Зачинание... глава v. открытки

Реактивный самолёт, который должен быть доставить Леонтьева во Владивосток, летел так высоко, что можно было различить очертания северного побережья. Правда, длилось это недолго, но зато в один прекрасный момент прямо под крылом истребителя возникло удивительное зрелище: прямо от горизонта до горизонта, целиком, от одного своего края до другого, раскинулось «славное море» Байкал. Увидеть его с такой высоты – было волшебством, сном, ирреальностью… Летели всего несколько часов. На свой дальневосточный обыкновенный пассажирский лайнер Леонтьев успел вовремя, на удивление и на зависть коллегам.

*****

Принц не любил самолётов. Не любил комфорта. Может быть, потому, что и то, и другое слишком часто присутствовало в его жизни.
Странно. Когда-то комфорт был чуть ли не главным для него условием быта; горячая ванна после работы, халат, тапочки, горячий чай и всегда – идеально начищенные ботинки, в любое время дня и ночи. Первая жена оттого, возможно, от него и сбежала. Кто-то когда-то сказал про него с Лизой, что у них в доме всегда уютно и вкусно. И это было именно так… Но когда тебя этим комфортом насильно кормят, как с ложечки манной кашей, когда делают из него чуть не религию – начинает тошнить. Особенно после того, как на собственном опыте убедишься, как важно иногда его отсутствие, как важно иногда уметь терпеть любой дискомфорт, иногда даже жизненно важно, то бишь для того самого пресловутого выживания.
С годами он даже научился быстрее и крепче засыпать именно в сложных условиях. Потому что именно в таких условиях, как правило, сон бывает намного реже и намного нужней. Странный, противоестественный рефлекс: когда неудобно, вроде как возникает ощущение, что заснуть надо, во что бы то ни стало, и засыпаешь легко; а когда лежишь на изысканных пуховых подушках, только что приняв ароматную ванну, в совершеннейшем удовольствии и покое, – отчего-то начинают в голову лезть какие-то странные мысли, начинаешь думать, мечтать неизвестно о чём, и в результате даже если физически хочешь спать –  наступает дурная, тяжёлая бессонница. Пойди пойми, как устроен этот чёртов дурацкий человеческий организм…               
Поэтому сейчас он лежал на верхней боковой полке стандартного плацкартного вагона транзитного поезда Воркута – Саратов.
До посадки на этот поезд ему уже пришлось совершить кучу разных неотложных телодвижений, лишивших его сна почти на две ночи – вторую ночь он спал только наполо-вину, и то всего четыре часа. Толку от этого не было почти никакого… Теперь у него ныло всё тело, включая и голову, давал знать о себе возраст, износ организма, с каждым годом усу-гублявшийся вопреки всем реабилитациям. Ни одно физическое тело не может быть вечным, потому как невечен его ресурс, как бы ради его продления ни ухищрялись врачи…
Флоризель сел на поезд всего четыре часа назад, и все эти четыре часа не без раздражения выслушивал байки какого-то не слишком воспитанного хохмача, из тех, чьи шутки смешны только им самим и весьма неприятны, а иногда и оскорбительны всем окружающим. В их же купе, кроме самого принца, этот хохмач был единственным мужиком – остальные были: его знакомая, мама его знакомой и ещё одна случайная попутчица. Шестое место, под Флоризелем, пока пустовало.
Хохмачу повезло: как это обычно бывает, спорить  и скандалить с ним женщины не решались и потому просто его терпели. И как у них хватает этого терпения, в очередной раз подумалось принцу. Он не понимал, как можно быть до такой степени неумным, чтобы не понимать, как унизительно быть таким хохмачом. Кроме шуток, всегда неудачных, хохмачи ведь ничего создавать не умеют. Они лишь стараются привлечь к себе внимание, причём тем способом, из-за которого нормальному человеку хочется куда подальше от них сбежать. Это – обычная жажда власти, агрессия, но самый убогий её вариант – никакого существенного толку, никакой силы ты, не показываешь, ведь показывать нечего; да, люди нервничают из-за тебя, и внимание тоже обращают – но  лишь потому же, почему они нервничают рядом с сортиром. Как, размышлял Флоризель, ну как мало-мальски разумный человек может хотеть быть сортиром? Как можно хотеть отталкивать от себя всех, и в первую очередь близких?
