Месть Махи. 9 гл. СИЗО. Психиатр

9. СЛЕДСТВЕННЫЙ ИЗОЛЯТОР

18 – 31 августа 1986.



В камере предварительного заключения, или, по-новому, в «следственном изоляторе», я провёл шестнадцать странных суток и освободился лишь второго сентября. Всё это выяснилось позже, потому что тогда время перестало существовать. Наверное, я думал только о Маше и о себе. Нет, глагол «думать» не подходит. Какое тут, к чёрту «думанье», когда нет ни одной мысли, а только всеохватная тоска и полное отсутствие желаний. Несколько раз меня водили на допросы, опознания, следственные эксперименты, но я не понимал, чего этим людям от меня надо. Не мог и не желал понимать. Мыслей о самоубийстве сперва не было, просто жить не хотелось. А о том, чтобы как-то защищать себя для дальнейшего существования в этом чудовищном мире, не могло быть и речи.

Оберегая себя от невыносимой боли, мозги выключились и начали медленный спасительный распад. Я сам не хотел выходить из того сумеречного состояния, в котором воспоминания не режут тупым ножом душу на куски. Но я был как мина: любой толчок извне – и взрыв. Видимо, они просекли, что процесс вот-вот станет необратимым, что у подследственного уже начался «сдвиг по фазе», поэтому на шестой день запустили ко мне психиатра, доктора Журмина. Я знал, что он был закадычным другом моего старшего брата Леонида, и звали его тогда иначе – Макс Курман, но его не помнил и помнить не хотел.

Он стал приходить в камеру ежедневно, поздно вечером, когда за зарешёченным оконцем чернел космос, и мы сидели два часа в полной темноте. Это, по его задумке, очевидно, должно было усилить воздействие. Он приходил, садился в углу камеры около моего горшка на стул и что-то говорил. А мне было по херу.  И, вообще, я отнёсся к нему сначала агрессивно – в смерти отца и исчезновении брата он играл какую-то роль.

Доктор начал свою терапию крайне не удачно. Он попытался включить мои мозги беседами на, как он полагал, живо интересующую меня тему – археологию. Весь первый вечер, без конца подчёркивая свою безграмотность в этом вопросе, пытался разговаривать про великие сокровища Ассирии и Междуречья, про иероглифы и клинопись, но я просто не слышал его. Действительно, не слышал. А под конец просто почувствовал сильное раздражение, как от жужжания назойливой мухи. Помнится, даже не сдержался – открыто проявил недружелюбие.

В последующие посещения Курмин резко поменял тему. Он говорил сам с собой, возбуждаясь от своих слов, как Геббельс. Рассказывал о преодолении горя, о его механизмах и стадиях, разобрал по косточкам все причины самоубийства, и его вред. Лекции мне читал. Это длилось шесть вечеров подряд. Сначала я начал слушать просто звук его голоса, проникающего куда-то глубоко в мозг, бередящего там некие заторможенные участки, и улавливал смысл отдельных слов, но постепенно попал под гипнотическое влияние, стал вникать, и тупая апатия уступила место открытой боли утраты и уже осознанному отчаянию. Под конец я весь был просто сгусток душевной боли, хотя и с отчётливо работающими мозгами.

Фактически, Курман спас меня от путёвки в приют «скорби», но чуть не выписал направление туда, где уж никаким скорбям нет места. Мозги мои в тот период были не в состоянии переварить многое из сказанного доктором, особенно в начале, и эти странные тюремные лекции навсегда бы канули в Стикс, если бы много позже мне в руки не попала тетрадь самого Курмана с их кратким конспектным изложением. Приведу здесь из неё выжимки и дополню комментариями. Может, кого заинтересует. Читать это не обязательно.

ЛЕКЦИИ ПСИХИАТРА

1-й  сеанс.

«Состояние депрессии известно с древнейших времён, как опасный недуг. Было знакомо ещё троглодиту, появилось в одно время с разумом. У древних римлян есть уже специальный термин – «тэдиум витэ» – «отвращение к жизни».

