О ВГИКе

Писано по просьбе редакции для вгиковской газетки "Путь к экрану" в связи с девяностолетием ВГИКа. Опубликовано в №5-6, 2009.
 
Фотографировать я начал лет с двенадцати. Почему решил податься в кинооператоры,  не помню. Но тут фотографирование пришлось кстати, ибо, как и теперь, первоначальный конкурс на операторский факультет ВГИКа  в пятидесятых годах проводился по фотоработам. Оказалось, что мои родственники знакомы с настоящим кинооператором. Это был Дмитрий Давидович Месхиев. Разглядывая мои фотографии, он раскладывал их на две кучки: в первой их оказалось пятнадцать, во второй - одна. “В этой картинке есть настроение”,  - сказал он с неповторимым грузинским акцентом. Слово “настроение”, сказанное Месхиевым, распахнуло в моей душе меланхолические шлюзы и определило всю мою дальнейшую кинематографическую карьеру.

Поступил я со второго раза на курс к Александру Владимировичу Гальперину. Ученье  выдерживал с трудом. На лекциях по разным техническим дисциплинам очень хотелось спать. А тут еще в Москве после долгих лет вдруг открылась фотовыставка Родченко. Впечатление она произвела ошеломительное, захотелось подражать мастеру. Подражание случилось, и меня, Мишу Колесникова и Колю Немоляева стали обвинять в  «формализме». Грозило отчисление. Особенно усердствовали мрачные дядьки, которых я до ужаса боялся – Левицкий и Желябужский. У кого-то из них любимым способом оценки фотографии было следующее: «Молодой человек, сверните вашу карточку в трубку и засуньте себе в жопу». Позже я узнал, что когда-то они были классиками советской и даже русской дореволюционной операторской школы. Манерой поведения они воспроизводили издавна принятый брутальный стиль отечественных операторов. Видимо, с прежних еще лошадиных крестьянских времен культивировалось отношение к оператору, как к подлинному кинематографисту, потому что у него в руках заграничная волшебная техника – камера. Камера – основа, а всякие там театральные болтуны и хлюсты - режиссеришки и актеришки, как пришли в кино, так и уйдут, а кинопрофессионал,  рабочий человек – оператор останется навсегда…

Начались венгерские события. Будапешт восстал, советские войска давили и расстреливали бунтовщиков. А я, с детства воспитанный в антисоветском духе тетушкой Натальей Григорьевной Долининой, решил откликнуться на эти события фотографией. На перевернутую вверх ногами географическую карту, единственную, что была у меня под рукой,  поставил в ряд пять утащенных с военной кафедры винтовочных  патронов с пулями. Навел на них фокус так, чтобы карта ушла в расфокусировку. И эта фотография была мною подана преподавателям фотокомпозиции по теме «натюрморт».  Что тут началось! Желябужский с Левицким догадались перевернуть снимок и, хоть карта была в расфокусе, надписи на карте можно было прочесть. А это была карта  Московской области. Я надеялся, что расфокусировка и перевернутое положение не позволят её идентифицировать. Мне нужен был, извините за выражение,  «образ» земли в виде карты. Я вовсе не собирался  завоевывать с оружием в руках Московскую область.

Словом, кроме «формализма» мне приписали еще и «идеологическую диверсию». Грозило отчисление.  Но Александр Владимирович Гальперин, добрый и опытный человек, не дремал. Что-то такое за кулисами он сделал, кому-то что-то сказал, кого-то уговорил, и просто велел мне забрать и спрятать (свернуть в трубку и засунуть, куда следует, как сказал бы Желябужский) злосчастный натюрморт. Скандал утих. Оставили в покое и других «формалистов».

Летом 1957 года наметилось оглушительное событие – Всемирный московский фестиваль молодежи и студентов. В глухом сталинском заборе  Хрущев решил проделать маленькую калитку. В Москву должны были съехаться толпы невиданных доселе разноцветных иностранцев. Власти хотели допустить к контактам с ними только проверенных людей, поэтому нас, только что окончивших первый курс, из Москвы решили эвакуировать и послали трудиться на недавно вспаханную целину. Мы поехали в северный Казахстан убирать урожай. Везли нас в теплушках, будто зеков.    В совхозе, где мы должны были работать,  поселили в барак-землянку, откуда недавно выехали настоящие зеки. Там стояли двухэтажные нары, изрисованные и изрезанные всяческой похабелью. В таком же соседнем блиндаже поселилась банда московских шоферов, которые по вечерам орали восхитительные блатные песни, а также воровали и пили наш одеколон. Мне стало нечем протирать лицо после бритья (а вода была тухлая, гнилая), и на шее высыпали фурункулы.

