Пятый набросок письма о поездке в Святую Землю

Ненависть интеллигента. - Вступить в Союз. – Укрепить кадровый состав. – Стать, по знакомству, поэтом. – Новая встреча. – Собрание сочинений в кейсе. – Поиски спонсора. – Невозможно читать. – Член двух союзов. – Премия. – Огорчить успехом. – Чьи "штучки"? – Вырасти в собственных глазах. – В Яффу. – Нет оправдания?.

Стало ясно, что он ненавидит меня. То, что я услышал, не давало ни малейших оснований сомневаться в этом.
И это сказал Виллерий, названный так, очевидно, в честь Владимира Ильича Ленина, всегда старавшийся казаться интеллигентом — таким, что аж до мозга костей? Это сказал тот самый человек, который всегда предупредительно поднимался из-за стола и с радостным выражением на лице спешил мне навстречу, едва лишь я входил в его кабинет?

В тот день я почти до вечера просидел дома, за компьютером. Творил, по мере сил. Устал изрядно. И решил, что надо бы отдохнуть, отвлечься. Позвонил Виллерию.  Подумал, что должен хотя бы позвонить, поскольку последний раз разговаривали с ним более года назад, когда вступил в Союз писателей.
Как-то всё получилось, неожиданно, нечаянно. Я уже и забывать стал о своих литературных опытах. А тут случайно встретил на улице писателя знакомого. Поговорили о том, о сём, о пустяках разных. Хотели уже расходиться, каждый по своим делам, а он вдруг возьми да и скажи:
— Почему в Союз не вступаешь?
— Да не соберусь никак, всё дела какие-нибудь мешают, — ответил я, а сам подумал: "И в самом деле, почему?".
Придя домой, вытащил из дальнего угла секции свои запылившиеся творения. Все, когда-либо  опубликованные. Прилично набралось. Довольно-таки  большая пачка. Газеты, журналы, книжки… Достаточно, чтобы вступить в Союз писателей.
В общем, через две недели я был уже писателем. И позвонил Виллерию, чтобы он порадовался вместе со мною. Но он отреагировал как-то странно. Вяло как-то отреагировал. Не порадовался за меня.
Мы были с ним на "ты", несмотря на разницу в возрасте. Он старше меня лет на  десять.  Работали в одном программистском институте. Он и сейчас часто говорит, что был прислан в Белоруссию из Новосибирского Академгородка для повышения уровня белорусской науки. Тогда проводилась как раз кампания по укреплению кадрового состава белорусских институтов специалистами из других регионов СССР. И Виллерия прислали к нам.
Однако Виллерий специалистом был, что называется, никаким. Непонятно, как попал он в Академгородок, в научно-исследовательский институт, занимающийся проблемами ядерной физики? Ведь ранее работал на Украине, учителем в одной из сельских школ.
Как объяснили мне впоследствии, когда в Новосибирский Академгородок пришла разнарядка, Виллерия отправили к нам сразу и с удовольствием. Направили его к нам в качестве специалиста по АСУ, хотя всё, что он умел делать — это оформлять бумажные документы. Но деваться было уже некуда, и его вынуждены были принять на работу. Нашли ему должность заведующего бюро нормоконтроля. То есть, ему нужно было изучить правила оформления и проверять затем, правильно ли программисты оформили описание своих программ.
В те годы я, кроме программ для компьютеров, писал стихи и рассказы — в основном для души, хотя иногда публиковался. Когда один из старых, заслуженных поэтов предложил мне попробовать себя в сфере поэтического перевода, я попробовал, и получилось, судя по отзывам, неплохо. Меня даже, в качестве поэта-переводчика, направили на совещание молодых писателей.
Виллерию, по непонятным для меня причинам, тоже захотелось стать поэтом-переводчиком. И он начал всячески обхаживать меня, считая, очевидно, что сможет, с моей помощью, достичь этой цели. А я просто не мог понять, каким образом человеку, не написавшему за всю свою жизнь ни одного стихотворения, может прийти в голову подобная мысль. Но, тем не менее, уступая неослабевающему напору с его стороны, брал его с собой на встречи с литераторами, знакомил с людьми, которые могли бы оказаться ему полезными в достижении цели, которую он вожделел.

