Талисман

Его пальцы, чуть дыша, коснулись нательного крестика и замерли, впивая тепло ольхи, из которой тот был вырезан.
– Телезма, – прошептали губы древнегреческое. – Посвящение.
Деревянный Назаретянин потерянно развёл руками, на всякий случай за что-то извиняясь.
– Толшман, – прошелестел забытый аравийский. – Знак.
Венчающие Лик буквы INRI были едва различимы – от времени крестик поистёрся и стемнел.
– Тализман. Оберег.
Он был неверующим, но – суеверным. Боялся чёрных кошек и разбитых зеркал, лестниц, трёх шестёрок и упавшей на пол ложки. Боялся ночного собачьего воя. Боялся снов, теней и вдруг начавшей капать на кухне воды.
А она рисовала картины и, наверное, любила его – чем иначе объяснить её странный подарок – тот самый крестик из ольхи – и писала стихи, правда, получалось не очень.
Он очень обрадовался подарку.
– Ты же неверующий, – улыбалась она.
– Талисман, – очень серьёзно отвечал он. – Подарок, да.
Они разговаривали всё реже и реже – ему были непонятны её картины, ей были чужды его безумные сны; он вежливо отмалчивался, она пропадала в Интернете.
– Я бы хотел жить в необитаемом краю, – однажды сказал он. – Чтоб никого-никого кроме нас. Никаких… этих… знакомцев… никаких снов… никого. Никого, да.
Она пожала плечами и похвалилась найденным сайтом какого-то малоизвестного художника. Он тоже пожал плечами.
Крестик меж тем темнел всё больше.
– Сны. Слишком частые сны, – пальцы грели висящий на шее талисман, и отчего-то казалось, что Назаретянин качает головой. – Частые сны, да… всё пустеешь от них, пустеешь… допрежь радовался, а нынче даже и хладнодушия нету. Необитаемый край, да… никого кроме нас… там талисман… не нужен был бы… да.
Она не ответила – рисовала.
Он очинил перо и на обратной стороне подвернувшейся под руку детской акварельки вывел:
«Его пальцы легонько коснулись нательного крестика и замерли, впитывая тепло ольхи, из которой тот был вырезан…»