Воспоминание о поездке в Прагу

Вспоминаются самые разрозненные вещи.
Сначала меня потряс аэропорт Бен Гурион. Огромные колонны главного зала, неограниченность внутреннего пространства. Какой бы плотной ни была человеческая толпа,
её шум, недовольный ропот и выкрики, лязганье проносимого  ей багажа, - все звуки, поднимаясь по колоннам высоко вверх,
рассеиваются и, теряя свою силу, превращаются в лёгкий невесомый шелест.

Потом самолёт, начинающий свой разбег. Неожиданная и резкая тяга мощных двигателей. Инерция собственной массы вдавливает меня в спину кресла. Краткость и мощь этого разбега развевает опасения и страхи, и, в момент взлёта, ты уже доверяешь и доверяешься этой фантастической технике.

Потом звучит вступительное слово на незнакомом языке,
мимо меня проходят стюардессы, – которые – сама вежливость, учтивость и грация. При этом они не теряют своего достоинства.
Взлёт и посадка, настолько уверенные и стремительные, что просто восхищаешься мастерством ребят сидящих в кабине за штурвалом.

Посадка. За иллюминатором пробегает гладкая травяная поверхность. Выходя на первую ступеньку трапа, я уже чувствую приятный запах свежей влажной зелени.
Трава! Трава! – восклицаю я непроизвольно.

Путь до гостиницы занимает меня так сильно, что моё внимание не может отхлынуть от пейзажей за окном автобуса. Флора крайне разнообразна. Она состоит из тополей, клёнов, каштанов, лип, а также сирени, рябин, дубков, берёз и всевозможных кустарников. Не говоря уже о траве.

Первое утро в незнакомом городе. За окном гостиничного номера оживлённая улица, но без лишней сутолоки, приятный и лёгкий звон ярко выкрашенных и аккуратных трамваев.
На противоположной стороне – два высоких чисто европейских современных здания оформленных под старину. А над улицей - необъятное, глубокое северное небо, по которому гуляет такой же необъятный и живой прохладный ветер. 

Теперь я попробую описать толпу пражского центра.
Красивые, элегантно одетые люди, - все со здоровым румянцем на щеках. Немудрено они дышат изо дня в день
здоровым чистым воздухом. Но дело не в этом. Есть ещё что-то, кроме пышущих здоровьем лиц и тел. В этой толпе,
в этих лицах нет настроения угнетённости.
Они бегут, но не убегают от себя. Эти люди, кажется, довольны собой и жизнью, эта толпа чувствует своё единство.
Каждый её шаг, каждое движение, -  это движение навстречу радости. Они просто и естественно наслаждаются бытием. В них нет враждебности и взаимной подозрительности.
По городу ходишь, как по огромному музею женской красоты.
Всюду изобилует лёгкая, ненавязчивая и приятная эротика.
Её так много, что на третий день ты к ней привыкаешь и почти перестаёшь замечать, воспринимая её как часть общего настроения открытости. И, конечно же, вспоминаются строки Мандельштама: «И через тех европеянок нежных, - сколько я принял смущенья, надсады и горя…»

    
В первую ночь я не видел снов. Я заметил, что когда попадаю в незнакомое место, то новизна обстановки заставляет моё сознание некоторое время перестраиваться.
Всё вокруг, каждая вещь, насыщает сознание яркими впечатлениями. И вот, на вторую ночь я уже летаю меж башен пламенной готики.
Я хожу по изумительно красивым улицам, задираю голову,
чтобы увидеть  необыкновенно высокие шпили и соборы.
Возникает ощущение головокруженья.
Кажется, вся эта гигантская красота, вот-вот рухнет на тебя сверху. Осознание грандиозности этой архитектуры.
Первая мысль, приходящая в голову, - какое безумное количество труда вложено в этот город.
Да и цифры подтверждают эту мысль. Так, самый большой замок Праги строился не много не мало тысячу лет. Строился при всех, кроме советского, «режимах», т. е. строился множеством поколений.
Я снова запрокидываю голову, чтобы увидеть бронзовую тройку, застывшую над уступом здания в остановленном порыве бега. Кажется, кони сейчас обретут жизнь и, вырвавшись из оцепенения остановленного мига, рванутся за уступ и опрокинутся вниз. 