Однако прошло какое-то время и Виллерия всё-таки уволили. За ненадобностью. "Отгнила" естественным образом система, требующая навешивать на каждую компьютерную программу целый ворох бумажной документации, и специалисты его профиля стали никому не нужны. Он всячески старался устроить так, чтобы и я уволился вместе  с ним. Чуть ли не скандалы закатывал, утверждая, что я обещал ему это. Кончилось тем, что я не на шутку рассердился и прекратил с ним общаться.
Встретил я его через несколько лет, совершенно случайно, на каком-то, проводимом Союзом писателей, вечере поэзии. Я к тому времени практически совсем забросил занятия литературой и попал на этот вечер случайно. Жене дали на работе пригласительные билеты, а одной ей идти не хотелось.
Когда мы вошли в зал, меня кто-то окликнул. Это был Виллерий. Оказалось, что он так и не оставил попыток стать поэтом-переводчиком. Кто-то посоветовал ему использовать знание украинского зыка. И он последовал этому совету. Стал переводить на украинский язык классиков белорусской поэзии. Эта ниша оказалась свободной. Почему-то никому раньше даже не приходило в голову заняться чем-то подобным.
У него был с собой небольшой кейс. Виллерий  с гордостью открыл его, и мы увидели с десяток каких-то листочков. Оказалось, что это собрание его произведений. Он уже успел кое-что опубликовать. Правда, бесплатно его публиковать никто не хотел, и он был озабочен поисками спонсоров. Узнав, что моя жена работает в крупной частной фирме, он начал активно уговаривать ее организовать ему встречу с хозяином фирмы, представив его, при этом, поэтом, который трудится на ниве сближения литератур братских народов. Он рассчитывал, что найдутся бизнесмены, которые пожелают заплатить за издание его творений ради эфемерной надежды, что это поможет им, назвавшись спонсорами, внедриться на украинский рынок.
— Послушай, но ведь это невозможно читать! — сказала мне жена, когда мы, расставшись, наконец, с Виллерием , направились домой.
После этой встречи Виллерий снова начал меня обхаживать. Звонил, заходил в гости. Он намерен был вступить в Союз писателей, и я мог оказаться полезным ему в этом. Мне пришлось вспомнить всех своих старых знакомых, имеющих хоть какое-то отношение к литературе, а особенно вхожих в какие-нибудь окололитературные тусовки. Виллерий подготавливал почву и передавал от меня приветы всем, кто мог хоть как-нибудь повлиять на ситуацию. Одновременно он готовил почву для вступления в украинский союз писателей. Вступать сразу в два союза было даже проще. И там и там полагали, что раз другая сторона считает Виллерия достойным вступления, то они просто обязаны поддержать братьев-славян. В результате развернутой кампании, Виллерий, буквально в течение одного года после той нашей встречи, стал членом сразу двух союзов писателей. Более того, он просочился в число тех, кого украинское посольство называло украинской диаспорой, и получил, не зная толком ни одного из языков и не владея даже основами стихосложения, украинскую литературную премию за сближение литератур братских народов. И это при том, что он за всю свою жизнь не написал, да и не смог бы написать, ни одного стихотворения.
Превратившись в маститого, если можно так выразиться, литератора, Виллерий стал заходить ко мне чаще. С видимым удовольствием, похлопывая по плечу, он советовал мне не опускать рук, стараться, писать. Тогда, мол, и я смогу чего-нибудь добиться.
Я не обращал внимания на это, поскольку занимался иным, в тот момент более интересным для себя делом. А жену мою эти его новые замашки прямо-таки выводили из себя.
Но прошло некоторое время и коньюнктура изменилась. Произведения Виллерия стали терять свою политическую привлекательность, а художественные их достоинства и раньше вызывали сомнения.
А тут еще я со своими телефонными звонками. На сей раз я, не думая, что так сильно расстрою человека, сообщил ему, что мою новую повесть опубликовал один из известных московских журналов.
— Это потому, что ты пронырливый очень, — сказал Виллерий, приведя этим меня в полное замешательство — везде пролезешь.
