Часть вторая. Глава шестнадцатая

Мэтр Шевардье с большой сигарой во рту приподнял шляпу, когда они подошли  к костру. Элен знала, что Сережа его боится. Ей было жалко Сережу и не нравился представительный Шевардье в той степени мужской зрелой красоты, когда ее носитель не переоценивает ее значения. Судя по тому, как он смотрел на Элен, он считал, что красивый здесь он один, а поджарые Гончаковы и фактурный, холеный де Бельфор в сравнении с ним ничто.
Он с иронией оглядел Гаспара. Элен стала рядом с графом и задумчиво смотрела на пляшущий огонь. Присутствие графа и Гончаковых было легким. Ей нравилось, что ее считают своей, домашней.
- А где Сережа? – спросил Сергей Сергеич.
- Спит.
Она подумала, что вряд ли он знает фамилию Нижинский. Когда-то, наверное, слышал (кто-то же водил Сережу в театр на его балеты), но теперь забыл.
В аллею въехал открытый зеленый автомобиль, в котором сидели женщина и девочка. Жаклин ле Шателье, поняла она. Автомобиль остановился на площадке у главного подъезда, и когда мать и дочь ле Шателье шли к ним, то девочка держалась в стороне, и обе как будто переругивались. На полпути к ним Жаклин попыталась поймать дочь за руку; та отскочила и пошла за кустами роз. Она была в жокейском костюме, с расстроенным и очень смышленым личиком. Личиком молодого губернатора.
- А где Сережа? – спросила она, подойдя и став между князем и Элен.
- Поздоровайся, - велела Жаклин.
- Это наша Жозефина ле Шателье, - сказал Гаспар.
- Меня зовут Тициана ле Шателье. А где Сережа?
Элен раскрыла объятия, девочка мрачно посмотрела, затем качнулась ей навстречу и как будто упала в них. То же самое проделал Сережа, когда умирал в Швейцарии. Оказавшись в объятиях Элен, она несмело обняла ее тонкими руками.
- Спит, - сказала Элен.
- Болеет?
- Спит. Надышался  воздухом.
- А куда вы ездили? 
- На Четвертый из Дуду.
- Кого вам дали?
- Адмирала.
- Адмирал. Все равно что человек. – Тициана потянула ее на подвесной диван в стороне от всех.
- Он умрет?
- Нет.
- Он думает – он очень несчастный. Все здесь ненавидит.
- От этого не умирают.
Тициана молча поцеловала ее в щеку и поднялась с дивана.
- Дядя Серж, можно мне поездить?
- Сколько хочешь, - ответил князь; и она вприпрыжку побежала на конный двор.
- Жаклин ле Шателье, - представилась мадам. – Я хотела бы посоветоваться с вами по поводу своей дочери.
- А что с ней? – спросила Элен.
- Хотелось бы знать, что с ней. Очень странная, знаете ли, девочка.
- Терпеть ее не могу, - прошептал Гаспар, как только Жаклин отошла к княгине и не могла их слышать.
- Почему?
- Не люблю смуглых женщин. 12 лет состоит в любовницах князя и имеет наглость ездить в гости к его жене.
- Считает Сережу ненормальным. А заодно с ним считает ненормальной и собственную дочь, - сказала Элен.
- Девочка у них ничего. После я вам расскажу, что это за девочка.
- По ней видно.

Тициана ездила верхом по выгону за оградой из двух штакетин. Пришел Сережа, увидел ее верхом и свистнул. Она порысила к ним по ухоженному газону, из которого копыта ее коня выбивали комья дерна. Он вскочил верхом за ее спиной и начал гарцевать вокруг них.
Жаклин в тот день не посоветовалась с Элен, потому что рядом все время кто-то был. И Тициана держалась около Элен. Когда стемнело, и лужайка, на которой они сидели, освещалась только костром и лампой, Элен притянула ее к себе и усадила на колени. Девчонка была умная, любила Гончаковых и страдала оттого, что ее разлучали с ними.
Элен повели в нежилое крыло и показали привидение. Потом показали замок – жилую часть и необитаемую с летучими мышами и средневековыми росписями на стенах зала, в котором были хоры для менестрелей и отвесные подставки под факелы из позеленевшей бронзы.

- Оля, она опасна, - заявила Жаклин.
- Это ты мне говоришь?
- Я предостерегаю.
- Не надо меня предостерегать.
- Зачем она приехала?
- Я просила ее приехать.
- На сколько она приехала?
- Сколько мне нужно – столько и пробудет.

