Рахманинов на фенозепаме

                РАХМАНИНОВ НА ФЕНАЗЕПАМЕ
Со временем я понял, что платой за мое одиночество и своеобразную ни кем неповторимую обаятельную гениальность является пока еще слабое пристрастие к алкоголю и черная безысходность. Когда это все пришло в движение, я ответить не могу. Жизнь невозможно поделить на отрезки, как бумагу и ткнуть пальцем в определенный период. Как и каждый из людей я теряю нечто ценное для себя, стараюсь глубоко дышать, сжимаю веки, нащупываю то, за что можно было бы уцепиться. Решение для меня – это трагикомедия, разворачивающаяся в утробе моего уязвимого тела, что так любит вступать в конфликт с бунтующей душой трудного подростка.
С каждым проглоченным мной вдохом, я чувствую свою ущербность. Становится совсем нечем дышать: все высосала Одноразовая Цивилизация, локальная сеть пользователя, в которой мы оказались, словно безродные выкидыши, дети - уроды. Чувство ущербности, оно еще не разу не покидало меня с того момента, как я родился на этот свет, в котором, по сути, присутствует одна чернь. Это давно уже поняли мои братья по разуму. Да, вы тоже могли видеть их по телевизору распятыми, мертвыми или еле живыми. Придет время, и я присоединюсь к ним, человеческий детеныш, впитавший ненависть к современному устройству общества с молоком матери. Ибо я одержим.
Традицией стало убивать, разрушать, унижать. Несколько цветных карандашей не могут разукрасить наш мир в любовь, гуманизм и необъятное. Тут и там слышится вопль, озирающегося по сторонам полуслепого обывателя. Там и тут виднеются еще не высохшие пятна дешевой душонки, загнанной в рамки разлагающейся тушки. Свет уже не проникает в наши подвалы. Да и каждое еще не сказанное слово приходится взвешивать на страданиях миллиметров души. Она прохудилась, как рубашка, устала, как отжившая свое жалкая старушка. Бедняга - душа мечется по клетке в бессилии, вздымает крылья, и тут же одергивает их, корчась от ожогов. Вряд ли кому-нибудь удастся найти в ней хотя бы одно живое место. Она умирает, задыхается в царящей вокруг нас беззащитности. Чувства пропаханы вдоль и поперек, а вместе с ними и мы любимые. И так каждый раз.
Каждый раз, каждый раз за разом бьется и, наконец, радостно умирает с улыбкой на лице. Усталая, покореженная, она уже на себя не похожа


    
                ВЗРОСЛЕНИЕ
Будучи еще живым, дедушка подарил мне первые в моей жизни часы. Я купил для них красивый кожаный ремень. Часы были механическими, имели календарь, всегда исправно показывали время. Только подводить периодически приходилось. А так вполне сносные часики. Я был рад этому подарку. 
В то время еще мало кто из моих друзей имел наручные часы, поэтому они любили  разглядывать их, гонять стрелки по циферблату, да и просто засекали время. “Сколько сейчас?” – часто спрашивали они. Я отвечал. Так что это вошло в привычку. Таким образом, я превратился в носителя движущихся по кругу стрелок, предсказателя закрытий магазинов, захода солнца, мультфильмов по телевизору. Время делало меня исключительным, я был востребован. Без меня никуда.
Дед умер. Не скажу, чтобы я особо расстроился или ходил в трауре. Нет, тень смерти, постигшей деда, даже краем не задела меня. Я тогда был слишком мал, чтобы понимать, что значит Смерть. И совсем еще не был знаком с паршивыми делами костлявой. Мне было все равно.
 Только через несколько лет я осознал, что все это повторится. Снова будет гроб, заплаканные глаза родственников, безропотные искривления уголков рта. Я тоже буду там. Но только по мне будут вся эта горечь, всхлипы и тяжелая атмосфера. Тогда-то я и заплакал. Дед познакомил меня со смертью. Жизнь – вот единственная плата, за уходящее из-под наших ног время. Все по кругу, по которому до сих пор бежит стрелка моих часиков, а вместе с нею и отпущенное нам время. Нет, часы не делали меня особенным, скорей я должен был понять, что между беспомощной старостью и позитивной молодостью нет особой разницы. Дело лишь в его подарке. Дед знал, что скоро его не станет. Потому и подарил заветный для любопытных малышей механизм, чтобы я помнил, сколько сейчас времени, что время уходит.

