ЧЕ-т-вер(ь)Г.
Я шел не твердым шагом, где-то даже приХРАМЫвая, из среды в следующий день. Да, я был не совсем здоров, но всматриваясь вдаль прищуренным глазом Я УЖЕ ВИДЕЛ нестройные оЧЕРТАния прибЛижАЮЩ-ЕГО-ся чистого четверга. Я шел и подумывал о мифологическом будущем В. Мединского, так же как он поДУМЫвал о мифологическом прошлом Н. Г. Чернышевского. Только мне не было никакого дела до того, что «Чернышевский, будучи русским писателем-революционером, не любил русских». Мне просто хотелось, что бы Мединский, будучи русским писателем-депутатом любил русских. И я лишь из глубокого православно-христианского сострадания черпал жалость к этому заблудшему в революционность человеку Чернышевскому. Дело в том, что, однажды, одному моему знакоМММому иегумену Черны-Шевскому, довелось в 1858 году встретиться с этим несчастным, из(м)ученным бесами, человеком. Чернышевский стоял на пороге отчаяния, в дверях отречения от мирской жизни, когда иегумен сказал ему: «счастливы мы были бы, благородны мы были бы, если бы только неприготовленность взгляда, неопытность мысли мешала нам угадывать и ценить высокое и великое, когда оно попадется нам в жизни. Но нет, и наша воля участвует в этом грубом непонимании. Не одни понятия сузились в тебе от пошлой ограниченности, в суете которой ты живешь; этот характер перешел и в твою волю: какова широта взгляда, такова широта и решений; и, кроме того, невозможно не привыкнуть, наконец, поступать так, как поступают все. Заразительность смеха, заразительность зевоты не исключительные случаи в общественной физиологии,— та же заразительность принадлежит всем явлениям, обнаруживающимся в массах. Есть чья-то басня о том, как какой-то здоровый человек попал в царство хромых и кривых. Басня говорит, будто бы все на него нападали, зачем у него оба глаза и обе ноги целы; басня солгала, потому что не договорила все: на пришельца напали только сначала, а когда он обжился на новом месте, он сам прищурил один глаз и стал прихрамывать; ему казалось уже, что так удобнее или по крайней мере приличнее смотреть и ходить, и скоро он даже забыл, что, собственно говоря, он не хром и не крив. Если вы охотник до грустных эффектов, можете прибавить, что когда, наконец, пришла нашему заезжему надобность пойти твердым шагом и зорко смотреть обои¬ми глазами, уже не мог этого он сделать: оказалось, что закрытый глаз уже не открывался, искривленная нога уже не распрямлялась; от долгого принуждения нервы и мускулы бедных искаженных суставов утратили силу действовать правильным образом». Дума. Но мы не знаем, какими глазами он стал смотреть о-крест после вынесения приговора в 1864 г., предусматривающего отбывание 7 лет каторги?.. Мы только знали, но не разделяли мнения Психо-Алогичного Социалиста Майерса о том, что «Прежде чем любить других, нужно научиться любить себя». Это было чуждо нашей культуре. Да, стоит ли ядовито оглЯДЫваться бредя в бреду на Среду.
С восходом Сол(ь)нца все оживало. Было оживЛенно и в Московии. Движение шло во всех направлениях. Но одно на-ПРАВ(ос)Л(ав)енИЕ меня интересовало больше всего. ПОПав в самую сгущенную гущу событий Четверга, возрадовался я, что на шаг ближе стала моя «мечта о вселенском патриаршестве, о Великой Православной Империи». А Империю эту, по моему личному и твердому убеждению, должен был возглавить крестьянский сын Никитка для одних Минин, для других Минов. Но, к своей радости, после долгих лет скитаний, я не нашел Никитку, а нашел «светлосияющего архиерея» Никона. А когда он перестал светлосиять, я приоткрыл подслеповатые глаза и увидел перед собою Н-икона патриарха! Да и а-ах-нул я…
Тогда-то, на кружечном дворе наслаждаясь березовым квасом, Никон, вместе с Д. Жуковым рассказали мне как боярин Федор Колычев, бежал при Иване Грозном в Соловецкий монастырь и стал его игуменом под именем Филиппа. И о том, как потом Грозный заставил Филлипа занять престол всероссийского митрополита. Но Филипп обличал опричнину, и за это его заточили. По приказу царя Малюта Скуратов задушил Филиппа подушкой. При Алексее Михайловиче митрополит был канонизирован. И вот, когда Никон еще не был большим человеком, ему из Византии пришла идея… Никон рассказал царю, как византийский император Феодосий-младший прославился перенесением остатков Иоанна Златоуста в Константинополь. Мать императора, виновная в смерти праведника, получила за это от церкви прощение. Алексей Михайлович, считавший себя потомком и продолжателем дела Ивана IV, увидел в идее Никона великий смысл…
Да, были времена, пробуждавшие наше национальное самосознание. За между прочим, мы помянули добрым словом и патриарха Филарета. Никон, как и я, хорошо помнил, какая власть была в руках этого патриарха, носившего официальный титул «великого государя», а не «великого господина», как его предшественники. Но Филарет был отцом царя, Алексея Михайловича. «На свою беду, Никон хотел такой же власти»… Так говорят клЕ-(Р)-вЕТнИКИ. Конечно же, Никон хотел служить Богу! Он хотел верить! А для этого не нужно много умствовать. И тем более знать, подобно Б. Расселу, о том, что «на первых порах христианство проповедовалось евреями среди евреев как реформированный иудаизм. Св. Иаков и в меньшей степени св. Петр хотели, чтобы христианство дальше этого не пошло, и их точка зрения могла бы возобладать, если бы не решительная позиция св. Павла, который высказался за то, чтобы принимать язычников в христианские общины, не требуя у них обрезания и подчинения Моисееву закону». Никон хоть и не знал Рассела и не читал Фихте, но из божественного откровения знал, к чему привело св. Павла мудрствование. Так вот, Павел мудрствовал и препирался, как специалист этого дела, и хвалился тем, что взял в плен, т. е. перехитрил, разум. Поэтому для Павла высшим судьей было понятие и таковым оно необходимо должно было стать в христианской системе, основателем которой он был. «Но тем самым было уже заложено основание для разложения христианства, - очеНь тИКОНечко говорил Фихте, - ибо если ты сам приглашаешь меня к рассуждению, то с твоего собственного позволения я стану рассуждать самостоятельно. Но, конечно, ты мол¬чаливо предположил, будто мое рассуждение не может привести к иным результатам, чем твое; однако, если случится иначе и я приду к противоположным выводам (что, без сомнения, произойдет, если я буду руководствоваться какой-нибудь другой из господствующих в современности философских систем), я предпочту свое рассуждение твоему и, конечно, если ты будешь последователен, то должен будешь дать и на это свое позволение». Таким разрешением и воспользовались очень усердно в первые столетия христианской церкви, постоянно вдаваясь в рассуждения по поводу догматов, всецело обязанных своим существованием Павловой попытке посредничества, и в единой (Западной) церкви возникли самые разнообразные мнения и разногласия, все вытекавшие из той максимы, что СУДЬЕЙ ЯВЛЯЕТСЯ ПОНЯТИЕ. Это направление в христианстве Фихте раз и навсегда условился называть гностицизмом. При таких условиях было невозможно единство церкви, и, так как христиане того времени были весьма далеки от того, чтобы видеть истинный корень зла в первоначальном уклонении от простоты христианства в сторону иудейства, то оставалось только прибегнуть к весьма героическому средству; запретить всякое дальнейшее стремление к пониманию и установить, что в писанном слове и в сохранившемся устном предании особым устроением Бога заключена истина, в которую должно верить независимо от того, доступна она пониманию или нет; этот принцип необходимо было затем дополнить еще утверждением, что такая же непогрешимость присуща и собору церкви и большинству голосов в нем и что в его постановления должно так же безусловно ВЕРИТЬ, как и в Писание и предание. С этого момента христианство перестало призывать к самостоятельному мышлению и пониманию, которые, напротив, в области религии сделались запретным и обложенным всеми церковными карами занятием, и тот, кто не в состоянии был отказаться от мышления, мог продолжать его, лишь подвергая опасности свою жизнь. Такое положение продолжалось до тех пор, пока не вспыхнула церковная реформация, которой предшествовало изобретение важнейшего ее орудия — искусства книгопечатания.
Благо, что у нас был свой витиеватый путь развития, и мы как могли, боролись с дьявольскими замыслами. Поэтому мы и не могли согласиться с «отцом английской истории», Бедой Преподобным, который, подобно блж. Августину считал не только до десяти, но и то, что «человек не просто есть «малый мир», но сотворен «по образу и подобию Божию», что относится не к человеческому телу, а к душе, точнее «к мыслящей способности ума», или «разумному духу». Даже не читайте это, а если прочитали, - заб(л)удьте. К тому же, мы имели достойных предшественников. Поэтому я и не мог знать того, что могли бы знать вы, если бы читали одну из ди-версий «East-ории РОЗсии». А именно: «через сто лет (после изо-бред(г)ения книгопечатания) первую попытку печатания книги сделал русский мастер И.-One Федоров. Он выпустил новым способом книгу «Апостол» - своеобразный сборник, содержащий наиболее популярные в то время тексты Евангелия и Библии. Затем напечатал еще несколько книг. Однако церковники начали преследовать русского первопечатника, обвиняя его в еретическом занятии, колдовстве. В их понимании религиозные тексты можно было переписывать только от руки. Благодаря их подстрекательству толпа разгромила первую русскую типографию. Иван Федоров переехал в Литву». По-видимому не любил России. Если бы любил, не уехал бы.
Нам такие и не нужны! Не книгами и бол(о)то-вней нужно заниматься делом. А потому мы рады были поддержать Константинопольского патриарха Афанасия Пантеллярия, который призывал царя и Никона двинуть рати на Царьград против турок и вернуть православию храм святой Софии... А бесы мне говорили, что подобно тому, как Россия спасла от монголо-татарского нашествия Запад, так Византия спасла Россию от турок и от слов Аллаха, которые в VII веке он передал «неграмотному погонщику верблюдов Мухаммеду». По истине возникновение ислама демон-стрирует высокое самосознание и самостоятельное мышление, что нередко является опасным оружием.