- Как вы находите Жаклин? – спросила княгиня Элен.
Элен пожала плечами.
- Зачем она ездит в дом?
- Сказать, чтобы не ездила?
- Сама должна понимать. Сережу совсем запутала.
- А что Сережа? Чем она ему вредит? – забеспокоилась княгиня, для которой при упоминании Сережи разговор принял живой и семейный интерес.
- Дает повод предположить большие моральные допущения по жизни. А ему от этого плохо. По натуре он строгий, консервативный и справедливо считает, что в доме не должно быть посторонних мужчин и женщин. А вьяве присутствует Жаклин. И всё, что он знает про нее и про отца.
- Я об этом сама постоянно думаю. Когда мы приехали сюда, она мне буквально навязалась. Мне было не до нее, я ее не замечала, потом привыкла. Решила - пусть будет на глазах.
- В Швейцарии в этом смысле строже. Там, если какая-нибудь мадам имеет несчастье быть влюбленной в чужого мужа, она это скрывает от всех, стесняется. И ни при каких обстоятельствах не приедет в дом жены.
- Сергей продолжает потихоньку с ней крутить.
- Я думаю, что нет.
- Нет? – удивилась Ольга Юрьевна.

- По крайней мере, не придает этому значения. Гончаковы не развратные, они семейные. Любят дом, любят все, что в доме. Всякого рода романы и романчики никак на них не влияют. И романчиков бы не было, если бы дамы не навязывались. Князь рос без матери. Мама умерла, отец не женился, не привел в дом мачеху. А сыну по его темпераменту нужна была мать, в доме должна быть женщина. То, что не было женщины, его пугало, настораживало. От этого, когда он вырос, он стал их собирать вокруг себя, выбирая таких, которые соответствуют его представлению о матери. Они не могут его забыть и остаются, когда он их бросает. Ему комфортнее, спокойнее оттого, что они есть и хорошо к нему относятся. В нем живет легкое беспокойство, что они могут исчезнуть, и опять будет дом без женщины. Попадая в чужое место, он инстинктивно ищет мамку. И находит, потому что обаятельный. На это нельзя сердиться, а надо пожалеть.
- Вон вы как повернули.
- Для Сережи это плохо. Сережа вырос в нормальной семье и привык к тому, что есть один отец, одна мать. Ему нужно, чтобы отец принадлежал семье и вокруг него не вилось посторонних женщин.
- Если она плохо влияет на Сережу, я выгоню ее.
-Теперь уже не влияет, он к ней привык. Сережа будет дорожить семьей, если нормально женится. Виражи он будет совершать довольно дикие, но для семьи он будет прекрасным.  Это кровное.

***
Перед тем, как уехать, Гаспар предложил им поехать завтра в его машине в Авиньон или Тулузу. Элен сказала, что завтра едет домой. Сережа запротестовал. Голос у него опять сел, и протестовал он хрипло. Даже Тициана, которая должна была идти в школу и не могла с ними поехать, заявила, что нельзя уезжать так рано.
Элен сказала, что у нее в Швейцарии остались 18 пациентов, которым она нужна, а здесь, слава Богу, все здоровы.
- Кто все? – спросила Тициана.
- Вас с вашими скандальными выходками нужно не лечить, а воспитывать. Есть люди, которые действительно болеют, и ими действительно нужно заниматься.
- Не завтра, - держа ее за юбку, сказал Сережа. - Еще один день, по крайней мере.

Он подумал: может быть, ей надоело постоянное присутствие Гаспара, и она хочет уехать от него? Но Гаспар ей нисколько не мешал. Ей действительно нужно было ехать. Сережа выглядел так жалко, что она сказала: хорошо, еще один день, и они договорились отправиться на машине к морю, а с моря поехать в Тулузу или в Авиньон.

На другой день в открытой машине графа они поехали на побережье, где было прекрасное, сверкающее море и забросанный всяким древесным мусором пляж, который намывают зимние шторма: изогнутые ветки, мощные корни, корешки и целые деревья,  принявшие благородный коричневый или серебряный оттенок, белые позвонки дельфинов и коровьи черепа. А над пляжем были цветущие склоны, золотистый дрок, отцветающий терновник, россыпи примул, незабудок и едва заметные в высокой траве поздние, поблекшие цикламены и скромные фиалки.
 
Они разожгли костер из сырого плавника, чтобы жарить на нем свиные ребрышки. Ядовитый дым стлался над песчаным пляжем и ел глаза. Когда они отходили от костра и отворачивались, он медленно, вытягиваясь над пляжиком, полз за ними, как будто был наделен тяжелым, бесчеловечным разумом.
 Отойдя как можно дальше от костра, они постреляли по мишени из сережиного кольта: Сережа велел не попадать в камни, чтобы пуля не срикошетила. В обращении с оружием он учил беспечного графа быть предельно осторожным. Пока они стреляли, он вернулся к костру, сел на бревно и следил за ребрышками. Ветер и дым доносили до них запах жареной на углях свинины, и когда они оглядывались, то каждый раз видели: он сидит на бревне, заслонившись от дыма полой куртки, и смотрит, как они садят по мишени. Но один раз картинка была другая: он согнулся, спрятал лицо в ладонях, и его поза имела так много общего с позой плачущего человека, что обоим стало грустно. Если бы так сидел Гаспар, то это бы значило, что дым ест ему глаза. Но за Сережу они тревожились. В его положении именно эта поза казалась уместной и шла ему.