Флоризель знал, чем кончают такие хохмачи: брюзжащие, вечно всем недовольные, брызжущие слюной старики, оставшиеся в полном одиночестве и обвиняющие в этом весь мир, только не самих себя. И самое печальное, вздыхал он про себя, что вправить им мозги – чтобы уберечь от подобной невзрачной судьбы, хотя бы попытаться! – было невозможно: поначалу из-за их чрезмерной самоуверенности, а затем – из-за их ненависти, а значит, и недоверия к этому миру. Поразительно,  качал головой принц,  с каким упорством эти существа (называть их личностями было затруднительно) убивают в своей жизни самое лучшее, то, что могло бы дать им хоть какой-нибудь шанс по-настоящему реализовать себя, по-настоящему чего-нибудь добиться. Ведь для них всё, даже самое важное, даже о чём просто нельзя шутить, – только повод для очередной хохмы. Так и прохохмачивают всю свою жизнь…
Если Флоризель и терпел так долго, то лишь потому, что ему было жаль этого хохмача, так упорно шагавшего по худшей из имеющихся дорог. Хохмач, возможно, и не подозревает об уготованной им самим самому себе судьбе, но он-то, Флоризель, прекрасно её предвидит.
За последний час хохмач очень уж разошёлся, и Флоризель понимал, что из-за него в купе становится совсем несмешно. Несколько раз хохмач позволил себе нечто такое, за что полтора столетия тому назад его бы пристрелили на месте. Правда, поначалу вызвали бы на дуэль. Но отдельно время и место назначать не стали бы, потребовали бы стреляться немедля: чтобы не сбежал. Ведь хохмачи, как правило, безнадёжные трусы. Они боятся даже  быть самими собой, поэтому и превращаются в конце концов в ничто, деградируя год от года… 
Всё это время принц безуспешно пытался заснуть. Иногда он подпадал под сладкое обаяние дрёмы, но всегда ненадолго: напряжённая атмосфера купе давила, мешала расслабиться, он ощущал эту нервозность даже сквозь сон. Наконец, он понял, что заснуть под эти хохмы ему не удастся.
Именно в этот момент хохмач произнёс одну из тех гаденьких шуточек, что любо-го нормального человека сразу бы вывели из себя; кроме его близких женщин – давно привыкших ко всему, но всё равно красневших и мучавшихся. 
Флоризель не был простым «нормальным» человеком. Но и приятелем этому хохмачу тоже не был. Гадостей, пошлостей и хамства он не терпел ещё когда был интеллигентным артистом; правда, тогда он отвечать на них не умел. Но теперь он был уже не так беззащитен, наоборот, теперь он и сам был способен очень и очень на многое… Не на хамство, не на пошлость и не на гадость, конечно… Но у него уже очень давно выросли стальные зубы.
Он одним движением, плавным и стремительным, опустился прямо с полки к хохмачу и навис над ним. Странно выглядела его щуплая, мальчишеская фигура над некрасивым и полнеющим телом этого субъекта; но оно дышало такой силой и энергией, что на лишённом какого-либо выражения лице хохмача невольно возникло удивление, а чуть позже и в его глазах появилось откровенное чувство: страх. И особенно тогда, когда тот обнаружил  факт  необъяснимого возникновения  у самой своей шеи холодного тонкого предмета, судя по всему, очень острого.
Субъект весь вытянулся, когда услыхал над ухом такой же холодный и металлический голос:
– Я двое суток работал без продыху. Я хочу спать. И я терпеть не могу, когда тупоумные бараны ради своего сомнительного удовольствия издеваются над женщинами. Если я услышу хотя бы ещё одну твою «шутку», то тебе больше никогда не придётся шутить, поверь мне. И ещё поверь мне: что бы то я с тобой ни сделал, – никто никогда меня не найдёт, даже если каким-то чудом захочет. Тебе всё ясно?
Хохмач в торопливом ужасе закивал.
– Очень на это надеюсь. Я ох как не люблю непонятливых!   
