Месть Махи. 10 гл. Следователь Громов

1 сентября 1986



На следующее утро я съел всю принесённую баланду и первый раз осознанно отправился на допрос. Дорогой меня удивляло всё: коридоры, решётки, форма тюремщиков. Следователем по моему делу был, оказывается, тот дотошный мужик, который участвовал при моём задержании – Павел Петрович Громов - по моей просьбе он снова представился.  Громов был весьма рад неожиданному выздоровлению подследственного и лестно высказался в адрес «кудесника от медицины». Я решил про «чудеса» доктора Журмина умолчать. В остальном говорил правду.

Громов был в форме. Я не знал раньше, что у следователей тоже тёмно-синие прокурорские мундиры. Разговор сразу сложился в дружелюбной  тональности. После нескольких вопросов на отвлечённые темы и официальных, Петрович как-то «мимоходом», спросил:

– Евгений Николаевич, а посторонний легко мог попасть в дом Василия Акимыча?

– Нет, конечно, – охотно ответил я. – Дом у него – настоящий Тауэр. И дед Василий – человек осторожный. Посторонним он, вообще, дверь не открывал.

– Как же вам-то удалось у него поселиться?

– А-а... – улыбнулся я, вспомнив, как уговаривал старика, стоя на пороге, и уломал, только описав полжизни. – Проникся он ко мне доверием.

– А зачем, Евгений Николаевич, вам понадобилось именно в этот дом? Где никого не принимали?

Я замялся. Говорить постороннему человеку в казённом кабинете о своём неожиданно вспыхнувшем чувстве к Маше было противно. Да и как тут объяснишь?.. Сам же месяц назад не верил в любовь «с первого взгляда».

– Мне не хочется говорить об этом...

– А всё же, – проявил настойчивость следователь.

– Ну, за день до этого я случайно познакомился с его дочерью, – промямлил я. – Она меня пригласила...

– В первый же день? У вас что-то было?

– Вы не о том подумали, Павел Петр…

– А о чём думать, если женщина после пяти минут знакомства приглашает мужчину к себе в дом пожить?

Всё выглядело действительно неправдоподобно. Я почувствовал раздражение и твёрдо заявил:
– Извините, Павел Петрович, это к делу не относится.

Вопросы били в какую-то одну точку. Видимо, произошло ещё что-то, мне неизвестное.

– Ну, хорошо… Значит вы впервые её увидели? И нигде раньше не пересекались? – Я отрицательно качнул головой. – А как же объяснить показания свидетелей, что, начиная с середины июля, Лазарева тщательно о вас расспрашивала? Можно сказать, собирала сведения. Как вы думаете, зачем?

Я не знал, как воспринять сказанное. Берёт на пушку?
– Говорю же: случайно  мы познакомились, по моей инициативе. Что она про меня могла знать? - Сказал уверенно, и вдруг вспомнил: Маша упоминала, что пришла к доктору ради меня…

– Ладно. Оставим пока. А вы, Стоевский, знаете, что полгода назад уже было нападение на Лазарева в его доме? Не установленные лица высадили дверь, перевернули всё вверх тормашками и избили старика до полусмерти.

– Василий Акимыч что-то рассказывал. Но к чему этот вопрос? Я не могу знать, что происходило здесь полгода назад, потому что два года в Вязюках не был.

– А, ведь, это после того случая Лазарев превратил свой дом в крепость. - Петрович посмотрел на меня слишком пристально. Мне окончательно разонравился этот допрос. Я начал бояться нового приступа депрессии. Захотелось в тишину камеры. – Хорошо. Вернёмся в наши дни. Вы, Евгений Николаевич, можете предположить, почему на втором этаже дома оказалась открыта заколоченная половинка окна, выставлена прочнейшая решётка, под окном затоптаны кусты, а дверь в комнату убитой выдрана с корнем?

– Что тут предполагать? Это моих рук дело. И ног. Маша зачем-то заперла меня в то утро в своей комнате. Пришлось вылезать в окно.

– Да? Но зачем нужно было сначала выпрыгивать в окно, а затем вламываться в дверь? Где логика?  К тому же эксперты выяснили, что человек вашей комплекции без специальных приспособлений не мог выбить такую дверь. Там поработал осадный таран...