- Я больше люблю его, когда он серьезный и не фокусничает. Грустный даже, - сказал Гаспар.
Она кивнула. Сережа потер глаза и поднял голову. Его носовой платок был в саже, а после того, как они поели ребрышек, запивая их вином, у них и лица стали чумазые, в золе, а морская вода, которой они умылись, показалась пронзительно-холодной. И ветер на теплом воздухе был пронзительно холодный, а большие волны, над которыми он вздымал белую водяную пыль, были матово-прозрачными. Пикник получился такой, какие почему-то помнят потом всю жизнь.

С побережья они поехали в Авиньон, который очень любил Гаспар, и купили три почти одинаковые шляпы. Перебрав два десятка дамских шляп, Элен выбрала фетровую, с высокой тульей, стилизованно мужскую, с кожаным шнурком. В том же магазине ей купили серый свитерок из овечьей шерсти и суконную клетчатую юбку, почти такую, какая была на ней: у нее была страсть к широким клетчатым юбкам с врезными карманами на швах. Им они тоже нравились. Пообедали в ресторане "Королевская корона"; потом Гаспар разглядел афишу миланской оперы (чтобы ее разглядеть, особенной зоркости не требовалось, афишами был заклеен весь город) и предложил им вечером пойти в оперу. Давали "Травиату", которую он счел уместной для Сережи.
- А ночевать? В гостинице? – спросил Сережа.
- Можно вечером вернуться домой. Отсюда всего час до Монпелье. 
- Лучше в гостинице, - сказал Сережа, сообразив, что если заночевать в гостинице, это задержит Элен на день.
- Не пойдет, - возразила она решительно. – Мы обещали вечером вернуться домой.
- Домой так домой. А в чем мы пойдем в оперу, Гаспар?
- Я всех тут знаю. Можно в свитерах.
- Всех знаешь в миланской опере?
- Я всех знаю в здешнем театре. А что касается оперы, то прима у них порядочная, - сказал Гаспар и отправился к администратору с намерением выхлопотать ложу. Ложу им не дали, дали хорошие места в третьем ряду партера, и они заняли их в своих продымленных одеждах, странных среди вечерних нарядов публики.

Как только сели в удобные кресла под прерывистые звуки настраиваемых инструментов из оркестровой ямы, и обсудили дам и их принарядившихся кавалеров, и Сережа начал есть шоколадные конфеты, которые купили, чтобы ему не скучно было слушать оперу, глаза у него стали закрываться, и он прилагал усилия к тому, чтобы не уснуть. Он то слышал, то не слышал, что говорил Гаспар, который из кожи лез, стараясь понравиться Элен, то ощущал себя в зале, то вдруг на пляже, где дым ел ему глаза и неприятно волновал пистолет в руках Гаспара. Как только сыграли увертюру, и на сцену вышла крепкая рослая певица, он перестал воевать с собой, закрыл глаза, и ему приснилось, что сейчас выйдет Нижинский с пугливою улыбкой и начнет танцевать среди могил. Чтобы голова его не болталась, Элен придвинулась к краю кресла и подставила под нее плечо. Спать стало еще  приятнее.

Граф засмеялся. Почти весь первый акт он смотрел на сцену и никак себя не проявлял, хотя и нельзя сказать, что был захвачен действием. К концу акта, утомившись однообразным наслаждением от оперы, граф решил, видно, разнообразить впечатление и взял руку Элен в теплую ладонь. Элен не отняла руки и решила подождать, что будет дальше. Гаспар стал поглаживать кисть, держа бережно, как птичку.
 Элен удивилась. Она была не такая женщина, которая должна была нравиться Гаспару. В ее биографии он был первый чистой воды эстет, а мужчинам такого рода нравятся другие женщины. Ей почти никогда не приходилось таких лечить. Они очень редко страдают душевными расстройствами, точнее – редко лечатся, носят их в себе, как тавро своей исключительности. Среди них много шизофреников, но шизофрения им не во вред.
 У Гаспара, правда, никакой душевной болезни она не чувствовала. Ее беспокоило его не совсем обычное отношение к Сереже, но тут было бесполезно вмешиваться. Нужно было время, чтобы он разобрался в ощущениях. Она поняла, что хорошее отношение к Сереже распространилось на нее, и что он пошел на нее в атаку, пользуясь тем, что Сережа спит. Вернее – не считаясь с Сережиным присутствием. Если он намерен сделать ее любовницей, он будет действовать у Сережи на глазах, игнорируя Сережу, насколько можно игнорировать драчливого парня с кулаками, который не захочет ее отдать. А Сережа не захочет, потому, что ему важно владеть ею безраздельно, и чтобы не было других близких ей мужчин. Она была уверена, что если бы у нее был близкий друг и Сережа знал о нем или встречал у нее в доме, он бы не стал у нее лечиться. Жить в ее доме, он бы, во всяком случае, не стал. Отсутствие друга было условием, на котором он согласен был принимать ее услуги. Осторожно, чтобы не разбудить Сережу, она высвободила руку, отталкиваясь большим пальцем от ладони Гаспара, и убрала ее от него подальше.