Словом, все закрутилось, что не закручивалось и завертелось, что не вертелось. На соборе, созванном в Москве 1 октября 1653 года, было решено принять казаков Богдана Хмельницкого в подданство. Объявлена была война Польше, о разрыве с которой царь (зачем-то) счел нужным известить цесаря и французского короля; за границей сделаны были закупки военных припасов. 18 мая 1654 года сам царь выступил в поход, съездив помолиться к Троице и в Саввин монастырь. Войско направилось к Смоленску. После сдачи Смоленска (23 сентября) царь возвратился в Вязьму. Весной 1655 года предпринят был новый поход. 30 июля царь совершил торжественный въезд в Вильну и принял титул государя Полоцкого и Мстиславского, а потом великого князя Литовского, Белой России, Волынского и Подольского, В ноябре царь возвратился в Москву, где мы не лежали, то есть не сидели сложа руки. Конечно, мы не строили университетов, это ведь и понятно, война на дворе, а вот нескладицу в обрядах нужно было как-то устранять. Зачем? Дело не только православной, но и государственной важности (без лукавства)! Все дело в том, что во всех православных странах было одно и то же, только в Москве было не так. И мы понимали: «Значит, здесь ошибки, и здесь их надо исправлять». К тому же, Епифаний Славинецкий говорил, что в Киеве все по греческому чину. Славинецкий перевел для Никона деяния константинопольского собора 1593 года, на котором восточные патриархи согласились на создание патриаршества в Москве при условии, если русская церковь будет соблюдать все догматы православия. Как же Москва сможет руководить всеми, если будет настаивать на ошибках? И Никон, не посоветовавшись со мной, принимает почти единоличное решение провести реформу. Ох, и затаил я обиду… Но во время душевного кризиса менять работу было боязно. Да еще Солоневич давил на мои слабые места: «Идея Москвы - Третьего Рима – может показаться чрезмерной, может показаться и высокомерной, но об отсутствии национального самосознания она не говорит никак». А я, хоть и поддерживал Никона в неизбежном, все же по наивности думал, что о национальном самосознании говорит нежелание креститься по-гречески – тремя перстами. Это самосознание пришло ко мне неожиданно, в 1453 г., когда турки взяли Константинополь. И вот когда над моею израненной душой закружил черный двуглавый орел, я и подумал: «Погиб второй Рим»... И фиктивная идея Третьего Рима крепко ухватила меня за ствол головного мозга… Да так, что мне стало совсем дурно и эмпатично ощутилось, как Ленину было не легко в лапах идеи мировой социалистической революции. Одно всплыло различие; герб Советского Союза, в отличие от двухголового мутанта был собственным творением. Всплыло и утонуло. А на поверхности появился легкий туман Гумилевких слов: «Византия считала себя "вторым Римом", а по сути была "анти-Римом". Карл Великий в 800 г. назвал свое Франкское королевство "Священной Римской империей", но ему пришлось добавить эпитет: "германской нации", чтобы избежать терминологической путаницы. Галлия, Бургундия, Аквитания, Прованс превратились в королевство Францию, а жители этих стран стали французами». Туман стал более густым, и я уже не видел берегов за тяжелыми каплями латинских слов…
«По словам (же) латинских авторов, - шагал, приговаривая Антон Карташев(1875-1960 гг.) (в 1919 К. выехал из России. В Париже он стал одним из основателей и проф. Свято-Сергиевского богословского ин-та (1925-60) в «Истории Русской церкви» - во всем Великом Княжестве Литовском было около 700 парокий (приходских костелов), в то время как православных церквей, например, в одном только Новгородском воеводстве было больше 650. Во владениях одного князя К. К. Острожского было более 600 православных церквей. В конце XVII в., по заявлению львовского православного братства, во всей Литовской митрополии было 8 епархиальных владык и попов русских 11.000. Исходя из последней цифры, включая в нее и диаконов, можно безошибочно предположить, что православная церковь вместе с монастырями числила в своем составе от 4 до 5 тысяч приходских центров. Это была, конечно, сила, но сила инерции. Меньшинство статистическое, латинское имело на своей стороне силу не количественную, но качественную. Православная церковь возглавлялась именем КонстантиноПольского патриарха. Но это возглавление было слишком формально, подобно штемпелю, приложенному к деловой бумаге. У патриархов не существовало постоянных и личных агентов в возглавляемых ими национальных церквах. Наоборот, в латинской церкви папская власть на местах через нунциев и кардиналов реально контролировала текущую жизнь церковную. В государственном положении русских епископов была еще более бросающаяся в глаза разница с латинскими. Русский епископат не допускался к делам государственным. A латинский епископ занимал формальное положение советников короны. Латинские епископы были по сану своему "панами-радцами," т.е. членами Рады-Сената. Большая и плачевная разница, к невыгоде православия, была между монашеством русским и польским. Немногочисленное монашество православное было НЕУЧЕНЫМ, бесшкольным, тогда как монашество латинское, принадлежа к различным и, в частности, просветительным орденам, было вооружено своей школьностью для властного влияния на народ». Это нас не смущало. Мы верили в себя! В Бога! И в Третий Рим! В Третий Рейх мы не верили.
С христианской любовью в серой середине сердобольного сердца Никон (1652 год) вместе с преподобным Солоневичем сумели превратить протопопов — ревнителей благочестия — в своих врагов. Те верили в непогрешимость русских книг и русских обрядов. Они не верили лукавым греческим иерархам, потерявшим всякое достоинство под турецкой властью. Недаром Неронов потом напоминал Никону: «Иноземцев ты законоположение хвалишь и обычаи их приемлешь, благоверными и благочестивыми родителями их называешь, а прежде ты же сам много раз говорил, что греки и малороссияне потеряли веру и твердость и что добрых нравов у них нет...»
Однако, Никон затребовал из монастырей и церквей старые богослужебные тексты — 2700 служебников, уставов, псалтырей, евангелий и других книг — для сличения с книгами, бывшими в ходу. С греческих первоисточников когда-то были сделаны переводы священных книг, греческие обряды были в обиходе русской церкви. И хотя после падения Константинополя многие наши книжники утверждали, что теперь не русским следует учиться у греков, а грекам у русских, единого мнения об этом не было как в прежние времена, так и у ревнителей благочестия во времена Алексея Михайловича. Никон надеялся, что изучение старых славянских и греческих книг подскажет ему, что большая часть расхождений с современными греческими книгами не была виной русских переписчиков и печатников. Но такой титанический труд остался лишь благим намерением. Для сверки были взяты современные греческие книги венецианского издания конца XVI и начала XVII века. Началось печататься новое издание псалтыри со значительными изменениями.
Богослужебные книги правились у нас при всех доселе бывших патриархах, когда приготовляемы были к печати. Но правились только по славянским «добрым переводам», или спискам (не упоминаем о несчастной попытке преподобного Дионисия и его сотрудников). А как и «добрые» славянские списки даже самые древние не чужды были погрешностей и немало разнились между собою в частностях, то очень естественно, что и в печатных книгах, появившихся при первых наших патриархах, повторились все эти погрешности и разности, доходящие иногда до противоречий. Под конец жизни патриарха Иосифа у нас наконец ясно сознана была мысль, что исправлять церковные книги по одним славянским спискам недостаточно, а нужно вместе исправлять и по греческому тексту.
«Все это имело не только чисто религиозное но и политическое значение – говорят детям учителя истории, - в связи с тем, что после объединения Украины с Россией украинская церковь объединялась с русской». Все просто, логично и последовательно до самостоятельности.
К тому же М-итрополит М-осковский М-акарий в 5 томе Х!Х века сообщал что, явились новые обстоятельства, которые нудили не только не прекращать, напротив, с большею энергиею продолжать начатое дело исправления церковных книг и обрядов. При благочестивом царе Алексее Михайловиче еще чаще, чем прежде, приходили в Москву греческие иерархи и другие духовные лица для милостыни и иногда оставались у нас довольно долго. Присматриваясь с любопытством к нашей церковности, они не могли не замечать и действительно замечали в нашей Церкви некоторые разности от чинов и обрядов Греческой Церкви и некоторые новины, или «новшества», каким особенно казалось им употребление двуперстия для крестного знамения, так как это новшество, несмотря на решение Стоглавого Собора, доселе слабо проникавшее в народ, который издревле от предков привык креститься тремя перстами, теперь именно, при патриархе Иосифе, будучи внесено в некоторые учительные и богослужебные наши книги, наиболее стало распространяться и утверждаться и наиболее бросаться в глаза приходившим к нам с Востока единоверцам. В числе других пришельцев к нам находился и Иерусалимский патриарх Паисий, принятый в Москве с величайшим уважением. Заметил и он наши новшества и с укором указывал на них царскому любимцу Никону и другим. Встревоженные царь и патриарх Иосиф, прощаясь с Паисием, отпустили с ним на Восток своего старца Арсения Суханова, чтобы он изучил там церковные чины и обряды и доставил о них сведения. Но Арсений, двукратно возвращавшийся с пути по поручению Паисия, остановившегося в Молдавии, в последний раз (8 декабря 1650 г.) привез с собою в Москву «Статейный список», в котором подробно изложил свой жаркий спор с греками о двуперстии для крестного знамения и о некоторых других церковных предметах, которыми русские разнились тогда от греков, и вместе привез достоверное, им самим обследованное известие, что на Афоне монахи всех греческих монастырей, собравшись воедино, соборне признали двуперстие ересью, сожгли московские книги, в которых напечатано о нем, как книги еретические и хотели сжечь самого старца, у которого нашли те книги. Все это еще более должно было встревожить царя и церковные власти в Москве и показать им, до чего могут довести те обрядовые разности, которые находили у нас греки и прямо называли новшествами.
Нарушения на лицо. А какая музыка в наших ночных клубах дыма? И здесь следовало бы навести порчу. То есть, порядок. И не только в клубах. Да хватит ли своих внутренних сил? Если всюду разгильдяйство, расхлябанность и бесчиние. Вот и «в отправлении богослужения у нас с давнего времени допускалось крайнее бесчиние, происходившее от многогласия и от хомового пения. Службы совершались разом многими голосами: один читал, другой в то же время пел, третий говорил ектении или возгласы, а иногда читали разом двое или трое, и совершенно различное. (Как в Думе). А при господствовавшем хомовом пении слова растягивались до бессмыслия, с переменою в них ударений, с переменою полугласных букв на гласные, с прибавлением новых гласных. Против такого бесчиния восставали еще Стоглавый Собор и патриарх Гермоген, а теперь, при патриархе Иосифе, восстали некоторые даже из светских людей, каков был Федор Ртищев, и два самых авторитетных московских протоиерея: казанский - Неронов и благовещенский - Вонифатьев, царский духовник. К ним присоединились Новгородский митрополит Никон и сам царь. А патриарх Иосиф сначала колебался, но потом обратился с просьбою к Цареградскому патриарху Парфению, чтобы он вместе с другими греческими иерархами решил, «подобает ли в службах по мирским церквам и по монастырям соблюдать единогласие». И когда из Царьграда получен был ответ, что чтение в церквах должно совершаться единогласно и певцам подобает петь согласно, а не рыканием неподобным, тогда патриарх Иосиф с Собором своих русских архиереев в присутствии самого государя и его синклита постановил, чтобы по всем церквам пели чинно, безмятежно и единогласно и читали в один голос, тихо и неспешно. В этом выразился второй принцип, которого также постоянно держался Никон: во всех важных и недоуменных случаях при исправлении церковной обрядности просить совета и решения Восточных первосвятителей».
Началась перекройка. Это был по нашим временам шаг невероятно смелый. В десятках тысяч церквей миллионы прихожан сотни лет слышали слова молитв, привычных, с детства заученных на память. И вдруг эти слова, порядок слов и традиционный ритуал меняются! Психика с трудом приспосабливается к подобным переменам. Добавление или выпадение некоторых слов в молитве воспринималось как нечто очень досадное и тревожное, как фальшивая нота в знакомом напеве. Разве тут до доктора богословия, да еще поляка Коперника с его книгами, вышедшими из печати в 1542 году. При этом студенту, да и школьнику надо помнить, что «лишь в 990 году Владимир предпринял первые шаги по введению христианства на всей территории Руси», а «с течением веков, укрепившись экономически, воспитав из русской среды высокообразованные кадры, церковь стала оказывать все большее влияние на политическую жизнь страны».