Хохмач закивал всем телом, и Флоризель так же легко и стремительно взлетел обратно на полку. Больше никаких шуток слышно не было, только тихий, осторожный разговор, в основном женщин, если хохмач и вставлял одно-два слова, то уже далеко не весело и очень сдержанно.
               
*****

Утро.
Наутро никого и ничего слышно не было. Принц встал; все вокруг беспробудно спали. Привёл себя в порядок, взял у проводницы сразу четыре стакана чая, достал из загашника заранее приготовленные бутерброды – ресторанам-«подорожникам» не доверял, тем более лавчонкам и частникам, – и заварил себе отличное пюре с говядиной, из тех, что появились не так давно и больше в «крутых» супермаркетах, пока ещё не слишком доступных простым гражданам, и продавались в глубоких пластиковых тарелках. Быстро проглотил с первым стаканом два куска хлеба с неркой, ради сугрева без ничего проглотил второй стакан, потом наполнил желудок горячей ароматной массой пюре, и только потом сбавил темп, теперь уже потягивая чай потихоньку и точно так же потихоньку срезая с бутербродов мелкие кусочки – просто от скуки и жажды бездумья.               
В вагоне топили, раньше времени. Стало жарко. Люди во сне отворачивали одеяла, расстёгивали подсознательно пижамы. Флоризель снял рубаху и остался в одной футболке, выпростал её поверх брюк. Медальон мерно покачивался между тканью и кожей, тяжело, чётко, в такт движениям своего владельца и ходу поезда. Наверное, принц сейчас выглядел особенно живописно: камуфляжные брюки со множеством забитых до отказа разгрузочных карманов, дешёвая футболка – и шикарный золотой перстень на руке, и тяжёлая серебряная цепь на шее, на которой болталось что-то ещё более массивное.  Хорошо,  трость  оставалась наверху. 
Поезд сделал коротенькую остановку, и в вагон вошёл щупленький бодрый старичок-охотник. И – сразу к принцу, значит, и был тот самый шестой. Присел напротив, улыбнулся понимающе, поглядев на плотный походный завтрак, и сам кое-что вынул из своего рюкзака. Копчёное мясцо, как видно, прямо с луга, молодое винцо и странная приправа, оказавшаяся весьма неплохой: майонез, один к одному смешанный с крепкой горчицей. Новоиспечённые соседи  с удовольствием поделились своими запасами, принц, в частности, вытащил из самого глубокого кармана заначку – фляжку с «Айриш крим» и бутерброды с икрой, чем немало изумил старичка, – и сначала молча, а потом и в уютном, охочем разговоре принялись за свои яства. Отсмаковавшись, стали играть в шахматы – старичок был не просто запасливый, но ещё и образованный.                15:28`пт, 22.10   
Наконец, мимо начали ходить люди. Какая-то немолодая полная женщина с огромной копной тёмных волос, не очень опрятная, но с добродушным лицом, дважды застревала при входе в их купе – когда шла в коридор и обратно. В это время принц был крайне сосредоточен на игре, игра получалась непростая, как непрост оказался и сам юрковатый стариxок. Отвлекаться нельзя было ни на секунду, играли и на время тоже, двойной минитаймер тоже нашёлся в запасах старичка; однако по привычке, подсознательно, краем глаза принц отметил несколько примет этой женщины, потому что понял, что не просто так она  останавливалась. Значит, хотя бы общая информация о ней может ему пригодиться. Помимо прочего он отметил слишком худые лодыжки, казалось, они в любой момент могли переломиться под тяжестью её тела, и такие же худые запястья – видимо, сии особенности были результатом трудного детства, наверное, у женщины все кости худые, просто со временем набрала лишнего веса; на этих запястьях блестело что-то очень широкое и, судя по всему, золотое, с трудом сочетавшееся с весьма небогатым в остальном одеянием пышки. Точно принц не сумел разглядеть, осталось только общее впечатление от характера этой явно ручной работы; но ведь принц вообще не смотрел в её сторону!       
