Живый в помощи

        В деревне Бог живет не по углам,
        Как думают насмешники, а всюду.
        Он освящает кровлю и посуду
        И честно двери делит пополам.
        В деревне Он - в избытке. В чугуне
        Он варит по субботам чечевицу,
        Приплясывает сонно на огне,
        Подмигивает мне, как очевидцу.
        Он изгороди ставит...
                И.Бродский




        Наконец, печь разгорелась. Дрова в топке весело потрескивали, обещая скорое тепло в избе. Старик, пригладив короткую и жесткую, словно из проволоки, бородку, закряхтел и с трудом полез на приступок печи.

- Чё это ты так рано? Восемь ещё тока...

- А, чё-то устал я сёдня... да и спина замёрзла. Прям не знаю, че такое, вот будто холодный ушат опрокидывают на спину и всё тут! Не сыму душегрейку, так и лягу... - Старик беззвучно зевнул, перекрестив рот. - Глядишь, мож, и согреюсь.

- Ну, так а я тебе сколько говорю, выкинь ты эту телогрейку, овчина в ней прохудилась  совсем. Откуда ж там теплу-то взяться? Три шерстины...Что тебе, надеть нечего? Вон какой знатный лётчицкий жилет тебе Игорёк прислал. Так нет же, прицепился к этой телогрейке!... - и уже совсем решительным тоном добавила, - Сымай давай. Вона, щас в печку кину, да и разговорам конец...

- Не тронь, старуха. – Категоричным и даже каким-то угрожающим тоном тихо сказал старик, прижав ладонью полу к животу. – Мне её Галька сшила.

       - Что ж теперь, коли Галька?! Помирать, что ли, теперь в ней будешь? - Старуха подошла к стене, на которой монотонно тикали старые ходики, взялась за цепь и уверенным движением потянула цепь вниз, от чего висящая на другом конце облезлая тяжёлая шишка, пронзительно затрещав, взмыла к ходикам.

- А хоть и помирать. Тебе чё?

- Да ни чё! Ну и не ной потом, что спина мёрзнет! - зачем-то потрогала фигурные стрелки и провела пальцами по циферблату.

- Кто это ноет-то? Сама начала...

- А-и... – только и отмахнулась в ответ старуха.

Наступила тишина. Старуха убрала остатки ужина, вытерла стол, и выглянула в окно. На улице темнело. Дождливый осенний вечер навевал тоску.

- Темно-то как... Чернота... Снегу ишшо нет, так теперь ввечеру на улице-то хоть глаз выколи...- тихо пробормотала она.


Старик не ответил. Почувствовав тепло, подбирающееся с левого боку, он начал было дремать... И в тонком сне он вдруг отчётливо увидел себя, совсем ещё молодым... Как он сидел на крыльце нового, только что построенного дома. Вырезая ножом ивовые палочки, он мастерил качели для своей Гальки. Маленькие детские ладошки мягко легли на глаза.

- Игорёха? – притворяясь неузнающим, кто это, спросил с улыбкой отец.

- Не угадал, не угадал! – залилась весёлым смехом дочурка...

Увидев, что отец чем-то озабочен, спросила:

- Пап, а ты что это делаешь?

- Качельки для одной девочки...

- Девочки? – в огромных детских глазёнках мелькнула ревность. – Какой девочки?

- Одной очень хорошей девочки! – лукаво улыбнулся Семён.

Девчушка поджала нижнюю губу и опустила глаза, пытаясь скрыть обиду. Такой вид дочки совершенно обезоруживал Семёна.

- А у меня одна девочка... – тихонько ткнул дочку в бочок пальцем.

Слегка дёрнув локтем, насупившаяся девчушка не повернула и головы.

- Ты что? Обиделась? А какие у нас губки-то надутые... – порывистым движением Семён поднял дочку на  колени.

- Не подлизывайся... – в глазёнках мелькнуло торжество.

- Я подлизываюсь?! Я подлизываюсь?! А вот час ка-а-ак защекочу тебя! – счастливый детский визг разнёсся по всей округе.

На этот визг из дома, как ошпаренная, выскочила испуганная мать. Увидев, что ничего страшного не случилось, она разозлилась.

- Вы что?! Полоумные! Совсем уже?! Сердце зашлось! – но, увидев, как проказники прижались друг к другу со счастливыми улыбками, смягчила тон. – Господи, аж в ушах звенит... Всю деревню, поди, всполошили... 



... Старик открыл глаза. В комнате царил полумрак. В красном углу горела лампадка и зажженная свеча. Доносилось тихое бормотание Даниловны.

- ...И прости вся, елика Ти согреших днесь, яко человек...

«Человек...» - мысленно возмутился старик. – "Етишкин свет... Да рази ж баба – человек?! Вот и к телогрейке моей прицепилась, будь она не ладна...» - но звука, однако, не произнёс...