В помощь Славинецкому, подготавливавшему исправ¬ление русских богослужебных книг, Никон вызвал из СОлоВОК Арсения Грека. Сосланный за ренегатство в северную обитель, Арсений, как говорят, и там остался верен себе. Он так усердно молился и крестился двумя перстами, так нахваливал местные обряды, так часто говорил монахам: «Воистину, братья, у нас, греков, и половины веры нет», что приезжавший в Соловки Никон услышал о нем самый благожелательный отзыв. Не знаю, насколько это правда, но «гибкая совесть Арсения Грека позволила ему мгновенно переключиться на хаяние тех же обрядов, и он занял видное положение при патриархе».
На все эти форменные преобразования и новшества повлиял и приезд иерусалимского патриарха Паисия, ловкого (как некоторые думают) политика, покорившего царя и его окружение уменьем мыслить широко и перспективно. Красноречивый сириец Паисий увлек своих московских слушателей картиной ВсеПравославного государственного объединения во главе с русским царем. «Да к тому же, - говорил Дм. Жуков в 1972 году, - Западная Русь, входившая тогда в состав Речи Посполитой, упорно боролась с угнетателями, которые стремились окатоличить православное население. Под покровом «религиозных одежд» велась яростная полемика с иезуитами по всем важным проблемам – национальным, общественно-политическим и культурным».
От этой проблемы нельзя было отмахнуться дубиной. Ведь основатель ордена иезуитов, испанский дворянин Игнатий де Лойола, в молодости даже не помышлявший ходить дорогами господа, очень храбро воевал в чине капитана с французами. Пушечное ядро изменило его взгляды на жизнь. Но по дороге к папе Павлу III я сделаю зигзаг и загляну туда, куда, видимо не заглядывал Дм. Жуков, а именно в Литовское княжество. В то время нашим братьям по вере в этих краях тоже было не легко. Проклятые протестанты хуже свиного гриппа. Нам было лишь известно, что в Литву протестантство могло проникнуть не только из Польши, но из самой Германии и особенно из соседних стран, Восточной Пруссии и Ливонии, с которыми Вильна и другие литовские города находились в ближайших торговых сношениях: в Риге Реформация водворилась в 1522 г. и затем в Дерпте, Ревеле и других местах Ливонии, и взволнованный народ, опустошая и разоряя латинские костелы, сжег и находившиеся там русские церкви, а восточные пруссы приняли лютеранское учение в 1525 г. вслед за своим великим магистром Альбертом, который, ревнуя о новой вере, приказал впоследствии перевесть на литовский язык разные лютеранские книги и распространять их между литовцами, особенно на Жмуди.
И вот 27 сентября, 1540 года Игнатий Лойола получил от папы Павла III разрешительную буллу, на основание «дружины Иисуса», которая вскоре превратилась в своеобразную армию, подчиненную папе. Имея особое положение, иезуиты не входили в состав ни белого, ни черного духовенства. Главная задача ордена заключалась в борьбе с Реформацией, в защите, укреплении и расширении папской власти, в стремлении распространить католичество во всем мире любыми средствами, «стать всем для всех». Во главе ордена стоял генерал, и первым генералом был Лойола. Методическая регламентация всех аспектов жизни иезуита дополнялась точно рассчитанными и в известной степени конспиративными отношениями между различ¬ными иерархическими слоями общества, железной военной дисциплиной и беспрекословным повиновением вышестоящему начальству. Кабинет генерала в Риме был одновременно церковно-политической канцелярией и крупным осведомительным бюро. В ордене строго соблюдалась степень посвящения не только в тайны, но и в обычные дела общины. Один из генералов признавался: «Из этой комнаты я управляю Парижем, не только Парижем, но и Китаем, не только Китаем, но и всем миром, и никто не знает, как это делается...» ЖРЕЦ одним словом.
Но если им удавалось разваливать Европу, то мы подготовились к отпору злого врага. Так, Б. Тарасов мне рассказывал как «папский легат Антонио Поссевино, професс иезуитского ордена и один из главных кандидатов в его генералы, в конце XVI века несколько раз посещавший Россию с целью подготовки почвы для окатоличивания «московитов» и их политического подчинения папскому престолу» был немало смущен и напуган, когда наш Иван Грозный, назвал папу римского волком и посмеялся над обычаем целовать папскую туфлю с вышитым на ней крестом… И после этого: «нам ли быть в печали!» И вам ли, пьющим «Живую воду», бояться жрецов, бальзамирующих сознание фараонов, а мумии их тел пеленающих в тайные кулисы?..
Но иезуитские хитрости отвлекли нас от главного. А ведь когда-то мне хотелось добавить к нашим славным и правым реформам чужими словами (своих в нужный момент, как всегда не хватает), что рефорМаторами были и Никон и его противники. Для Никона отрицательные последствия Смутного времени казались достаточным основанием для крутого поворота; в жертву политической стратегии он готов был принести все... Его противники считали, что устои русской жизни лишь пошатнулись, что нужно укрепить их без коренной ломки и иностранных заимствований. «Начнете переменять — конца переменам не будет», — говорил славянофил Аввакум. И все же мне не понятно, почему инок Захар Прилепин в будущем будет говорить, что «Молодежь к выходу на пенсию готова» и добавлять при этом: «несмотря на все свои улыбки и пляски, современное юношество лишено глубинного, оптимистического романтизма начисто: они твердо уверены, что мир не изменить, и даже не стоит пытаться. Тот, кто пытается, — дурак, подлец или пасынок олигархов. Если не по нраву столь радикальная формулировка, то можно сформулировать чуть мягче: менять ничего нельзя, потому что иначе может быть хуже». Но натренированный взгляд В. Пастухова разглядел на черно-белой карт(ин)е иную «нашу» молодежь и в сердцах воскликнул: «в последнее время я с содроганием читаю комментарии на сайтах и в блогах Интернета. Не то чтобы я был человеком с изнеженной психикой, но из прочитанного складывается такой собирательный образ нового поколения, от которого мороз идет по коже. Иногда мне кажется, что я уже чувствую, как эту кожу с меня сдирают. Доминирует в комментариях необразованный, закомплексованный (я бы сказал - затравленный), уязвленный субъект, который от страха и неуверенности в себе становится развязным и агрессивным. Если попытаться суммировать высказывания, отделив их содержание от нецензурщины (что непросто), то все сводится к трем простым мыслям. Во-первых, мы самые «крутые», и «круче» нас только поросячьи хвостики. Во-вторых, мы всех порвем на части, как Тузик грелку, особенно евреев и черных. В третьих, американцы - дерьмо и англичане тоже».
Я же, незаметно отойдя в сторонку, от всех этих кривотолков, туда, где с краю стояла моя хата, познакомился с необыкновенным учителем Симеоном(1629-1680), уроженцем Полоцка и белорусом по происхождению. Этот человек, в отличие от Никона знал, как надо нравиться царям. Оно и понятно, ведь он учился в Киево-Могилянской академии и, по некоторым предположениям, в Виленской иезуитской академии. Хотя, «некоторые современные исследователи полагают, что он поехал в Виленскую коллегию для того, чтобы изучить принципы и методы католической пропаганды для более успешной борьбы с ней в будущем. Однако едва ли у столь молодого человека, еще даже не избравшего профессии, могли возникнуть такие далеко идущие намерения». Да, конечно, он был свой парень. Я читал его характеристику: «Искренне верующий православный христианин уживался в нем с горячим сторонником прогресса, образования, науки. Ортодоксальный богослов, стремившийся к торжеству православной церкви, — и тонкий политик, прекрасно понимающий значение централизованной власти и поддерживающий царя в его борьбе с патриархом; ученый-философ, исследующий сложные вопросы догматики христианского вероучения, — и опытный учитель, сторонник западного, «латинского» образования, ратующий за создание в России академии; монах, посвятивший всю свою жизнь книге, науке и богослужению, — и глашатай новых идей, передовой и активный общественный деятель». Конечно, я знал, что как учитель Полоцкий отдал много сил для обучения и воспитания лиц царской фамилии. В своей просветительской деятельности Симеон стремился доказать важность образования в первую очередь царю, затем его приближенным, а уже после этого — народу. Как проповедник Полоцкий выступал в защиту централизованной власти, обличал те недостатки, которые, на его взгляд, мешали укреплению монаршей власти, препятствовали единству царя и народа. И этим он мне кого-то очень напоминал! Сам же я всегда был за «НаРодную Монархию», даже если «Монархия» была против.
Всем известно, что если монархия против, то даже Никон может реформироваться из патриарха в простого монаха в дальнем Ферапонтовом монастыре. Так и случилось в 1666 году, а в 1679 году в Москве, при московской типографии, было открыто греческое училище, готовившее «справщиков» для Печатного двора и для нужд церкви. Это учи¬лище, получившее название Типографского, новый патриарх Иоаким предполагал со временем преобразовать в высшее учебное заведение. Иоаким же, возведенный на Патриарший престол 26 июля 1674 года, был человек очень серьезный. Во время своего патриаршества, выпавшего на трудные для государства и Церкви годы, Патриарх Иоаким принимал деятельное участие в религиозной и политической жизни страны. Он боролся против иностранного влияния на русское общество, которое шло тогда через Польшу. И вообще он жестоко преследовал всех, кто симпатизировал западноевропейским обычаям и нравам. Наверное, Иоаким чуял и в маленьком царевиче Петре злой дух запада, поэтому даже и не заметил (может быть), как Петра с мамой отправили в село Преображенское, учиться любить русскую природу. Патриоты в ссылку отправили и боярина А. С. Матвеева. Дополнительно, по настоянию Патриарха из Москвы были высланы иезуиты, которые успели даже основать в Москве свою школу. Конечно, я не стал доносить патриарху Иоакиму то, что «уже в 1664 году Полоцкий в письме к епископу Мстиславскому и оршанскому Мефодию сообщал, что он по царскому указу обучает «некоторых лиц по Альвару, так в то время назывался обычный учебник латинской грамматики, написанный португальским иезуитом Альварецом и употреблявшийся в иезуитских училищах». Благодаря наличию этой информации я хотел при удобном случае подзаработать. И это еще не все. Помните красноречивого иерусалимского патриарха сирийца Паисия, ловкого политика, покорившего царя и его окружение уменьем мыслить широко и перспективно. Было у меня кое-что под грифом секретно и на Паисия: «Паисий, в мире Панталион, Лигарид родился на острове Хиосе, воспитывался в Риме под руководством иезуитов в тамошней коллегии, основанной для греков. По окончании учения возвратился было на родину с мыслию о распространении римской веры, но вскоре переселился в Молдовлахию и сделался дидаскалом ясского училища. Здесь умел понравиться Иерусалимскому патриарху Паисию, поступил в его свиту и в 1650 г. принимал участие в известном «Прении о вере с греки» старца Арсения Суханова. По возвращении в Иерусалим патриарх Паисий постриг Лигаридия, или Гордия, 16 ноября 1651 г. в храме Воскресения Христова в монашество, назвав Паисием, и отдал его под начало находившемуся тогда в Иерусалиме старцу Арсению Суханову. Тот же патриарх не замедлил возвести своего соименника Лигарида в сан митрополита Газского, который, однако же, недолго оставался в своей разоренной епархии и в 1656 г. опять очутился в земле Волошской, где и познакомился с ним Антиохийский патриарх Макарий, возвращавшийся из Москвы. Из Валахии Паисий Лигарид написал письмо к соотечественнику своему Арсению Греку, служившему при патриархе Никоне, и выражал желание побывать в Москве и видеть Никона». Поездка Лигарида состоялась в 1662 г. спустя более шести лет, когда Никон не был уже великим государем. А помощь Лигарида в деле против Никона была ощутима. Во истину, ПУТИ ГОС-ПОДни не исповедимы!