– Хоть дверь-то старику на место поставили?

– Ирония – это признак здорового духа. А о чём вы с гражданином Осиповым, по кличке Кирпич, в тот день разговаривали? Рано-рано утром, в гараже лазаревского дома?

– Как? А он разве там утром был? – поразился я.

– Свидетели показали, что в воскресенье в семь утра Кирпичу открыли изнутри ворота гаража. Он вывел оттуда мотоцикл. Катил до перекрёстка вручную, чтоб не шуметь. Что скажете? Кто мог впустить Осипова в дом, где его боятся и ненавидят?

– Не знаю. Я спал запертый в комнате.

Петрович наморщил лоб и задумался. В окно заглянуло солнце, и лучи забликовали на четырёх звёздочках его левого погона.

– Так, всё же, зачем Лазарева вас заперла? Неужели даже не догадываетесь?

– Абсолютно.

– А я, кажется, догадываюсь... И во сколько вы ушли из дома?

– Около  пяти вечера.

– Ладно. Ещё такой вопрос: вы в курсе, что Василий Акимыч хранил дома большую сумму денег?

Я ответил не задумываясь:

– Конечно.

– Вот, как? – Теперь удивился Громов. – И откуда? Если не секрет…

– Он сам сказал, что дом свояченицы в Муроме продал. А что?

– И где хранил, вам было известно?

– Сказал, кажется, что в комоде...

Ответил, и тут же ухватил хвост догадки. Глазам стало жарко. Павел Петрович долго и как-то с сочувствием на меня смотрел, потом, удручённо вздохнув, словно решив перейти некий рубеж, сказал:
– Нравитесь вы мне, Евгений Николаевич. Не кривя душой, скажу, – нравитесь. Если между нами – очень вы полезное дело сделали, дав этому ублюдку хорошую вздрючку. И твёрдо верю, что не причастны вы к убийству гражданки Лазаревой... Но... как вы могли несчастного, слепого старика обидеть? Никак это в ваш характер не вписывается...

– Чем же я его обидел?

– Да полно, Евгений Николаевич, – сделал усталое лицо Громов, – притворяться-то. Грамотный человек. Знаете, что добровольное признание смягчает приговор. На Бакланова-папу вам надеяться не стоит: отмазывать он будет только сыночка. И валить всё, естественно, на вас.

Чувствуя, что следователь не шутит, я потерялся в догадках, заранее ощущая стыд от какого-то чудовищно позорного обвинения. Чувствуя, что багровею, я ледяным голосом спросил:

– В чём же мне надо признаться?

– Ну-ну, Евгений Николаевич, не надо целочку изображать. Говорите: куда вы с Баклановым спрятали деньги и вещи.

Мне пришлось сжать голову руками, иначе она могла взорваться.
– Что?!  Какие «деньги и вещи»? У отца Василия деньги пропали?

В моей вспышке содержалось, очевидно, столько неподдельного омерзения, что Павел Петрович сбавил тон.
– В день убийства Лазаревой ограбили её отца. Перевернули в доме всё.

– Этого не может быть! – подпрыгнул я. –Я до пяти вечера был с ним! И потом в доме всё было в порядке…

– Это когда «потом»?

– Так я же вернулся, как отделал этого ублюдка...

– Вы… вернулись? – удивился теперь Громов.

– Ну, конечно. Около девяти вечера... Старик сидел за столом. В доме был порядок…

– Вы заявляете, что вернулись?.. Вот, так просто это признаёте!? – Капитан сидел потеряный. – Мы там мучаемся, отпечатки снимаем, соскобы с простыней... Время гибели сперматозоидов высчитываем... Всех старух на улице не уши поставили, чтоб время ваших визитов по минутам расписать… А он – нате вам: «Я вернулся»... И долго вы там пробыли?

– До без четверти десять.

– Значит не отрицаете, что это ВЫ ушли от милиции огородами?

– Нет, конечно.

– И не скрываете, что были там вместе с Николаем Баклановым?

– Да, он как раз зашёл на пару минут.

– А в доме всё было нормально?

– Я же сказал. Беспорядка, если вы это имеете в виду, никакого не было. Только дед Василий был не в себе. И я, конечно, тоже... Тогда-то я и высадил ту дверь. С отчаяния...