— Что ты такое говоришь? — спросил я его, — С чего это ты взял? Я никого там, в редакции, не знаю даже. Просто послал им текст по электронной почте. И даже не сразу узнал, что он опубликован.
— Нет, ты везде пролезешь, — повторил он, — ты и тогда, когда мы вместе работали, очень ловко пролез в переводчики. И неприкрыто  гордился этим, прямо-таки кичился. Как же, поэт-переводчик! Всем в нос тыкал этим. И передо мной воображал всё время.
— Виллерий, как же так? Ведь я и занимался-то переводами между делом, для души…
— Не ври! — почти закричал он. — Помнишь, как я у тебя спрашивал, получится ли у меня переводить стихи? А ты мне что сказал?
— Ну, что?
— Ты меня спросил, писал ли я когда-нибудь стихи. А когда я тебе ответил, что не писал, ты сказал, что ничего у меня не получится.
— А ты считаешь, что получилось?
— Оставь свои жидовские штучки! — Злобно прошипел он в трубку.
Только в этот момент я понял, что он меня ненавидит. Завидует и ненавидит. С самого начала. С нашей встречи. И эта ненависть заставляла его прикидываться моим другом. Ненавидя, он старался использовать меня, мои знакомства, для того, чтобы отомстить, доказать мне, а главное — унизив меня, самому себе доказать, что чего-то стоит.
Я то, глупец, помогал ему, вместе с ним радовался его успехам. Снисходительно относился к его потугам стать литератором, считая, что для человека, несостоятельного профессионально, естественным является стремление самоутвердиться, добиться хоть чего то в какой-либо другой сфере человеческой деятельности. Старался быть предельно деликатным с ним, не обидеть нечаянным словом.
А он, оказывается, еще сильнее ненавидел меня за это.
— Как же тогда мне твои-то штучки называть? — спросил я его в ответ. — Ты же мне задницу лизал, бегал приветы от меня передавать. Красиво бегал, на задних лапках.
— Ничего я тебе не лизал! — Виллерий не желал вспоминать былое.
— Лизал, дорогой! Так усердно лизал, что она у меня и до сих пор ещё, кажется, блестит.
Этот разговор становился всё более неприятен мне. Омерзение, смешанное с чувством жалости к Виллерию заставило меня прекратить разговор и нажать кнопку отбоя.


Теперь и Лина начинает меня ненавидеть. И опять виноват в этом я сам. Я почувствовал перемену в ее отношении ко мне, но не сразу сумел разобраться в причинах этой перемены.  А дело-то было в том, что я повел себя недостаточно умно, и своим неумным поведением лишил Лину возможности самоутвердиться. Она уезжала в Израиль за счастьем, а уехав, потеряла всё.  Тут ей не удалось занять в обществе положение, которое хотя бы приближенно соответствовало тому, которое она занимала в СССР. И я должен был, просто обязан был понять, что, работая помощником воспитателя в детских яслях, не имея никаких шансов повысить свой социальный статус, человек будет использовать любую возможность вырасти в собственных глазах.
Соломон пытался подготовить нас к тому, что нас ожидало, он, совсем не просто так, рассказывал, что она до отъезда из СССР работала экскурсоводом.
— Лина вам все покажет и очень хорошо обо всём расскажет, — говорил он нам, — она ведь раньше профессионально водила экскурсии.
И Лина многообещающе кивала в ответ.
Мы поехали в Яффу. Этот город, практически целиком состоящий из исторических достопримечательностей, более всего известен тем, что, согласно легенде, именно здесь библейский Ной строил свой ковчег.
Опять быстро доехали до Тель-Авива, опять Соломон начал плутать по улицам в поисках нужного поворота, опять Лина начала скандалить. Да еще вдобавок оказалось, что чем дальше мы ехали, тем плотнее были заполнены автомобилями извилистые городские улочки. Наконец, когда пробиться  оказалось вовсе невозможно, мы оставили Соломона с его машиной посреди уличной пробки и отправились пешком вслед за Линой. Оказывается, нам достаточно было пройти пару кварталов, чтобы попасть в Яффу, которая давно уже стала частью Тель-Авива.