Тем временем, патриарх Иоаким добился от Государя указа о строгом таможенном «допросе» иностранцев. А Семион, «обеспокоенный тем, что судьбы русского просвещения попадут в руки косных сторонников узкоправославного, преимущественно греческого образова¬ния, создает свой собственный проект высшего учебного заведения на Руси».
Свою Академию Полоцкий предполагал устроить не при типографии, а при Заиконоспасском монастыре. За счет царской казны должно было быть построено особое здание. По примеру Киево-Могилянской коллегии вновь создаваемая академия обеспечивалась значительным земельным имуществом, ей разрешалось принимать вклады и пожертвования. На содержание академии предполагалось дать монастыри: Заиконоспасский, Иоанна Богослова в Переяславле Рязанском, Андреевский и Даниловский в Москве, а также Вышегородскую дворцовую волость и десять пустошей в разных местах.
Сам я лично всегда голосовал за деспотию, но на меня смотрели косо даже из Косово и говорили: «Показательно стремление Симеона сделать академию демократическим учреждением и включить в курс обучения как богословские, так и светские науки: грамматику, пиитику, риторику, диалектику, философию — умозрительную, естественную (то есть физику) и нравную (или ифику), и, конечно, языки: церковнославянский, греческий, польский и латинский. В академии молодых людей должно готовить как для церковной, так и в особенности для гражданской деятельности. Но самое главное, эта Академия должна была строго следить за еретиками и бороться с ними неусыпно. Запрещалось неученым людям держать у себя дома «польские, латинские, немецкие, лютерские, кальвинские и прочие еретические книги», устраивать споры по этим книгам и хулить православную веру».
Ничего не понимая, я все же понимаю, что нужно было защищать гос. коРПараЦию. Ведь мы, хоть и с трудом, но еще помнили, а Макарий М. (Булгаков), митрополит Московский не давал нам забыть, что «по соседству Польши с Германиею, где в 1517 г. Лютер поднял знамя протеста против папских заблуждений и злоупотреблений, протестантские идеи вторгались в Польшу с И(е)ЗУмИТельною быстротою и находили для себя здесь не менее подготовленную почву, как и в Германии. Главными проводниками для них служили сочинения Лютера, Кальвина и других реформаторов и потом воспитание польских юношей в германских университетах, особенно протестантских. В 1520 г. польское духовенство уже сочло нужным собраться в Пиотркове на Собор, на котором под председательством своего примаса, Гнезненского архиепископа Яна Ласского, строжайшим образом запретило для всех поляков чтение лютеранских и вообще еретических сочинений, и это запрещение подтверждало потом на таких же Соборах в Ленчице и Пиотркове, бывших в 1523, 1530 и 1532 гг. А польское правительство в том же 1520 г. сделало с своей стороны на торунском сейме постановление, которым запрещалось полякам «под страхом конфискации всего имения и вечного изгнания из отечества ввозить, продавать и употреблять книги Лютера». Но эти меры оказались недействительными. В самой столице Польши - Кракове, при тамошнем университете публично продавались сочинения Лютеровы, и многие читали их, увлекались ими, даже открыто принимали, проповедовали и защищали лютеранское учение, так что в 1523 г. король Сигизмунд I нашелся вынужденным издать краковскому воеводе Криштофу Шидловецкому универсал, в котором, указывая на все это, строго подтверждал, чтобы «никто не вносил в королевство книг Лютера или кого-либо из его последователей... никто под страхом смертной казни и конфискации всего имущества не осмеливался одобрять, а тем более проповедовать и распространять его зловредное и уже осужденное учение». Не знаю, какая тут связь, но боярин А. С. Матвеев, дядя Н. К. Нарышкиной (которая в 1671 г. вышла замуж за царя Алексея Михайловича), был человеком образованным и, по мнению некоторых, «западником» по своим взглядам. И вот у этого дяди была богатая библиотека, много западноевропейских книг. И так получилось, что дядя попал в опалу, а в 1678 г. было отдано распоряжение о передаче книг опального субъекта в Посольский приказ. Составили опись его библиотеки – в ней были книги на латинском, немецком, польском, французском, итальянском, голландском и других языках. Я тут как будто не причем, хотя и легко отделался. Но на допросе мне пришлось указать и на Дм. Жукова, ведь это он говорил, что «в лице Полоцкого мы видим одного из родо-начальников русской демократической интеллигенции». И поэтому надеялся, подобно Крижаничу, что «монарх с помощью просвещения создаст условия для идеального управления страной». Это он говорил, что «общественно-политические взгляды Полоцкого являются естественным и логическим завершением педагогической, просветительской, проповедчиской, драматургической и поэтической деятельности». Меня отпустили под залог моей души, а монах Чудовского монастыря Евфимий по поручению патриарха Иоакима сделал подробный разбор богословских работ Полоцкого и пришел к выводу, что большая часть его сочинений полна всевозможных еретических высказываний и мыслей. «Книги Полоцкого были торжественно преданы анафеме, патриарх Иоаким не разрешил использовать их в проповедческой практике, признал негодной и ложной его «Псалтырь рифмованную», а сочинения Полоцкого вообще было запрещено упоминать, как еретические». Я же пошел в народ.
Через несколько дней меня снова арестовали. Неслучайно искали Николая Ивановича Кибальчича(1853-1881), а случайно нашли меня. Конечно, я не был народовольцем-революционером, но у меня была запрещенная книга для детей Голованова Я. «Дорога на космодром». В этой книге жандармы прочитали размышления Голованова на тему: «Почему Кибальчич не стал ни инженером, ни врачом». (Начинал как доктор Швейцер, а закончил, как Че Гевара (не путать с Че Бурашкой) – Б ред. мой) Там же они прочитали и о том, что Кибальчич поехал на каникулы летом 1875 года к брату под Киев, где дал прочитать одному крестьянину крамольную сказку «О четырех братьях». Ну а дальше, как в жизни. «Он не был еще революционером, когда книжечка попала к властям, завели дело, начали распутывать нитку: кто? откуда? Уже и каникулы кончились, и Николай Иванович вернулся в институт, когда дотянулась эта нитка до его петербургской квартиры. На беду его, знакомая студентка оставила в его комнате две пачки нелегальной литературы, к которой он, в общем, никакого отношения не имел: не писал, не печатал, не распространял. Но когда 11 октября 1875 года пачки эти нашли жандармы, доказать все это было невозможно. Кибальчич был приговорен к месячному тюремному заключению. Приговор можно было бы считать весьма мягким, если бы не... дата, стоящая под приговором: 1 мая 1878 года». Два года и восемь месяцев Кибальчич просто сидел в тюрьме, никто его не судил, ни к какому наказанию не приговаривал. И так случилось, что в тюремную камеру вошел либерал-вольнодумец, а вышел из нее революционер. А потом я узнал от мальчика школьника, что «в воскресенье 1 марта 1881 г. примерно в 14 часов 30 минут на берегу Екатерининского канала в карету царя была брошена бомба. Это явилось шестым по счету покушением. Александр II не пострадал, но экипаж был разрушен, убиты кучер и мальчик прохожий». Кому-то «казалось, что снова Господь явил милость и спас русского царя. Однако через несколько минут другой злоумышленник, находившийся рядом, бросил новую бомбу, теперь уже под ноги самодержца». Мальчику эту историю рассказал историк А. Сахаров, родившийся в 1930 году. Это было время, когда я, даже с помощью Ленга, уже не мог уберечь целостность свой-ЭГО «Я», которое все больше становилось «РасщеПленным». Тогда-то мне и показалось, что этим маленьким мальчиком был я. И меня звали Лев, и я хотел быть историком. Но повзрослев, я в начале марта 1938 г., обучаясь на 4-м курсе, в присутствии на лекции 200 студентов вступил в спор с профессором Пумпянским Л.В., который «потешался над стихами и личностью отца» (Николай Гумилев расстрелян в 1921 году, как враг народа), приводил лживые факты из биографии Гумилева Н.С. Профессор сообщил об инциденте в деканат. Вскоре о происшедшем знали органы НКВД и 10 марта я был арестован. Заранее подготовленное признание и приговор я подписать отказался и в течение 8-и ночей подвергался пыткам. И мне уже было все равно, что Полушин Д. В. в своей лекции «Феномен Л. Гумилева или как открытия рождаются под нарами», скажет, что «трем студентам ЛГУ: Гумилеву, Ереховичу Н.П. и Шумовскому Т.А. было предъявлено обвинение в том, что они путем физического устранения Сталина, Ежова, Молотова и Жданова собирались свергнуть советскую власть и установить буржуазно - демократическую диктатуру. Гумилев обвинялся в том, что возглавил эту «контрреволюционную организацию». Я просто хотел верить в Россию. А Лев Ландау хотел написать книгу о Кибальчиче, который, как говорит Майя Бессараб, «был одним из его любимейших героев». А «яркая судьба Кибальчича, - говорили Лев и Наталья Пушкаревы, - романтизация террористов-народольцев как героев борьбы за народное счастье, необычная фамилия натолкнули А.П.Гайдара на создание образа Мальчиша-Кибальчиша». Это, наверное, все от того, что как у А. П. Гайдара (Голикова), так и у Ландау не было достойного учителя истории, который мог бы рассказать о погибшем при взрыве мальчике. Поэтому Ландау и говорил, что «исторические учебники для школы следовало бы заказывать самым лучшим писателям в стране – вот тогда бы школьники знали историю и любили ее»! Тогда бы школьники знали бы не только Александра II и Александра III, который «смело и решительно – как говорит бывший комсомолец Сахаров, - повел борьбу с врагами. После цареубийства прошли аресты и прямых исполнителей преступления, и некоторых других, которые в этом злодеянии не участвовали, но готовили новые», но знали бы и Кибальчича, и его письмо Александру III где он писал: «Итак, с какой бы точки зрения ни посмотреть на преследования социалистов, эти преследования принесли всем один лишь неисчислимый вред. Поэтому первое практическое заключение для русских государственных людей, желающих блага родине, может быть только следующее: нужно навсегда оставить систему преследования за пропаганду социалистических идей, нужно вообще дать стране свободу слова и печати. Но тут представляется вопрос. Допуская свободу социалистических идей вообще, возможно ли допустить также свободу пропаганды террористических идей? Я уже имел честь указать, что террористические идеи среди партии явились лишь как последствие тех внешних условий, в которые была поставлена партия, что эти идеи составляют не сущность, а скорее постороннюю примесь социалистического учения. С исчезновением причин исчезнут и следствия. Поэтому и установление свободы слова и печати, при осуществлении еще других некоторых мер, сделаются немыслимыми, как сами террористические факты, так и словесная или письменная пропаганда таких фактов». Александр III на это ответил: «Нового ничего нет — фантазия больного воображения и видна во всем фальшивая точка зрения, на которой стоят эти социалисты, жалкие сыны отечества».