[После такого вступления доктор привёл несколько исторических случаев, в том числе загадочных. В память запал один: про внезапную эпидемию меланхолии у племени гуанчей на Канарах. Подцепив эту заразу, названную «модеррой», местное население скопом с собой покончило. Потом психиатр перешёл на гениев. Кто бы мог подумать, что они поголовно были иссушаемы этим чувством, переходящим в хроническую болезнь, и почти так же поголовно решались по собственной инициативе с этим миром расстаться]

«Практически каждый человек испытывал в жизни приступы депрессии, хандры, сплина. У большинства болезнь носит обратимый, скоротечный характер, но встречаются натуры с обострённым восприятием, склонные к сильному переживанию, которые при наличии серьёзного повода могут получить значительные деформации психики. Помочь такому человеку очень трудно, даже если берётся опытный специалист: страдающий сам не хочет, чтобы его лечили»
 
[Далее по конспекту первой лекции всё шло в том же духе, а в памяти у меня ничего не сохранилось, поэтому сворачиваю. Беседа закончилась, и следующие сутки я пролежал в тупом беспросветном состоянии. Хотя в абсолютном космосе мозга впервые со дня ареста замаячили какие-то конкретные сигнальные слова и обрывки фраз. Курмин нанёс первый удар по той капсуле, в которую забралось моё сознание].

2-й сеанс

«Любому живому организму, на любой ступени его организации, вплоть до клеточного уровня, присущ инстинкт самосохранения, инстинкт жизни. Природа заложила его уже в сперматозоид и яйцеклетку. В животном мире не бывает депрессирующих и самоубийц. Всё, что известно об умственном развитии животных, не позволяет заподозрить их в понимании средств, приводящих к собственной смерти. «Самоубийцы» у некоторых видов насекомых, например, скорпионов, встречаются, но это просто шалости Создателя. Или, вообще, акты случайные, моторные. Исключение составляет только человек – вершина развития живого – ему даровано самосознание. В качестве побочного эффекта своей исключительности он получил противовес – подсознательное стремление к смерти. Почему кровожаднее хомо сапиенса, причём бессмысленно кровожадного, на Земле существа нет? Очень просто: чтобы подавить в себе неосознанное влечение к самоубийству, человек обращает агрессивность на других».

«Дед Зиг-муд [так Курман называл Фрейда] объявил человека полем боя двух главных сил: Эроса – инстинкта любви и Танатоса – инстинкта смерти. У его учеников кишка оказалась тонка, чтобы оценить гениальность этой простоты. Они всё пытались учителя подправить, боясь признать факт, что смерть – один из столпов нашего бессознательного. Страх перед ней списывали на всякие глупости, типа боязни кастрации, или страха перед сверхмощным оргазмом. А Старый им сто очков вперёд дал, выяснив, что желание смерти дремлет в глубинах мозга каждого и легко прорывается в сознание в ситуации внутреннего кризиса. И тогда перед человеком встаёт дилемма: либо преодоление этого кризиса и создание новых ценностей, либо невозможность преодоления и небытиё».

«Вот здесь я и пошёл дальше Учителя. Создал свою концепцию и успешно её применяю.  Что такое «смерть индивида»? По понятиям системного анализа – это разрушение отдельной психо-биологической системы, называемой «человек». Может ли разрушение быть для действующей системы целью или просто положительной ценностью? Нет категорически! Система с такой установкой существовать, как система, не может. В то же время, мы знаем массу примеров, когда люди живут, мечтая об одном – о смерти. Парадокс? Опять нет. Просто система продолжает определённое время поддерживать баланс, пусть неустойчивый, сменив знак цели на противоположный. У человека формируется отрицательная мотивация к жизни, и главным мотивом становится инстинктивный страх перед небытиём. Мотив уже не из психического, а из самого иерархически нижнего уровня – биологического. Система стремится жить даже в ущербном, противоестественном состоянии. Преодолеть страх и идти до конца могут лишь очень немногие, люди с таким высоким духовным развитием, которое способно разорвать даже путы Эроса, инстинкта жизни».

[Эту вторую лекцию я уже, можно сказать, «слушал» – назвают же «светом» мигающий индикатор в режиме «сон». В мозгу стали не просто отпечатываться слова – выстраивались мыслительные цепочки, и вместе с ними нарастала непонятная тревога и возбуждение. Но, в целом, там пока была бездонная яма].