Как только кончился первый акт, Сережа проснулся, бодро зашагал в буфет и был очень оживленным. Он не мог сказать, понравилась ему опера или нет. Нужно посмотреть второй акт, сказал он. И тотчас предложил уехать домой, если они устали: видимо, не ожидал, что опера понравится ему после второго акта. Элен согласна была уехать, но Гаспар настоял на том, чтобы остаться. Половину акта Сережа спал. Потом вдруг оказалось, что он не спит и, хотя опирается виском на ее плечо и ничем не показал, что проснулся, с интересом следит за действием. Прошло довольно много времени, прежде чем он задвигался и задал им фантастический вопрос: "Она проститутка, что ли?"

Гаспар начал хохотать.
- Я не знал, что о проститутках  пишут оперы.
- "Травиата" об этом. И "Дама с камелиями", кстати.
- Нонсенс. Те не бывают такими толстыми.
Граф веселился до конца спектакля и всю обратную дорогу. В чем причина такого его веселья, Сережа не мог понять. А на другой день не помнил, о чем, собственно, была опера.


***
Зато он помнил, что на другой день Элен собирается домой. Когда княгиня поила их чаем после оперы, Элен сказала, что уедет завтра Лионским поездом. Как только разошлись по комнатам, и он представил, что завтра ее не будет, ему стало не по себе, и он постучал к ней в дверь. Она еще не ложилась и сказала ему: входите. Он вошел, сел в кресло и задумался. С одной стороны, ему не хотелось, чтобы она завтра уезжала. С другой стороны – было безразлично, где она будет жить: в Монпелье или в Швейцарии. Ему нужно было, чтобы она была – на всякий случай. Не обязательно в Монпелье. Можно и в Швейцарии
- Скажи, пожалуйста… если граф заболеет и приедет к тебе лечиться, ты бросишь все дела, и он будет жить у тебя в доме?
- А что, он чем-нибудь болен?
- Живой же, - произнес он услышанную от нее формулировку, которая объясняла происходящие в организме странности.
- Аа… С этой точки зрения…
- Будешь его лечить?
- Буду, конечно, если это мой случай. Только не у себя дома, а в клинике или в санатории.
- Почему?
- Потому что я не лечу у себя дома.
- Почему?
- У себя дома я принимаю только маленьких детей, если вижу, что визиты в клинику или санаторий им вредят. Таких я иногда лечу у себя дома.
- А чем они болеют?
- Дети. Чем только не болеют.
- А я? 
- А ты – Сережа Гончаков.
- Это что значит?
-То и значит. Ты лучше всех должен знать, что это значит.
- А когда я тебя опять увижу?
- Ставьте свой спектакль. Я приеду на премьеру.
- Это еще не скоро. Граф хочет поехать в Париж, пригласить оранжировщика. Потом найдет режиссера, который его поставит. Летом из города все разъедутся. Если он выйдет, то только к Рождеству.
- В Швейцарии у тебя теперь имение.
- Да! – сказал Сережа. – Я вот что хочу сказать… Тебе ведь не обязательно работать. Деньги у тебя есть… Или обязательно?
- Обязательно. Это образ жизни.
- Но ты можешь не лечить неприятных типов, если тебе не хочется.
- Зайчик, если я начну делить пациентов на приятных и неприятных - как врач я кончусь. Я обязана помогать всем.
- И Галуа дэ ля Рэ?
- Он ко мне не обращался.
- Гаспар тебя разрекламирует, все начнут ездить к тебе лечиться.
- Не думаю. Знакомых психиатров держат обычно в тайне.
- Не Гаспар. Он немного придурковатый, да? – Сереже очень хотелось, чтобы она подтвердила, что Гаспар придурковатый. Мозгов у него было достаточно и распоряжался он ими умело, но была в нем какая-то ущербность. В чем тут дело, Сережа не мог понять.
- Благополучный. Никогда не страдал.
- Это хорошо или плохо?
- Для него хорошо. Для дела – плохо, если он решит заняться делом.
- Почему?
- У него ничего не выйдет.
- А каким делом он займется?
- Ну, если он, положим, захочет написать оперу, или поставить балет, или сделать что-то сам, результат, я думаю, будет нулевой. Полонеза он не напишет. Полечку. Он может спеть, может сыграть, может показать. Но дельного он ничего не создаст. Ему и Нижинский нужен был, потому что показывал, как все непросто. На себе он не испытал. Жизнь его щадила. Переживания о том, что он изменяет жене, а она ему, не могут выстроить характер.
- А чтобы писать, обязательно страдать?
- Если в тебя заложено, что ты должен писать, ты поневоле строишь жизнь так, чтобы в ней как можно меньше мешало творчеству, и нервничаешь оттого, что боишься потерять. Сегодня пишется – ты счастлив, завтра онемело внутри – расстроился, онемело надолго - паника. Страдания формируют душу. Чтобы писать хорошо, нужно глубоко чувствовать. А глубоких чувств на пустом месте не бывает. Все гении страдальцы. В большой или меньшей степени. Сначала гонят от себя всех, чтобы не мешали, потом боятся остаться одни. Ты не впускаешь в душу, но почти все, что тебе скажешь, в нее укладывается. А ты не замечал, как все, что говоришь этому молодому человеку, свистит у него мимо ушей? А ты опять начал себя есть? А, зайка?
- А что делать?
- Ничего не делать. Люби себя. Жалей себя. Щади себя. Я понимаю, тяжело жить и не знать, куда растешь, но американские индейцы говорят: ты уже ступил на тропу. Иди по ней.
- Куда? – чуть слышно спросил Сережа.
- Вперед. Почти никто не знает, куда идет. Ты это не знал бы и в России. Там тебе было бы сложнее. Потому что там ты должен был бы определиться и работать, чтобы не разочаровать отца. В этом смысле тебе здесь легче. И возможностей для твоего процветания здесь больше. Европа лучше приспособлена к восприятию таланта.
- Что я, по-твоему, должен делать?
- Я не знаю, что ты должен делать. Я знаю, что ты не должен чувствовать себя виноватым в том, что там у вас случилось. Ты хороший, сильный, честный. В замечательном возрасте, когда хорошо спать в опере. До всего доживешь, всего дождешься. Живи.  Не смотри туда. Каждый день живи, не жди, когда волосы из ноздрей начнут расти. И не страдай из-за того, что хороших, сильных, честных оказалось меньше, чем хамов. Против толпы идти бесполезно – стопчет.

