Блокада глазами ребёнка

          БЛОКАДА  ГЛАЗАМИ РЕБЁНКА
             ВОСПОМИНАНИЯ

  Я родилась в 1933 году. Ещё до войны у меня был костный тубёркулёз ноги, я долго лежала в ЛИХТе ( Ленинградский Институт  Хирургического Туберкулёза), и потом я должна была носить на ноге так называемый тутор ( пишу об этом т.к. это будет иметь значение  в дальнейшем повествовании).

  Итак, 22 июня 1941г. – чудесный солнечный день. В этом году мы впервые сняли дачу в Ольгино. Все счастливы… и вдруг – ВОЙНА. Смысл, значение этого страшного слова я могла понять лишь по реакции взрослых.
  МИР В ОДНОЧАСЬЕ РУХНУЛ.
  В том году мне исполнилось 8 лет, и я  должна была пойти в школу ( тогда в 1-й класс принимали с 8 лет). Я уже была записана в школу № 300, что напротив моего дома (школа эта и сейчас существует). Очень скоро началась массовая эвакуация детей , и в первую очередь по спискам школ и очагов( так тогда называли детские сады).
  Помню толпы детей и взрослых на вокзале – сплошной рёв и крик. Наверное, я была самая глупая, т.к. я не плакала, а пела « мы едем, едем, едем в далёкие края…» Дело в том, что 2 года, проведённые  в больнице,  приучили меня не только  жить без мамы, но и не плакать, а петь. Однако жизнь очень скоро научила меня уму-разуму.  Больная нога требовала внимания. В больнице обо мне заботились милые нянечки и сестры, дома я всегда была под тёплым крылышком мамы.

 Началась новая жизнь без маминой заботы, и  было это  очень трудно. 
Привезли нас в какую –то деревню Ярославской области, поселили в сарае, который до этого был, вероятно, скотным двором. Но всё было убрано, вымыто, а для уничтожения запахов обрызгано одеколоном. На следующий день всех, кроме меня , повели работать в поле. Целыми днями я оставалась одна, возвращались все очень усталые, и , разумеется, никому не могло и в голову придти :осмотреть мою ногу, снять не на долго тутор. До того ли было…  а мне без мамы было очень плохо, и уж совсем не до песен.

  Не знаю, где и когда до того я могла слышать о Боге, и тем более молиться. Ни дома, ни тем более в очаге, я ничего не слышала. Но, верно, Бог увидел мои страдания и надоумил меня.  Я сложила правую руку в кулачёк, и, неумело тыркая себя  одним указательным пальцем в лоб, живот и плечи, - молилась истово из самой глубины моего сердца… Просьба одна – к маме. 
  Надо сказать, что к этому времени я знала печатные буквы, а отделять слова одно от другого не умела. Так или иначе, одновременно с усердной молитвой я написала письмо маме, как сумела.  Верно, Бог водил моей рукой и помог почте. Трудно представить сейчас, как так быстро могло дойти это письмо, но оно дошло. (теперь почта работает совсем не так…)
 
 Мама, будучи начальником группы самозащиты ( она ещё до войны окончила курсы по гражданской обороне), и отец (его не взяли на фронт из-за болезни сердца) работали сутками, подготавливая город к обороне. Мама не могла поехать за мной.  А между тем, с нашего дома были ещё два мальчика на год или два постарше меня. Что они писали своим мамам – я не знаю, но эти две женщины пустились в путь за своими детьми, и по просьбе моей мамы должны были привезти и меня.
 
 И вот , в то время , как ВСЁ двигалось на восток, мы – 5 человек ехали в обратном направление – к Ленинграду…А уж как мы добирались: и на стоге сена, и в кузове полуторки, и на пароходе( помню шлюзы, названия городов – Рыбинск и Череповец). Наконец, каким-то чудом доехали до Мги.  От Мги ехали на открытой платформе товарного поезда. Кругом кружат самолёты, стрельба… От страха и холода  мы тесно прижались вместе к передней стенке платформы. Как я знаю теперь, Мга была взята немцами в конце августа.  Итак, мы всё-таки добрались до родного города. И следом за нами   «захлопнулись двери» -  мы приехали в блокаду.