3-й сеанс

Кажется, именно в своё третье посещение Курману удалось меня разговорить. Он выбрал тему, на которую откликнулся мой отвыкший двигаться язык – самоубийство. В процессе привычного монолога, он вдруг спросил: «Евгений Николаевич, а что такое самоубийство? Можете мне объяснить вкратце?» И я вдруг ответил всем своим организмом: «Чего ж проще? Раз – и всё!.. Ах, нет, чёрт, наоборот: ничего...» Выскочило это помимо воли. Психиатр пришёл прямо в восторг: «А, вот, и фикушки! Это очень и очень непросто!». Дальнейшие его высказывания нашлись в тетради.

«Многие издавна пытались сформулировать главный признак, отличающий настоящий акт суицида от множества сходных явлений, но получалось туго. Обывательское понятие тут совсем не годилось: оно только всё запутывало. Ведь если идти от результата и назвать самоубийством каждую смерть, которая стала непосредственным следствием осознанных действий самой жертвы, то в этот разряд попадёт и солдат, получивший пулю при атаке, и расстрелянный шпион, и курильщик, загнувшийся от рака лёгких, и поэт, умерший от бессонницы. Если так рассуждать, то всякая жизнь человека окажется самоубийством».

«Тогда старик Дюркгейм решил уточнить: «если пострадавший знал об ожидавших его результатах». Опять фигня! Что такое «знал»? Все перечисленные ребята прекрасно знали о последствиях своих действий! Просто они НЕ ХОТЕЛИ умирать, тогда как «настоящие» самоубийцы, наоборот, РАССЧИТЫВАЮТ умереть. Казалось бы, вот оно, различие – так опять нет! Что такое для психологии «хотели - не хотели»? Всего лишь мотив, а мотив – это слишком субъективно! Ведь, чаще всего человек сам не может с уверенностью сказать, чего же он хочет».
 
«Выходит, и РАСЧЁТ человека на то, что какие-то его действия заведомо приведут к смерти, недостаточно объективная характеристика. К примеру, если он оставляет себе хоть малейший шанс выжить – это уже нечто отличное от суицида. А, ведь, под череп с кинокамерой не залезешь. Тем более, к трупу… Словом, самоубийство, вообще, нельзя выделить в какой-то особый класс явлений, поскольку никак не даётся его точное определение. Тот же Дюркгейм признался: «Самоубийство оказывается только преувеличенной формой повседневных поступков... Но явление налицо, явление необычное, хотя и весьма распространённое…»

[Помню, тут он неожиданно вскочил с табурета и заявил: «За тот час, что мы сегодня провели в этой камере, в мире больше сотни человек покончили с собой. А вы знаете, Евгений, почему именно ОНИ это сделали? Что в этих людях особенного? Почему кто-то до глубокой старости сохраняет жизнелюбие, а рядом здоровый юноша мечтает прекратить «это мучение»? Хотите узнать черты и качества очередной жертвы?…» Я кивнул, и доктор, несмотря на полную темень в камере, моё согласие принял. Далее из его конспекта].

«Вопрос: КАКОЙ человек наиболее склонен к суициду? До сих пор, даже среди не очень специализированных учёных, бытует мнение, что суициду наиболее подвержены сошедшие с ума. Это полная ахинея. Конечно, существуют определённые виды психических расстройств, при которых больные, находясь в глубокой патологической депрессии или охваченные маниакальной идеей, решаются на отчаянный шаг, но, в целом, доля убивших себя душевнобольных ничуть не выше доли таких же здоровых... Чаще у «психов» можно наблюдать «суицидальный шантаж»: они пытаются воздействовать на окружающую среду, угрожая ей расправой над своим мозгом, но истинные самоубийства редки. (Кстати, предположение о прямой связи психических заболеваний с числом самоубийств напрочь разгромили вездесущие евреи: сумасшествие у них наблюдается гораздо чаще других наций, а случаев суицида – практически нет). Или, к примеру, врожденное слабоумие. Оно практически гарантирует от суицида: случаи добровольного ухода из жизни олигофренов – редчайшее исключение. Для такого высокого, в моральном отношении, акта необходимо скорей, наоборот, высочайшее развитие интеллекта».

