Часть вторая

Первый сон чекиста.

К воде спускаются слоны,
Прекрасные, как цеппелины,
И африканский свет луны
Слонам спускается на спины.

Слоны не спят, давя лианы,
Пугая сонных какаду,
Они подходят к океану,
Прядя ушами на ходу.

А в океане есть киты,
Прекрасные, как цеппелины,
Они глядят, как с высоты,
Глазами умными в глубины.

Киты не спят, давя цунами,
Пугая сонных барракуд
И под луной блестя спинами,
Хвостами машут и плывут.

А в небесах при лунном свете
Летит прекрасный цеппелин.
Ему слоны трубят, как дети,
Киты смеются из глубин.

А у окошка цеппелина
Сидит прекрасный Горбачев,
Глядит с улыбкою на спины
Больших слонов, больших китов.

Сон просто****и.

(ИЮНЬ)

Я распознала пустоту,
Но зной разлился, как медуза,
Зеленой коркою арбуза
И водит глазом на лету.

Духовный промискуитет –
Болезнь июня хуже спида,
И давит на мозги обида,
И хочется свиной паштет.

Я знаю слово Кортасар,
Но не ищу пути на небо
И в лавку не бегу за хлебом,
А сплю со всеми напролет.


Сон полпоэта.

Развернуть паруса и бесшумно уйти в предрассветное море,
Напевая под нос па-де-де из балета «Щелкунчик»,
Чтоб туман оседал на холодных частях такелажа
И на палубу желтую звонкими каплями падал.
Чтоб никто не рыдал в чем-то белом на моле
И в похмельном дурмане за мною не бросился с кручи,
Чтоб оркестр духовой не исполнил «Варяга» и даже
С равелина из пушки не жахнула старая падла.

Все оставить: сухого леща и гавайского рома полпинты,
Смуглоногих малаек, холодных, как снег, скандинавок,
Ежедневные драки в таверне с известным ковбоем,
На предмет обладания блудной девицею Мери,
Бросить пляж, где грибки и буйки, топчаны и кабинки,
Ловлю с пирса бычков, в чем уже приобрел было навык,
А еще две пикантных картинки с обложки «Плейбоя»
Что в коморке своей я повесил за дверью.

Мой корабль, украшенный спереди торсом кентавра Хирона,
Поплывет неизвестно куда, уносимый зефиром.
Будет море под килем,  как батик с витрин «Океана»
Содержать много всяческой рыбы, присущей модерну.
А над морем поднимется, гавкая, пес Ориона,
А из кубрика тихо польются синкопы кифары,
А по правому борту забрезжат огни Зурбагана,
А по левому борту огни Карфагена наверное.

Будет утро, и в городе люди, спеша на работу,
Забредут по дороге на рынок купить патиссоны,
Помпиду, коломбины, маслины, дега, помидоры,
И, увидя, как ходят над рыночной площадью тучи,
Зябко вздрогнут, но силою воли похерив зевоту,
Забормочут в испуге: «Однако, подули муссоны.
Видно кто-то опять укатил в предрассветное море,
Напевая под нос па-де-де из балета «Щелкунчик».



Чекист ворочается во сне.


Воевал Афганистан,
С автомата бил душманов.
А зовут меня Степан.
И фамилия Степанов.

Люмпену сниться, что он играет на флейте «К Элизе»


Сон хиппи.

(Друзьям Зяну и Ленке, которые теперь далеко)

Дикого гуся
Крылья несут на Восток.
Над городом Ка,
Где Зян-Люй живет.
Птица свободная
Медленно машет хвостом,
Красною лапой
Серый свой чешет живот.

Мудрый Зян- Люй
Сделал из бражки сакэ.
Пить его будет
С Лен – Зяо – любимой женой.
Слышит, как птица
Чего-то кричит вдалеке,
Где протекает
Янцзы за Великой Стеной.

Ночь уж давно,
Но  Зян- Люя не жалуют сны.
Грустная дума
мешает сегодня уснуть:
Что же ты, гусь,
Триста ли до Великой Стены,
А у дома Зян – Люя
И на час не присел отдохнуть?


Второй сон чекиста.

Чудный чекисту
привиделся  сон:
будто ему на допрос
вводят детину
лет тридцати,
в балахоне до пяток
и в бороде.
А глаза
Из под длинных волос,
Как у коровы.

Смотрит чекист
На детину
И говорит:
правда ли то,
что себя
называл ты царем?
Тот в ответ:
Ты сказал.

«Странно…»
подумал чекист,
Но ответ
В протокол записал.
И проснулся.
С мыслю, что ванную
Нужно зачем-то сходить,
Но не вспомнил зачем
И по новой уснул.

Туман.

Угомонились пляски теней,
Уплыл в далекие селенья
Корабль луны.
Погас костер и в сером свете
Деревьев стали силуэты
почти видны.
И ночь казалась на исходе,
Уже вдали забрезжил вроде
Седой рассвет
Но опустился покрывалом
Туман, какого не бывало
Здесь много лет
А из него уж не ночные
Исторглись призраки иные
И в тишине
Рождая горестные звуки
Замшелые худые руки
Ползут ко мне.
Куда бежать? Не дунет ветер
В молочной этой круговерти.
И вкруг меня
Стоят березы, как рекруты
Ненаступающего  утра
И смерти дня.
И только сонмы приведений
Колышут саван сновидений.
А далеко
Истошный крик безумной птицы
Как будто реквием струиться
Сквозь молоко.
О, призраки ведь я по сути
Являюсь частью этой жути
Одним из вас.
Не проще ли в седую проседь
Котомку старенькую бросить
И тоже в пляс.
И вот лежит ненужной глыбой
Все то что нес по этой зыби
И не донес.
И кто меня теперь обманет
Мне нравиться плясать в тумане
Среди берез.

Конец второй части.

Что-то вроде эпилога.

Там, где моих нелепых строчек
Бежал весенний ручеечек,
Теперь глубокие овраги
Лежат в двухмерности бумаги.
На дне их сырость и туман
И фиолетовый бурьян.

А на бугре бездарной прозы
Брюхатые пасутся козы.
В лесах, наполненных дремотой
Цветут чернильные болота.
Из них, изображая ню
Выходят лешие к огню.

И завершает панораму
Облезлый куб пустого храма.
Перекосило ветхий Шпиль,
Что странно: нынче вечный штиль.
Гниет дерьмо у царских врат
И мухи на стене сидят.

Светило едет к апогею,
И долог жаркий летний день…
Неужто, Господи, старею?
Тогда прости меня за лень.

Примерно 1988 год.