 Но какое счастье: я вбежала во двор своего дома с криком:  ма-ма, ма-ма!!! Гулким эхом отозвался двор на мой крик. Мама, а она в это время на чердаке разбирала деревянные постройки, услышав родной голос, чуть не спрыгнула с  чердака.
Итак, я снова в своём доме, в своей семье – рядом мама. Мы вместе -  какое счастье! Что  будет  потом – этого пока никто не знает, но это «потом» - рядом. Так начиналась жизнь в  осаждённом городе-фронте.  Город  готовился к обороне. Уже начинались воздушные тревоги и артобстрелы. Всем выдали противогазы, у меня тоже был  свой противогаз.
 
 До войны на чердаках были деревянные перегородки; для каждой квартиры была выделена своя часть чердака для сушки белья, которая закрывалась. Так вот теперь необходимо было разобрать  и вынести всё деревянное, и наносить  песок для тушения «зажигалок». На чердаках по расписанию  дежурили, и когда «зажигалка», пробив крышу, попадала на чердак, её следовало быстро схватить щипцами и бросить в песок. Подготавливали бомбоубежища, которые обустраивали в подвале под лестничными маршами, считалось, что при обрушении дома, там люди останутся живы, надо лишь откопать один из выходов. В бомбоубежище, кроме основного входа, должен быть ещё и запасной. ( следы этого видны и теперь, но это если знаешь)
 У ворот каждого дома было круглосуточное дежурство. При объявлении воздушной тревоги ( очень противный звук),  дежурный должен был  заводить сирену. Иногда мне давали покрутить, трудно начать. А мелодия «отбоя» - замечательная, я помню её. А каким голосом диктор повторял: отбой воздушной тревоги! Отбой воздушной тревоги!
В нашем доме был ЖАКТ – полуподвальное помещение, вход с улицы. (я и теперь вижу это окно, что было дверью ). Папа был управхозом, а ЖАКТ был тем местом, где всегда были люди, там топили печку, там составлялись списки дежурных, а дежурные могли  погреться, но все-таки, наверное, очень важно, что рядом люди…не так страшно.

 Кроме этого, мама оборудовала пункт оказания первой помощи раненым – это в подвальном помещении во дворе . Я помню эту чистенькую комнату с застеленными кроватям и шкафом с перевязочным материалом. Как только объявлялась тревога, мама должна была бежать в ЖАКТ за ключом. Затем быстро прибежать на дежурство в этот пункт.

 19сентября 1941г.лишь только объявили тревогу(это было около 15-16ч.), мама успела лишь выбежать в ЖАКТ за ключом  (какое счастье, что она не успела добежать до двора обратно), как раздался страшный грохот, зазвенели стёкла, всё потемнело, как потом я поняла – от пыли…Я выскочила на лестницу, чей-то голос: «в наш дом…», спустилась вниз – и ничего не могу понять…   нет нашего двора…груда кирпичей…  Откуда это ?  И лишь в следующий момент, подняв глаза, я увидела, что правого флигеля нет. Бомба упала рядом с флигелем, и он «сполз» во двор. Две женщины, дежурившие на чердаке, съехали вместе с флигелем и остались живы и невредимы, а вот троих старушек откопать не удалось. Одновременно с нашим домом бомбы попали по всей нечётной стороне, кроме дома 11, нашей Б. Московской ул. 
 Разрушенный флигель нашего дома примыкает к дому №11, в результате чего, там появились опасные трещины. Поэтому 25 сентября комиссия, в которую входили мои родители, обследовала повреждения в доме №11 на предмет необходимости расселения людей. В это время туда попал снаряд. Осколками мама была ранена в левую руку. Под подмышкой у мамы была сумочка, в которой были документы, фотографии близких и ключи. Так вот эта сумочка, ( а была она с левой стороны , у сердца) с её содержимым спасла маме жизнь, ибо  осколки совершенно искарёжили ключи, пробили пачку фотографий и застряли в сумочке, чуть-чуть не дойдя до сердца.
                Одна из этих фотографий(мне там 6 месяцев) хранится у меня. 
 Одежда на маме загорелась, несмотря на потемневший от пыли двор и боль, она смогла сориентироваться и выскочила на улицу. Я  в это время была в нашем бомбоубежище, и, услышав где-то рядом взрыв, хотела, как и другие, выбежать на улицу, но дежурная меня не пустила. Там на улице металась окровавленная моя мамочка… Раненую маму увезли в госпиталь ( до войны это был институт «Ухо, горло. Нос» ). В эти дни было слишком много раненых, поэтому ей пришлось лежать без помощи почти трое суток, и когда до неё дошла очередь, рука уже почернела. Ей сказали, что  - только ампутация, она просила: лишь бы скорее… (А сразу после ранения у неё  ещё «работали»два пальца» ).

