Почему я не поэт

    Кто хоть немного знает мои постоянные интересы часто спрашивает, особенно последнее время, почему я не выставляю на всеобщее обозрение свои стихи.
    Потому что не вижу в этом никакого смысла.
    Это случилось совсем не вдруг.

    Мне повезло родиться в такой глухой среде, где понятие «поэзия» упорно ассоциировалось или с полиэтиленовыми пластинками «Кругозора», или, в лучшем случае, с упитанной лощёной коровой. Библиотечки, конечно, были, но ведь ещё нужно было понять, почему стихотворная дребедень бывает иногда интересной, запоминаясь наизусть (и до сих пор!) с первого прочтения («В шапке золота литого…»). Так или иначе какими-то окольными путями поселились в моей душе только НЕПОЭТИЧЕСКИЕ, по моему чувству, живые огрызки Лермонтова, Пушкина, Некрасова, а потом и Маяковский, сплошь непоэтичный. Всё другое я стал изучать позже  в силу уже преодоления своего предубеждения к СЛИШКОМ поэтическому.
    Во время глупой юности, лет до 20, напечататься было пределом желаний. Слава богу, добросовестные журналисты на мою стихотворческую чушь отвечали вежливыми отказами. Потом, во времена умной юности, лет до 25, понимание своей глупости и непрекращающееся самообучение вообще исключили желание публиковаться. Тем более публиковаться в средствах информации, лишённых всякой поэтической жизни. Вся тогдашняя официально-публичная поэзия воспринималась мною как бюрократическая имитация (критическая статья-обзор 1985 г. «Позор поэзии»). Ни в каких общественных ЛИТО я никогда не был всё по той же причине отвращения к официозу. Но существовала неофициально-публичная поэзия, скрывающаяся в полулегальном положении (Заболоцкий, Мартынов). Так моё поэтическое становление-самосознание (лет до 30) совпало с пониманием метафизической невозможности БЫТЬ ПОЭТОМ В СОВРЕМЕННОМ ОБЩЕСТВЕ. Можно быть повесой, как Пушкин, мошенником, как Некрасов, медиумом, как Блок, фронтовиком, как Левитанский, поп-звездой, как Вознесенский и т.д. и т.п. Можно надеть на себя какую-то социальную маску, и под видом этой маски протаскивать свою поэзию. Так, например, Заболоцкий, потоптав зону, СМЕНИЛ МАСКУ своей поэзии НА массово-советскую МАСКУ ПОЭЗИИ! Очевидность полностью исчезла из мира. Действительность в России так запугали, что она скрывается (Пастернак).
    Интуитивно я влился в общий процесс дуракаваляния и с 1987 г. успешно стал пользоваться социальной маской литератора-романиста. Уже я стал вхож в Союз Писателей СССР, в Совещания, в издательства, уже запахло типографской краской, десятитысячным тиражом, и многотысячным гонораром ещё твёрдого деревянного. Но…
    Как известно, в конце 1980-х глобально изменилась ситуация в языке и обществе. Языков и масок стало очень много с появлением из-под спуда огромной массы неофициальной поэзии, литературы, философии. Вместе с тем вся социальная жизнь стала резко упрощаться, мутируя в смертную схватку за бабло. Мой роман просто исчез (хотя уже и вёрстка была вычитана, и аванс был получен). Тогда же я прямо заявил: ну раз у вас, литераторов, такие правила, то я не литератор. (Я сообщаю факты. Их участники и свидетели какой-то стадии, отнюдь не мои почитатели – В.Н. Мурзаков, С.А. Нагнибеда, М.Г. Петров, Л.Г. Баранова-Гонченко, В.А. Семёнов.)
    Потом исчез Советский Союз и упорядоченное общественное хозяйство. В результате все доходные и даже возможные поэтические маски были приватизированы – не мною. И также были приватизированы все места внелитературного кормления – тоже не мною. Я вынужденно вернулся в народ, в естественную среду выживания, на самую грубую и чёрную работу, где быть поэтом просто смешно (а мне-то даже позорно, поскольку я ВЕРНУЛСЯ в народ НЕУДАЧНИКОМ). Маска не-поэта стала моей лучшей маской. Это не фигуральный оборот. Еще в 1989 г. А.А. Шамарин (он, между прочим, свёл меня на миг с В.П. Крапивиным) говорил мне: ты слишком нормален для того, чтобы тебя восприняли.
    Тем не менее все 90-е гг., уже имея и умножая наработки во всех словесных и научных жанрах (стремясь нацепить маску учёного), я желал лишь общения (в принципе, не исключая и публикаций). Литературных троп исхожено много по всей стране. Омск, Челябинск, Свердловск, Москва, Краснодар… Список имён, с кем я завязывал контакт, очень длинен. Многих могу вспомнить лишь с трудом (если сохранились какие-то документы). Как ни странно, я даже вошёл в желанную мне поэтическую среду. Среда эта, конечно, оказалась не в Краснодаре (до сих пор с ужасом вспоминаю суждения В.А. Канашкина, С.Н. Хохлова и проч.). Удивительное участие с 1995 г. О.Ю. Ермолаевой дало публикацию (и гонорар) в «Знамени» (1997 г.), а потом прямо и косвенно – знакомство с Т.Ю. Кибировым, Л.С. Рубинштейном, В.О. Кальпиди… Разумеется, всюду я пришел тем, чем был ПО ВЫЖИВАНИЮ – никем, чернорабочим, непоэтом. Всё, что от меня требовалось, – просто влиться в эту среду, обосноваться в Москве, подружиться, потолкаться плечами, чтобы узнали поближе, поддались личному обаянию, соотнесли герметически закрытые тексты с устными комментариями… Механизм личного внедрения уже даже заработал. О.Ю. Ермолаева просила материалы для следующей публикации, А.Д. Алёхин уверенно (хоть и с подачи Кибирова) вёл к публикации в своём «Арионе». Требовалось вновь и вновь клянчить на каждом углу, доказывать, тыкать пальцем «Я поэт, зовусь я Светик…» Но так мне, по реальной жизни непоэту,  надоело навязываться в качестве поэта (обо мне забывали все, кроме О.Ю. Ермолаевой, едва я уходил с глаз долой, так что при новом появлении всегда требовалось новое представление, ОТ КОГО я пришёл), что я просто потерял интерес к унижающему званию и заработку современного поэта. Войти в новую среду как СРЕДУ ВЫЖИВАНИЯ я просто не хотел и не мог, имея другие, слишком нормальные народные инстинкты выживания. Кроме того, я всегда чувствовал себя неловко, навязываясь хотя бы очень симпатичному мне Кибирову в качестве друга-товарища. Вокруг него и без того людно. Понимая его поразительную душевность, я в то же время ясно видел, пожалуй, невидимое ему самому, что еще один человек, МОЖЕТ БЫТЬ, ДАЖЕ ПОЭТ, ему совершенно избыточен в качестве близкого человека.
   Но что это за организация литературного процесса, где поэт может стать, НАЧАТЬ СЧИТАТЬСЯ поэтом не за свои стихи, а только мошенническим путем – подружившись с поэтом, критиком, издателем, с КГБ или даже с Богом? Я точно знаю о себе, что мои стихи появились во мне сами собой, не из желания кого-то покорить, завоевать, купить. Они появились бескорыстно. И появиться и проявиться для других они могут только так же бескорыстно. Не по просьбе друга, не по приказу авторитета, не за деньги, а по воле бескорыстного читательского интереса, нуждающегося в них. Но если нуждаешься – значит помнишь прочитанный стих, имя автора? А если НЕ помнишь, но все же продвигаешь, публикуешь, то, значит, не относишься всерьёз к своему делу, не понимаешь существа поэзии. А зачем мне такая суетливая жизнь ради продвижения своего задушевного занятия в сферу, лишенную всякой сущности и истины. Где люди очень мало ценят свои собственные стихи, а еще меньше понимают в поэзии, не умея по любому куску отличить графомана от гения?
   Графоманом, разумеется, я быть не хотел. Именно поэтому в 1999 г. я запечатал часть своих стишков в бутылку «Диаспоры духа» (и то благодаря соучастию друзей, бывших соавторами сборника) и выкинул её на помойку моря жизни, туда, где место всей непоэзии (как ни странно, большая часть тиража действительно была потеряна спьяну на какой-то помойке Москвы), для её сохранения в бумажной памяти до лучших времен востребованности поэзии.
    С тех пор я вовсе расхотел публиковаться, порвав всякие связи с поэтической общественностью (хотелось бы думать, что кто-то, кто меня идентифицировал, сохранил в своей памяти недоумение по поводу моего исчезновения). Всё, что появлялось после, происходило без моего ведома и вопреки моим запретам. В конце концов, я перестал делать и запреты. Но одновременно и перестал давать свои стихи даже близким знакомым, включая ближайших родных. Уже много лет ни один человек не видит моих стихов. Я наконец-то стал абсолютным непоэтом и рад этой подлинности. Еще в 1986 г. я понял о себе, что я Неизвестный поэт ХХ в. На дворе уже новый век набрался зрелости, но всё происходит в соответствии с моим ожиданием непоэтического развития. Поэзии нет, значит и непоэтом быть нормально. Слишком нормально.