               

                КАБАЦКИЙ  БЛЮЗ
Я поднимаю рубильник, включаю в кабаке этом свет, и как бы так, осторожно, я смотрю из подлобья…, но как всегда не нахожу нужных слов. Та самая волшебная фраза  таится в пальцах, закрывающих рот. Парочка столиков еще пустует, значит можно садиться и ни о чем не беспокоиться. Захарканный пол, смятые окурки, стены, от которых несет мочой, несколько пьяных подростков упражняются в грязных углах со своими подругами, залезая им под короткие юбки - все здесь мне знакомо. Уютное местечко для маргиналов, низших слоев и прочего отребья, убежище для меня. 
Сажусь за дальний столик, заказываю бутылку виски, закуриваю.
Кабацких хрипло-злобный блюз. Плачущий вой гитар, подхватывает осторожно вступающий бас, усталый голос поет про печаль в целый поезд длиной. Я наблюдаю за происходящим. Все это скрашивают длинные сольные партии на фоно, черно-белые клавиши изменившей мне сегодня жизни. Я слышу их не в первый раз, но никак не могу привыкнуть - легкое потрескивание электрогитар, судорожные, чуть слышные биения тарелки.
Тени рук на стене рисуют мистический узор. Продолжают подходить уже подвыпившие завсегдатаи: поэты-неудачники, подростки-наркоманы, запившие актеры, люди, нашедшую свою жизнь в бутылке крепкого. Увидеть себя в дымной затхлости этого кабака довольно легко, легче простого – приди, закажи столик, несколько кружек игристого, и ты принят в общество злобно - дрожащего блюза. И каждый в усмерть пьяный актер второстепенной роли будет тебе братом, а вечно курящий бармен с засаленными волосами – отцом, небритый старикан процитирует Достоевского или Набокова, не забыв сплюнуть при этом в сторону и произнести волшебную мантру: “Двойной со льдом”.

               

                ДОРОГА № 16
Я увидел эту железную дорогу еще давно. Лет 16 мне тогда было. Она была нарисована на куске бумаги перед входом в книжный магазин, куда я так любил ходить за покупками. Ничего примечательного в ней не было. Только вот почему-то я остановился и стал тщательно разглядывать ее. Простая железная дорога:  рельсы, шпалы. По таким обычно поезда ходят. Внизу написано еще что-то было. Ничего не обычного. Посмотрел и тут же забыл. Так часто бывает.
Сейчас же частенько вспоминаю ее. Значит, не стерлась из памяти. Кажется, что до сих пор смотрю на нее, думаю, куда ведет она, что там вдалеке. Как и тогда стою перед входом в магазин и любуюсь. Может, с того конца дороги на меня тоже кто-то смотрит, но мы не видим друг друга, потому что далеко. Расстояние большое. Если так, то кто это? Кто там может стоять? Скорей всего это я сама. Смотрю на дорогу, и все меньше становится, виден удаляющийся от меня силуэт самого себя, который так пытается стереть время. И потому я себе совсем невиден. Может, я сам от себя ухожу, и уже забыл, каким был? Смотрю вдаль, но ничего не вижу. А есть ли там что, куда иду? Ждет ли меня там кто-нибудь или там пустота? Столько вопросов. Тогда я об этом не думал. А сейчас…? Все по-другому.