Отойдя метров двести от того места, где Тель-Авив превращается в Яффу, мы остановились у большого плаката. На английском языке и на иврите там была подробно изложена история Яффы. Подведя нас к этому плакату, Лина стала переводить то, что  написано. А написано было много. И мы вынуждены были стоять на солнцепёке и, изнывая от жары, слушать  медленную и невыразительную речь Лины. Я, несмотря на то, что не выношу экскурсий, особенно, если они проводятся в жаркую погоду, терпел всё это довольно-таки долго, не менее получаса. Но потом понял, что больше не выдержу. Сначала попытался применить старый испытанный способ, сообщив Лине, что мне необходимо сходить в туалет. Однако она уже вошла в роль и только посмотрела на меня строго, словно учитель на нерадивого ученика, который пытается отпроситься у неё посреди урока.
Подождав ещё немного, я повторил попытку и, получив от Лины сдержанный кивок головой, а от жены укоризненный взгляд, удалился вверх по улочке, туда, где виднелись деревья какого-то сквера, вселяющие надежду найти под ними хоть какую-нибудь тень.
Но долго прятаться в этом сквере у меня не получилось. Лавочек в нем не оказалось, да и тени растущие там деревья почему-то почти не отбрасывали. Мне пришлось вернуться. Лина уже почти что дочитала облюбованный ею плакат моей жене и мы двинулись по улицам Яффы вперед. Однако плакатов, подобных тому, что попался нам вначале, больше не попадалось. Но по дороге нам попался указатель, стрелка которого приглашала зайти в музей, вход в который был спрятан в отходящем влево узком переулочке. Лина повела нас туда. Я опять сделал попытку ускользнуть. Сказал Лине, что буду ждать их на пляже, который находится там, где начинается Яффа. Однако Лина не желала отпускать меня на свободу. Я даже попытался сыграть на ее бережливости, сказав, что пусть лучше она сэкономит на билетах. Но ничего не помогло. Она сказала, что они с Соломоном заранее отложили денег на то, чтобы сводить нас в музей.
И мы пошли в музей. Мне так и не удалось  понять — какова же тематика экспозиции. Древностей там не было никаких — всё сплошной новодел. И всё вразброс. Были там статуэтки, были какие-то насекомые, ящерицы, посуда и мебель. Я вышел  из этого музея с ощущением, что провёл время впустую. А пляж был так близок…
Однако Лина повела нас не в сторону пляжа, а на причал, где уже набирал пассажиров для экскурсионной поездки вдоль Тель-Авива небольшой теплоход. Очередная моя попытка побега вновь была умело пресечена Линой. Я покорно поднялся по трапу, и мы отправились в путешествие.
Теплоходик сильно качало. Через проход от нас сидело вокруг большого деревянного стола многодетное израильское семейство. Дети с энтузиазмом ползали по столу среди стоящих на этом столе больших бутылок с газировкой, а я с тоской смотрел на виднеющуюся вдали длинную желтую полосу средиземноморского пляжа, коим и является, по сути дела, набережная Тель-Авива.
Соломона мы нашли почти на том же месте, где и оставили. Прижав микроавтобус к обочине, он спокойно подрёмывал в кабине на сквознячке, созданном приоткрытыми с двух сторон дверями. Увидев, что Лина чем-то недовольна, Соломон вопросительно посмотрел на нас.
Тронулись в обратный путь. Когда, наконец, выбрались на шоссе из уличной толчеи Тель-Авива, я попытался хоть как-то оправдаться перед Линой за своё безобразное поведение:
— Понимаешь, Лина, — говорил ей я, — я вырос на севере, и для меня средиземноморский пляж – это гораздо большее чудо, чем все, вместе взятые рукотворные чудеса. Свыше моих сил быть рядом с морем и не подойти к нему. Тем более, что все достопримечательности я могу увидеть в Интернете, а когда я опять попаду на Средиземное море — неизвестно.
Но уговоры мои оказались напрасны. Отныне прощения мне не было. Лина много раз заставит меня пожалеть о том, как неправильно я вел себя во время экскурсии по Яффе.