Флоризель со старичком ещё часа два не отрывались от маленькой намагниченной доски; все вокруг уже проснулись и повставали, и старые соседи тоже, включая хохмача. Хохмач вёл себя тихо и трусливо,  постоянно поглядывая на шрамы принца,  которые теперь, при солнечном свете, были куда заметнее, чем вчера; к тому же, шрамы на лице теперь не были единственными особыми украшениями принца, теперь, без рубахи, были видны и другие – несколько круглых шрамов от пуль, коротеньких – от ножей и два средней длины – от неудачных на него покушений. Сам принц вряд ли осознавал, какое впечатление производит: он слишком давно перестал задумываться о подобных вещах; старичка же его вид почему-то вовсе не смущал. Наверное, тот считал, что раз нет никаких татуировок – значит, и не бандит.
И уже неважно, сколько успел за свою жизнь сколлекционировать таких вот отметин его новый приятель, во всём остальном производящий столь благоприятное впечатление… Сам старичок уже давно пришёл к выводу, что его визави в прошлом – либо учёный, либо артист, но в любом случае личность интеллигентная и притом, как ни странно по нонешним временам, – не спившаяся. А это кое-что да значит!         
Длинные худые волосы, уже наполовину седые, принц на этот раз не просто убрал, а даже заплёл в тоненькую косичку, выглядевшую довольно красочно: чисто тёмные пряди в самом непредсказуемом порядке чередовались в ней с более светлыми и совсем белыми.
Флоризель собирался «резаться» со старичком ещё долго, но на последней партии заметил, что позади него, немного поодаль, кто-то стоит и внимательно на него смотрит. Поэтому, удачно избежав мата и навязав умному старичку ничью,  он сделал вид,  что больше играть не хочет, потянулся как после сна: красиво, с удовольствием, – и обернулся, как можно пристальнее взглянув на непрошеного наблюдателя.
Наблюдатель оказался поджарым, невысоким цыганом лет сорока-пятидесяти; судя по некоторым чертам лица, он был родственник той великолепной дамы, что интересовалась принцем не так давно.
Принц сразу понял, в чём дело. Чего ещё может желать простой цыган от своего князя? Он минут пять или шесть всматривался в лицо своего сородича, будто хотел сказать: я всё-всё про тебя знаю, я всё вижу! – и потом коротко, приветливо кивнул.
Всё это время цыган смотрел на Флоризеля прямо, без подобострастия, но с почтением и даже лёгким страхом. В целом он принцу нравился. Получив от него знак, цыган порывисто упал на колени и, приложив правую руку к сердцу,  а левой, по обычаю, оперевшись на пол, склонил голову и произнёс древнюю формулу:
– Князь, дай мне и моей семье удачи и счастья! 
Принято было на счастье целовать королю руку – иногда ради этого короля специально приглашали на свадьбу, а иногда сами молодожёны разыскивали короля, чтобы получить от него подобное благословление ещё до того, как будет зачат первый ребёнок. Если же сам король поцелует какого-нибудь цыгана, считалось, что тому теперь будет всегда и во всём везти. Этот цыган хотел получить оба дара – всё правильно, не только для себя, для семьи. Наверное, это та женщина узнала князя по кольцу, а потом сообщила главе своей семьи – и уж, конечно, тот не мог не воспользоваться таким случаем.               
Поначалу принцу страшно не нравилось соблюдать подобные обычаи. Да и вообще, очень многие традиции цыган ему были не по душе. Но со временем он попривык к ним, начал их понимать и, наконец, многие из них признал и относился к ним с соответствующим уважением. Это для посторонних людей могло выглядеть странно, почти дико: большинство этих традиций были по-настоящему феодальны; но для самих цыган каждая из них, вплоть до самых мелочей, была священна и полна глубокого смысла. И в то, что поцелуй короля приносит удачу, цыгане верили свято.
Впрочем, правды ради надо сказать, что кое-какие традиции принц всё же не признавал, и притом категорически; к тому же в своих изысканиях по истории Фолраза он обнаружил, что очень и очень многие цыганские обычаи – лишь примитивное подражание неверно понятых законов его королевства, искажавшихся этим народом столетие за столетием: вдали и от родины, и от короля, способного предотвратить это искажение.
