Месть Махи. 11 гл. Дед. Ирина

ДЕД. ИРИНА

2 сентября. Вторник. День.



После эмоциональной встряски допроса опять пришло опустошение. Жизнь снова стала казаться мерзкой, хотя и не бессмысленной, как сутки назад. Я теперь ясно осознавал главное: ни Кирпич, ни Курман, ни прочие убийцы Маши жить среди людей не имели права. Хотя пути достижения этого затянуло туманом. На свободу мне не хотелось: я не придумал четкий план и был не готов к каким-либо конкретным действиям. Требовалось время, чтобы подготовиться. Прежний мой марш-бросок на врага, продиктованный вспышкой слепой ярости, казался теперь глупостью.

Помню, я нисколько не обрадовался, а скорее испугался, когда, вызвав меня к себе на следующий день, Громов принёс извинения, по-отечески обнял и смахнул слезу. Меня отвели в другой кабинет, где вернули одежду и документы. Я хотел назад, в тишину камеры. Там никто не мешал вспоминать хорошее, забывать плохое и мечтать о возмездии. Я хотел сперва искупить вину за уже содеянное, точнее бездействие, хотел наказания.

Я желал быть Дантесом, но боялся, что в том шумном мире, куда предстояло вернуться, не сумею слить в душе воедино Месть и Совесть. Хладнокровно убить я способен никогда не буду – такие задачи и ставить нечего. Возможно, отмщение должно заключаться в передаче убийц в руки правосудия, если, конечно, будет уверенность, что они не отвертятся. А ещё боялся, что там мне больше не будет времени сосредоточиться на своём горе.

Также было жаль расставаться со следователем Петровичем и весёлой блондинкой-прокуроршей. Они, наверное, оказались следующими моими невольными спасителями, после Курмана: я бы, пожалуй, снова зациклился, если б не та хорошая встряска на допросе. Хотя это Ирина и есть главная виновница того, что меня теперь вышвыривают на улицу, как щенка.

Застегнувшись, зашнурившись и щёлкнув браслетом часов, я уже без конвоя вернулся в кабинет Громова. Петрович настоятельно попросил меня не выезжать в течение ближайших трёх дней за пределы города без разрешения внутренних органов, обязал явиться завтра, третьего сентября, в пятнадцать ноль-ноль к нему в кабинет и вдруг громко крикнул:

– Уважаемый товарищ Ерин! Клиент готов, можно забирать! Вы своего-таки добились.

Дверь открылась, и на пороге возникла коренастая фигура Деда. Так вот кто был тот «доброволец», сующий везде нос! Как всегда чуть раскачиваясь, он неспешно направился ко мне. На смуглом, обветренном всеми ветрами мира, лице не шевельнулся ни один мускул, но глаза озорно блестели. Я не бросился к нему обниматься. При всей глубокой привязанности, в этот раз я даже не слишком ему обрадовался.



Надо сказать, что Дед наш – не совсем дед. Точнее, совсем не дед. Просто мы с братьями так зовём нашего отчима. После смерти отца мама решилась на брак с его старым другом и одноклассником Валентином Андреевичем Ериным. Дед говорит, что все эти годы только и ждал часа, когда можно будет её у Николая отбить. Врёт, конечно, не до того ему было, но что-то от правды, вероятно, есть.

Деда звали Дедом только мы, – так завещал нам отец, – и хранили это в тайне. С детства вся Мыза знала его под кликухой «бедный Ёрик», потом среди друзей закрепилось просто «Ёр». А друзей и приятелей у Ерина всегда хватало. Как и неприятелей. У мызинской шпаны он был в уважухе, потому что никогда ничего не боялся. А когда подрос, начал Валька Ерин с командой единомышленников эту шпану отлавливать и наставлять на путь истинный. Имея при этом первый разряд по боксу. Начитался, наверно, какой-нибудь чепухи, типа «Тимур и его команда». О тех временах, когда в районе невозможно было нормально жить братве, о «чумовом» Ёре-боксёре ещё десятилетия спустя среди молодых подшпанков ходили легенды-страшилки.