***
- Он что, рехнулся? – спросил министр.
- Это не он, а сын.
- А какая разница? Сыну что, делать нечего? Он что, жандарм? Отец с ним не справляется?
- Судя по отзывам он хороший мальчик.
- Хороший мальчик не будет убийц ловить. Найдите ему занятие. Пригласите в Париж, в конце концов. Пусть будет на глазах. Он что, гомосексуалист?
- Об этом свидетельств нет. Если бы это было так, нам было бы известно.
- Откуда вам было бы известно? Вы что, гомосексуалист?  Почему он пишет вот здесь: «Как я был женщиной?»
- Он пишет о том, как ловил маньяка.
- Передайте князю, чтобы больше не допускал таких вещей. Если он не справляется со своим мальчишкой, он может сообщить об этом службам: они займутся.


Настроение у Сережи было лучезарным в то время, когда оно испортилось у редактора губернской газеты «Лангедок» Бертрана, который первым в городе заговорил о «сволочных свойствах его натуры». Сволочные свойства выразились в том, что он предпочел столичную прессу – местной и своим осипшим голосом охотно беседовал по телефону с репортерами парижских газет, выказывая много ума и темперамента, а местным жаловался на то, что горло болит и он не может разговаривать. Авторитетная «Фигаро», любимая газета Гончаковых, ласкавшая князя Сергей Сергеича, опубликовала большой и очень смешной материал «Как я был женщиной» - с описанием повадок господ мужчин, их манеры обольщать и претензиями на то, как они мешали работать, а с местной прессой он откровенничал главным образом о том, как ему по ночам хотелось спать и как неудобно было ходить в чулках.

Столичным репортерам и пробиться к нему было легче. Правда, если верить Сориньи, то только потому, что он был парень дисциплинированный, и если к нему кто-то приезжал, имея обратный билет в Париж, то он считал себя обязанным встретиться. А местные никуда не торопились.

Терпение местных лопнуло. Позвонил Бертран и в деликатных выражениях напомнил ему о корпоративных интересах. По тону толстого одышливого Бертрана он подумал, что тот на кого-то жалуется.
- Я не понял, чьи корпоративные интересы я должен отстаивать? Перед кем?
- Корпорация – это что такое? - шепотом спросил он Элен.
- Объединение.
- По какому признаку?
- По половому, - подсказал де Бельфор, который приехал завтракать.

Бертран объяснил, что раз Сережа живет в провинции, то интересы провинции должны быть для него приоритетны.
- Приоритет – это что? – спросил Сережа.
- На первом месте.
- По половому признаку?
- Безусловно! – сказал Гаспар.
- Ишь ты! – сказал Сережа. – А я не знал. Я думал, они для вас вроде генералов. Думал - им первым нужно салютовать.