 До войны все мамины родные : дедушка, бабушка, сёстры и братья (Поля, Рая, Костя, Миша, Иван )- все жили на Невском д.№105.  Дядя Ваня( Свиркин Иван Трофимович) с первых дней войны ушёл на фронт добровольцем, но ни одной весточки от него не было, видно, сразу погиб. Так никогда ничего мы о нём не узнали. Миша – эвакуировался; Рая (10лет) и Костя(лет12-13) оставались с родителями.
 После ранения мамы тётя Поля пришла к нам жить. Меня «подготовили» к тому, что мама выйдет из больницы без руки, но мне было очень трудно представить: « как это отрезали руку?». Раньше я такого никогда не видела… Через несколько дней её выписали. Помню, как я бежала ей навстречу… Мама, моя родная мама, каждая частичка её тела была моей… и вдруг…я уткнулась на что-то, висящее на повязке, там, где была рука…( Я и сейчас не могу сдержать слёз, когда пишу эти строки. Может даже ещё острее переживаю). Я всё время повторяла, что лучше бы Гитлер мне оторвал руку, чем маме – ведь ей нужнее. На меня при таких словах все шикали, но с того времени я старалась всё делать одной рукой (на всякий случай).

 Итак, мама была дома, но уже начался голод, и рана не заживала. Медсестра из 37-й поликлиники  приходила домой перевязывать рану. Папы практически никогда не было, и мы с мамой были вдвоём. Рана не заживала, рука воспалилась, у неё поднималась температура, и она бредила. Мне было очень страшно. Когда начиналась тревога, я не могла пойти в бомбоубежище и оставить маму. Окна одной из наших комнат выходили в крошечный «двор-колодец» ( не более 10кв.м.).  Таким образом, эта комната оказывалась как бы в глубине, окружённой со всех сторон домами, и мы считали её наиболее безопасной, т.е. она могла быть разрушена лишь при прямом попадании бомбы. В этой комнате и лежала мама, а я становилась, прижавшись к капитальной стене. Когда почти над головой раздавался свист – значит мимо.  Лишь по подземным толчкам можно было догадываться, - где…

 Едва  рана у мамы стала затягиваться, она тоже уходила на работу, и я оставалась одна. Днём, пока  ещё могла, я уходила в убежище, среди людей не так страшно, а с наступлением темноты, становилось ещё страшнее.  В квартире было темно и холодно. Лишь в одной комнате чуть теплилась « коптилка». А « буржуйку» топили, понемногу. Часами я набиралась терпения, что бы не выходить в ледяной коридор, где стояло ведро-туалет.
  Но, пожалуй, больше всего я боялась крыс.  Кроме естественной неприязни. Я боялась, что меня могут укусить, т.к. я наслышалась рассказов, как крысы обгрызали покойников. Я забиралась с ногами на диван: в одну руку брала веник, а в другую – кочергу. Как только, думала я, крыса побежит, я накрою её веником и буду бить. Так неподвижно сидела я долгие часы.
 