Сразу после армии Валентин устроился на наш оборонный завод, где принялся изготавливать сверхсекретные локаторы. Шесть молодых лет он отдал этому нужному делу, приносившему стране немалый доход. Да и Дед не обижался. По заданиям «заказчика» он несколько раз летал в длительные загранкомандировки для сопровождения и наладки «изделий», и вдруг внезапно и бесследно исчез для всех на, без малого, пять лет. Начальство хранило молчание, и все сочли Ерина погибшим, ибо, зная его характер и беззаветную преданность Родине, ничего другого предположить не могли.

В шестьдесят третьем Дед неожиданно объявился, но совсем другой, чокнутый на археологии, с фанатичным блеском в глазах. Никому ничего не рассказал, но всё, кроме культуры Месопотамии, для него перестало существовать. Поступил на очное в МГУ, и через пять лет, защищая диплом, защитил, заодно, кандидатскую. В столице Дед тоже очень быстро оброс друзьями, хотя в ней он, кроме сессий, практически не бывал – мотался по раскопкам. Потом знакомства завязались и по всему миру. Дед умел завести дружбу самым непостижимым образом в самых невероятных ситуациях. В этом ему не было равных. Со своими экспедициями он многие годы не вылезал из-за рубежа, в основном из стран передней Азии. Чаще и дольше всего, до самой смерти Брежнева в ноябре 1982-го, он торчал в Ираке, раскапывая пески в поисках следов ассирийских царей.

Все эти подробности о Деде мне рассказал в тюремном лазарете младший брат Антон, который узнал их, в свою очередь, от нашего покойного отца перед его смертью. Само существование Деда до этого было для нас, братьев, тайной. Для всех остальных их с отцом дружба должна была остаться тайной навсегда. Трагическую гибель отца, как я уже упоминал, Антон связывал с теми тремя древними «кубиками», о которых мне в последний месяц всё время напоминали чужие люди. По словам брата это были светло-серые куски керамики, чуть крупнее хозяйственного мыла, только кубической формы, мелко исчерченные по всем граням клинописью.

Когда нас выпустили из СИЗО, и мы поведали Валентину Андреевичу про подкопы следователей под Леонида, Дед насторожился. Он предупредил о крайней серьёзности дела. Чтобы мы лучше это осознали, кое что рассказал про кубики. Достались они Деду во время командировки от завода в 57-м году в Багдад. Обнаружил реликвии известный английский археолог Джордж Валоу, с которым Валентин Андреевич близко сошёлся, будучи соседом в местной гостинице. Деваться, видно, этому Валоу было некуда, раз решился передать «часть ценнейшей за всю историю цивилизации находки» молодому советскому регулировщику, но было что-то такое в Ерине, что люди ему безоговорочно и сразу верили.

Сообщив, где взять остальное, англичанин просил хранить клад, как зеницу, и, в случае его гибели, не передавать никому до самой победы мира во всём мире. Перед встречей с Дедом Валоу, имея на руках все части шарады и прячась с ними много месяцев по закоулкам Багдада, сумел сфотографировать и расшифровать таинственные знаки почти полностью. Тетрадь с записями он тоже отдал Деду. Тот роковой день стал для англичанина последним: пока Ерин мотался в камеру хранения за остальными кубиками, обнаружив там в пустую ячейку, Валоу зарезали в номере гостиницы.

С тех пор на Деда одно за другим посыпались несчастья. По подозрению в убийстве археолога его искала иракская полиция, за измену родине – КГБ. Ерин спрятался в расположении английской экспедиции, но там его тибнула финиковая оса, после чего он две недели провалялся при смерти. Археологи спасли ему жизнь, но дикое племя хабиру угнало у них грузовик, оба джипа и цистерну пресной воды.