– Но вы лжёте, Стоевский! – простонал Громов. – Наглейшим образом!.. Или врут два наряда милиции? Сразу после вашего задержания на площади, они помчались туда, в дом, а там – полный бедлам и хозяин в подполе. Оглушённый и связанный. Его счастье, что слепой... Зрячего бы вы, вряд ли, в живых оставили…

– Бред, – коротко и, как мог, ёмко выразил я своё отношение к идиотской гипотезе.

– Ну, зачем вы так, Ёжик, – взмолился, почти хныча, капитан, а я снова дёрнулся, услышав свою детскую кличку.

– Как вы меня назвали?

Громов пропустил вопрос мимо ушей.

– Признайтесь сами, Евгений Николаевич, вам же легче будет. Вы такой интеллигентный человек! Знаете, что обманывать нехорошо. Ну, подумайте о себе. Зачем вы сами себе срок наматываете? И о ближнем будущем подумайте. Я, ведь, не могу вас дальше в одиночке держать. Неужели хотите снова с блатными посидеть?

– Почему «снова»? – замирая и уже зная ответ, выдохнул я.

– А вы надеялись, что о ваших московских похождениях нам не известно? Первым делом выяснили. Так поверьте: здесь таких, как вы, пай-мальчиков, тоже не любят!
– Эти угрозы… Это низко!

Громов сразу сбавил тон.
– Да, разве я угрожаю? Наоборот, добра желаю. Сознайтесь. Всё равно, ведь, вдряпались с Баклановым по уши! Больше полсотни свидетелей по вашим эпизодам! Посудите сами – к уму и логике обращаюсь – кто же ещё, раз только вы там, в доме, были, мог перетрясти бельё, вспороть все подушки, опрокинуть все кадки с соленьями? Кто разломал рундук в сортире, разнёс печь и вывернул внутренности из радиолы? Может, вы с Баклановым вдруг крепко заснули, пока бушевали злые привидения? Извините, я коммунист, а, значит, материалист.

– Какие же вещи украли, если всё оказалось переломано?

– Так, неужели, самовар или угольный утюг брать? Больше ничего старик и не нажил. Зато у убитой кое-что имелось. Пропала вся её одежда. Люди говорят, немалых денег стоила...

– А вещи-то ломать зачем?

– Так деньги искали. И нашли. Причём, не на шару гоп-стоп сделан: знали, что Акимыч недавно снял со сберкнижки крупную сумму.

– Вот и не сходится у вас. Где же эти Машины куртки-шубы? У нас с Коляном, ведь, никаких баулов в руках не было? Испарились что ли? А как же материализм?

– Вот, это-то и есть ваш единственный козырь. Так, ведь, найдём рано или поздно. И тогда поздно будет…

– Единственный? А, скажите, зачем нам весь дом перетряхивать, если я знал, где деньги лежат?

– Так враки это, что знали. Кто поверит, что старик первому встречному про тайник доложил? Даже дурак не поверит.

– Мы, что, в комоде после сортира и кадушек шарить начали?

– А мало ли... Может, для отводу глаз крушили? Со следа сбивали... И про комод – это вы сказали.

 – А отец Василий что?

 – Да что он... Крыша у него... Значит, вы не отрицаете, что вечером вернулись в дом Лазарева, а потом убегали от милиции… Так-так... Что же теперь у нас получается?… Позвольте мне, Евгений Николаевич, минутку подумать?.. Чёрт, весь план допроса – коту под хвост…

Горестно подперев щёку, Громов застыл неподвижно, и сидел бы так, наверное, ещё, если бы не распахнулась дверь и из-за порога не послышался мелодичный голос:

– И не только допроса, Петрович. Вся ваша версия туда же летит.

Громов вскочил со стула и встретил белокудрую красавицу в прокурорской форме, но приталенной, как подобает джентльмену, стоя. Я подумал, что прокурорше придётся долго входить в курс нашего разговора, но она уже с порога, цепко глянув на капитана, пропела:

 – Я же вас всех предупреждала: не спешите с выводами! Дело не простое! А вы в райком на меня маляву скорей строчить! Разве умные люди так поступают?

