Детство. Продолжение 1

Апрель 1959 года
А чуть подальше детского сада от проспекта начиналась улица Минина и Пожарского. С юных моих лет мама мечтала о том, чтобы я стал музыкантом. Примеров таких попыток в офицерских семьях была масса. Да и мои разбитые коленки ей страшно надоели. Не зря моя тётка Регина часто говорила: – Ну и вертун! Не ребёнок, а просто жеребёнок!
А бабушка, когда мы приезжали к ней в отпуск в Саратов, так называла меня не иначе, как шкода!.. Успокоить меня родители решили с помощью фортепьяно. Как-то осенью, а я уже учился в третьем классе начальной школы, они вдвоём – отец в военной форме и мама, надушенная «Красной Москвой» – привели меня в музыкальную школу. По-моему, школа носила имя Глиэра и находилась в районе улиц Минина и Пожарского и Каштановой аллеи. Прослушав меня, маленький «бог виолончели» Борис Аронович с большим животом и огромным еврейским носом, отведя глаза в окно, сказал, что какие-то данные к музыке у меня всё же имеются. И меня взяли в класс Софьи Павловны Якубовской – огромной дамы, соответствовавшей своему полному имени. Когда «эта гора» сидела рядом со мной у пианино, мне не было видно ни окна, ни входной двери. Любимым ее занятием было отбивать такт линейкой по столу, когда я пытался ей что-то играть. И, если я путался в пальцах, то часто получал по рукам. Видит Бог, как я старался выучить эти маленькие «чудесные» – по её словам – пьески Майкапара и «простые» этюды Черни. Как я героически «ковырял» жёлтые, как прокуренные, костяшки клавиатуры нашего немецкого пианино «Траутвейн-Берлин», купленного по случаю у нашего знакомого военного прокурора в Калининграде!
Однажды, на пике подъёма энтузиазма, отец повёл нас с мамой к какому-то сослуживцу посмотреть рояль-миньон. Видимо, этому морскому «волку-герою» войны понадобились деньги – это уже сейчас я так думаю. В послевоенное время он нахватал трофейного «барахла» - в соседней комнате, как я тогда заметил, у него был ещё один кабинетный рояль. Капитан второго ранга, наверно, много репетировал, так как сумел сыграть для демонстрации звучания рояля старинный вальс «Осенний сон», чем поверг в изумление маму и заставил остро завидовать отца. Конечно, мы купили «рояльчик», срочно продав старенькое пианино. А чуть позже, уже дома, приглашённый настройщик, объявил нам, что такой же – той же самой фирмы – миньон был у самого «Йогана» Штрауса. Родители были в восхищении и на седьмом небе. Ещё бы, маленький «Сержик» – слова мужа тётки Регины – «давал дрозда», играя гаммы, направо и налево по клавиатуре. И вот, на этой волне эйфории, примерно в апреле, когда стало совсем тепло и огромная музыкальная папка с длинными верёвочными ручками била мне по ногам, я прошёл мимо урока сольфеджио и всей музыкальной школы и по трамвайным рельсам попал в парк культуры и отдыха. Тем более, что с такой же папкой, на которой тоже был выдавлен профиль Людвига ван Бетховена, у меня нашлась попутчица Ирка. Кстати, первый поход в парк вместо сольфеджио был именно её идеей. Сам бы я не догадался так просто решить этот «музыкальный момент». Потом-то, конечно, уже я был проводником нашего «туристического» маршрута: я показывал, в каком месте, но не через мостик, можно перебраться в парке через речку на немецкое кладбище, где лучше всего развернуть газетный кулёк с мамиными котлетными бутербродами – на какой могильной плите – и каким воробьям отдать оставшиеся крошки. Ранее с друзьями я бывал здесь и не раз.
Пробираясь между могилами, мы старались разобрать немецкие надписи. Мало того, что мы не знали немецкого, но ещё и готический шрифт полностью сбивал с толку. Изредка понимали, что там лежит Фриц, а там Ханс. На одном из каменных крестов вдруг увидели раннюю белую бабочку. Как только мы ни пытались её поймать – она ловко увиливала от нас неожиданными рывками в разных направлениях. И тогда я применил папку с Людвигом ван Бетховеном. Наверно, очень было смешно наблюдать за нами, как мы глушили эту бедную весеннюю бабочку своими огромными папками. А потом она взвилась высоко вверх и перелетела через речку в том месте, где нельзя уже было до неё добраться. Мы сидели на поваленном дереве и долго следили за её полётом. Кстати, как уже сейчас понимаю, я не воспринимал Ирку, как девчонку, или я был в то время ещё совсем «маленьким». Она была для меня каким-то озорным и восхитительным явлением, заставлявшим забыть о возможных последствиях пропуска сольфеджио. Потом она заболела, и я ходил «на сольфеджио в парк» уже один. Правда, это было довольно скучно. А однажды там же на меня напали незнакомые мальчишки, и я пришёл домой весь грязный и с синяками. Но вскоре они приняли меня – и опять же, благодаря Бетховену – в свою компанию. Димка – один из них – спросил, что это за «тётка» у меня на папке? Я подробно ему рассказал, что это глухой немецкий композитор. Они все трое со смеху катались по траве, услышав, что композитор был глухим. И за «мой юмор» был принят и угощён моей первой папиросой. Тогда я так и не научился курить. Срочно стал зелёным и долго кашлял…
И вот, примерно через 4 таких «сольфеджио», а это через месяц, Софья Павловна звонит моей маме, что её сын – то есть я – уже месяц не ходит в «музыкалку». Уж не болен ли?.. 
А когда я в этот день вернулся домой, меня спросили: – Ну, как дела в музыкальной школе? На что я бодро и уверенно ответил, что там полный порядок и по музыкальному диктанту у меня оценка «хорошо».
Родительскому возмущению не было границ! Отец кричал: – Пороть! И только пороть!.. А мама, загораживая меня: – Не смей бить это «дарование»!
Я же, сидя под столом, куда от страха срочно заполз, не плакал, а гнусавил: – Я буду любить сольфеджио… Я буду…
И тут отец сказал свою, теперь уже памятную для всех, фразу: – Моряки не врут!.. Снимай тельняшку! Ты не достоин, носить её!..
Так я расстался со своей любимой полосатой тельняшкой, которой я так гордился, и которая придавала мне мужество в драках. Которая была пропуском в моих мечтах стать морским офицером. А когда я бывал в училище у отца, то был «равным» в строю с курсантами на занятиях в спортзале. И это был самый серьёзный воспитательный аргумент. Даже в малом я перестал врать. (Продолжение следует).