                В ПЕРЕХОДЕ
Мозолистыми пальцами, зажимая струны своей старушки-гитары, выдаю довольно неплохой звук. Дрожащая музыка для моих ушей. Она эхом проносится вдоль сырых стен темной подземки и скрывается в душах, ищущих покоя. Одинокая девушка, забытая мной подруга, боится подойти ближе и сказать: “Здравствуй”. Может, стесняется, или просто не хочет замечать меня, не важно, я пою свою песню и закрываю глаза. Dead With me, Dead For me. Today… Люди по-прежнему слушают, жиденько хлопают, пытаются завязать со мной разговор, затем неторопливо уходят. Я обещаю завтра вернуться и спеть для них свою любимую. А сегодня для нее нет настроения. Today is not best day in my life, today you must… Проходит усталая женщина с ребенком. Я ловлю на себе ее безразличный взгляд и потупившись, перевожу взгляд на маленькую девочку, которую она ведет за руку. Что делать нам, когда солнце светит, не так ярко, как хотелось бы, птицы поют не так громко, как хотелось бы. Где люди, которых хочется видеть именно сейчас? Today you must dead with me, Dead For me. Я заправляю свою гитару в чехол, еще раз на всякий случай смотрю по сторонам, и, не спеша, иду к выходу.



                ТРЕПЕТАНИЕ
Лицо вперемешку с обидой, волос осталось ни так много. Он держит перед  собой стул, и надеется сесть. Клочок бумаги чуть виден из кармана. Старуха-жена стоит на кухне и варит суп.
Садится на стул и пытается понять, где сейчас можно спрятаться от себя.
“Этого не знал никто”, - говорит он себе. Кладет руки на колени и смотрит вперед, в стену. “В моей голове до сих пор крутятся эти шестерни, трещит, скрипит все”, - продолжает старик, достает из кармана старую фотографию, на которой он молодой обнимает девушку. Смотрит на нее, продолжая о чем-то думать, трет лоб (в такие моменты мысли носятся где-то очень далеко и быстро, что их не найти, не догнать) и затем кладет ее обратно, в карман.    
Молодая кровь бежала по рукам, в которых сжимал ее ладонь. Он тогда еще думал, что нашел ее, ту самую, с которой можно связать свою жизнь. Их было много, и вот теперь она. Что с ней делать? Время и часы по-прежнему бегут только вперед, а он остается стаять на месте.
Он сжимает нож: теплая рукоять, холодное железо. Он сгибает руку в локте, наносит удар. Раз, два, три, четыре. Ее одежда в крови, а она носится по комнате, кричит и не может найти себе места. Он отходит к двери, она плюхается на пол, возле окна. Он плачет и ему это нравится.  “Бежать задумала”. Смотрит, как она истекает кровью, и сил в ее теле остается с каждой минутой все меньше и меньше. Скоро она должна умереть, он ждет этого. 
“Как же я всех вас ненавижу!” – было тогда выцарапано на стене у его кровати.         
Он по-прежнему смотрит вперед, в стену, перед собой. Как и тогда на глазах его слезы, а внутри боль. И все также ничего нельзя сделать. Ничего. Все осталось таким же, каким и было.     
Выждав время, пока слабость уляжется, он встает и уносит стул. Старуха-жена стоит на кухне и варит суп. Он идет в другую комнату, ложится на кровать и закрывает глаза.   

   

                МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА В БЕЛОМ ПЛАТЬИЦЕ            
Пара тройка извилистых черных червей. После дождя распухли, налились свежестью. Едва перешагнув через них, я увидел маленькую девочку в белом платьице, раскачивающуюся на качелях. Больше на детской площадке никого не было. Вот-вот снова мог начаться дождь, но ей было невдомек. На ее лице замерло полное равнодушие к происходящему, волосы трепал ветер, а детская непринужденность качала ее из стороны в сторону.
Черви скрылись в траве. Прогремел гром, а позади меня все также продолжали скрипеть качели. Я накинул капюшон и сунул руки в карман. Через пару минут я дошел до дома. 