– Что вы, Ирина Викторовна, – потерялся следователь, – это не я! Это придурок Таракан-тутов! Вечно начальству докладывать лезет, когда ещё лошадь не валялась…
– Да я не про вас лично говорю, капитан, – белозубо улыбнулась Ирина – Но и ты, Петрович, хорош! Не веришь моей интуиции! – Меня она словно не видела, рассматривая сжавшегося Павла Петровича. Потом, сдвинув в сторону бумаги, по-королевски разместила свою шикарную попу на крышке соседнего стола, так и не снизойдя глянуть в мою сторону: – Должна напомнить вам, товарищ капитан, о проигранном пари. Разрешите присутствовать при историческом событии? Вашем ужине этой бумагой? Я вас за язык не тянула.

Она, не вставая, развернула гибкое, как у кошки, тело вокруг талии, так, что форменная мини-юбка открыла загорелые ноги чуть не до трусов, и по-хозяйски достала из незапертого сейфа в углу кабинета какой-то бланк.

– Ну, зачем?.. – простонал Громов. – При подозреваемом…

– Ничего. Любишь с горочки кататься… – прокурорша торжественно развернула желтоватый лист, – люби и ужинать …«постановлением о привлечении в качестве обвиняемого гр. Стоевского». Прими, лапочка Пал Петрович, за утешение, что тут ещё нет моих чернил и печати. И подумай в следующий раз, стоит ли со мной спорить.

На Петровича было жалко смотреть.
– Товарищ советник юстиции... Ну, что вы за меня взялись? Говорите лучше, с чем пришли. Может, ещё не всё так плохо … Может, это с вас литр…

Прокурорша дружески похлопала тонкой ручкой коллегу по колену и, оставив игривость тона, повернулась ко мне. Серьёзно и прямо взглянув мне в глаза, сказала:
– Подозрения в вашем соучастии в убийстве, Евгений, а так же Николая Бакланова, не подтвердились. Вскрылись некие новые обстоятельства. Скажу вам в качестве утешительного приза, что истинный убийца, похоже, установлен.

- Я и так знаю! – зло выпалил я. – Это Кирпич!

- Верно. Но вы другого не знаете. Что в ограблении старика Лазарева вас подозревали не беспочвенно. Стрелки были умело переведены на  вас его погибшей дочерью…

– Что?! – задохнулся я, как от удара поддых – И Машу записали в грабители?

– Вас это удивляет? А, вот, представьте, никто, кроме меня, в этом даже не сомневался. И, действительно, буквально всё было против вас... Взять, к примеру, телеграмму…

– Какую… телеграмму? – сжалось всё у меня внутри, и, очевидно, я не сумел это скрыть.

– Да как же! – вспорхнула со стола Ирина Викторовна. – «Ёжик, приезжай срочно. Захвати кубики…»

– А что вы так побледнели? – живо подхватил Петрович. Неужели, они на пару меня ловили? «Плохой дядя» и «хороший тётя»? И неужто всё это опять кубики? – Телеграмма приобщена к делу. Вы ведь из-за неё примчались сюда, за сто двадцать километров?

Громов сделал неправильное ударение в последнем слове, и это меня взбесило. Понадобилось невероятное напряжение воли, чтобы сдержаться. Только зубы захрустели.

– На этой странной телеграмме и строилась версия о сговоре,– снова усаживаясь на стол, пропела прокурорша, – Объясните же нам, Евгений, что за шифровку вы получили? И от кого? От Бакланова? От Лазаревой?

– Да я сам не знаю…

– Ой, ли? – ехидно скривился Громов.

– Постой, Петрович. Мне тут одна мысль пришла… – заявила Ирина, снова развернув стройную фигуру к сейфу и доставая оттуда пухлую картонную папку. – Евгений Николаевич, – порывшись в разномастных бумагах и фотографиях, она протянула мне знакомый мятый бланк телеграммы, – прочтите пожалуйста вслух.

Я пробежал взглядом по знакомым бумажным полоскам, ища подвоха, но ничего не обнаружил. Прочёл:
– «Ёжик, приезжай срочно. Захвати кубики. Есть дело. Хорошие бабки принесёт. Отец»… И что?

– Видишь, Петрович! – торжествующе воскликнула Ирина. – Вот, как он читает! И когда получил, так же прочитал!