С первого же дня, меня стали преследовать состояния
дежавю. Самое замечательное – в том, что эти переживания запоминаются с двойной силой, как если бы кто-то поставил двойное ударение на гласной букве слова. Запоминаются с тем, чтобы потом, в следующем круге, быть
осознанными более ясно и быстро. Ещё это похоже на зарубки, оставляемые на коре деревьев заблудившимся в лесу
человеком, чтобы быстрее найти путь к дому.


Я сижу у открытого окна в ресторанчике. На подоконнике –
живые цветы. Отхлёбываю, не спеша, ароматное пиво.
Пиво, здесь в Европе, выполняет свою функцию. Оно немного расслабляет и радует. В Израиле оно не оставляет ничего, кроме головной боли и тяжести в желудке.
Рядом со мной – близкие, любимые люди. То состояние комфорта, которое вообще редко бывает в жизни.
Я слушаю нежную мелодию и осветляюсь внутри, не замечая
того, что мелодия звучит второй раз.
Я сижу и улыбаюсь сам себе. Сейчас я не слышу разговора. Размышляю сам с собой и прихожу к мысли, что мне хорошо.
Я люблю свою душу и мне с ней хорошо.

Потом был Карлов мост и прогулки по центральной Праге, где фасад каждого здания уникален. Старые синагоги, Парижская улица, множество кафетериев и престижных магазинов. Свободные блуждания вывели нас к реке. Мы долго сидели на скамейке, прислушиваясь к плеску воды и наблюдая игру бликов на её глади. В такие моменты душа отдыхает. Кажется, что можно сидеть так часами, не ощущая насильственности времени и забыв о его существовании.
 

В городе повсюду слышна русская речь. Новообразовавшаяся
прослойка русских коммерсантов-буржуа может себе позволить скупать недвижимость, магазины и квартиры, которые здесь в Праге стоят дешевле, чем в Москве.

Чехи русских явно недолюбливают. Перебранки с русскими здесь не редкость. То тут, то там слышны взрывы мата. Правда, мат у них общий, с той только разницей, что чехи меняют в словах ударения.
Напротив главной гостиницы города, на наземном выступе бомбоубежища, нарисован русский танк и рядом с ним надпись – крик души, - «Rob et Mat».
Мы плывём в большом, отделанном деревом катере, по Влтаве. По реке плавают стайки уток и семейства белых лебедей. Катер подвозит нас к имению знаменитого композитора Сметаны.
- Среди других произведений Сметаны, - говорит гид, - есть и такое. И начинает громко и внятно напевать мелодию израильского гимна. Туристы из Израиля начинают удивлённо поворачивать головы, так каслышат знакомые звуки. Отрывок из произведения Сметаны, стал когда-то официальным гимном Израиля.

Мы подплываем к месту, где раньше над Влтавой находился монумент, восхваляющий советскую власть.
Теперь здесь находится огромный металлический маятник-хронометр, - символ того, что во времени остаются только непреходящие ценности.

Я настоял на том, чтобы мы погуляли по какому-нибудь лесному массиву или городскому парку. Аллеи лиственных деревьев рядом со Страховым монастырём выстроились глубоким амфитеатром над оставшимся внизу старым городом. Фруктовые деревца плодоносили. Миниатюрные груши и яблоки, в большом количестве покрывшие ветви, походили на ёлочные украшения. Аллеи были просторны, но самое большое наслаждение доставляло то, что они были пустынны.
Я оставил родителей отдыхать на скамейке, а сам углубился в тенистую сень парка. И опять казалось, что я это когда-то видел, возможно, в одном из моих диких пророческих снов.
Появилось непроизвольное желание заблудиться, навсегда заблудиться в этом таинственном лесу, забыть дорогу назад.