Ничего этого он не думал и сказал так, чтобы не обидеть Бертрана. Бертран сказал: не знаю, кто там тебя подучивает, но интересы провинции должны быть для тебя главными. В искренность его слов Сережа не поверил, так как имел перед собой пример отца, который вел в «Фигаро» колонку, а поговорить с «М-Э» соглашался только когда на него очень сильно нажимали.

Ордена ему в этот раз не дали. Сочли, что два ордена за такой короткий срок – это чересчур. Ален в торжественной обстановке вручил ему часы с пышной гравированной надписью «Сержу Гончакову за заслуги перед Францией». Если бы он был офицер, его могли бы повысить в звании. Но он не был офицером и не мог рассчитывать ни на что особенное. Даже хвастать казалось недостойно, поскольку его чуть не задушили, к тому же плебейской туалетной цепочкой. Цепочку ему простили, говорили, какой он молодец, и расхваливали во всех газетах. Женщины захотели за него замуж и какая-то девчонка стала писать ему письма, в которых предлагала себя, как Орден Огненного Сердца. «Козел», отзывался он о маньяке и сплевывал при этом, так что Сергей Сергеич предупредил: если он не перестанет плеваться, он не больше не пустит его сотрудничать с уголовной полицией и жандармерией.

- Совершенно в духе малайских моряков, - сказал Сережа про часы и показал, как это делается на бульваре Мажитель: беспокойные нравы которого он знал теперь лучше всех. - Видишь, часики заработал, - сказал он Элен. – А тебе жалко, что у тебя нет таких часов? Поноси, только не разбей.

Элен пробыла еще два дня, потому что подружившаяся с ней княгиня не отпускала раньше. Княгиня то просила ее остаться и жить у них, то собиралась перебраться поближе к ней в Швейцарию.
Сережа огорчился: – Как это ты уезжаешь? Я тут умираю, а ты уезжаешь? - Влез с ногами на диван и показал, что умирает. Она знала, что лучше уехать раньше, чем она ему надоест, и он не будет знать, чем ее занять. Разговаривал он уже прилично и требовал мясных блюд, - значит, его можно было со спокойной совестью оставить на попечении родителей. Вместе с княгиней они отвезли ее на вечерний поезд. И весь следующий день он без нее скучал. Он настоял, чтобы подаренные мэрией часы она увезла с собой. Она  носила их на руке и часто подолгу на них смотрела.


***
Но еще сильнее, чем Сережа, по ней вдруг заскучал граф. Всех женщин в городе он знал и все казались ему скучны. Чувствуя решительную неспособность ждать, когда Сережа опять пострадает, и она приедет его лечить, он расспросил Сережу об обстоятельствах его сердечного спазма, который привел к знакомству с Элен, придумал себе сердечную болезнь, объявил, что едет в имение, и поехал к ней в Швейцарию. Он мечтал о том, как, подобно Сереже, заболеет, а она будет лечить его и беспокоиться о нем. Сережа, хотя и продолжал прикрывать синяк на горле, совсем поправился, получил тысячу франков наградных от губернатора и без особых переживаний обходился без Элен, в то время как граф не чувствовал в себе сил без нее жить, и составил план, в котором он явится к ней с сердечным приступом и привяжет ее к себе.

В Швейцарию он приехал утром. Явиться к ней домой казалось ему неловко, и он отправился в санаторий, где, по словам Сережи, у нее был кабинет. От волнения у него сильно билось сердце и причина визита, таким образом, была весьма почтенна. Имея в запасе легенду о сердечной недостаточности, он считал, что очень хорошо подготовился к встрече с Элен. Сердце у него колотило с ужасной скоростью, его поташнивало, он чувствовал, что серьезно болен и надеялся, что даже опытная Элен испугается симптомов его болезни.

Чего он никак не ожидал - найти ее в слезах. Она плакала и что-то рассказывала коллеге Краузе. Граф, заглянувший в дверь, отступил в коридор и стал терпеливо ждать. Ему показалось странным увидеть ее в слезах: он думал - врачи не плачут, своей профессией застрахованы от неприятностей и знают, как их пережить, а что не переживут, то вылечат. Но вот она расстраивалась и плакала, и он подумал: хорошо бы она плакала оттого, что по нем соскучилась. Было очень много женщин, которые расстраивались из-за того, что не могли его получить. Он это любил, хотя иногда выходило хлопотно. Выглянул ее неуклюжий коллега-губошлеп и спросил, кого он ждет.

- Мадмуазель Шиманскую, - ответил он, досадуя на присутствие коллеги. Он ожидал, что она будет совсем одна. Сережа ни о чем таком даже и не упоминал, отчего у графа сложилось убеждение, что во всей Швейцарии они были совсем одни.
- Она сейчас освободится, - сказал коллега, но Элен в открытую дверь увидела де Бельфора и сразу вышла.
- Мсье де Бельфор! – сказала она, не веря своим глазам. – А где Сережа?
- Наверное, дома.   
- Он не приехал?
- Нет.
Дальше можно было не продолжать. Повернуться и достойно отбыть домой. Он ожидал, что она спросит о Сереже, но не в первой фразе.
- Как его горлышко? – спросила она спокойнее.
- Хорошо, - ответил он. Даже с разговорами о Сереже она нравилась ему в медицинском халатике и с заплаканным лицом. Не похожа ни на одну из знакомых женщин, не то чтобы совсем не светская, а совсем другая. Ему хотелось вытереть ей лицо своим носовым платком.