  Так начиналась первая – самая страшная блокадная зима: бесконечные бомбёжки, артобстрелы, голод и лютый мороз…В нашем дворе, после обрушения флигеля было много всяких деревянных обломков, которые надо было ещё « выкорчевать» из-под смёрзшегося снега и льда, а потом сделать маленькие чурочки для «буржуйки».  Вода…  И Нева и Фонтанка от нас очень далеко. Где взять воду? 
 До войны в нашем доме была прачечная, там были 2 огромных,  деревянных корыта, каждое, наверное, с двуспальную кровать. Так вот, в них сохранилась замёршая вода, верно, после полоскания белья. Этот лёд скалывали –вот и вода, но на долго ли это ? Топили снег, что был посередине улицы – это был очень чистый , белый снег, но только не рядом с домом, т.к. из окон выливали нечистоты. Такой же чистый снег был и на развалинах, где не было окон…

  Раньше во многих домохозяйствах « лошадиная сила» была основной для  перевозок. У нас так же была конюшня на заднем дворе, лошадь и конюх дядя Ваня. К сожалению, уже по осени лошадь украли. ( а сколько мяса могло бы быть…). После пропажи папа нашёл в конюшне 2 довольно больших куска разной дуранды (дуранда – это спрессованный жмых различных отходов). Плиты дуранды лежали под кроватью, и, пока они были, я  «пристраивалась» к ним. Мама размачивала куски дуранды и, добавляя муку «клопомор», пекла лепёшки. О муке: перед войной мы собирались поклеить в комнате обои, для чего была куплена мука с добавлением чего-то от клопов – «клопомор». Как хорошо, что не успели поклеить обои… как пригодилась эта мука.

  Дневную пайку хлеба мама никогда не разрешала съесть сразу, а делила на 3 части: завтрак, обед (суп-баланда из ремня, или дуранды, или ещё неизвестно из чего…) и на ужин. И всё в определённое время. За 2 часа до назначенного «обеда», я садилась за стол ,и начинала скулить «есть хочу…есть хочу…» - и так без перерыва.
 Однажды, получив свой долгожданный кусочек хлеба, я не заметила, как проглотила его –ОН просто исчез, а голод стал ещё острее…Я заплакала (я и теперь плачу, вспоминая это) и стала просить маму, что бы она отдала мне свой кусочек.     Она отдала, я его   проглотила… и , вдруг, с ужасом поняла – что я наделала? И тут уж я залилась такими слезами, которых никогда не забыть. Большего стыда, раскаяния, ужаса от содеянного, я никогда не испытала.
 
  Как я уже говорила, после ранения мамы,  тётя Поля пришла к нам жить. Однако, скоро она от нас «отделилась», т.к. у неё была «рабочая»  карточка, а у нас  «рабочая», «служащая» и  «детская», т.о. мы получали по карточкам меньше. Тётя Поля стала жить в освободившейся комнате в соседнёй квартире на одной лестничной площадке.
Наверное,  примерно в декабре я уже не выходила ни на улицу, ни в убежище.  Мороз стоял лютый, он лез во все щели, в «буржуйке» теплилась жизнь…Я сидела, укутанная во всё, что было. Иногда шила из лоскутов одежду куклам, временами крутила патефон, стараясь записать слова песен, как слышалось.

  Радио никогда не выключалось – это связь с жизнью, не только с городом, но и со всем миром. Вот сейчас думаю, как бы мы могли жить и выжить без радио? Теперь, а не тогда, я думаю, что радио – эта была ниточка, соединяющая город с миром. Мы - не одиноки, нас помнят. Мерный стук метронома был успокаивающим: всё хорошо, всё спокойно… Но вот метроном зачастил,- это тревожное биение сердца. И, наконец, ликующая музыка «отбоя», которую никогда не забудешь…
  По воскресеньям в 9ч.  вечера, если не было тревоги, был концерт  артиста  Ивана Нечаева , он пел  народные песни и арии из опер, запомнилась ария Ленского. Часто выступала по радио Софья Преображенская , в её исполнении мне запомнилась ария «Орлеанской девы». Разумеется, оперы я тогда не знала, да и слова не все понимала, но сама музыка и исполнение внушали силу и уверенность в победе.
  Хочется сказать и о почте: газету и треугольники – письма почтальон носила до адресата, независимо от этажа и это без лифта. Как она поднималась по лестницам?( а это была женщина) – понять невозможно. Но ведь все ждали весточки с фронта.