Флоризель взглянул на цыгана очень серьёзно, взял его за голову и поцеловал в лоб. Потом протянул ему руку: цыган осторожно, будто та была хрустальная, принял её и поцеловал по очереди пальцы, запястье и перстень. Потом поклонился, так и не встав с колен, встал и ушёл, пячась и продолжая кланяться:
– Спасибо тебе, князь!
Флоризель посмотрел вокруг себя. Старичок был, видно, просто донельзя доволен, он, судя по всему, всё сразу и правильно понял. Принц был благодарен ему за весёлые огоньки в глазах и лукавую, добрую улыбку. Женщины были слегка ошарашены; однако, похоже, не собирались ни возмущаться, ни восхищаться. Смотрели с лёгкой опаской, с непониманием, но терпимостью. А вот хохмач, тот то ли ещё больше испугался, то ли возненавидел принца за всё, чему стал невольным свидетелем: и без того красная рожа ещё больше  налилась и попунцовела, а губы смешно и неуместно надулись, как у ребёнка. Ну конечно, принц ведь показал ему, хоть и невольно, какой властью обладает! Цыганский князь, которому целуют руки на удачу! Похоже, хохмач сгорал от зависти и собственной униженности. Впрочем, как правило, так и бывает: человек униженным чувствует себя не оттого, что его кто-то унизил, а оттого, что сам  не может подняться на достаточную высоту.    
Принц усмехнулся добродушно и предложил старичку продолжить соревнование.
– А ты в нарды играть умеешь? – порывисто спросил тот.
– Кизимыч, ты что, обидеть меня вздумал?! – недвусмысленно ответил Фи`лип.
Старичок захихикал и достал из внутреннего кармана своего ватника небольшую изящную коробочку.
– Слушай, Кизимыч, а ты с кем на охоте-то играешь – с гусями, что ли? Я, вон, вижу, у тебя чего только с собой нет!
Кизимыч захихикал снова.
– Я, Иваныч, страсть как играть люблю…
– Оно и видно!
– …да только терпеть не могу на деньги, ботеешь?
Принц пытался сообразить, что это такое – ботеть, и вдруг понял: это как раз то, чем он из-за этого слова только что занимался – только в несколько огородном смысле. «Ну конечно же, – спохватился он, – отсюда же и ботва!» 
– Ботею, – ответил он. – Чистую игру любишь, ради ума?
– Вот то-то! – показал пальцем вверх старичок, раскладывая фишки. – Токмо кто ж нынче согласится? Вот и приходится, балачишь, самому с собой…
Так, ещё и «балачишь». Отчего-то принцу казалось, что это «балачишь» всё-таки не совсем к месту – словцо было познакомее. Но кто знает, может, в разных краях оно и значения разные имеет? 
– Балачу, Балачу, – тем не менее охотно отвечал он старичку, – ну, и как у тебя, Кизимыч, получается?
– Путёвно, путёвно получается! – хихикал Кизимыч. – Хотя ж что ж, путёвнее, разумей,  ежели впарняк…               
Принц хмыкнул, с иронией вглядываясь в шикарные сиреневые вихры, торчавшие вокруг аккуратной небольшой лысины. Нет, всё-таки хорошо своих предков уважать, так много узнать можно и запомнить!                14:07`вс, 24.10   
Наконец, все фишки были разложены и игра началась.
После пяти партий принц снова почувствовал чьё-то присутствие.
Сзади снова стоял тот цыган.
– Чего тушуешься, рома? – улыбнулся ему принц как можно приветливее. – Я же такой же как ты, не видишь – в одном поезде едем?
Цыган расслабился маленько и заулыбался. Легонько, уважительно поклонился:
– Князь, сделай честь, на свадьбу едем!
– О-о-о! и куда же? – заинтересовался на вид Флоризель, хотя в душу и закралось не очень приятное сомнение. По некоторым причинам он редко бывал на цыганских свадьбах.
– А тут недалеко, князь. Через три остановки сходить, на четвёртой…
– К родичам?
