Дмитрий Русский. Глава четырнадцатая

               
Митяй сполз по стене и сидел на полу в коридоре.  Ну, вот и всё. Остались они с Иваном вдвоём. Да, надо зайти к нему.  Но сил не было даже на разговор, он решил всё-таки поспать. А остальное потом, потом.

Только здесь, в этом доме, первой в жизни – своей комнате, Митяй  понял, что такое выходной день. Когда не тормошат тебя, как обычно, в семь утра, потому что завтрак – в восемь, и перенести его невозможно, и ждать тебя никто не собирается. И даже если есть желание поменять тарелку утренней постной каши на полчасика сладкого сна, никто тебе этого не позволит. И  воскресенье начнётся с очереди к кабинке с унитазом, потом – к раковине. Единственное отличие, что вместо школы в воскресенье можно праздно шататься по зданию или территории, потому что и в город так просто не отпустят – нужна причина.

Митяя в детдоме спасала библиотека. Маленький закуток, где стояло всего три старых обшарпанных стола, пахло пылью и валерьянкой. Потому что старая библиотекарша, которую прозвали Закладкой за её вечную дежурную фразу «прошу тебя, обязательно сделай в книгу закладку», пила валерьянку  в немереном количестве. Казалось, все книги впитали этот приторный запах.

Но для Митяя главным было – сесть на любимое место, к окну, забыть о настоящей жизни и нырнуть в ту, выдуманную писателем, чьё имя стояло на обложке.
Новые книги появлялись в библиотеке редко, но в последнее время из-за благотворительных  акций: «поможем сиротам и обездоленным детям», в библиотеку потоком хлынули книги, которые привозила прислуга «новых русских» на джипах. Хозяева жизни повально делали евроремонты, но книги всё-таки на помойки не выкидывали, а ставили для Бога зарубку о «благом деле» и отправляли их в детдом.

Конечно, везли старьё, вроде книг советского времени – о колхозах, планах, стройках и пятилетках. Митяй иногда читал и это, удивляясь непонятному времени. Оно выглядело большей выдумкой, чем фэнтези. Особенно смешной казалась детская литература: пионерские сборы, крепкая дружба и взаимовыручка, горны, каравеллы. Он читал это как самую настоящую фантастику….
Любимыми стали исторические книги. Митяй полностью проваливался туда, в иное время, и с неохотой отрывался, когда Закладка теребила  за плечо, отправляя на обед, или деликатно позвякивала ключами, намекая, что ей пора закрывать библиотеку и уходить домой.

Почему он вспомнил об этом здесь, воскресным утром? Потому что можно протянуть руку, взять с полки книжку и почитать в кровати. Никогда не знал, как здорово утром читать в постели: не прозвенит над ухом звонок, и не нужно будет кровать эту немедленно  заправить, чтобы лечь в нее  только вечером, по казарменному режиму дня.

Но сейчас читать было некогда: вечером он так и не повидал Ивана, а им срочно нужно поговорить. Кровать Митяй, конечно, заправил, как всегда, быстро и аккуратно. Умылся и пошёл в комнату к Ване.
Дом заполняла невероятная тишина, какой здесь не бывало никогда. Но Георгий оставался в полном неведении. К счастью, всем сторонним участникам событий не дано даже помнить тех, кто совсем недавно жил рядом. Сегодня сложилось так, будто у Георгия всего двое приёмных сыновей – Иван и Дмитрий, а жена Ирина лежит в больнице, где её готовят к выписке.

Вани в комнате не оказалось.  На столе лежал лист, надписанный «Диме», в него вложена распечатка. Митяй начал читать: «Привет! Я понял, что ты прав. Хватит сидеть, как детёныш страуса и прятать голову в песок.  Утром я улетаю с нашей городской командой на олимпиаду по химии в Москву.
Я нашёл очень важное о Тимуре. Удачи тебе!»

Ваня оставил распечатку соболезнования, опубликованного  в местной газете в прошлом году: «Друзья и близкие выражают глубокое сочувствие семье Молотовых в связи с трагической гибелью горячо любимого сына Тимура». И фотография мальчика в траурной черной рамке. Внизу рукой Вани сделана приписка «это наш Тимур!».
Вот оно что! Иван всё-таки докопался.  Митяй обещал Тимуру, что обязательно поможет. Но как?!  Чем можно помочь мальчику, погибшему год назад?

Митяй пошёл расчищать снег во дворе, и пока машинально шуровал лопатой, старался восстановить в памяти все детали. С той, первой встречи в Зордарне.  И он так ясно видел Тимура, такого живого. Что же всё-таки случилось?
Работа закончена, и решение принято. Ему придётся вернуться в прошлое. Следующий –  Тимур.