Наступил 1942год. Сколько человек к этому времени умерло в нашем доме – я не знаю, помню один случай. В нашем подъезде на 4-м этаже (я живу на 2-м) жила тётя Клава. Когда она умерла, и её надо было как-то спустить вниз. Её, завернув в простынь, привязали за ноги и так спускали по лестнице… Стоя в прихожей, я с ужасом слышала стук головы о ступени…Завёрнутых в простыни покойников  родные везли в морг (в нашем районе морг был где –то на Звенигородской  ул.). Однако, часто сил довезти до морга не было, и тогда оставляли на полпути… Дворник того дома, у которого оставлен  покойник, должен был убрать , и тогда он оттаскивал покойника к следующему дому, но в направлении морга… и так далее…

  22 января  умер дедушка (мамин отец), ещё раньше умер Костя (мамин брат подросток). Как я уже писала, жили они большой семьёй на Невском 105. Кто и как их отвозил в морг – не знаю. Тогда тётя Поля привезла на саночках бабушку, а Раю отвезли в детдом.

 В начале марта умерла папина мать, нам хотелось похоронить её, подкопив хлеб её карточки. Примерно через неделю умерла и мамина мать. Тетя Поля, которая спала вместе с ней, ночью почувствовала, что бабушка умерла, но не встала, а так до утра и пролежала с ней… По утру она пришла к нам, и сказала:  «мама умерла». Ни слёз, ни стенаний ни у кого не было – всё обычно… А мне пришла в голову нелепая мысль: «если бы сейчас дать бабушке рисовой каши досыта – ожила бы она?» .  И эта нелепая мысль живёт во мне почти семь десятилетий. Скопив хлеб с 2-х карточек, нам удалось похоронить обеих бабушек на Большеохтинском кладбище, могилы и теперь сохранены.
    Папа- дистрофик , потерял 40 кг. веса, еле двигался, у него начался, как говорили «голодный понос». Я не знаю правильного названия диагноза. На слух я запомнила название лекарства – бактериофаг ; за правильность – не ручаюсь, но лекарство помогло.

  Приближалась  весна, а с ней и новые  проблемы.  Дело в том, что всю зиму нечистоты выливали кто, где мог.  И вот теперь, когда пригрело солнце, и начал таять снег городу угрожала эпидемия. Надо было как можно скорее скалывать этот слежавшийся снег и лёд и вывозить… Легко сказать,  скорее скалывать и вывозить. Кто может скалывать, и на чём вывозить? Спрашивать не у кого, и ответ один: всё должны сделать сами… И вот ВСЕ , кто хоть как- то держался на  ногах, вышли на этот ( не побоюсь этого слова)подвиг.          Откалывая ломом лёд, они сами держались за этот лом, что бы не упасть. Затем грузили это на листы фанеры с привязанной верёвкой, и истощённые  женщины и подростки «впрягались»  и тянули эту фанеру. Вспомните « Бурлаков на Волге»…  Но эпидемии не допустили!
 
  Итак, закончилась эта бесконечная зима, стало пригревать солнышко – так хочется на улицу, но как это трудно – очень болит моя нога. Тогда я брала свой маленький стульчик, и , опираясь на него, спускалась,  шла к воротам( там солнечная сторона) и сидела, греясь на солнышке. До войны тротуары были покрыты большими плитами, а между плитой и стеной оставался зазор примерно 10-12см. И, вдруг, однажды я увидела высовывающийся из этой трещины бело-зелёный росток, на верхушке, которого ещё оставалась семечка…Я не просто сорвала это  маленькое чудо , а обдирая руку, старалась дойти до самого корня, что бы ничего не пропало. С тех пор я «охотилась» за каждой травинкой.