– К сеструхе, князь. Вот, переезжаем. Она-то поране уехала, обосноваться, а теперича вызвала, мол, всё хорошо. – Надо было ему сказать сейчас: путёвно, улыбнулся про себя принц. – А доча её уж кавалера себе отыскала, вот и выходит, на свадьбу прямо и доскачем.
«Кавалера себе сыскала»! Это был обнадёживающий признак, и на душе у принца стало чуть-чуть легче, хотя окончательно сомнения и не исчезли. Однако подобную фразу и впрямь услыхать от цыгана, да ещё от мужчины, было явлением необыкновенным.
– Кавалера? – удивился Фи`лип. – А деревня-то, что, не русская?
– Чего ж! Русская, конечно. Но так там наших уже есть!.. – цыган сделал выразительный жест. – Там-то и отыскала.!
– Неплохо, – покачал головой Флоризель. – Совсем неплохо! Значит, через три остановки?
– Ага, – улыбнулся цыган.
– А свадьба сразу будет? Как приедем?
– Ага, – снова подтвердил рома. – Как приедем, так и будет. Они нас ждут!
– Неделю гулять-то будете?
– Ага! – радостно и гордо отвечал тот. – Не хуже других!
– Хорошо, рома, поеду. Только извини, больше двух дней я уделить не могу. 
– Понимаем, князь! Что ж мы, непонятливые? Уж если ты куда едешь, так неспроста же! Дела…
– Дела, – кивнул князь. – Непростые дела, – сказал он уже самому себе.
– А что, трудное что-то, да? – озаботился сразу же цыган. – Может, помощь какая надобна? Так ты уж скажи, князь, не обижай, мы тоже не лыком шиты!
– Навряд ли, – задумчиво качнул головой Флоризель. – Навряд ли мне вообще кто может помочь. Тут только я сам разобраться могу, и то, – он горько усмехнулся, – если меня захотят слушать.
Цыган был удивлён до самой крайности:
– Что ж это за дело-то такое, чтоб тебя-то – да не послушали?!
– Не все цыгане мне присягу давали, ведь так? – напомнил принц.
Цыган почесал затылок:
– Да вроде… А у тебя со свободными, что ли, тяжба-то?
Принц мелко усмехнулся.
– С саратовскими, – пояснил он.
– Да, верно… – понятливо протянул цыган. – Я слыхал, саратовские вообще никого не уважают…
– Какие бы они ни были, рома, они всё равно – цыгане. И если у них происходит что-то дурное, я не имею права проходить мимо.
Цыган задумался.
– У них там такое творится, я слыхал… Хуже некуда, – покачал он головой.
– Потому и еду. Сами они навряд ли образумятся.
Цыган недоверчиво замотал головой:
– Будешь мирить?
Принц только неопределённо пожал плечами.
– Да, князь… – сочувственно посмотрел на него цыган. – Тяжело тебе придётся!
Флоризель неожиданно расхохотался:
– Ну, ничего! Дипломатии вроде обучен, ещё посмотрим, что получится!
– Да, – улыбнулся цыган отзывчиво, – в этом деле мы вряд ли можем тебе помочь! А вот повеселиться как следует, перед такой-то дипломатией, точно не помешает!   
Разошлись улыбчиво; принц на какое-то время ушёл в себя, тревожась и размышляя. Потом вдруг заметил сбоку хитроватую усмешку Кизимыча, снова рассмеялся, повеселел и даже стукнул ладонью по столу:
– Извини, брат, давай наверстаем упущенное!
– Наверстаем, Иваныч, как не наверстать? – и начал раскладывать фишки.
– А что ты меня всё Иванычем кличешь, а, Кизимыч? Я ведь даже представиться тебе поэтому так и не сумел! Неудобно уже было.
– А разве ж ты не Иваныч? – не просто лукаво, а уже почти по-бесовски мигнул старик. – Завсегда ж был Иваныч!
Редко кому удавалось удивить принца, но в этот раз удалось его изумить до глуби-ны души. А старичок-то, думал Флоризель, не просто непрост! Он действительно образован, но при этом и достаточно умён, чтобы «сботеть» до того, до чего и хорошо знавшие принца в его прошлом люди сомнительно, что догадались бы.
И они снова принялись «резаться» в нарды.