Предпринимались попытки, в том числе мной, увязать наклонность к суициду с динамическими особенностями психики человека. Казалось очевидным, что, из четырёх типов темперамента, (специально упрощаю для неподготовленной аудитории), два крайних – меланхолики, со слабым типом нервной системы и холерики, подвижные, но крайне неуравновешенные – находятся в наибольшей опасности. Меланхолики, которым всё рисуется в чёрном свете и жизнь кажется штукой весьма утомительной, склонны к подавленной депрессии, а взрывные, реактивные холерики легко впадают в депрессию возбудимую.... Но!.. как я ни старался, обнаружить здесь прямую связь не удалось. От другого чего-то зависит окончательное решение человека...»

Может быть неврастения? В силу крайней чувствительности нервной системы, душу неврастеника постоянно трясёт до самой глубины, и какая-то неприятность, вполне сносная для человека с крепкими нервами, накладываясь на астенический невроз с его неуравновешенностью, может разрастись в легко возбудимом мозгу до размеров нестерпимого горя. Ну, думаю, нашёл, наконец! Опять прокол. Всё бы совпало, если б в природе не существовало женщин. Но они есть, и, как всегда, поднагадили: среди них неврастеников гораздо больше, чем среди мужчин, а самоубийства случаются в четыре раза реже... Нет, не хотят неврастеники, несмотря на то, что жизни не рады, сами себя выручить – держит их что-то на этом свете».

Почти отчаявшись какие-либо закономерности в этом деле найти, стал я по возрасту самоубийц сортировать. Решил проверить: может правы те, кто доказывает – число суицидов правильно растёт с возрастом. Логично, вроде: с общей энтропией организма наступает разочарование, потеря иллюзий. Честолюбивые устремления к продвижению и престижу в своей социальной группе упираются в потолок, теряет актуальность желание «завоевать Париж». Восторженное «Всё здесь для меня» уступает место трезвому и печальному «вита брэвис». Это обуславливается и ослабевающим либидо, и общим снижением энергетического ресурса».

И опять оказалось всё гораздо сложнее: ведь, одновременно с падением возможностей снижается и уровень запросов. Сохраняется некий баланс. Вулканы желаний тухнут один за другим, но до глубокой старости непостижимым образом возникают новые стимулы. В сказке «Старик и Смерть» дряхлый дед идёт на несусветные ухищрения, чтобы обмануть костлявую: ставит кровать на вращающееся колесо. Он очень хочет жить, хотя, вряд ли, уж понимает зачем... Короче говоря, все поиски не дали однозначного результата».
 
[Помню, в этом месте лекции я вдруг снова ощутил интерес и спросил: «Что, совсем никаких закономерностей?» «Ага, – опять обрадовался Курмин, – заинтересовала тема? Представь, есть такая закономерность! Но она не касается личности человека. Это, вообще, что-то странное. Но об этом в следующий раз»].

4-й сеанс

Тут пошло то, чего в тетради не было, зато почему-то неплохо отпечаталось в мозгах. Первым, оказывается, заметил странную закономерность, в которую сперва никто не поверил, всё тот же Дюркгейм ещё сто лет назад. Но и сам ничего не понял. А проверка Курмина на статистике подтвердила – самоубийств гораздо больше в тёплое время года, чем в холодное. И ещё: четыре пятых от общего их числа приходится на дневное и вечернее время, а не на глубокую ночь или, тем более, утро.

«Представляете, Евгений? Человек предпочитает исчезнуть в тот момент, когда жить, казалось бы, наиболее приятно. Когда вокруг всё живёт и цветёт, а не умирает, как того требует логика. «И почему так?» – спросил я машинально, а воображение уже рисовало отрадную картину, как я испускаю последний дух в ласковых лучах солнца на мягкой травке, пахнущей пряными ароматами лета. Предрассветная мгла, беременная перезревшими плодами осень или трескучий мороз не соблазняли… «Почему? – выскочил из своего угла психиатр. – А вспомните про депрессию! Именно в зените, когда цель, наконец, достигнута и надо наслаждаться плодами успеха, она достигает у людей апогея. Потому что счастья, оказывается, всё равно нет! Кольцо замкнулось: именно в ДЕПРЕССИИ кроются все загадки. Именно она предшествует и способствует каждому акту самоуничтожения».