Что-то Дед явно не договаривал. Как ему удалось вернуться в СССР, да ещё с тремя фрагментами сокровища, осталось невыясненным. Ведь именно после тех событий, выбравшись из Ирака, двадцатипятилетний регулировщик надолго от всех исчез, а, объявившись через пять лет, вдруг страстно увлёкся археологией и стал ездить в командировки уже по этому «ведомству». Толчком послужили эти невзрачные куски обожжённой глины, на которых задолго до нашей эры какой-то чудак зашифровал какую-то лабуду.

Про «кубики» Дед упомянул, что они делались, возможно, по заказу самого Гильгамеша, царя Урука – шумерского города-государства, существовавшего в начале третьего тысячелетия до нашей эры. Именно там и тогда совершилось самое значительное событие в истории человечества: вид «гомо сапиенс» обрёл письменность, а, значит, историю. И первые найденные археологами таблички, спустя пять тысячелетий, потрясли умы самовлюблённого человечества: оказалось, что у народов той эпохи было уже такое сложное мировоззрение и такая культура, что многим и нынче не снилось. А «те» кубики оказались совсем уж из ряда вон: никогда прежде ни один археолог не встречал таблички столь правильной формы и с таким сложным текстом. Хранили они на своих гранях каноны какой-то древнейшей религии. Расшифровать надписи без остальных частей являлось делом невозможным, хотя многие знаки были аккадистам известны. Поэтому не менее ценной вещью была тетрадь, где археологом Валоу, был тщательно скопирован весь текст полностью. «Была», потому что, как и кубики, оказалась Антоном, с риском для жизни и во имя спасения человечества, уничтожена.


Да, не простой у нас Дед, но очень хороший. Балагур и весельчак, душа любой компании. Как начнёт рассказывать – животы спасать надо. И выпить не дурак, хоть среди ночи поднимай. А что ему, собственно – пенсия очень не хилая. Большой гараж около дома, машина – чёрная «Волга» в импортном исполнении. В квартире всюду экзотика, древности, археологические казусы, на стенах сабли-ятаганы. Кругом ковры, хоть и не новьё, но настоящие персы. В баре всегда что-нибудь этакое найти можно.

Впервые я увидел Деда на похоронах отца в марте 81-го. Сразу после этого он пропал ещё на четыре месяца и появился снова в июле, за две недели до наших экзаменов в институты. Когда обветренный, чёрный от загара, Ерин переступил порог квартиры, мы с Антоном сидели по разным комнатам и лихорадочно догрызали остатки наук. Он вернулся из очередной, и, как оказалось, предпоследней экспедиции на Евфрат. Посидев с полчаса, Дед ушел и пропадал двое суток. Выяснилось: в одиночку пил на отцовской могиле. Маркиза притащила его домой и выходила. Когда Дед очухался, то сразу собрал остатки семьи – Эл с Ритой пропали ещё в марте, – и объявил, что просит руки Маркизы, нашей мамы. Если бы он сделал своё предложение не столь экзотично, ещё неизвестно, согласилась бы она или нет. А тут обещала подумать, и ровно через год надумала.

Короче, наш Дед был человеком необыкновенным. Мы, приезжая в Горький на каникулы, часами могли слушать его нескончаемые байки и исторические анекдоты, и за это, конечно, Деда просто боготворили. Хотя я, в отличие от брата, был неисправимый скептик, и спустя какое-то время переставал принимать их всерьёз. Байки с участием иностранных шпионов – они байки и есть. Антон же качал головой и глубокомысленно говорил: «Много ты знаешь…» Теперь, похоже, выходило, что он прав.



Не по-осеннему яркое солнце ослепило меня, когда я вышел из здания ГОВД, и отозвалось тянущей болью в сердце: Маше его больше не увидеть. Вдобавок, я чувствовал себя нестерпимо грязным и вонючим. Мы неторопливо пошли вдоль улицы, а Дед вкратце начал рассказывать мне, что происходило в мире, пока я торчал за четырьмя стенами. Осипов пока в травматологии, но быстро поправляется. Улики на него бесспорны. Да и сам Кирпич всё признал. Скоро его выпишут – и в камеру.