А новое нужно уметь видеть. Так Морган сумел увидеть через финансовую призму лампочку Эдисона, а до лампочки Лодыгина в России всем было до лампочки. Кое-что, кроме лампочки увидели и в Европе. Но в темноте своего Самодержавного сознания Александр III не сумел увидеть Александра Ульянова, которого он казнит в 1887 году, конечно по очень важной причине. Не сумел увидеть и «светлого будущего», горящего огнем мщения в глазах Володи Ульянова. И печальнее всего, не увидеть на этом пути к «светлому будущему» гибели детей Николая II… Так погибал близору(сс)кий цикл-оп Само(де)ржавие.
Но кто-то кое-что видел. Не Я Голованову рассказывал, а Голованов Я. мне рассказывал, что «люди, которых никак невозможно заподозрить в симпатиях к народовольцам, понимали, что дело Кибальчича, вне зависимости от снисхождения к нему лично, а исходя из государственных интересов, требует особого подхода. В журнале «Былое» за 1906 год (в этом году вернулся в Россию Лодыгин после 24 лет работы за границей) были опубликованы воспоминания об этом процессе, где приводились слова не какого-нибудь «тронутого тлетворным влиянием», а заправского генерала старого времени, сослуживца и приятеля самого Тотлебена. Этот генерал произнес следующий приговор над Желябовым и Кибальчичем: «Что бы там ни было, что бы они ни совершили, но таких людей нельзя вешать. А Кибальчича я бы засадил крепко-накрепко до конца его дней, но при этом предоставил бы ему полную возможность работать над своими изобретениями». Это, надо заметить, должно порадовать поклонников книги А. Солженицына «В круге первом», а нержавеющий Глеб Нержин должен был бы поблагодарить основателей Марфинской шарашки за возможность работать на благо советского отечества, не отвлекаясь на посторонние шумы.
Благодарные же жители Советского Союза Пушкаревы напишут на радость пионерам, что спустя 15 лет после Великой Отечественной войны в доме, где родился Кибальчич, был открыт его мемориальный музей. В 1966 один из кратеров на обратной стороне Луны был назван его именем, поскольку в области космонавтики идеи Н.И.Кибальчича на много десятилетий опередили свое время. Да вот А. Бушков, если бы мог, посоветовал бы такому таланту не связываться в свое время с интеллигентами, а ехать в Америку. Он и пример привел бы: вот «приезжает в Америку господин Сикорский, он же там не бегает, не спасает душу американскую, а вертолеты изобретает. И лучшие вертолеты в США теперь Сикорского. Как только русский человек освобождается от интеллигентских бредней, он очень высоко поднимается». Вот и Лодыгин уехал в 1884 году, потому что не было у нас человека подобного Ришелье, который помог Б. Паскалю… (SOS-кальзываю) И хоть Л. Ландау говорил с нескрываемым злорадством о Николае I: «Собаке – собачья смерть», я все же мучительно думал и думал: «Так кто же виноват в смерти мальчика; Александр II или Кибальчич?». Но Глеб Жиглов с лицом Владимира Высоцкого утверждал: «Вор должен сидеть». А Менделеев писать. О чем? Да о том, что «всякий проживший 60-е и 70-е годы... по сумме личных впечатлений — если они не ограничивались гостиными и канцеляриями, чувствовал в 70-х годах, что страна не богатела, что ее достаток не возрастал, что надвигается что-то неладное. Корень дела был... экономический и связанный с ошибочною торгово-промышленною политикой, выражающеюся в необдуманном ТАМОЖЕННОМ ТАРИФЕ... Крепостная, т. е. в сущности экономическая, зависимость миллионов русского народа от русских помещиков уничтожилась, а вместо нее наступила экономическая зависимость всего русского народа от иностранных капиталистов. Вольный труд возбуждался, но ему поприще открыто не было... Центры тяжести перемещались от непроизводительных классов в производящие, только не русские, а иностранные, ибо эти миллиарды рублей, ушедшие за иностранные товары, и этот русский хлеб кормили не свой народ, а чужие. Просвещение развивалось, а ему производительного приложения не оказывалось в ином месте, кроме канцелярий и резонерства классического строя. Отсюда, по моему мнению, вполне объясняется то поголовное отчаяние, в которое впала масса русских людей...». Но историк А. Сахаров не верит ему и говорит студентам: «Реформы, проводимые в России с начала 60-х гг. ХIХ в., ускорили экономическое развитие, раскрепостили частную инициативу. Росли города, строились железные дороги, возникало множество промышленных предприятий. Повышалась грамотность населения, открывались сотни новых учебных заведений. Власть цензуры была ограничена, и в 60-е гг. в России появились сотни новых газет и журналов». Эх, Российская Академия Наук! Или Императорская? Она всегда знала больше Менделеевых. Так кто же врет детям и улыбаясь говорит им потом: «Умом Россию не понять». И хоть все это не касается Кибальчича, но я вспомнил письмо Ньютона (1687г.), относящееся к тому времени, когда произошел инцидент с Альбаном Френсисом. В письме говорится: «Всякий честный человек по законам божеским и человеческим обязан повиноваться законным приказаниям короля. Но если его величеству советуют потребовать нечто такое, чего нельзя сделать по закону, то никто не может пострадать, если пренебрежет таким требованием». Дикая Англия, или старая?... Добрая! А дикий Запад? Не Новой Англии!..
Я вышел. Из-за гула взле-тающего верто-лета (м)не было слышно совета бывшего советника губернатора Красноярского края А. Лебедя. Обогащенный историческим опытом, А. Бушков знает многое о том, чего не было. (Я же до сих пор не понимаю, как можно писать о том, чего нет). Он знает и о «России – которой не было», а потому с полной уверенностью может сказать, что «рассчитывать на превращение террористов вроде Степняка-Кравчинского или Веры Засулич в полезных членов общества было по меньшей мере наивно. Впрочем, Александр III уже тогда понимал, что лучший метод убеждения народовольческой сволочи - петля или, в крайнем случае, солидный тюремный срок».
Я видел. Алжир-ский француз А. Камю, который не жил в России, которая есть и не учился в русской школе, как-то по незнанию написал следующую нелепицу: «1878 год был годом рождения русского терроризма. 24 января, накануне суда над ста девяноста тремя народниками, совсем еще юная девушка, Вера Засулич, стреляет в генерала Трепова, губернатора Санкт-Петербурга. Оправданная судом присяжных, она вслед за тем ускользнула от царской полиции. Этот револьверный выстрел вызвал целую волну репрессий и покушений, которые следовали друг за другом; уже тогда было ясно, что они прекратятся не раньше, чем окончательно выдохнутся все их участники. В том же году член «Народной воли» Кравчинский выпускает памфлет «Смерть за смерть», в котором содержится апология террора. Последствия не заставили себя ждать. Жертвами покушений в Европе стали немецкий кайзер, король Италии и король Испании. В том же 1878 г. Александр (еще) II создает в лице Охраны наиболее действенное орудие государственного террора. Начиная с этого момента, весь конец ХIХ в., как в России, так и на Западе, ознаменован непрекращающейся серией убийств».
Но если для царской семьи 1881 год был трагичным, то у Ивана Петровича Павлова, одного из «100 великих ученых» напротив, в этом же году произошло счастливое событие. Он, как говорит Д. К. Самин, «женился на Серафиме Васильевне Карчевской, от которой у него родились четыре сына и дочь. Однако так хорошо начавшееся десятилетие стало самым тяжелым для него и для семьи. «Не хватало денег, чтобы купить мебель, кухонную, столовую и чайную посуду», - вспоминала его жена. Бесконечные скитания по чужим квартирам (он не был ветераном ВОВ): долгое время Павловы жили вместе с братом Дмитрием в полагавшейся ему университетской квартире. Тяжелейшее несчастье – гибель первенца, а буквально через год опять неожиданная смерть малолетнего сына, отчаяние Серафимы Васильевны, ее продолжительная болезнь. Все это выбивало из колеи, отнимало силы, столь необходимые для научных занятий. И был такой год, который жена Павлова назовет «отчаянным», когда мужество изменило Ивану Петровичу». Они не знали, что в их бедах виноват Кибальчич… и Нечаев. Виноваты «Бесы».
Я ничего в этом деле не смыслю, но слышал только от кого-то, который слышал от тавота Камю, что «Не тронувший пальцем не одного тирана, Нечаев во имя общего дела расправился с Ивановым, заманив его в ловушку. А потом бежал из России встретился с Бакуниным, который отвернулся от него, осудив эту «омерзительную тактику». «Он мало-помалу убедил себя, - пишет Бакунин, - что для создания несокрушимой организации необходимо взять за основу политику макиавелли и систему иезуитов: насилие для тела, ложь для души». Это пре-КРАСНо(ЫЙ) подМЕЧено». РЕВО-ЛЮЦИЙ-я ЛЮЦИаФЕРА.