  Весной в соседней квартире поселилась семья Исаевых: тётя Нина с 3-хлетней дочкой Светой ( старший сын её Эдик умер ещё зимой) , а муж её был на фронте. Их дом на Охте разобрали на дрова. Вместе с ними поселилась соседка Галя – подросток лет 14-15, мама её умерла. Скоро Галя пошла работать.
  У тети Нины на Охте был свой огород, и вот весной мы сообща всё засеяли. Откуда были семена – не помню, наверное, привезли с «большой земли» - так называли всю страну за пределами блокады. Осенью, собрав урожай, все листья и стебли мы солили в кадках, это мы называли – огурчики.

  К концу лета я совсем не могла ходить от сильнейшей боли в ноге –обострение костного туберкулёза, и меня положили в госпиталь, где я была не менее 3-х месяцев. Помню, что 7-го ноября (празднование 25-й годовщины Октября) я была в госпитале. Несмотря на то, что и врачи и медсёстры еле держались на ногах, к больным относились с неизменным вниманием. Каждый день, утром и вечером измеряли температуру ( теперь этого не делают). Результаты в виде графика заносили в температурный лист, который висел на спинке кровати, что было наглядно и удобно при обходе врача. Кормили 3 раза в день, норму хлеба выдавали утром на целый день. Лечили меня мазями (по виду ихтиолка или Вишневского). Из дома приносили дары огорода: морковку, турнепс.

            Теперь, когда я слышу, что турнепс выращивают на корм скоту – у меня это не укладывается в голове. Для меня ТУРНЕПС – это чудо овощ-фрукт необыкновенной    вкусноты.
   Т.к. я уже знала буквы, то постепенно чтение газет вслух на всю палату стало моей обязанностью, сначала по слогам, а потом и бегло. Я и теперь помню не только рубрики, но и шрифт рубрик.
Лечение, питание, уход – всё это помогло мне встать на ноги, и где-нибудь в декабре меня выписали. Мама на саночках возила меня в ЛИХТ (работали и в блокаду), там мне сделали новый тутор.
 На новый год я ходила на ёлку. Не помню, где это было, но шла я одна, улицы очень заснежены, огромные сугробы: сначала я шла по нашей улице, потом по ул. Правды. Наверное, мне объяснили, куда идти, и я нашла. Похоже, это было какое –то учреждение, может быть ЖАКТ? В небольшом помещении по двум сторонам стояли низенькие скамеечки, на них сидели дети. Кто-то старался нас развеселить, но безуспешно. Какое там веселье? Мы ждали подарки и дождались! А подарок был сказочный  - нас накормили обедом из 3-х блюд! Никогда  лучшего подарка я не получала.

  Итак наступил 1943год.  Наконец-то, наконец 18 января была прорвана блокада! Сколько жизней за это положено… Да, оставались обстрелы, тревоги, бомбы и снаряды, но прибавили хлеба, и стали отоваривать другие талоны по карточкам. Мне дали, наверное, в поликлинике, дополнительный талон на стакан соевого молока, за которым я ежедневно ходила в институт на углу Кузнечного и ул. Марата. Выпив молоко, я бродила по пустынным помещениям и однажды нашла зал, где был рояль. С тех пор я каждый раз приходила туда и «играла» обеими руками. Эхо и нажатая педаль усиливали замечательную, как мне казалось, музыку, рождаемую моим воображением.

 Папе в виде премии дали 2 билета в театр на спектакль « Раскинулось море широко». Т.к. ему было некогда, билеты достались мне. И пошли мы с Ниной Лавровой – девушкой из нашего дома, какую-то часть пути она несла меня на спине. Сначала мы шли по Разъезжей ул., потом по ул. Ломоносова, потом через мост… Как теперь я понимаю, мы пришли в Пушкинский театр. Атмосфера театра произвела на меня огромное впечатление. Содержания пьесы я не запомнила, да, не всё и поняла. Запомнились матросы в тельняшках и наши переживания за них.
  Примерно в конце апреля открыли школу №299 (Разъезжая ул. 5), и я пошла в 1-й класс, где проучилась месяц или полтора. А с нового учебного года, т.е. с сентября 1943г. Было введено раздельное обучение, и я пошла во 2-й класс школы № 300, что напротив моего дома, которую и закончила.
  Перед началом учебного года надо было проходить медицинский осмотр, вернее осмотр на вшивость. Внимательно смотрели не только волосы, но и нательное бельё, особенно в каждом шве, что было совершенно не лишне.