Кормили нас слипшимися макаронными рожками, на которые плюхали ложку растопленного сомнительного жира,  задерживали зарплату, заставляли вкалывать от зари до зари. Недовольство эксплуатируемых рабов росло. Киностуденты по натуре – люди вольные, и даже в суровые коммунистические времена их недовольство должно было во что-то осязаемое вылиться. И вылилось в забастовку и митинг у костра, где орали во всю глотку протестные речи и выбирали забастовочный комитет. Во всех грехах обвинялся наш вгиковский командующий  - преподаватель режиссерского факультета Стабилини. Возглавлял бунт Паша Арсенов, студент-режиссер, огромный, широкоплечий, неистовый. Я тоже оказался в комитете. Но как-то через несколько дней буза сама собой утихла. В макаронные рожки стали подкидывать по нескольку волокон тушенки, да и кое-какие деньги нам всё же выдали. Но теперь зачинщикам бунта, и мне в том числе, грозила отправка в Москву до срока. Не просто высылка, но еще и подметное письмо следом, из-за которого нам пришлось бы распрощаться со ВГИКом.  Но нас в Москву не отправили, почему уж, не помню. А донос Стабилини до ВГИКа добрался, но оказался нейтрализованным другими бумагами.

Мой товарищ и однокурсник Лев Колганов, человек взрослый и хитрый, на току не работал. Он подружился с местным комсомольским начальством, рисовал для него какие-то стенгазеты, стенды, что ли, и пил с ним водку. Кстати, на время уборки урожая на целине объявлялся сухой закон, спиртное нигде не продавалось, и только крутые комсомольцы где-то его добывали.

Колганов, видимо, внимательно слушал Гальперина, который учил нас не только операторскому делу, но и «технике канцелярской безопасности» (термин самого Александра Владимировича). Лев добыл мне для ВГИКа две почетные грамоты с благодарностями за ударную работу – одну от комитета комсомола совхоза, другую – от районного комитета. Поэтому, когда меня стали гнать из института, я их предъявил, и они перевесили донос Стабилини.

А на Мишу Колесникова после нашей целины обиделся сам Анатолий Дмитриевич Головня. Миша единственный из нас догадался взять с собой кинокамеру. Это была «КС» с пружинным заводом. И что-то там такое снимал. Потом, уже в Москве смонтировал небольшой фильм в духе Дзиги Вертова. Короткий монтаж: зерно, льющееся из зернопультов, лопаты, втыкающиеся в кучи зерна, руки, мускулы, потные лица и тому подобный трудовой энтузиазм. И всё это было озвучено рок-н-роллом. Вот за рок-н-ролл Мише и влетело от Головни. Не понимал он гнилой западной музыки.

Весь ВГИК я жил в общежитии в Городке Моссовета возле станции Яуза. Со мной в комнате вначале проживали сценаристы Олег Павлов и Злотверов (имени не помню). Когда начались венгерские события, их вдруг арестовали. Не помню точно, с какой формулировкой. То ли просто за антисоветские разговоры, то ли за какие-то листовки. Меня вызвали в КГБ как свидетеля. Помню свою дрожь, когда поднимался по лестнице на Лубянке. Стали меня спрашивать, про что эти ребята говорили. Я, конечно, врал, что ничего не помню. Добавил чуть-чуть правды про то, что Злотверов мне не нравится, потому что ходит по комнате в красных трусах. Это заявление было совершенно искренним, мне воистину тогда казалось,  что красные трусы – ужасающая безвкусица. Ребят посадили, куда отправили Злотверова, не помню, а Павлов попал в мордовский Явас. Мы собирали книги и посылали ему в лагерь.

Хрущевская «оттепель» после венгерских событий стала постепенно сворачиваться, но давние договоренности властям приходилось выполнять, и потому неожиданно для нас вдруг возникла неделя итальянского кино. Для вгиковцев в старом Доме кино на Воровского устраивался специальный сеанс в семь утра. Чтобы туда попасть вовремя, общежитие должно было проснуться в пять. В комнате, где жил уже упомянутый Лев Колганов и студент-экономист Виктор Брагин стоял огромный магнитофон МАГ-8м. Его выход втыкали в розетку радиотрансляционной сети, а главный вход городской трансляции в общежитие с вечера отключали. И вот в пять утра из всех радиоточек по всему общежитию неслось: «Эй,  мамбо, мамбо италиано…!». Очень модная была тогда вещь. Общага продирала глаза и поднималась. Толпа в несколько сотен человек неслась на платформу Яуза и грузилась в электричку. Билетов никто, естественно, не брал. Контролёры были бессильны. Какие фильмы показывались, уже не помню, только вспоминаю свое неожиданное яркое впечатление от фиолетовой мантии католического священника в каком-то фильме Висконти. Советская пленка таких цветов не воспроизводила.