Архангел. Лавров П. Л. считал, что социалистическая революция закономерна и неизбежна, а главный этический принцип революционера заключается в том, чтобы «доставить социалистическому строю общества возможно полное торжество, возможно скорое и при возможно меньших страданиях для общества». Теперь это уже не смешно. И даже скучно. А в 1849 год было повеселее. Вот и А. П. Милюков вспомнил несостоявшего-ся висильчика «Ф. М. Достоевского» попавшего по наивности под дурное влияние Петрашевского. Кроме слухов, которые ходили в городе и представляли дело Петрашевского с обычными в таких случаях прибавлениями, Милюков узнал только, что арестовано около тридцати человек, и все они сначала привезены были в Третье Отделение, а оттуда препровождены в Петропавловскую крепость и сидят в одиночных казематах. За кружком Петрашевского, как тогда оказалось, следили давно уже, и на вечера к нему введен был от министерства внутренних дел один молодой человек, который прикинулся сочувствующим идеям либеральной молодежи, аккуратно бывал на сходках, сам подстрекал других на радикальные разговоры и потом записывал все, что говорилось на вечерах, и передавал куда следует. M. M. Достоевский говорил Милюкову, что он давно казался ему подозрительным. Скоро сделалось известно, что для исследования дела Петрашевского назначается особенная следственная комиссия, под председательством коменданта крепости генерала Набокова, из князя Долгорукова, Л. В. Дубельта, князя П. П. Гагарина и Я. И. Ростовцева. Прошло две недели, и вот однажды рано утром прислали Милюкову сказать, что и M. M. Достоевский в прошлую ночь арестован. Жена и дети его остались без всяких средств, так как он нигде не служил, не имел никакого состояния и жил одними литературными работами для «Отечественных записок», где вел ежемесячно «Внутреннее обозрение» и помещал небольшие повести. К счастью через пару месяце его освободили, а вот с Федором было все посложнее. Гроссман Л. был или не был «В следственной комиссии» вопрос ни в этом. Но он рассказывал, как «Гагарин пронизывал Ф. М. Достоевского взглядом пытливых и хитрых глаз, умильно сжимая при этом свои тонкие бритые губы. Голова слегка склонилась набок, как это бывает во время исповеди у католических патеров, смиренно внемлющих голосу кающегося грешника. Старый сенатор, по традициям рода Гагариных, был выучеником иезуитов. В отправление высшей юстиции вносил он заветы братства Игнатия Лойолы. - Вы забыли, что государство - это своего рода общество Иисусово, - произнес он тоном проповеди. - Подданный есть посох в руках начальствующего. Не избегайте же чистосердечного признания, предусмотренного законом. Исповедуйтесь, кайтесь - велико таинство покаяния!» Я б(л)удучи православным христианином вздрогнул. Вот тогда-то я и вспомнил книгу Юрия Самарина написанную в XIX веке «Иезуиты и их отношение к России». Там он пишет: «впустить в Россию орден иезуитов, это все равно, что впустить в нее заведомо и сознательно шайку шулеров, воров и тому подобных художников, и даже не все равно, а во сто раз хуже. Вор употребляет грубые вещественные средства для своего дела; вор боится полиции, преследуется ею и сдерживается более или менее страхом огласки. Иезуиту же нечего бояться: его деятельность почти неосязаема, неуловима, она прикрыта благочестием, и ложь до такой степени перемешана с истиной, что отделить ее в этом химическом растворе чрезвычай¬но трудно: признавая всяческие средства годными для своей цели, иезуит не столько совершает сам, сколько внушает преступления, делает их нравственно возможными для людской совести, но редко может быть юридически уличен. Известно, что по учению иезуитскому цель освящает самые безнравственные средства, употребленные для ее достижения...» К этому лишь-нее-смело добавлю, что сам Самарин Ю. Ф. (1819-1876) был русским общественным деятелем, историком, философом и публицистом. С сер. 1840-х был одним из главных деятелей славянофильского движения. В 1849 был заключен в Петропавловскую крепость за «Письма из Риги», распространявшиеся в списках и направленные против немецкого засилья в Прибалтике.
Просто удивительно! Но ведь еще в январе 1803 года, по словам Ольги Кузнецовой, в Петербурге открылся благородный иезуитский пансион для воспитания знатного юношества. Дом для пансиона на Екатерининском канале обязан своим существованием о. Габриэлю Груберу, впоследствии ставшему генералом иезуитского ордена. Пользуясь особой милостью императора Павла I он получил разрешение выстроить здесь здание иезуитского коллегиума. Здание коллегиума было закончено уже в царствование Александра I. По прошествии нескольких лет иезуитский коллегиум стал одним из привилегированных учебных заведений, где можно было получить хорошее образование. К тому же О. Константэн Симон рассказывая о невероятных приключениях «Иезуитов в России» про-поведал праведникам следующее: «При первом разделе Польши в 1772 году примерно 200 иезуитов, в числе которых было 97 священников, выходцев из прежней польской провинции Мазовше, стали русскими подданными и оказались под властью Екатерины II и генерал-губернатора Белоруссии. В течение 49 лет иезуиты пользовались благосклонностью трех русских монархов: Екатерины II, Павла I и Александра I. Большинство из них по происхождению были поляки и литовцы, но среди них встречались представители и других национальностей, в частности, немцы. После 1772 года на территории России было создано 20 иезуитских организаций: 4 коллегиума - в Полоцке, Динабурге (ныне Даугавпилс), Витебске и Орше, 2 резиденции - в Могилеве и Мстиславле и 14 миссий. В 1773 году Папа Климент XIV документом «Dominus ас Redemptor» распустил Общество Иисуса. Однако Екатерина II отказалась признать его. Взять под защиту иезуитов императрицу побудили следующие соображения: во-первых, она восхищалась методами обучения в иезуитских школах и видела в них основу развития просвещения и внедрения западного образа жизни в России. Во-вторых, в отличие от польского диоцезиального (епархиального) духовенства иезуиты первыми признали власть новой императрицы и таким образом оказали ей содействие в установлении мира на землях, присоединенных к России. И, наконец, Екатерина II считала, что иезуитская система образования будет опорой для утверждения ее абсолютистской идеологии, поскольку она была ярой противницей революционных идей, анархии и радикальных социальных преобразований».
Да разве это все? В 1817 году в южном регионе России было решено создать весьма престижное учебное заведение закрытого типа – лицей. Назвали его в честь генерал-губернатора края герцога Армана Эммануэля дю Плесси Ришелье. Историю лицея можно разделить на два периода: первый (1817-1837), когда он был близко к типу среднего учебного заведения; второй (1837-1864), когда по структуре, программам, системе преподавания он стал фактически высшим учебным заведением. Первоначально лицей был расположен в здании, в котором раньше находились приходское и уездное училища и Благородный институт. Оно занимало полквартала, выходя главным фасадом на Екатерининскую улицу, а боковыми фасадами на Ланжероновскую и Дерибасовскую. В 1857 году лицей переехал в новый дом на Дворянской улице. Это был второй по времени создания лицей в Российской империи после Царскосельского, и первый - на территории Украины. Наиболее знатные семьи не только из Украины, но и из Москвы, Петербурга, Варшавы, придунайских княжеств, Малой Азии и даже Северной Африки отдавали сюда на обучение и воспитание своих детей. В лицее учились сыновья князя Волконского, графа Сен-При, князя ЧЕТВЕР(г)тинского и других выдающихся лиц России. Случайно ли Гоголь напишет в 1847 г. С. П. Швыреву: «Твое уподобление меня княгине Волконской относительно религиозных экзальтаций, самоуслаждений и устремлений воли божией лично к себе, равно как и открытье твое во мне признаков католичества, мне показались неверными. Что касается до княгини Волконской, то я ее давно не видал, в душу к ней не заглядывал; притом это дело такого рода, которое может знать в настоящей истине один бог; что же касается до католичества, то скажу тебе, что я пришел ко Христу скорее протестантским, чем католическим путем. Анализ над душой человека таким образом, каким его не производят другие люди, был причиной того, что я встретился со Христом, изумясь в нем прежде мудрости человеческой и неслыханному дотоле знанью души, а потом уже поклонясь божеству его. Экзальтации у меня нет, скорей арифметический расчет; складываю просто, не горячась и не торопясь, цифры, и выходят сами собою суммы».
Если бы вы спросили, что по этому поводу думает священник М. Морошкин, исследователь иезуитского ордена в России, то он подчеркнул бы, что «воспитанники иезуитского коллегиума в Петербурге привлекались к богослужению в католической церкви». Таким образом, заключил бы вас он, «дети православных родителей теряли здесь и веру своих отцов, и язык родины, и даже переставали быть русскими... для них не существовало на земле отечества». Но почему-то с этим ис-следователем не соглашается воспитанник петербургской иезуитской коллегии князь П. А. Вяземский (под Бородином отличился, вынеся из огня раненого генерала), касаясь выдвигавшихся против иезуитов обвинений в том, что они стремятся «переманить на свою сторону», то есть превратить православных учеников в католиков. Он писал: «в пансионе никогда не было попытки внушить, что Римская Церковь выше и душеспасительней Православной. А ум мой и тогда уже был настолько догадлив, что он понял бы самые извилистые и хитрые подступы. Никакого различия не было в обращении с воспитанниками обоих вероисповеданий. Паписты не пользовались перед нами никакими прерогативами и льготами. В костел нас не водили. По воскресеньям и праздничным дням бывали мы в русской церкви. Великим постом мы говели, как следует». Вот и учителя в коллегиуме были в основном иностранцы. Вяземский П.А. так охарактеризовал преподавателей пансиона: «Иезуиты, начиная с ректора, патера Чижа, были, — по крайней мере в мое или наше время, — просвещенные, внимательные и добросовестные наставники. Уровень преподавания их был возвышен. Желавшие учиться хорошо и основательно имели все способы к тому и хорошо обучались... Обращение наставников с воспитанниками было не излишне строгое: более родительское, семейное. Допускалась некоторая свобода мнений и речи».