- Что-нибудь случилось? – спросил он.
- Давид, это граф де Бельфор, из французской династии де Джоззет-Паттенов.
Все трое стали вспоминать, что знали о династии (Краузе знал чуть ли не больше самого Гаспара, он учил про них в школе). Элен умылась. Краузе налил всем по чашке чая.

Она рассказала, из-за чего расстроилась. Она только что вырвала своему пациенту зуб, не имея ни опыта, ни права. Пациент был давний, она вела его с 19-го года. Неделю назад у него разболелся зуб, а зубных врачей он боялся, как боятся почти все здоровые молодые люди. Когда боль стала нестерпимой и к тому же распухла челюсть, он пришел к ней с плоскогубцами и попросил выдернуть ему зуб. Она ужасно испугалась, поскольку никогда этого не делала, и уговаривала его пойти вместе с нею к стоматологу, обещая, что будет совсем небольно. Пациент сказал, что лучше умрет, и ей ничего не оставалось, как продезинфицировать щипцы и руки, влезть к нему в рот и вытащить разрушенный зуб, который, правду говоря, вышел совсем без осложнений, а Краузе держал в это время его голову. После удаления они все-таки вызвали хирурга, чтобы тот продезинферировал парню полость рта. Она не могла ни думать, ни говорить ни о чем другом, хотя в присутствии графа де Бельфора было неэтично говорить о чужих зубах. Но граф был заинтригован. Он рассказал ей и Краузе случаи своих неудачных посещений стоматолога, пожаловался на свои два зуба, и она поняла, что некоторое время спустя он может потребовать, чтобы она их удалила, и она опять окажется бессильной против его напора. Поэтому она опять немного поплакала и спросила, как они поживают. Это значило - как поживает Сережа Гончаков. Граф ответил, что Гончаковы живут очень хорошо. Возникла пауза, и он стал бояться, что она перекинет его своему коллеге, но коллега, как только понял, что он мешает, допил свой чай и оставил их вдвоем.

- Ну, что, мой дорогой? – спросила она, вздохнув.
Он пожаловался на сердцебиения и сильные головные боли.
Она удивилась, что он так плох, велела снять пиджак и усадила на кушетку, на чистую простынку. Выражение ее лица было серьезным и внимательным, с каким она заботилась о Сереже и за которое ее полюбил Гаспар. Он сказал, что Сережа посоветовал обратиться к ней.

- Он знает, что вы в Швейцарии? – спросила Элен.
- Вероятно, знает. А что?
- Если он вычислит, что вы здесь, он явится сюда и начнет вас бить.
Граф промолчал и имел вид довольно жалкий.
- Расстегните рубашку, - попросила она и вложила в уши концы фонендоскопа. – Кардиология вообще не моя специальность…
- Сережу вы лечите от всего. Других врачей он не признает.
- Боится, - поправила она, выслушала его, и из глаз ее опять заструились слезы. Она даже не пыталась их скрывать. Плакала себе, слушая его, и он испугался, что состояние его хуже, чем он думал, хуже, чем даже у Сережи, которого она лечила с веселым добродушием. То, что она плакала, слушая, что делается у него внутри, было плохим, но приятным знаком. Если он настолько болен, что из-за этого стоит плакать, она возьмется его лечить. И вылечит, как вылечила Сережу, который вернулся в Монпелье загорелым и здоровым. Граф не знал, радоваться ему или тоже плакать, и был близок к тому, чтобы сказать ей: "Сердце меня не беспокоит, просто я не могу без вас жить". Он не знал, что плакала она оттого, что сравнивала его мощное сердцебиение с захлебывающимися перебоями Сережи.

- Сердце у вас здоровое, - сказала она, убирая фонендоскоп от его груди. - Превосходное сердце. Поздравляю.
- А стучит? – удивился он.
- А вы хотите, чтоб не стучало? - Села напротив него и стала смотреть, как он застегивает свою рубашку. - Простите, граф, я не совсем понимаю, от чего вы хотите вылечиться?
- Вы не могли бы пообедать со мной… сегодня?
- Это пожалуйста, - великодушно ответила она, усадила его за стол и представляла пациентам, как интерна. В два часа она надела плащ и шляпу, которую они вместе купили в Авиньоне. Когда он увидел ее в шляпе, внутри него взыграло упрямство, и он подумал, что не отдаст ее Сереже. Пусть Сережа дерется, пусть она думает, что Сережа нужен ей больше, чем Гаспар, он будет добиваться ее, - и добьется, молодой, сильный и красивый. Они вместе вышли из санатория и по освещенной солнцем аллее пошли обедать. На юге Франции цвели яблони и груши, почти все деревья покрылись зеленью и цвела сирень, а в Швейцарии весна только начиналась. На аккуратных газонах санатория покачивались крокусы, которые на родине Гаспара цвели всю зиму, нарциссы еще только расцветали и было много фиалок, а примулы были гораздо пышнее, чем на французском юге.

