЯ».

     Если на первых остановках выйти из поезда нам мешало удивление, то на этот раз это был самый настоящий, близкий, почти осязаемый, страх. Страх сделать шаг за порог. Страх вообще что-либо сделать и даже осмотреться посерьезнее. Я видел, что Колян готов матернуться на весь вагон от беспомощности, а Вир стал бледным как не завезенный сюда мрамор. Как хорошо, что мне еще не шестьдесят лет, и у меня нет проблем с сердцем! Ибо сердце мое вслед за мозгами всерьез помышляло бабахнуть и разметаться по всему вагону мелкими темно-красными плевками. Это не просто дилемма рассудка и действительности, веры и выживания. Это ощущение полной безответственности судьбы и всего трижды гребанного мироздания за результат шевеления каждого волоска на твоем теле. Это не жизнь, не кино, даже не компьютерная игра, если только не провальный бета-тест. Этому даже нет в языке подходящего слова! Это… это... ЗАМЫЯ!

     — Короче, я понял, — сквозь зубы просипел Колян. — Я сплю, и мне все это снится.

     Я посмотрел на своего поджарого друга. Его кривые, напряженные щетки бровей нахмурились в какой-то жуткой смеси злобы и плача. Потом посмотрел на Вергилия, на этого бледного люцифера, который не уставал ни молчать, ни бесить этим окружающих. На секунду я ощутил себя героем детектива, глазеющим на истинного убийцу, еще главу назад столь заурядного и невинного.

     — Вир… а помнишь, ты мне рассказывал, что тебе часто снятся сны про метро? Что, типа, едешь, переходишь, вроде обычная подземка, но с какого-то момента перестаешь узнавать станции и линии. Как будто схему недоглядел. Помнишь? Помнишь. Значит все, что с нами происходит, прекрасно укладывается в сценарий твоего сна? Что все это значит?

     — Не знаю.

     — То есть как не знаешь? Среди нас троих ты с самого начала был самым осведомленным. Волка видел, иврит узнал… Да ты с самого начала все понял! Почему сразу не сказал? Вир! Извини, но твое молчание уже бесить начинает!

     — Извини и ты. Я ничего не знал и не знаю. Да, я думал об этом, но… Димыч, а если не сон? Или… если не мой сон? Да, я часто вижу такие сны, но каждый раз просыпаюсь, потому что именно я сплю, а не кто-то другой. А что если на этот раз сны вижу не я?

     — В смысле?

     — Ну, в смысле… ну, ты, например, или Колян. Значит, проснется из нас троих только тот, кто видит этот сон, понимаешь? А остальные не проснутся. Никогда.

     — Блин, я, кажись, догнал! — промычал Колян. — А вдруг мы вообще, млин, не существуем? Вдруг мы втроем снимся какому-то перцу, который нас вообще знать не знает? А? Я не хочу сдохнуть в чьих-то мозгах! Пацаны, мать вашу, да сделайте что-нибудь!

     «Не выйдет» прошептал я под нос себе, своему рассудку, своим чувствам, своей вере, которая предавала меня, оставляя одного в этой сине-зеленой консервной банке по рейсу «Войковская тире Никуда». Проснуться? Нет! Уж лучше страх, лучше мучения растоптанных мозгов. Лучше вечное начало, чем конец… такой конец. Безболезненный конец как минимум двоих из нас. Почему я раньше никогда не вспоминал тех, что снились мне и не существовали наяву? Что с теми фиолетовыми человеками из детства или моим «полутораюродным» братом из гриппозной ночи двухлетней давности? И что будет со мной, если я всю жизнь был чьим-то ночным кошмаром? Любой человек имеет свои виртуальные отпечатки в мозгах родных и друзей. Эти двойники живут, развиваются, изменяются, и главное, не умеют резко умирать, так что нередко переживают свой оригинал. Но что происходит с теми, кто не имеет оригинала наяву? Они могут быть четче, красочнее любого настоящего, но это лишь плод перемешанных нервов, который, в отличие от копий живых, умеет умирать полностью сразу после пробуждения? А если мой хозяин вообще не проснется — умрет во сне? Что, если это вообще не сон, а чей-то предсмертный бред?

     А, вот и следующая станция. Темные квадраты, серо-синие пятна. Как будто заброшенная Войковская, только колонны массивнее. Надпись еле видна, но я прочел ее:

     «АЗМЫЯ».

     Похоже, близится предел. Не знаю, как другие, а я перестал бояться. Видать, сам страх испугался и сиганул в окно как мелкий трусоватый черт. То-то за стеклами в темноте мелькнула красная клякса. Бедный страх. Что еще надо потерять, чтобы потерять возможность думать о потерях?

     Вергилий был по-прежнему бледен и спокоен. Интересно, если мы сейчас на пару с Коляном его придушим, мы сможем спастись? Или наоборот, завалим последний выход?

     Колян же, как малое дитя, прислонил лоб к стеклу с надписью «Не прислоняться» и, кажется, тяжело дышал. Вот и думай теперь, завидовать тем, кому философские бредни не помогают заглушить страх смерти, или нет? Когда бедняга обернулся, мы услышали почти спокойную, почти серьезную и почти нейтральную фразу:

     — Там это... проводов больше нет. Только пятна такие грязно-синие, как плесень.

     — Так… — вздохнул я. — Началось. Похоже, сон комкается. Скоро порвется. Осталось выяснить, чей сон. Твой, мой или Вировский, что, к нашему несчастью, вероятнее всего. Хы-хы… или вообще ничей из нас. Может, этой эмочке, твоей, Колян, снятся парни ее мечты? Давай что ль порадуем ее напоследок, стриптиз устроим?

     — …Я тут вспомнил, — подал голос Вергилий. — Я где-то читал рекомендации, как отличить явь от очень красочного сна. Там их было несколько, но одна из них — это посмотреться в зеркало. Если отражения нет или вместо него что-то несусветное, значит это сон, а с таким осознанием легче проснуться.

     — Прикольно… — согласился я.

     — Что прикольно? Посмотритесь в окна, они на темном фоне хорошо отражают.

     И правда. Ничего более дельного в данной ситуации, похоже, не придумать. И опять Вир оказался осведомленней нас, что, вообще-то говоря, настораживало. Но Коляну идея понравилась. Переглянувшись, обхватив друг друга за плечи, словно для зачетного фото на память, мы стартовали от дверей к широкому стенному окну в грязной округлой раме.

     Вергилий не пошел вслед за нами.

     Раздался резкий толчок. Поезд дернулся и рванул куда-то вбок и вверх. Другой состав, вот оно что, успел я подумать, ударяясь об пол. Стекла полетели на нас сверкающими клыками. Нет никакого сна, все гораздо хуже, и бледный Вир знал это с самого начала. Это машинист поехал не туда, не в тот туннель. Это он спал, а не мы, а теперь он и нас зазывал на покой, будучи уже секунду как мертвым...


     * * *

 
    Фуххх, слава Богу! Проснулся. Какой, однако, детализированный сон! Как говорится, хорошо, что все хорошо закончилось. Только…

     Только я не Димыч. Я Вир. Димыч у себя в квартире. А Коляна, кажется, не существует…


     * * *


     Хм, интересно, а что такое «ЗАМЫЯ»?