А вот отец Маши до сих пор не в себе. Почти две недели он находился в ступорозном состоянии, потом вдруг вышел из него, но повел себя не адекватно – шутит и резвится, как дитя. Николай Бакланов отказался давать показания до приезда своего влиятельного папы и твердит только одно: его, дескать, подставила курва-жена. В правдивости его слов никто особо и не сомневается – главный художник комбината всегда жил открыто – безалаберно, но честно. Пятилетний сын убитой бесследно пропал. Его поиски продолжаются.

Я шёл рядом с Дедом, но втайне мечтал снова остаться один, подальше от всех этих травмирующих разговоров, готов был просто заткнуть уши. Поэтому, как только в ногах унялась дрожь от непривычно долгой прогулки, бросил: «Прости, Дед. Я хочу один побыть», и резко рванул к стоящему на остановке автобусу. Конечно, эта брутальная выходка попахивала чёрной неблагодарностью по отношению к приехавшему меня вызволять Валентину Андреевичу, но я перестал стремиться быть хорошим.

Автобус набился до отказа и тронулся. Мне было совершенно без разницы куда ехать. Лишь бы подальше. Хотелось одного – помыться. Да ещё одно срочное дело надо было сделать, забрать коё чего из тайника, хоть и не хотелось. Зажатый со всех сторон, я случайно подслушал тихий разговор двух молодых, золотозубых и коротко остриженных вязюковцев, навалившихся на двери за моей спиной. «Слыхал? – развязно бурчал один, – Кирпич-то нынче с больнички лапти сплёл». «Да ты чё! Сбёг? – удивился другой сиплым шёпотом. «Бля-буду. Айда на хазу завалимся? Дёрнём с ним по стакану?». «А если он на кукане*?». «А нам-то чё, а, Шило? Такая хапа* на холяву гужануть!*». «А чё, Питон, дело, кажись, базаришь. Валим короче»

На следующей остановке они соскочили. Я не мог в этой ситуации не последовать за ними – надо было хотя бы проследить, где эта «хаза», но когда я уже занёс на ступень ногу, чья-то тонкая рука цепко ухватила меня под локоть.

– Это ловушка, –в самое моё ухо, произнёс знакомый женский голос.

Двери с шипением захлопнулись. «Братки», сделав пару шагов, почему-то притормозили и уставились вослед отъезжающему автобусу. Я сердито обернулся и замер от неожиданности: если б не лукавый блеск небесных глаз и белый локон, выбившийся из-под поношенной широкополой шляпы, я бы ни за что не узнал прокуроршу – она горбилась и куталась в какой-то нелепый бесформенный балахон, исказивший до неузнаваемости её шикарную фигуру. Надо быть очень отважной, даже отчаянной, женщиной, чтобы решиться на такой шаг.

– Вы?..

– Да я, я. Что, не верите? Какой вы недоверчивый, однако... Ну, можете тогда и в то не верить, что секундой назад чуть на крючок не попались. Может, смерти избежали…

– Как это?

– А так. Только что вас попытались заманить. Не известно пока, кто, не известно с какой целью. Предлагаю, чтобы преодолеть недоверие, проехать со мной ещё одну остановку до городской больницы и взглянуть на торжественное отбытие Кирпича в СИЗО. Я, как раз, туда.

Преодолеть мне захотелось, и я немедленно дал согласие, хотя чувствовал себя крайне неловко из-за своего гигиенического состояния. Мы сошли. На работницу прокуратуры, путающуюся в длинных полах мятого балахона, смотреть было забавно. Чтобы, не дай бог, она не споткнулась, я взял её под руку. Пока мы пересекали улицу и обходили с больничный корпус, эта простая мера несколько раз спасла её аккуратный носик от встречи с асфальтом.