«Ведь, настоящая депрессия – штука страшная! Это – общее разряжение, вплоть до вакуума, всех сфер – мотивационной, волевой, эмоциональной, торможение активности, мучительные переживания тоски и отсутствия желаний. Но далеко не каждая депрессия, даже очень глубокая, завершается самоубийством. Отчего? Что удерживает человека в этом мире, кажущемся ему отвратительным, в момент пика душевного кризиса? Как он умудряется его преодолеть, если полностью, до нуля, теряет положительную мотивацию к своему дальнейшему функционированию? Ведь «ноль» мотивов жить – это и есть смерть!»

Я впитывал слова психиатра со всё нарастающей жадностью. Они заполняли бальзамом мою изнывающую от невыносимой пустоты душу, манили надеждой на то, что где-то, всё же, имеется выход. Причём, похоже, быстрый и радикальный. Курмана я уже начинал обожать, почти боготворить. «Ну, же, – шептал я, – ещё...» Мне почему-то было очень важно знать об этих мотивах всё. В темноте изолятора я услышал, как Макс Палч благожелательно усмехнулся: «Вообще-то, мотивы человека – настоящие мезозойские дебри – углубляться туда весьма опасно... Но я рискнул углубиться и, как видите, остался жив-здоров. И даже кое-какие ориентиры там расставил. Короче, поделил их на четыре уровня, и всё человечество, соответственно, разложилось на четыре класса... Число «четыре», вообще, для человека магическое. Ведь, квадрат – чистое изобретение разума. Я так и назвал свою теорию – «теорией квадрата»… Но об этом в следующий раз».

С приостановившемся от страха одиночества сердцем я вгляделся во тьму уже пустого угла и почувствовал его удары вновь лишь через сутки. Всю ту ночь и весь день я не сомкнул глаз. «Растительное» состояние отключенности вдруг закончилось – я осознал непоправимость случившегося с Машей. И со мной. До этого я, собственно, не понимал, кем она для меня была. А, оказывается, за те несколько дней она стала для меня буквально всем. Её смерть значила, одновременно, и крах моей жизни.

5-я лекция

Она оказалась последней и совершенно непохожей на предыдущие. Хотя начиналось всё как обычно: сперва у меня от предчувствий ёкнуло сердце и забралось под кадык, потом погасла слабая лампа у самого потолка с грязно-синими разводами, лязгнул засов, и вошёл доктор Курман. Я его узнавал уже по запаху, как собака. Он сел на принесённый табурет и начал говорить своим пакующим голосом. Я слушал его, как оракула, как мессию – в неподвижном мраке изолятора мой организм отзывался на его проникновенный голос каждой страдающей клеткой. Про «вчерашние» четыре уровня мотивов и про четыре типа людей он говорить не стал. Пообещал рассказать об этом позже, и сменил тему. В конспекте она значилась последней.

«Острое клиническое проявление горя. Такое сильное, что человек не хочет больше жить. Чем тут может помочь психолог или психотерапевт? Он, конечно, не в состоянии избавить пациента от страданий – человек только сам может найти в себе силы справиться с кризисом и поставить перед собой новые позитивные цели. Процесс переживания нельзя отменить, но им можно, в какой-то мере, управлять, имея в виду идеальный конечный результат – болезненное состояние должно окончиться совершенствованием личности, а не её разрушением. Дед Зиг-муд назвал этот процесс «работой печали» и полагал, что его суть в отрыве психической энергии субъекта от утраченного объекта, составлявшего смысл его жизни. До полного отрыва от «Я» утрата продолжает существовать психически, и «умирает» лишь после его завершения. Великий дед, как всегда, был прав. Упустил только одно: преодолеть горе – это не столько ЗАБЫТЬ, сколько ПЕРЕСТРОИТЬ ПАМЯТЬ».