- Как он потратил тысячу? – спросила Элен.
- Да никак. Заявил, что это святые деньги, и положил в стол. По-моему, ему нравится их иметь.
- За свои шалости он будет много получать по мозгам.
- Не смертельно?
- Надеюсь, нет.
- Сам, Гаспар, сам, - сказала она затем. - Ты должен справиться с этим сам.
- О чем вы? – спросил он, хотя сразу ее понял.
- Сам знаешь, о чем.
- Вы первая женщина в моей жизни, с которой можно разговаривать.
- Тем не менее. Ты должен справиться с этим сам. Пока Сережа твердо не встанет на ноги, я не сделаю ничего ему во вред.
- А когда он встанет?
- Никогда. Я понимаю, что отдаю тебя на растерзание, но ты взрослый, ты дома и ты должен справиться с этим сам.
- Что вы имеете в виду?

- Он сонный клоун, Гаспар, который выделывает штуки. Когда он просыпается, он перепуганный Дьявол. Дьявол, которого загнали в угол. К нему нельзя относиться вскользь. С ним, как на черном спуске, нельзя отвлекаться, а нужно смотреть вперед и видеть перспективу. С ним обязательно надо кем-то быть: праведником или злодеем – неважно, пусть даже сумасшедшим. Иначе ему неинтересно, а если ему неинтересно – он бросает. По-хорошему, я должна тебе сказать: Гаспар, держись от него подальше. У него кипит кровь, и ему нужно много впечатлений. Разных. Это не значит, что он вообще такой. Он мало кого пускает в душу. Но со мной он разговаривает. Допускает, чтобы я время от времени вправляла ему мозги. Он ездит сюда, как к себе домой. Он не может бесконечно искать новые дома. Он не приедет сюда, если будет знать, что здесь мужчина. Он обойдется, привыкнет, будет продолжать жить и зальет все своею кровью. Он живой мальчик. Я бы даже сказала, что чересчур живой. Часто себе во  вред.
- Он сумасшедший?
- Нет.
- Мне почему-то хочется, чтоб он был сумасшедшим.
- Как шекспировский персонаж? Возвышенно?
- Народу он набил не меньше, чем в финале шекспировских трагедий.
- Сумасшествие хорошо смотрится на сцене, когда красивый молодой актер талантливо его преподносит, а тому, кто носит его в себе, тяжело и скучно. Он живет на чужой земле и думает, что живет из милости, потому что отец вложил в него европейские амбиции. Он выжил в своей войне, но его психика работает на самоуничтожение. Он не понимает, почему не погиб вместе со страной. По-моему, он сам не понимает, жив он или мертв. Он плохо вписывается в рамки чужой, маленькой страны. Ему в них тесно, скучно. Он не ввяжется в чужую войну, потому что не допустит, чтобы чужие генералы отдавали ему распоряжения. Его прежние генералы были ему родня, с ними он знал, за что воевал, и ему это было весело. Он не влезет в политику, потому что отец приучил его не соваться в политику, а заниматься делом. Но и в таком положении он найдет способы свернуть себе шею. И будет делать это в соответствии со своими имперскими амбициями, усвоенными понятиями офицерской чести и по русской поговорке "на миру и смерть красна".
- Он погибнет?
- Надеюсь, нет. Независимо от того, во что он лезет и какой результат хочет получать, в нем работает сильный механизм самозащиты. А парень он крепкий. Очень сильный характер. Выстоит.

День был солнечный и по аллеям гуляло много народу. На газоне играли дети, подманивали белочек. Казалось, что дети и белки играют вместе. С лотка продавали мороженое и воздушные шары.
Граф был огорчен. Ему объяснили, что он не нужен. Разговоры с Элен касались только Сережи. Но чтобы говорить о Сереже, не нужно было ехать в Швейцарию. У них дома, в Монпелье, тоже все говорили о Сереже. Его защищали, на него сердились, его жалели, его называли педерастом. Благодаря ему вечера получались оживленными. Самыми оживленными они были там, где обсуждали, любовники они с графом или нет, и если нет, то когда. Дома было веселее, потому что там в разговорах о Сереже не пользовались медицинской лексикой, которой не понимал Гаспар. Он почти ничего не понял из разговора с Элен и хорошо запомнил две вещи: одну для того, чтобы повторить ее в гостях – "сонный дьявол, который выделывает штуки". Вторая непосредственно касалась его: Элен советовала держаться от Сережи подальше.