У заднего крыльца стояли три милицейские машины. Дверь выхода блокировали здоровенные парни в форме и с кобурами. Один старлей держал свой пистолет обнажённым и крутил стриженой головой по сторонам, как заводной. Я почувствовал перед представителями власти прежний, какой-то глубоко биологический, страх, как перед опасной непредсказуемой стихией, как перед джином, который дремлет, пока не тронешь его бутылку.

Прокурорша, которая, наконец, представилась полным именем и оказалась Ириной Викторовной Величко, подтащила меня вплотную к месту действия. К нам тут же бросились два милиционера, явно не с намерением поцеловать, но, увидев в руке Ирины красные корки, замерли, как вкопанные, и долго хлопали припухлыми, очевидно, после ночного дежурства, веками. Признав, всё же, в странной бомжихе свою надзорную службу, они вежливо поздоровались и вернулись на свои позиции.

Чуть в стороне от фургона с решёткой я заметил странную пару: измождённую сутулую женщину в дырявом пальто, в тапках на босую ногу, и прижавшуюся к ней рослую девушку с постоянно открытым ртом. Слюни она сглатывала не всегда, и они тянулись блестящей леской до её очень развитой груди, повисая на несуразно коротком сарафанчике, явно не подходящем девице по возрасту. В расползшиеся швы выглядывало розовое тело, резинка пояса врезалась под грудь, а подол едва доставал до низа живота, выставляя на обозрение штопаные, грязные на коленях колготы-лапшу.

Пока мы стояли без дела в ожидании выхода Осипова, Величко поведала некоторые подробности о ходе следствия по моему делу, и я, с проснувшимся интересом, её слушал. Вот, она, моя знаменитая непоследовательность. Стояли мы рядом, и я ощущал живую волну, исходящую от её тела. Единственное, что при этом угнетало – опасение, что от меня несёт, как от мокрой козлиной шкуры. Возможно, просто гипертрофированная мнительность, но я, на всякий случай, встал от прокурорши с подветренной стороны. Величко извинилась за ошибочное задержание, объяснила, что не положено ей материалы следствия разглашать, но она верит мне и считает, что кое-что, по-человечески, я имею право знать.

– В тот день, в 17-35, в дежурку поступил звонок. Анонимный. С этого всё и началось. Сообщили о трупе на развалинах церкви и о предстоящей встрече преступников в парке. Тело нашли, и всё закрутилось. А после вашего, Евгений, звонка про расправу над Осиповым, маховик завертелся ещё быстрее. Милиционеры видел вас в анатомке, кто-то из медиков вспомнил, у кого в городе вы остановились…

– Уж не Родион ли, Маслов?

– Я не имею права… – произнесла Ирина таким тоном, что я понял: в точку. – Словом, пока разобрались кого и где искать, патрульная на Северную ушла только через час после вашего телефонного признания. Ребята ехали готовые ко всему: именно в этом адресе проживала расчленённая женщина – её быстро опознали и без головы. А голова пропала. И только прибыли к дому, из калитки выбежал неизвестный и попытался скрыться в кустах. Не удалось: его скрутили. Следом в сенях появился второй. Он оказался проворнее своего дружка…

– И ушёл через огород на соседнюю улицу...

– Точно. Ребята собирались дом осматривать, а тут планы, естественно, изменились. Сунули задержанного в «крольчатник», и – в погоню. В машине выяснилось, что взяли уважаемого в городе художника Николая Бакланова. Остановились, выпустили. Но, когда через полчаса его же около парка вместе с вами повязали, вспомнили о Северной. Почуяли неладное. Примчались, и – точно: в доме всё вверх дном, избитый хозяин в подполе.

– И подумали, что мы в дом вернулись?

– Естественно.