Однако, сумасшедшим был объявлен только Чаадаев, который по мнению советского «философского словаря» М. Розенталя и П. Юдина, «допускал грубую ошибку, отрицая все положительное в прошлом России, ее передовую культуру. Возвеличивая католицизм, не видя его реакционной сущности». Так что, врагу народа не скрыться ни в Мексике, ни во времени. Повара из святой иН.К.В. и ордена Д. разбираются в ледорубах и в рагу. И другим помогают разобраться. Вот и мне страшно. Вдруг где-то ошибусь. Слабоумному ведь не сложно ошибиться. Но чтоб не ошибиться, можно ничего и не делать. А ведь ничего не делать могут и не разре-ш(ж)ить. Помню, как по ходатайству боярина Салтыкова государь послал в Троице-Сергиев монастырь свою грамоту (от 8 ноября 1616 г.), которою поручал исправление Потребника архимандриту монастыря Дионисию вместе с старцем канонархистом Арсением, библиотекарем лавры старцем Антонием и священником Иваном Наседкою, предоставив архимандриту приглашать к сотрудничеству и других «разумных старцев, которые подлинно и достохвально извычни книжному учению и граматику и риторию знают». Они работали с великим усердием и, как выражается Арсений, «безо всякия хитрости, сидели полтора года день и ночь». Для исправления Потребника 1602 г. они имели под руками около двадцати списков этой книги славянских, двенадцать письменных и один печатный, между письменными иные восходили за полтораста, за двести лет и более, и находился список с перевода Максима Грека, и пять списков или печатных книг греческих, в том числе принадлежавший архиепископу Елассонскому Арсению, бывшему тогда уже Суздальским. Но когда Дионисий в мае или июне 1618 г. прибыл в Москву и представил исправленный Потребник митрополиту Ионе, заведовавшему патриаршеством, то Иона, уже предубежденный против Дионисия и его сотрудников и недовольный тем, что они трудились не под его надзором и руководством, а может быть, и тем, что они осмелились указать грубые ошибки и в книгах, напечатанных при нем, т. е. в период междупатриаршества, созвал 18 июля Собор не столько для обсуждения сделанных исправлений в книге, сколько для суда над исправителями. На Соборе председательствовал сам Иона и присутствовали не архиереи, а только чудовский архимандрит Авраамий и другие лица из высшего московского духовенства. Главными обвинителями Дионисия и его сотрудников явились уставщик Филарет и головщик Логгин. Дионисия обвиняли и обвинили в том, что он с своими товарищами «имя Святой Троицы велел в книгах марать, и Духа Святаго не исповедует, яко огнь есть», т. е. будто Дионисий незаконно исправил конечные славословия в некоторых молитвах, явно несообразные с православным учением о Пресвятой Троице, и незаконно опустил в молитве слово «и огнем». Сколько ни старались справщики Дионисий, Арсений и Наседка объяснять и доказывать основательность и справедливость сделанных ими исправлений, все эти объяснения и доказательства никого не убеждали. Четыре дня призывали обвиняемых на патриарший двор, потом делали им истязание в Вознесенском монастыре, в кельях матери царя Михаила Федоровича инокини Марфы Ивановны - знак, что и эту благочестивую старицу успели вооружить против справщиков, как против врагов веры. С Дионисия просили некоторые пятьсот рублей, обещаясь прекратить дело, но он отвечал: «Денег не имею, да и давать не за что». Наконец, Собор решил: «Архимандрита Дионисия и попа Ивана от Церкви Божией и литургии служити отлучаем, да не священствуют». Кроме того, определили сослать окованного Дионисия в Кириллов монастырь, но как все дороги туда были еще заняты поляками, то заключили его на смирение в Новоспасской обители и наложили на него епитимию по тысяче поклонов в день. И велено было его здесь бить и мучить сорок дней и в дыму ставить на полатех, и заставляли его класть ежедневно по тысяче поклонов, а он прибавлял еще от своего усердия по другой тысяче. Митрополит Иона нередко в праздничные и торговые дни приказывал приводить узника на патриарший двор, а иногда привозить верхом на плохой лошади и здесь заставлял его класть поклоны под открытым небом, пред собравшимися толпами народа, тогда как сам вместе со властями пировал в доме за трапезой. Грубая чернь ругалась над мнимым еретиком, бросала в него грязью за то, что он хотел будто бы вывесть огнь из мира. И вы должны пони-мать, что такой конфуз был связан с нашей небольшой отсталостью от Западных стран, забывших поблагодарить нас за спасение их от монголо-татарского нашествия. Ведь благодаря этому горожане Стило уже в 1598 г. могли слушать речи Т. Кампанеллы (бывший воспитанник ордена доминиканцев), в которых он объяснял, что «Евангелие – это не какое-то божественные откровения, это книга, составленная первыми проповедниками секты Христа. Сам Иисус вовсе не сын божий. Он смертный человек, такой же законодатель, как Магомет у арабов или Моисей у древних евреев». А вот, что за «новая волна ереси», которая пришла из Новгорода? Я не знаю. Преподаватели истории знают, что «ее называли ересью жидовствующих, потому что первыми ее распространителями были приехавшие из Киева евреи. Еретики отрицали божественное происхождение Иисуса Христа и говорили о его человеческой сущности, отвергали почитание икон, монашество, поклонение святым. Их взгляды нашли поддержку не только среди простого народа, но и некоторой части духовенства…» Это их дело. И дело демократии. Сам же Кампанелла, начитавшись Б. Телезия, знал, что только опытным путем можно постичь внутренние закономерности природы: «Критерием истины является опыт!» Это всем известно. И все это происходило на фоне раздробленности Италии. Итальянские князья не стремились к единству и потому в Италии хозяйничали испанцы. У России подобный фон был далеко позади. Но вот свой Авраам Кампанелла у нас, появится лишь в 1925 году, в виде Луна-Чарского, который в споре с митрополитом А. И. Введенским включит темной публике свет истины, а публика как будто с полудрему запричитает: «Истина, на которую вы раскрываете людям глаза, - горька»… Горько!!!
В чем мораль брат? Католик-иезуит Декарт пытался научить французов «строго мыслить», но у католика-(неубежденного)янсениста Блеза Паскаля было свое мнение на этот счет: «будем же учится хорошо мыслить: вот принцип морали». И мне, грешнику, нравился этот принцип, черт побери. Но разве мог я кому сказать об этом. Разве мог я допустить расшатывания крепости Руси святой. Лучше быть пред(сед)ательски преданным товарищами, чем быть преданным анафеме. Вот и Святейший Всероссийский Синод верным чадам Православные Кафолические Греко-российские Церкви о Господе радоватися от 101 г.: «И в наши дни Божиим попущением явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой. Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной, и, посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь святая». А Петров Г. И. шепнул мне на ухо: «Последующие события подтвердили этот провокационный замысел: тотчас же после опубликования текста отлучения по благословению синода с церковных амвонов полился мутный поток злобных и оскорбительных эпитетов, выкриков и угроз по адресу писателя, и чем выше был ранг иерархов, тем яростнее громили они «дерзко восставшего на господа, лжеучителя», разжигая низменные инстинкты слепо фанатичной толпы, призывая всяческие кары и несчастия на голову Толстого. И не только с амвонов, но и со страниц реакционных церковных и черносотенных газет и журналов на Толстого сыпались бесчисленные гнусные инсинуации и чудовищные, не совместимые со здравым смыслом, выдумки». Абитуриенты, студенты, преподаватели 2008 года, образовываясь должны сегодня знать из учебника, который «написан с учетом последних исследований исторической науки и современного научного подхода к изучению истории России», что в «своем безбрежном и страстном нигилизме писатель доходил до максималистических пределов. Он отвергает искусство, поэзию, театр, науку… Однако Толстой не только отвергал и критиковал, он пытался дать свои собственные ответы на «жгучие вопросы» и т. п». А у меня, как у матросов вопросов не было. Одному Юнгу известно, добрался граф Толстой до «нового центра», который называется САМОСТЬЮ? Мне же, это все как-то до Луны. Ничто меня не побуждает. И только А. Швейцера Толстой побудил к этическим исследованиям, и в своей философской книге Швейцер назвал его «великим вдохновителем». «Свою лепту в эту шизофрению внес и Лев Толстой, всю жизнь критиковавший российских императоров из своего комфортного поместья» - мудро заметил А. Бушков в своей «России…» Но конечно это фраза не отсюда. Всего лишь казус. Эта фраза касалась не Швейцера, а революционеров-террористов. А сюда она попала случайно. Как случайно попадают в творчества наших талантливых писателей, казусы, еще более невероятные… Литература тем и хороша. Тема политики хороша не так. Но нашему провинциалу, как и «полковнику, никто не пишет» писем. Тем не менее, мне теперь понятно, почему Лев Толстой не способен был быть советником у какого-нибудь ГЕНЕРАл-губернаТОРА. Наклон до земли.
Так и утомил меня изверг моего сознания четверг. Помять бы свою память да четвертовать немилосердно. Мне не хотелось мыслить, ни строго, ни правильно. Только опиум еще мог облегчить мое бренное существо-вание. Мне не нужен был пастырь. Но политолог Пастухов В. не жалеет меня, а слова его, словно жала безжалостно впиваются в мой мозг: «Разум и чувство – вечная тема в диалоге России и Европы. Столетиями, спасая веру, мы панически боялись умствования. Мысль убивает чувство. Без чувства нет веры. Без веры нет России. Чрезмерная рациональность в России подозрительна. Мы не верим в искренность Европы. Нам душно в ее стерильной правильности. В этом секрет Русской ностальгии». А Юнг К., ни к селу, ни к городу добавил добивающий: «Тертуллиану приписывают грандиозное в своем роде признание: «Верую, потому что абсурдно». Исторически это не совсем точно — он сказал лишь. «И умер сын Божий, что совершенно вероятно потому, что абсурдно. И погребенный воскрес — это достоверно потому, что невозможно». И я чувствовал, как сам становлюсь одним из абсурдов Камю. Нужно было выходить из игры, но опиум не пускал… И я услышал ди-сп(р)ут А.В.Луначарского с митрополитом А.И.Введенским 21 сентября 1925 года. Введенский говорил: «…Я не хочу употреблять пафоса и патетики для того, чтобы мне не говорили, что я высококвалифицированный религиозный гипнотизер. Я постараюсь кончить, возможно, скромнее, хотя бы и в ущерб самому себе. Истина бывает ярка и без пышных фраз. Мне скажут, но ведь религия - это опиум, дурман, сивуха (для тех, кто не знает латинского языка, пришлось перевести так неточно на русский язык, из-за отсутствия классического воспитания, опиум - сивухой). Скажут: опиум, и человек ошарашен. А вот мне крымский профессор советовал на первом же антирелигиозном диспуте - авторство этой мысли не мое, а крымского профессора - напомнить о той роли, которую опиум играет в медицине. Он мне советовал процитировать фразу Ситенгама, английского врача, давно жившего, но с мировым именем, который буквально сказал: «Если бы не было опиума - я бы не хотел быть врачом». Опиум исцеляет от некоторых психических заболеваний. Так, Бехтерев лечит опиумом меланхолию. Во всяком случае, опиум уменьшает боль в жизни, и с этой точки зрения опиум для нас сокровище, которое дают нам по каплям. Я представил бы себе, что для атеиста, буде у него был бы широкий человеческий, а не атеистический, сектантский, фанатический подход к вере, я бы полагал, что для такого широкого атеиста религия все же должна была бы быть некоторой ценностью, хотя бы из порядка опиатов, ибо сколько слез она осушила, сколько ран она исцелила, сколько, выражаясь языком Евангелия, «сломанных тростников не доломила». Но для нас, верующих, вера не только опиум от страданий, но и жизнь». (Аплодисменты) Луначарский не молчал: «Основная разница между человеком и животным в том, что человек - пьяница. Между тем это происходит потому, что человек недостаточно силен, чтобы обойтись без отравляющих веществ. В области мысли человек чувствует горе и достаточно силен, чтобы натолкнуться на средства, его ошеломляющие. Плох тот врач, который навел гражданина Введенского на мысль о спасительности опиума. В чем тут дело? Конечно, опиум может быть лекарством, но, во-первых, лекарство нужно больному и не нужно здоровому. (Аплодисменты) Поэтому словами Введенского нужно сказать: надо сохранить в аптеке немножко религии, чтобы выдавать по рецептам остающимся еще больным людям для притупления их мыслей. Но отсюда мы отнюдь не сделаем вывода, что мы должны объявить хотя бы даже свободу торговли опиумом. Этого у нас нет, хотя, к сожалению, есть восстановление торговли более слабыми наркотиками, что является довольно неприятной уступкой нашему быту и, пожалуй, некоторой опорой дальнейшей устойчивости религии. В этом и заключается центральная идея марксизма, как реалистического миросозерцания, что он полагает возникновение и развитие религии совершенно неизбежным фактом, совершенно неизбежным последствием определенного социального положения. Только полное изменение социального положения, т. е. полное выздоровление, сделает религию никому не нужной, и считать ее побежденной можно будет только тогда». Все, что было потом всем известно. Ведь все было и потом, и кровью. Я лежал в траве и горько плакал. Я не нашел свой дивный новый мир. А где-то далеко-далеко в 1940 году Оруэлл был в пути и у него были «Мысли», которыми он, подобно Сартру, с кем-то щедро делился, не оглядываясь по сторонам: «О дивный новый мир» Хаксли О. был превосходным шаржем, запечатлевшим гедонистическую утопию, которая казалась достижимой, заставляя людей столь охотно обманываться собственной убежденностью, будто Царство Божие тем или иным способом должно сделаться реальностью на Земле. Но нам надлежит оставаться детьми Божиими, даже если Бог из молитвенников более не существует. Иной раз это постигали даже те, кто старался динами¬том взорвать нашу цивилизацию. Знаменитое высказывание Маркса, что «религия есть опиум народа», как правило, вырывают из контекста, придавая ему существенно иной, нежели вкладывал в него автор, смысл, хотя подмена едва заметна. Маркс — по крайней мере в той работе, откуда эта фраза цитируется, — не утверждал, что религия есть наркотик, распространяемый свыше; он утверждал, что религию создают сами люди, удовлетворяя свойственную им потребность, насущность которой он не отрицал. «Религия — это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира... Религия есть опиум народа». Разве тут сказано не о том, что человеку невозможно жить хлебом единым, что одной ненависти недостаточно, что мир, достойный людского рода, не может держаться «реализмом» и силой пулеметов? Если бы Маркс предвидел, как вели¬ко окажется его интеллектуальное влияние, возможно, то же самое он сказал бы еще не раз и еще яснее.