Процесс переживания проходит в четыре стадии, (тот же «квадрат», что и в мотивах, и в типах людей), четыре этапа, которые он последовательно минует... Если, конечно, не прерывается по инициативе переживающего. Первая – ступор, шок, оцепенение. Человек избегает страдания, он полностью выключен из действительности. Следующая стадия – отрицание произошедшего, неверие, неадекватное стремление вернуть утраченное. Пройдя эти два этапа, человек вступает в третий – стадию «максимальных страданий». Случившееся, наконец, осознано и приводит человека в состояние отчаяния. Именно в этой фазе вероятность рокового решения наиболее велика. Это высшая, «мёртвая», точка на кривой переживания, где заклинивает дальнейшее движение, и, возможно, только внешнее воздействие на психику может подтолкнуть его в нужном направлении... Эту стадию острого горя обойти нельзя, если, конечно, не «сдвинуться по фазе», поэтому пациента лучше порой к ней подтолкнуть... Когда критическая точка останется позади, наступит последний этап преодоления горя, четвёртый: остаточные вспышки и рецидивы. Они могут быть весьма сильными, но почти всегда обратимыми...»

В этом месте конспект обрывался, но доктор беседу не закончил.  Он занялся подробным описанием этой стадии, которое вызвало во мне бурю неприятия.  Я, мокрый от слёз негодования, с разрывающимся серцем, всё больше паниковал. «И, вот, жизнь, наконец, налаживается, – говорил Курман. – Боль потери уходит, появляются новые чувства и новые цели…» «Нет... – в ужасе прошептал я, пытаясь осознать, что происходит, но доктор воодушевлено продолжал, не обращая на меня внимания: «Огромная энергия, накопленная в процессе страданий, вырывается, торжествует, жадно ищет НОВЫЙ ОБЪЕКТ и бешено выплёскивается на него со всей застоявшейся силой...» «Никогда! – вырвалось у меня, как отчаянная мольба. – Такого не может быть!..» «…Образ утраченного начинает мешать, – настойчиво продолжал психиатр голосом, буравящим мой мозг, словно адское сверло. – Накапливается раздражение против себя внутреннего, против своего пуританского «супер-эго». Человек, вышедший из кризиса, с хлещущими через края желаниями, инстинктивно пытается забыть потерю...» «Нет!.. – уже в голос выкрикнул я, ощущая бешенное сопротивление разбуженного мозга такому исходу, но психиатр и не собирался останавливаться: «Очень скоро человек начинает скрыто ненавидеть отголоски воспоминаний о прежней привязанности. Он вытесняет их и кидается в удовольствия, чтобы скомпенсировать свои отрицательные переживания... Потому что организм требует радостей жизни…»

Тут лекции психиатра навсегда прервались, потому что я вскочил с койки и ударом ноги выбил из под лектора табурет. Я от бешенства не сознавал, что творю, понимал только одно: слушать это невыносимо. Доктор шумно свалился на бетон, потом с подвыванием вскочил и забарабанил в дверь. Я не успел извиниться перед своим кумиром за отвратительный поступок – его выпустили, а мне врезали по уху. Грохнул засов. Пришлось лечь на проклятую кровать, место, где меня достаточно потерзали мысли-кровососы. Они, конечно, тут же набросились вновь...

Что же произошло? Отчего я сорвался, почему отчаяние сильнее, чем было? И я понял: потому что доктор, наверное, прав, но с этой правдой я жить не смогу! ...Всё, что он мне втолковывал до последнего момента, казалось крупинками соли, падающими на свежую рану. Падающими, день ото дня, всё более мощной струёй. Боль с каждой его фразой нарастала, словно цепная реакция, а заключительные слова подготовили взрыв. Как же опытный психолог мог допустить такое? Зачем, когда я вдруг осознал необратимость потери, он подсунул чудовищный вывод, что скоро мне захочется с кем-то другим наслаждаться «радостями жизни» и... ненавидеть воспоминания о Маше!?