  Тетради (в клеточку и косую полоску) нам выдали в школе, и к ним надо было относиться очень аккуратно, ведь их, как и хлеб, привозили с большой земли. Чернила выдавали в виде таблеток, которые надо было разводить водой (разводили до такого состояния…).  Выдали и учебники, конечно, не новые.
  Итак, я начала учиться. Читала я очень бегло, сказывался опыт чтения газет в госпитале, а вот с чистописанием у меня были проблемы.  Дело в том, что я знала печатные буквы, а как пишутся прописные и тем более заглавные – я не знала ( ведь это проходят в 1-м классе). По чистописанию у меня было лишь «удовлетворительно». ( Пятибалльную систему оценок ввели позже).

  Занятия, как правило, проходили в подвале бомбоубежища. Мы слышали свист бомб, по громкости свиста и вибрации пола можно было судить – далеко ли…Выбегали  из школы после уроков с одной мыслью: цел ли твой дом, живы ли родные? Иногда во время очень страшных налётов, мы не занимались, а тесно прижимались к учительнице – Юшмановой Марии Васильевны, и она, что бы отвлечь и успокоить нас читала нам книжки. Помню название одной из них « Босоножка» - о какой –то несчастной девочке.

  Наступил январь 1944г.  Примерно после 20-го января раздавались не отдельные разрывы,  а стоял сплошно гул, но все почему- то радовались этому.

  И, НАКОНЕЦ 27 ЯНВАРЯ – ПОЛНОЕ СНЯТИЕ БЛОКАДЫ!!!!!!!!!!!!

  Писать об этом без слёз –невозможно…  Что творилось на улицах?  Все высыпали на улицы!  Все были одной семьёй – целовались и плакали. Плакали от счастья, плакали о тех, кто не дожил… У каждого были свои слёзы, и были слёзы общие… Разве это забудешь?   Выжили.
По окончании 2-го класса летом нас всем классом вместе с нашей учительницей  вывезли в лагерь, где-то в районе Ораниенбаумана. Поселили в помещении наскоро сбитым из досок, и всё-таки мы летом были на воздухе.
  И вот я уже в 3-м классе. Так же ограниченно выдают  учебники, тетради и чернила-таблетки. Но мы уже постарше, покрепче и создаём самодеятельность. Были поставлены 2 спектакля, в которых было что-то радостное, весеннее. В одном – я была «черничкой», а в другом «ласточкой».Свои спектакли мы показывали в госпитале, который находился на ул. Правды в «Доме культуры хлебопекарной промышленности»( потом он назывался «ДК пищевой промышленности», а теперь там вообще разруха). Для того что бы «ласточка» могла летать, я перед спектаклем снимала с больной ноги «тутор», и вот хроменькая ласточка с радостью возвещала о скором приходе весны. Наверное, раненые с болью смотрели  ласточку. Потом я пела, и , когда меня спросили, чего я хочу? Я не задумываясь ответила: рыбий жир.  Мне принесли рыбий жир и ещё кусок глюкозы серовато- розоватого цвета (говорят, что это –американская).
 Вообще, я помню, что тогда было много американских продуктов . Мясные консервы с ключиком сверху банки, а с боку выступ для ключика, ещё помню сухое молоко в железной банке с нарисованными птичками.
Война ещё продолжалась, и хотя для нас самое страшное было позади, ещё много похоронок приходило. Мы ждали победы.
 И ОНА ПРИШЛА НАША ПОБЕДА!


Декабрь 2009г.       Есенина Валентина  (такая фамилия была у меня тогда)
                Теперь – Саламатова.

   P.S.  Писала я эти воспоминания очень долго -несколько лет.Начинаю -душат слёзы. Бросаю. Мне кажется, что сейчас это мало кому интересно. Может, для истории лет через сто...                .