Ирина упомянула о куче свидетелей, наблюдавших мои встречи с Марией, включая наши беспутные ночи, видели разборки с Кирпичом, оружие в машиных руках. Следствие располагало и данными о той аморальной выходке Лазаревой, когда она, «скрываясь под маской, притащилась в приличное общество с порнографическим фильмом и его демонстрировала». Этот поступок наглядно высвечивал глубины нравственного падения Махи. Пропасть, в которой гнила моя собственная душа, оказалась не менее мерзкой.

Цепь выстраивалась непогрешимая. По наводке и при содействии морально разложившейся Лазаревой, используя поддержку Бакланова, я вероломно проник в дом полуслепого старика с целью его ограбить. Обнаружив, что сообщница владеет дорогостоящим мотоциклом, я вступаю за её спиной в сговор с её бывшим сожителем, уголовником Кирпичом. На рассвете помогаю ему этот мотоцикл угнать. Когда днём Лазарева находит вора в пивнушке и требует «Чезетт» назад, тот её от жадности убивает и вместе с мотоциклом скрывается, не поделившись со мной. Тогда я разбираюсь с Осиповым с помощью цепи. После этого мы с Баклановым приступаем к выполнению основного плана: ограблению дома. Чтобы запутать следствие переворачиваем всё в доме, ломаем дверь и решётку на окне.

– Да-а... Складно... И что меня спасло? Неужели, только ваша замечательная догадка про телеграмму? Да ещё та «Кошёлка»?

– Ну, не только. Я-то сомневаться начала почти сразу. Были кое-какие «лишние» факты. Во-первых, этот ваш звонок по 02. Ни в какие ворота... Во-вторых: ни денег, ни вещей из дома при вас не обнаружили. А ещё – показания старика Лазарева. Он только о вас, Женя, и говорил, как только оклемался. Многие сочли это старческим маразмом, а я поверила.

– А его состояние поддаётся лечению?

– Всякое случается...

Я решил отвлечься от грустного и попробовать разобраться в этой истории. Какая-то мысль прошуршала у меня в мозгу недавно, не застряв? Вспомнил.

– Ирина Викторовна... Я вам скажу очень важную вещь, потому что доверяю… Слушайте: Маша вступила в войну с мафией. Поэтому её и убили...

– Не городите чепухи, Евгений! Эта пропившая мозги оторва вышла на бой с бандой?

– Не говорите так! – вырвалось у меня. – Вы же её не знаете! Это была конспирация, чтобы втереться к мерзавцам. Машу с самого возвращения в Вязюки из Горького преследовали, в дурдом упекали…

– Эхма, куда нас занесло! Масштабно бредите! Это, конечно, она вам мозги вправляла… Учтите, фатазёр – у нас в районе организованной преступной группировки нет. Это точно.

– Я учту, – прервал я прокуроршу, решив не обижаться, а воспользоваться встречей вне казённых стен и идти до конца. – Но вы всё же бред-то дослушайте. У меня факты есть. – Я протянул Величко памятный скальпель, который сумел пронести в носке из изолятора. Помогло, что меня на выходе почти не проверяли. – Вот, сувенир из СИЗО… Фельдшер ко мне в камеру протащил и из нагрудного кармашка выставил, когда я в депрессии покончить с собой мечтал. А доводил меня до этого решения добрый доктор Журмин, в прошлом Курман, методично и обдуманно. Я только что из тюрьмы, вы видели. Взять мне хирургический инструмент негде. Отдаю вам, Ирина Викторовна, эту улику неофициально. Просто, чтобы вы сами знали, и были осторожней. Они ни перед чем не остановятся. Но, если надумаете, и понадобится моё официальное заявление – пожалуйста.

Ирина задумчиво положила нож в маленький кармашек балахона, внимательно на меня взглянула.
– Что-нибудь ещё?

– Много полезных догадок. Например: в доме деда Василия искали ту кассету с «порнографией». Только это не игровой фильм, а скрытая камера, опасный компромат на главаря банды…

– Лазарева что, пыталась кого-то шантажировать?