   Но поэзия по сущности своего предназначения в мире важнее всего, и скрываться она может – по очень серьёзной причине! – только кратковременно. Рано или поздно Поэзия вернётся к очевидности. Когда это будет? Тогда лишь, когда каждый маленький человечек, даже если он Великий Поэт Современности, осознает свою ничтожность перед целостностью поэзии. Когда все условия восприятия и оценки любого стихотворческого сочинения абсолютно сравняются. Для нашей жизни это значит: исчезнет всё и всяческое кормление от поэзии; рухнет вся общественная организация продвижения поэзии, все союзы писателей, издательства, журналы и т.п.; все так называемые поэты и критики выйдут на общую панель голыми, все придут, например, на Стихи.ру, выставляя себя – кто зады, а кто душу – на всеобщее обозрение; наконец, сформируется механизм бескорыстного понимания, обсуждения и продвижения поэзии в центр общего внимания. Без такого механизма, литературы как производства, не бывает ничего. Читатель же в этом производстве значит очень мало, поэтому я и не стремлюсь к нему.
   Когда это произойдет, я не знаю. Однако уже сейчас я всей своей немалой силой подготовил почву – базу понимания поэзии вообще – для устройства нового поэтического производства. Наконец, к сегодняшнему дню я уже дал первоначальные сведения о себе и своём мировоззрении (здесь, http://www.proza.ru/avtor/prozaik1111). Наверно, этих сведений достаточно для того, чтобы понимать мои непоэтические стихи как поэзию, которая имеет не только мой личный смысл.
   Я так думаю.

Поэтому, возможно, и отступлю от своего нежелания хвалиться стишками и сниму с себя приросшую к лицу маску непоэта.
13.12.2009