Но Маркс не предвидел. И меня, окончательно потерявшего элементарную бдительность и ясность рассудка забрали. Ночью. В «Час Волковой». По нелепому доносу, если такие бывают. Душевнобольная Маруся Волкова утверждала, что это я, по наущению журналиста С. Нехамкина(2009) заставил разлить Аннушку масло. Он входил в действующую в «городе тайную контрреволюционную организацию «Зеленая лампа». В нее входило 700 человек. В основном - бывшие кулаки, (плюс сотрудники без «Аргументов Недели»), в том числе Марусины односельчане». А так как масло было подсолнечное, то ниточка вела и к селекционеру Н. Вавилову… Много тогда полетело голов…
Через год меня выпустили, но свободы я не чувствовал. Я был физически и морально исто(л)щен. Поэтому и верить мне нельзя. Да, возможно, и всей этой истории не было и все выше-изЛОЖЕнное МАССивный СОН моего больного воображения. Все дело в том, что внутренний диалог моей страны, захватив мое сознание, стал моим внутренним диалогом, а это в свою очередь привело меня к тяжелой форме шизофрении. Моя воля оказалась слаба… и уже в «психиатрической тюремной больнице в Ленинграде, мне делали жуткие уколы транквилизаторов. Глубокой ночью будили, погружали в ледяную ванну, заворачивали в мокрую простыню и помещали рядом с батареей. От жара батарей простыня высыхала и врезалась в тело». В бреду я чувствовал себя Бродским и знал, что где-то далеко идет странная война, а я умирал вдали от сражения. Я морщился и мне мерещились люди с красными транспарантами на которых было вышито золотыми нитями: «Многие вещи нам непонятны не потому, что наши понятия слабы, а потому, что сии вещи не входят в круг наших понятий». И я-GODа-л, кого из трех основателей течения живой воды было это замечательное высказывание; Козьмы Пруткова, Владимир А. Истархова или академика, генерал – майор космических войск И. П. Петрова? Да это и не важно. Важен корень. Важен женьшень. И я зрел и слушал, а В. Истархов, готовивший «Удар русских богов», говорил зацементированным строителям ХХ! века: «Сегодняшние жрецы иудохристианского мира – это сатанинские жрецы, потомки той оккультной части египетских жрецов, которые пошли по сатанинскому пути. Эти сатанинские жрецы, владея оккультными знаниями, полученными еще от атлантов, скрывают эти знания от людей, так как на монополии этих знаний базируется их власть. Кроме сокрытия знаний именно они целенаправленно в течение тысяч лет искажают систему знаний, доступную широкой общественности. И внедряют в массовое сознание умышленно ложную систему знаний. Это их основной метод управления (власти)». Их стратегия: «Либо наш порядок, либо полная дезорганизация. Там, где хотят обойтись без нас, должен быть хаос! Делайте так, чтобы беспорядок продолжался до тех пор, пока измученные гои, отчаявшись, не попросят нас взять власть в свои руки и обеспечить им спокойную жизнь». Толпа взревела. Петров И. П., за которым стоял институт, поднял руку. Толпа замолчала. «Кто правил Египтом?» - спросил генерал – майор. Толпа молчала. Так вот, «нам говорят, что Египтом правили фараоны. Да Фараоны были мальчики – несмышленыши. Реальными правителями Египта были жрецы. И вот они, владея тайными знаниями, которые принадлежали только им и которые они скрывали от остальных людей, они позволяли манипулировать сознанием не только неграмотной толпы, но и самих фараонов. Так вот, древнеегипетское жречество разработало, чтобы самим не погибнуть, не потерпеть поражения, разработало способ ведения войн методом культурного сотрудничества (на современном языке) или, информационных войн. Для реализации своих замыслов оно создало специфическое войско… И сейчас, начиная со времен Др. Египта, вот эта МАФИЯ, которая управляет процессами на планете Земля, она мигрировала и теперь ее основная штаб – квартира это Швейцария». Толпа взревела и ринулась в Швейцарию. Я поднялся с асфальта и поднял поцарапанный диск с целым циклом лекций по общественной безопасности. На дворе был 2004 год и снег. А толпо-элитарной смеси не было. И я побрел, скользя и спотыкаясь, подальше от этих призрачно-унылых городов. Я мечтал добраться до Сибири и вступить в идиотский полк вольного казака Медведева Олега. И только к весне я добрался до Иркутской области. В окрестности одной деревеньки, я нелепо споткнулся о чьи-то сапоги и упал глупым своим лицом в рыхлый, грязный снег. Это был казак. Он лежал и смотрел своими мертвыми глазами в синее небо. Его заледенелые руки крепко держали штандарт. Из нагрудного кармана казака я достал простреленные документы, фотографию и записку. И я все понял. Вокруг было много мертвых солдат. Целый полк. Я развернул залитую кровью записку и только сумел разобрать:
«…И до последнего солдата, идиотский мой полк
Стоял в заслоне и остался в снегу…
И о медалях, орденах ты помышлять не моги
Одна награда, только знать наперед,
Что по весне споткнется кто-то о твои сапоги
И идиотский твой штандарт подберет…»
Я поднял изодранный идиотский штандарт. Кровавым был закат, но не Европы, а чистого четверга. Мне, пришедшему из ниоткуда, идти было не куда. Только в никуда. И все же мне еще хотелось хоть на что-то надеяться. Но я вдруг вспомнил как Гете или Фауст слал «проклятие надежде, испепеляющей сердца»... А дальше? Что дальше? И дальше чего? Дальше четверга? Конечно пятница! Вот и появился спасительный смысл. Значит я должен терпеть… И я устало побрел из этих мест, где было проиграно не первое идиотское сражение.
Тем временем, в какой-то дальней стране 1950 года (времена, когда Советские идеологи объясняли молодым будущим советским академикам и не только, что такое кибернетика и кто такой Винер), Н. Винер рассказывал, для «проклявших терпение глупцов», что «ученый всегда стремится открыть порядок и организацию Вселенной и таким образом ведет борьбу против заклятого врага — дезорганизации. Является ли этот дьявол дьяволом манихейцев или дьяволом св. Августина? Представляет ли он противящуюся порядку противоположную силу или же он — отсутствие самого порядка? Различие между этими двумя видами дьяволов проявляется в применяемой против них тактике. Дьявол манихейцев является противником, который, подобно любому другому противнику, полон решимости добиться победы прибегает к любой хитрости или лицемерию, чтобы завоевать ее. В частности, он будет маскировать свою политику создания беспорядка, и, если проявятся признаки начала разоблачения его политики, он изменит ее, чтобы оставить нас в неведении. С другой стороны, не представляющий сам по себе силы, а показывающий меру нашей слабости дьявол св. Августина может потребовать для своего обнаружения всей нашей находчивости. Однако, когда он обнаружен, мы в известном смысле произнесли над ним заклинание, и он не изменит своей политики в уже решенном вопросе, руководствуясь простым намерением еще более запутать нас. Дьявол манихейцев играет с нами в покер и готов прибегнуть к обману, назначение которого, состоит не просто в том, чтобы получить возможность выигрыша при помощи обмана, а в том, чтобы воспрепятствовать нашему противнику выиграть на основе уверенности, что мы не будем прибегать к обману. По сравнению с этим манихейским существом рафинированной злобы дьявол св. Августина бесхитростен. Он ведет трудную борьбу, но может быть побит нашим разумом столь же основательно, как и кроплением святой водой. Что касается природы дьявола, то известен афоризм Эйнштейна, представляющий собой больше, чем афоризм и действительно являющийся положением, выражающим основы научного метода: «Бог коварен, но он не злонамерен». Здесь слово «бог» употреблено для обозначения тех сил природы, которым присущи свойства, приписываемые нами его очень смиренному слуге — дьяволу, и Эйнштейн имеет в виду, что эти силы не обманывают. По-видимому, этот дьявол, по своему характеру близок Мефистофелю. Когда Фауст спросил Мефистофеля, что он такое, Мефистофель ответил: «Часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла». Иначе говоря, дьявол не безграничен в своей способности обманывать, и ученый, который в исследуемой им Вселенной ищет стремящуюся запутать нас позитивную силу, напрасно теряет время. Природа оказывает сопротивление стремлению раскрыть ее тайны, но она не проявляет изобретательности в нахождении новых и не подлежащих расшифровке методов, с тем чтобы затруднить нашу связь с внешним миром. Ученый склонен, следовательно, рассматривать своего противника как благородного врага. Такая точка зрения необходима для его деятельности как ученого, но она может превратить его в игрушку в руках беспринципной военщины и политиканов. Следствием этой позиции является трудность понимания ученого толпой, ибо для толпы больший интерес представляют индивидуальные противники, чем такой противник, как природа».
Будет пятница и все изменится. Иначе и быть не может. Я шел и думал о будущем. Не далеко я ушел от места сражения, как мне повстречался розовощекий мальчик с целою бочкой варенья да целою корзиной печенья. Он вылез из-за кустов и подозрительно посмотрел на меня. А потом он разговорился и рассказал мне о том, что здесь произошло на Новый Год. Он рассказал, как своевременно была пресечена попытка «фио-летовой революции», а сам он, когда вырастет будет контрразведчиком. «А почему не экономистом?» - удивленно спросил я. «Это Военная Тайна» - пожевывая печенье, ответил он. Мне понравился этот разговорчивый паренек, только имя у него было какое-то странное: «Мальчиш-Плохиш». Ну, да, имена не выбирают. Откуда ж мне было знать, что один Мальчиш-Плохиш всегда хотел идти в буржуинство. Но такой был хитрый этот Плохиш, что никому никогда ничего толком не говорил, хоть и говорил много, а всегда подтягивал штаны и мчался вместе со всеми, как будто бы на подмогу… Жутко хотелось есть и мы распрощались наскоро. Раз и не навсегда.
Россия - внутренний диалог. Часть 5. 2 Четверг
© Copyright: Ханин, 2009
Свидетельство о публикации №209121600205
Свидетельство о публикации №209121600205
Рецензии