Громов озадаченно потёр подбородок.
– Ну, вы даёте, товарищ советник… Тоже мне эксперимент. Всё очень косвенно, умозрительно…

– В чём дело? – поинтересовался я. – Это как-то по-другому можно читать?

– Ещё бы, – развеселилась прокурорша. – В телеграмме-то запятых нет. Ни «зэпэтэ», ни «тэчека». Вы читаете последнее слово, как подпись, а следователи решили, что послание анонимное. У них, естественно, получилось, что «хорошие бабки принесёт отец». Ферштейн?

– Но Маша мой адрес знать не могла! – воскликнул я. На меня не обратили внимания.

– Вы нас, товарищ ио прокурора, совсем за дураков держите, – насупился Громов. – Думал я и эту возможность, с «отцом». Да глупость явная: профессор истории Стоевский, действительно погиб шесть лет назад на пожаре… Есть официальное подтверждение… С того света послать телеграмму нельзя. Я же коммунист, чёрт побери!

– Так что?

– Что? Что Стоевский не мог принять телеграмму за весточку от своего покойного батюшки. Это ж дурь: на зов покойника в другой город срываться!

– Как ты… прямолинеен, Петрович! А, может, автор телеграммы сделал очень точный ход? Представь, что Евгений не обманывает. И кому-то он здесь очень понадобился. Ну, чем ещё можно срочно выманить его в Вязюки, а? Ведь он ринулся сюда в ярости! Разбираться, кто из дружков мог так гнусно пошутить! Так, Жень?

Я молча кивнул. Из слёзных канальцев предательски выступила влага. Нервы стали совсем ни к чёрту. Милашке Ирине я был сильно благодарен за её дотошность. И за то, что она не оказалась заодно с Петровичем.

– Чушь, – отрезал Петрович. – Сплошные допущения и кисель. Ты будешь это к делу приобщать?

– Нет, конечно. Но сегодня получены факты, исключающие виновность Стоевского по пункту ограбления.

– Что ты там ещё накопала?

– Позавчера очнулся старик Лазарев…

– Знаю. Уже Ткаченко туда засылал. Старик совсем свихнулся от горя. Бегает радостный по палате, делает таинственные рожи, хихикает. Пора его в жёлтый дом везти…

– А я сегодня сама сходила. Этот «доброволец» надоумил. Ну, который всюду нос суёт. Друг твоего Сороки. И не жалею, что пошла. Старик-то сказал кое-что...

– Ерунда на постном масле!. Что же, приобщать его бред?

– Ты будешь, Петрович, меня слушать? Не надо показания Лазарева в дело шить! Клавку-Кошёлку подошьёшь. Знаешь такую?

– Кто ж её не знает... А она-то причём?

– А при том! Дедок вспомнил, что она к нему в тот день вечером заходила. Денег занять. Ну, так я сейчас от Клавки. За тебя, ведь, Петрович, работаю! Учти.

– Ладно, сочтёмся, – проворчал следователь. – Ну, и чего там Кошёлка наплела.

– Сейчас зачитаю. Вот, протокол...

– Как протокол? А…

– А так. Дознавателя твоего, Ткаченко, запрягла и вперёд... Ты, случаем, не обиделся? Нет? То-то... Кстати, он парень грамотный. Обрати внимание: нецензурные выражения в протоколе дословно не записаны, а только передан их смысл. Учись у своих младших коллег... На почитай сам.

– Лучше ты, вслух. От его почерка блевать тянет. Или своими словами.

– Короче, так: Клавка всё хорошо помнит, хотя под градусом тогда была. Даже время запомнила. В тот день вечером, без четверти десять, услышала она шум на улице. Видит: у ворот её соседа, то есть Лазаря, две машины ППС стоят, крутят кому-то руки. В машину запихнули. В сенях дома ещё чья-то фигура метнулась, выскочила с заднего крыльца и – через забор. Машины по улице рванули.

– Так чего ж здесь нового? Стоевский и Бакланов. Пока в ту же лузу…

– А ты не спеши. Дальше слушай. Смотрит Клавка: у старика Василия дверь нараспашку. Попёрлась туда, коза любопытная, обнаружила деда в обнимку с бутылкой. Говорит ему: «Дай взаймы четвертак, тогда не скажу никому, что видела, как ты рыжему бандиту утром мотоцикл Машкин отдал». Лазарев – молча к комоду, из верхнего ящика деньги достал. Умолял нашу Клавдию не говорить никому. Для её же, дескать, пользы... Вот, так-то, Петрович! Не спорьте со мной никогда, уважаемый!