                ХРОМ
Извиваясь и петляя с камня на камень, перетекая, течет он, Хром.


          
                ЧТО ТЫ ХОЧЕШЬ?
Скрытый обожатель тайных прелестей твоих. Смысла в этом не столь много, как может показаться на первый взгляд, взирающей на меня этой самой носительнице прелестей. Эпоха романтизма давно канула в небытие увядающего целомудрия анальных просветов. И люди знающие обязательно поймут меня, что имеется ввиду. Но это ничего не меняет. Такое время.
Все попытки вырвать из себя присущее всем равнодушие еще ни разу не увенчались успехом. Потому как вся моя полость заполнена, равнодушию нет места. Места нет. Такое время. Во мне ютятся живородящая влага бездонных небес напополам с немой далью алеющего горизонта. И как бы я не страдал и не впадал в безудержные поиски себя, всегда слышен ответ отрицательный.
“Что ты хочешь?” Еще никто не выслушал меня. Эгоистичная любовь к себе убивает любящих тебя. Неужели сегодняшние прелести до сих пор не поняли этого? Неужели души, жаждущие любви, остаются глухи? А может, они не хотят слушать, боясь за себя и  чувства, которые могут быть отвергнуты. Или сопровождающая нас соленая боль, так мучительно зияет в сердцах, которые бьются под ритм сладких слов, что уже некому их доверить?
На обозрение выдвинули слишком слабых в своей силе. Они, так же как и я, пытаются быть счастливыми. Никто не хочет дышать через раз, жить через раз, любить через раз. Сарказм и циничность так вжились в нашу жизнь, что начинаешь думать, будто все так и надо. Тот, кто потерял самое ценное, теперь ищет его в другом человеке. А когда находит, то себя уже не остается.
Некоторым из них приходится подолгу вглядываться в зеркало, глуша поднимающуюся из глубины сентиментальную чувственность. Такое время. Некого бояться, кроме себя. Не за что жить, кроме тебя. Как не хочется верить, что счастье пишется кровью и слезами, но реалии бьющегося в нервном припадке мира ужасающи правдивы. Не у кого нет права, чтобы опровергнуть это. Ни у кого нет прав жить, как ему этого хочется. В жизни Свобода существовать не может. Немногим удалось доказать мне обратное. Но тем, кто успел, я поистине завидую.




                ОБЫЧНЫЙ  ДЕНЬ
Был самый обычный день. Я не начал снова курить, никому не звонил, никого не ждал, ни о ком не думал. Все как всегда. С утра я рано проснулся и стал дремать: ждал, пока кто-нибудь принесет мне кофе в постель. Но никто так и не принес.
Приготовив  завтрак, я еще какое-то время шлялся по квартире без единой мысли в голове. Полил цветы, вынес мусор, погладил рубашки. На улицу выходить не хотелось, уж больно там все ни так. Я сел в кресло и стал читать Кундера, и тут я понял, что дни превратились в картинки с заданием найти 5 отличий. Я не помню ни единой строчки из книги, потому что я уже успел выпить три таблетки цикладола. Было лень идти в магазин за Gin&Tonic, чтобы заливать его внутрь, так что я ограничился простой водой. Приход наступил уже через 30, а может 40 минут. Когда я ощутил, что смирение пришло, то уже ничего не мог делать. Я все также сидел в кресле и не думал. Руки и ноги становились холодными. Надел теплые носки. Взглянув на ладони, я не испытал страха, когда увидел что они белые. Именно белые, а не бледные. Сквозь эту белизну виднелись тоненькие синие вены. Кисти рук стали изящными и медлительными. Это было красиво. Прекрасно. Они напомнили мне первый снег, что прикрывает осеннею сырость и становится долгожданным торжеством, которое так ждал, но не знал этого.
Казалось, кровь сгустилась в моей голове и давит на мозг, обволакивая со всех сторон. Легкая боль прокатывалась по лбу, а затем и по теменной части, только к вечеру она сконцентрировалась в височной области. А пока сосуды глаз только начинали спазмировать,  я сидел в кресле и ждал. Тихим, спокойным и безмятежным, таким я себе больше нравился.   И в этот божественный период нельзя ничего слушать и вслушиваться, нельзя пытаться увидеть.
Ночью я долго не мог заснуть: жутко болели глаза и голова, да и чувство, что в комнате есть еще кто-то кроме меня, никак не оставляло. Так и случилось, скоро я услышал его тяжелое сонное дыхание. Хотелось говорить, но он спал, даже не смотря на то, что я звал его. 