– Точно. Только не денег хотела, а нормальной жизни. Себе и сыну.

– Логичная фантастика, – покусала губки Ирина. – Никому не говорили? И не стоит.

В этот момент в проёме больничной двери показалась огромная сутулая туша, почти полностью заслонявшая собой двух конвоиров. Осипов был в поношенном трико, на толстых ногах – знакомые ботинки. В кулачищах, скованных наручниками, Осипов сжимал маленький узелок с пожитками. Из-под коротких рукавов выглядывали ещё не снятые бинты. Выдержавший серьёзное испытание череп, скулы и мощный подбородок только начала покрывать рыжая жёсткая щетина, сбритая, очевидно, в травматологии. На лице, кое-где сохранившем следы цепи, застыло угрюмое, тупое выражение.

Вдруг оно изменилось: Кирпич заметил странную парочку. Не взирая на отчаянные крики «Стой!», скорей всего, не слыша их, подследственный бросился вперёд. Одни милиционеры, растерявшись, замерли, другие – засуетились, забегали хаотично, и только стоявший рядом с нами лейтенант хладнокровно поднял в прямых руках свой ствол, прицелился. Всё внутри у меня сжалось, заморозилось от ужаса, но тут случилось невероятное: Величко ловко, как кошка, несмотря на балахон, в один прыжок подлетела к милиционеру и со всего маху толкнула его напряжённые руки вверх. Раздался звук выстрела, хлёстко ударивший по перепонкам. Большинство присутствующих вздрогнули, некоторые инстинктивно присели, а Кирпич – я ни на секунду не выпустил его из поля зрения – ноль эмоций, уже подбежал к двум, напряжённо следящим за его передвижением, бродяжкам и торжествующе бросился на них. Пронеся над их головами скованные руки, он, с восторгом на лице, замкнул обеих в объятия, приподнял на воздух. Узелок упал в жухлую траву газона. Всё произошло в считанные секунды.

Я скосил глаза в сторону Ирины, и поймал момент, когда старлей переводил взбешённый, но уже начавший менять выражение, взгляд с неё на обнимающуюся троицу. Мимика выдала крайнюю озадаченность происходящим. Там, где-нибудь в Афгане, жизнь научила его мгновенно реагировать на опасность. Там нельзя было думать, если ты хотел жить. Здесь, чтобы жить, наоборот, приходилось быстро думать и желательно совсем не реагировать. Ирина подняла с асфальта шляпу и ободряюще похлопала милиционера по плечу.

– Отличная реакция, лейтенант, – похвалила она, – и единственно правильное решение: предупредительный в воздух.

Когда Кирпича, размазывающего по лицу сопли, заталкивали в фургон, он заметил меня, узнал, и на его лице отразился... страх. Не злоба, не ненависть, а простой страх, как у многократно битой дворняжки при виде обидчика. Он совсем животное, что ли?

Я поблагодарил Ирину Викторовну за наглядный урок, пообещал ей впредь быть менее доверчивым, угадывать ловушки, и побрёл к остановке. Прокурорша произвела на меня сильное впечатление. Какая умная, сильная и решительная женщина! Почти как Маша. А какая добрая и интеллигентная! Как хорошо, что она вовремя оказалась в одном со мной автобусе! Иначе не известно, в какой заднице я бы теперь был.

И Кирпич снова меня поразил. Только чем-то иным. Скорее всего тем, что я узнал только внешний его облик. Проявившийся внутренний был неузнаваем. Впрочем, разве я его когда-нибудь знал? Просто считал, наверное, что там внутри пусто, вакуум. Нет, жалости или сочувствия никакого к нему не возникло – он же чудовище, недочеловек, но некая человеческая извилина, затесавшаяся в примитивные мозги этого ящера, вдруг начала меня смущать.


_________________________________________________
*на кукане  – под наблюдением
*хапа на холяву гужануть  – удача на дармовщинку надраться