6-й сеанс

Я провёл страшные ночь и день. Метался по камере, словно настоящий шизоид, разбил лоб о стену, заработав, наверное, сотрясение мозга. Когда психиатр пришёл (не обиделся-таки и не струсил!), я, не дав ему опомниться, стал умолять помочь мне умереть. В тот вечер я уговаривал его все отведённые нам два часа без передышки, но он не слушал и твердил, что я сошёл с ума.

Следующие сутки оказались непрерывной пыткой. Перед глазами всплывали поочерёдно образы: то Маша за письменным столом над тетрадью со стихами, то её безголовое тело. Наверное, я на какое-то время, всё-таки, помешался рассудком. В этот раз, лишь завидев белый халат, я упал на колени, вцепился в полы и не отпускал, пока насквозь не намочил их слезами и слюнями. В качестве последнего аргумента я, буквально, до мяса прокусил себе запястье и сунул брызнувшую кровью руку прямо в лицо пришедшему. И только тут понял, что это не Курман. «Макс Палч заболел, – сказал вошедший, воспользовавшись паузой в моём неистовстве. – Я – фельдшер. Пришёл сделать успокаивающий укол». В гневе я чуть не придушил этого фельдшера, от укола наотрез отказался, но вдруг заметил в нагрудном кармане его халата блеснувшее остриё скальпеля.

Незаметно завладеть инструментом удалось. Поторопив фельдшера на выход, с ликованием сжимая острую, холодную полоску стали в кулаке, я едва дождался лязгания запоров, чтобы скорей использовать это удачно подвернувшееся средство для быстрой и окончательной победы над горем. И вдруг в изоляторе вспыхнул неурочный свет. Удалось незаметно сунуть скальпель под подушку. В только что закрывшейся двери загрохотала, открываясь, кормушка. В квадратную дыру просунули не обычную миску со жратвой и куском хлеба, а треугольный пакет кефира и пачку печенья «Столичные» – мой обычный студенческий набор для завтрака. «Передачу возьми, - сказал вертухай в амбразуру,  – с воли. Только меня не заложи, придурок». До этого я не прикасался к тюремной жратве. Голодовок не объявлял, конечно, просто не было желания пихать в себя лишнее. А тут вдруг схватил и отнёс на койку. Есть не мог, боялся сблевать. Но с жадностью, с прерывающимся биением сердца, развернул упаковку печенья. Выпала крохотная записка: «Держись. Всё не так плохо. Мы тебя вытащим».

И ВСЁ!!! Я – очнулся. Сбросил кошмар и с аппетитом съел всю передачу до крошки и запил кислым кефиром. Трогая под подушкой острое лезвие, зная о свой власти над собственной жизнью и успокоившись, я обнаружил, что способность думать вернулась. Пелена гипноза прорвалась, пошла клочьями, стала таять. В просветлённом мозгу постепенно начали один за другим складываться вопросы.

Первый: как медработник, идя к пациенту в тюрьму, мог пронести в кармане режущий инструмент? Случайность здесь практически исключена. Получается, нарочно? Где-то тщательно прятал? И второй вопрос: как Курман, такой выдающийся знаток человеческих душ, мог не предвидеть мою реакцию на его своеобразное «утешение»? Да и разве походили его «лекции», особенно последняя, на сеанс психотерапии? Нет! То, что он мне плёл, и здоровому-то слушать опасно...

Потом я вдруг подумал, насколько странным было, вообще, всё это «лечение». Зачем сверхзанятому главрачу, начальнику отдела исполкома, такие сложности, столько затрат времени и энергии на какого-то психа в тюряге? Не проще ли было сразу прислать этого фельдшера или медсестру со шприцем, чтобы они по пять раз на дню вкатывали в мою задницу всякие антидепрессанты, или как их там?
Главный ответ всплыл неожиданно, с максимальной отчётливостью, и с этого момента я уже не сомневался: всё было спланировано! ОНИ готовили убийство, и едва не добились успеха. ИМ хотелось избавиться от меня, опасного свидетеля!.. Сначала я похолодел от осознания глубины той бездны, в которую меня чуть не столкнули подлостью, а потом пришёл в бешенство. Ведь я ещё не поквитался с НИМИ за Машу! Теперь я был убеждён, что все они, и Кирпич, и Курман, и Кузя, и Родион, в одной шайке.