        Старик блуждал взглядом по стенам и задержался на большой раме. Слегка приклонив друг к другу головы, на него смотрели совсем молодые Семён и Мария. Полувыцветшая фотография, черты дорисованы красками.

        "Это уже после войны. Какой год-то? Не помню, Игорёха-то уже народился... Значит, где-то пейсятый."

        Взгляд опустился ниже, где к углу в раму поверх стекла были воткнуты небольшие цветные фотки Игоря и Галины. Игорь, бравый молодой человек в синей униформе лётчика и Галя с детишками.

        Сон не шёл. Перед глазами стояла любимая Галька, которую он не видел вот уже почти полгода и невыносимо скучал, хоть и не хотел себе в этом признаваться...

- Маш?

- Ась? - оторвалась от молитвы  женщина.

- Ты до сберкассы-то ходила?

- Зачем?

- Гальке пензию мою на книжку положить?

- Ходила, ходила! Спи там, - ворчливо пробормотала про себя она, - попробуй, не сходи, - ты же потом со свету сживёшь...

- Да не ворчи ты... Этот оглоед бросил её с двумя детьми, так что ж мы-то - чужие люди, что ли? Да и много ли нам с тобой надо...

- Родные, успокойся там уже, родные... - Даниловна улыбнулась про себя. Она привыкла к его грубоватой отцовской любви к дочери. Сына Игоря, который был на десять лет старше Гальки, отец тоже любил, но Галька, поздний ребёнок,  всё же была у него на первом месте. Если  в кармане оказывался один кусок непрокусываемого сахара, то он предназначался только Гальке...

... Спохватившись, что она молилась, Даниловна притихла, стараясь вновь уловить молитвенное настроение.



В комнате снова воцарилась тишина, нарушаемая тихим шёпотом Даниловны и метрономным цыканьем ходиков. На стенах избы плясали тени от слабого пламени свечи... Семён повернулся, подставляя печке другой бок, зевнул и снова задремал...


... В этот раз ему привиделись совсем давние воспоминания...
... В тот день удалось выйти из окружения только двоим. Они переждали время, пока фашисты прочёсывали деревню, в огромных навозных кучах. Вонючий навоз был тёплым, и уставшие и голодные молодые бойцы задремали. Тихое "Живый в помощи вышняго, в крове Бога небеснаго водворится..." оборвало сладкую обволакивающую дрёму. Он узнал голос. И тут перед его взором  возникло видение, - коленопреклоненная совсем ещё молодая жена его Мария. На раскрасневшемся от горячей молитвы лице блестели слезы, а губы с трепетом творили заветные слова ...

"...И рана не приближится телеси твоему," -  Семён едва не дёрнулся от шуршащего звука (немецкий штык проткнул навозную кучу где-то совсем рядом с его локтем) и резкого окрика и гоготания на немецком. Застыл, словно парализованный... И только, когда голоса стихли, позволил себе выдохнуть. И тут он заметил, что три пальца правой руки его прижаты ко лбу, словно, он сейчас осеняет себя крестным знамением...

"Итить твою! Привидится же такое, от страха молиться во сне уже начал!" - подумал он... Потом, гораздо позже, пройдя дотошные допросы энкавэдэшников, которые морщились, зажимая носы (от него разило навозом так, что Семён с неделю не мог отмыться, и его везде преследовал этот запах), доказывая им, что никакие они не шпионы, перебежчики, и не дезертиры, он понял, что горячая коленопреклоненная молитва его жены вернула его домой с той страшной, жестокой войны целым и невредимым...



-... В немощех сущия посети и исцеление даруй болящему рабу твоему Симеону...

- Маш?

- Тьфу ты, вот антихрист! Ты мне дашь сегодня помолиться или нет?! - старуха не на шутку рассердилась. - Ну что? Что тебе ещё?!

- Маш, - старик помедлил и продолжил дрогнувшим голосом, - ты... прости меня, а?

- Господь простит! - по привычке ответила жена. - Ну?

- Да нет, ничего... Я только прощения хотел попросить... за всё...

- Ты что это там? – У Даниловны мелькнула догадка, и она поднялась на приступок, ближе к старику. - ... А ну-ка, дыхни!

- Да иди ты... - обиженно махнув рукой, отвернулся от неё старик...

Не учуяв никакого запаха, она в недоумении пожимая плечами, вернулась к молитве. Вспомнив с трудом, на чём она прервалась, старуха снова тихо продолжила...


... Закончив читать молитвы, трижды перекрестившись, она задула свечу и лампадку. Что-то тихо шепча, перекрестила входную дверь и с недюжинными усилиями полезла к старику на полати...

- Подвинься, развалился тут, как барин, - она тихонько толкнула его в бок. - Слышь, нет? Подвинься, говорю.

Но старик больше не отозвался...