За день до вылета мы купили билеты на полуторачасовой концерт органной музыки в одном из главных соборов центральной Праги. Придя заранее, мы попали на литургию.
Палаты собора, все его скамьи были заполнены людьми.
Даже современно одетые прихожане и те опускались на одно колено, при входе и при выходе осеняя себя крестом.
Звучала мерная и при этом вдохновенная речь пастора. И хотя она была на другом языке, я понял, что он приветствовал гостей. А одну произнесённую им фразу понял полностью.
«Иисус – добрый пастырь».
Приход громко, вслух произносил молитвы, а в промежутках звучала органная музыка.
В какой-то момент начало происходить что-то непонятное: люди стали протягивать друг другу руки, обниматься, и, улыбаясь, произносить приветствия и добрые пожелания.
Я очень быстро сообразил, что этот обычай – часть обряда,
и, может быть, самая красивая и важная часть. Я тоже стал протягивать и пожимать руки незнакомых людей, интуитивно произнося первое, что приходило в ум: «Всего хорошего. Всего доброго». Я почувствовал обыкновенную и естественную человеческую теплоту...
Приход начал постепенно расходиться. Приближалось время органно-скрипичного выступления. Наступила выжидательная пауза. Раздались первые звуки. Это не было музыкой: маэстро настраивал свой инструмент. И – снова тишина, - ещё более глубокая и торжественная. Где-то наверху появился человек в церковной тоге, и его представили как профессора музыки.
То, что последовало дальше, повергло меня в полный шок и изумление. Дело в том, что акустику создаваемую куполом и стенами собора, практически невозможно воссоздать в других условиях. В сочетании с виртуознейшей игрой органиста, она оказывает неповторимое воздействие на слушателя.
Это была музыка о жизни и о любви, но – в своём высшем значении. Казалось, что воздух накаляется и электризуется от каждого звука. Музыка была космогонической. Почему-то возникла мысль, что такую музыку слушать нужно, припав головой к паперти. Звуковые гармонии обращались прямо к душе, к её самым далёким и тайным закуткам. Пространство сотрясалось от этой нежности и мощи.
Я закрыл глаза и положил свою голову на деревянную парту.
Пока я слушал, музыка как будто отверзала передо мной «пламенные бездны былого»,  и это - точное описание происходившего. Наверное, я вспомнил добрую половину, давно забытую половину своего прошлого. Может быть, наиболее прекрасную его часть…
Самое непостижимое заключалось в том, что ты не просто вспоминал, а становился этим воспоминанием, и даже не воспоминанием, но и самим временем. Память прикасалась ко времени, и оно обретало новую жизнь. Я видел протоптанную узкую тропинку на весеннем снегу, бесконечные глади закатных морей, дышащие целомудренным покоем леса,
и в глазах проступали слезы.   


Мы возвращаемся в гостиницу на метро. Мы – немного уставшие, или, можно сказать, - немного замотанные.
Стоим в раскачивающемся вагоне подземной электрички.
Я смотрю в мамины глаза и в глаза своего деда и вижу в них, кроме усталости, глубокую и неисцелимую тоску.
Да мы лишены этих красот. Потом я понял, что это есть та извечная еврейская тоска, которая заставляет наши лица выделяться среди любой умиротворённой толпы.
Дата отъезда придвинулась вплотную, и мы не знали – радоваться или грустить. Я думал о печальной участи своего народа, о том, что он пострадал не от глупости, а от бесконечного романтизма, который теперь евреи вынуждены скрывать за танками, пушками и за горьким смехом.

Для меня, отъезд начался с момента, когда мы встретили израильских туристов на автобусной остановке. Они, как
и мы, ждали автобуса на аэропорт. Это были молодые ребята, которые вели себя развязно и говорили на иврите демонстративно громко. Это был эпатаж. Мне было неприятно снова слышать разговор на этом, как мне казалось, неблагозвучном языке.
Я успел от него отвыкнуть, и моё эстетическое чувство бунтовало.
Чтобы переключиться на иврит, потребовалось несколько часов.
Сидя в салоне самолета, я внимал речам моих соотечественников и уже смаковал этот восточный колорит, его мягкие, шуршащие, немного сухие звуки.
Пройдя таможенный контроль, я вновь оказался в знакомой реальности, почувствовал, что мне вернули почву под ноги, это была реальность описанная языком, который я знаю.
Я ощутил, что понимание культуры, и, прежде всего – языка, придают мне уверенности в себе.
В Праге меня всюду сопровождала неуверенность – вокруг звучала незнакомая речь, и это выбивало внутреннюю точку опоры.
Итак, в поездке, я нашёл и по-новому понял другую часть себя.
Если, сначала, внешность представителей моего народа казалась мне отягощённой
вечной грустью, то, вернувшись, я увидел много красивых жизнерадостных лиц. И хотя это был совершенно другой фенотип, лица эти были здоровы, и свидетельствовали о большом физическом потенциале еврейской крови.

На этом я заканчиваю свой рассказ, потому что такая заключительная нота видится мне обнадёживающей...