– Ну, съем я его, съем. Успокойся, – сразу сдался капитан. – А твоим литром, таки, запью: у меня, ведь, не забывай, лежит на Стоевского ещё одно. Об умышленном нанесении тяжких телесных. Помнишь ли, помпрокурора, что и на это спор был?

– Размечтался, капитан. Боюсь, тебе и это постановление придётся тебе всухую жевать.

– Ну, вы, мадам Ирина, даёте дрозда! Уж тут-то – чистая 108-я.* До восьми лет. А если истязание докажу, то и до двенадцати. Ведь, у бедняги Кирпича целый букет налицо: и «стойкая утрата трудоспособности», и «неизгладимое обезображение лица».

– Не говори гоп, Петрович. Осипов-то – убийца, у судей на жалость к нему не надавишь! И общественность не поймёт. Скажут: так и надо, гаду. А если я тебе 17-ю «прим», «о предварительном сговоре», развалю, то и 108-я посыплется. Тут уж максимум 110-я, «в состоянии сильного душевного волнения», плывёт. А если определение «умышленного» внимательно вычитать, так, вообще, обвинение развалится.

– Не пойму я, товарищ советник, – с полушутливой досадой произнёс Громов, – с какой стороны от судей вы сесть собираетесь? Не на сторону защиты?

– Не то говорите, следователь Громов, – осадила его прокурорша. – Моё дело: белые нитки до процесса вынуть.

– Ну, вот, осерчали, – пошёл на попятную Петрович. – Ладно. Рассказывайте дальше.

– То-то!.. Ну, ушла Кошёлка от старика, радуясь, домой, разбудила хахаля и послала за самогонкой, а сама к окну: наблюдать. Минуты, говорит, не прошло, как другая машина к лазаревской калитке подлетает. Думала милиционеры вернулись, потому как опять рация пищала, ан нет – «Волга» светлая. Два здоровенных амбала выбегают и – в дом. Третий за рулём остался. Минут десять эти ребята там шуровали, так что на улице слышно было, а потом шофер гуднул – выскочили. Дверцы хлопнули, умчались. Клавка божится: «наши» через три секунды вернулись...

– Нда… А как вы Кошёлку-то раскололи? – в восхищении покачал головой капитан. – Я, однажды, лет пять назад, уже имел с ней дело. Не баба, а фундаментный блок.

– И мы ничего бы не выжали, да опять этот «доброволец». У него какие-то специальные методики: заперся с ней на кухне на десять минут, и не узнать тётку – летит из не с треском, как после пургена.

– Ну, допустим, против моей версии один свидетель теперь. Да ещё такой сомнительный…

– Почему один? Хахаль-то её тоже всё видел, оказывается. Тоже сперва говорить ничего не хотели, но горьковские методы и на него подействовали.

Тут Павел Петрович вдруг спохватился, что разговор идёт при мне, и отправил в камеру. Настроение, упавшее сначала, теперь заметно приподнялось.

* Все приведённые в тексте упоминания УК относятся к Уголовному кодексу РСФСР от 1960г., действовавшему в описываемый период.

Например:  "Статья 108. Умышленное тяжкое телесное повреждение

Умышленное телесное повреждение, опасное для жизни или повлекшее за собой потерю зрения, слуха или какого-либо органа либо утрату органом его функций, душевную болезнь или иное расстройство здоровья, соединенное со стойкой утратой трудоспособности не менее чем на одну треть, или повлекшее прерывание беременности, либо выразившееся в неизгладимом обезображении лица, -
наказывается лишением свободы на срок до восьми лет.

Те же действия, если они совершены в отношении лица в связи с выполнением им своего служебного либо общественного долга,... либо если эти действия повлекли за собой смерть потерпевшего, либо носили характер мучения или истязания, либо были совершены особо опасным рецидивистом, -
наказываются лишением свободы на срок от пяти до двенадцати лет.

(в ред. Федерального закона от 24.04.95 N 61-ФЗ - "Российская газета", N 83, 27.04.95)