                НА УГЛУ ЕГО ДОМА
Мы встретились после двух часов ночи на углу его дома. Он опять был усталым. Эти листья, ветви. Как он изменился с прошлого раза. Протянул свою костлявую холодную ладонь. Я чуть приподнял край своего цилиндра. Так мы поздоровались. В затылок подул прохладный ветер так, что кожа моя поморщилась.
Опять разговаривали о жизни: то, что город сер, настоящих женщин становится меньше, детей совсем не осталось, о том, что ружье так и лежит на прежнем месте в паутине, вспомнили парк наш, вздохнули, улыбнулись в сторонку и помыслили.      
 Сырой, озябший край дороги совсем покрылся мраком: фонари побили соседские мальчишки. Да и сигарет осталось ни так много. На ночь едва ли хватит!
Так на углу его дома мы глотали сквозняк, цедили прошлое на сегодняшнюю ночь и смирно придавались тени, что падала на наши морщинистые лица. Он звал меня  к себе, с женой знакомить хотел. Я отказался, сказал: “Еще будет”. А он не обиделся, и так все знал, потому не стал настаивать. Всегда понимал.
Сделав последний глоток, уснул я лишь к утру. Солнце еле теплилось на стеклах. А ничего не оставалось. На стене висело отражение моей комнаты, кровати, там лежал и спящий я, уставший, с вечно  холодными ладонями.      


               
                МОНОЛОГ ЧУВСТВУЮЩЕГО.
И я ни я. Вот и движения совсем ни мои. Мысли путаются, и разговаривать стал с кем-то. Вскочил с дивана. Побежал, побежал, ног не чувствую, кричу, руками машу. Наверно, я не в себе. 
А он придет, сядет рядом. Молчит. Голову опустит и дышит. Спокойный такой. Жалко его. Спрашиваю: Что с тобой?
Молчит.
Я ему: Не молчи, не молчи!
Молчит. На руки смотрит.
Говорю: Понятно.
Знаю плохо ему. Щеки черствые, каменные. Слезы ему уже не помогут: они вода. Кровь тоже. Совсем плохой. Он чувствует, потому и молчит. 
Я ему: Нельзя так!! Не молчи.
По рукам бью. За плечо хватаю. Трясу его дурака. Захлебываюсь.
-Нельзя так, слышишь меня? Ты должен…  что ж ты делаешь?   
 А он все смотрит. Хоть бы голову поднял. Так и сидим мы вместе: он молчит.        Я устал:
-Люди недавно приходили. Помнишь, они еще смеются, но себя больше… Тебя спрашивали. А я сказал, что ушло ты. Кажется, обиделись, думали, сяду с ними, болтать стану, о тебе расскажу. Ничего подобного, пускай уходят!!! Я тебе помогу, не бойся. Они не поймут, потому чужие. А я помню, как больно. Тоже чувствую. Только мы останемся, ты верь. Они чужие, запомни. Им верить нельзя. Убить могут. Да!! Они и на это способны. А тебя беречь надо. Пускай уходят. Пошли вон суки, ненавижу вас!!!                С ними только так и надо. А иначе нельзя.         
По лицу его глажу. Гладкий такой, теплый. Все такой же.