                * * *
Ночью Митяй снова стоял перед стенным шкафом. Сегодня он знал, что ему предстоит увидеть. И понимал, что не всегда знание – благо. Сейчас предпочёл бы неизвестность. Но пришлось открыть дверь….

Собиралась гроза, ветер тянул по асфальту бумажный мусор. На  трамвайной остановке пусто, только какая-то женщина притулилась на скамейке и нервно курила. Потрёпанная куртка, оторванный ремешок на босоножке, грязные, нечёсаные волосы…. Даже возраст не определить.  Сидела она, скукожившись и подобрав под скамейку ноги. Рука с сигаретой дрожала, женщину бил сильный озноб.

По обочине дороги ехал мальчик. Митяй узнал его.
Ливень хлынул сразу. Без предупреждающих первых капель дождя, без грома и сверкающих молний. Мальчик резко свернул, спрыгнул с велосипеда и завёл его под навес остановки. Митяй был невидим: наблюдатель, не участник действия. Поэтому прислонился к стене и ждал. Женщина внимательно всматривалась в мальчика, потом бросила сигарету:
- Ты Тимур?
- Да. Здравствуйте. А вы меня знаете?
- Да нет, а вот отца твоего я знаю. Слишком хорошо знаю.
- А я вас не видел. Не встречал раньше.
- Ну, где ж тебе меня видеть. По разным дорожкам ходим. Да вот пересеклись всё-таки. Бог, он всё знает…
- Вы хотите что-то сказать?
- Хочу, голубок, хочу… Живётся тебе как? Хорошо?
- Спасибо. Нормально живётся.
- Ну, ещё бы! Папа – мэр, мама – директор.
- А… вы откуда знаете?
- Я много чего знаю! Даже то знаю, что папа братца твоего в детдоме бросил.  Поразвлёкся по молодости, а потом и бросил. А то бы не ты, а он на велосипедах японских рассекал!
- Врёте вы всё!
- Чистая правда, голубок, чистая правда. А кому её знать хочется? Вот у вас всё хорошо, в шоколаде.  Денежки, машины, бассейны… А братец твой где? Знаешь?
- Какой братец? У меня нет брата!
- Как это нет? Братец – урод, вот и бросил его твой папаша. Родил себе другого, здорового, красивого. Тебя!
- Да вы-то откуда знаете?!
- Как же мне не знать? Я ведь мать его!
- Это вы его бросили! Отец мой тут при чём?
- Так это ж он велел! А я сама что могла? Мне куда с дитём? Это его грех, не мой!
- Вы ему скажите! Сами!
- Нет, голубок. Это ты ему скажешь. Сам! И спросишь: а где братец мой? Пусть он тебе ответит. Пусть!  Скажи ему, что Люцию видел! Это я, Люция…

Женщина ещё что-то кричала, она выскочила на дорогу и бежала вслед за Тимуром, а тот жал на педали и скоро исчез за завесой дождя.
Гроза усиливалась. Молнии били одна за другой, всполохи метались, отражаясь на мокром асфальте. С треском надломилась и рухнула старая сосна, увлекая в своём падении щуплую фигурку велосипедиста….
               
* * *
Теперь Митяй знает, куда торопился Тимур, и что хотел спросить у отца. Найдены ответы на все вопросы. Остался только его собственный вопрос.
Зарком сказал: время покажет.  Что такое время? Теперь он понял, что оно имеет огромное число вариантов. И в каждом – свой мир. Он попал на их пересечение. Так вышло, хотя – «случайность – проявление и дополнение необходимости». Значит, необходимость в этом есть.
Можно ли изменить прошлое? Вот и к этому вопросу он подошёл вплотную. Найти бы причину – корень всего – и выдернуть его, освободив место для иного варианта. Развернуть спираль и закрутить её в обратную сторону.

Обо всем этом думал Митяй, пока шёл по зимней набережной, подковой обрамляющей маленький город Ковчайск. С одной стороны река стала искусственным морем, которое появилось в результате строительства ГЭС.  Другого берега не видно…. Часто и в жизни бывает так: течёт время, а потом возникает нечто, и вот уже всё меняется….

На этот раз Митяй решил поступить так: мысленно нарисовал черту, границу, сосредоточился на ней, как учил Сфинкс, думая лишь о том, что ему нужно попасть в Зордарн и увидеть Заркома.
Получилось. Митяй стоял на крошечной песчаной косе совсем другой реки, сплошь заросшей ирисом и купальницами. И таким пронзительным было сочетание жёлтого с фиолетовым…. Зарком сидел на поваленном бревне. Песок казался просеянным сквозь мелкое сито, зелёные стрелки травинок кое-где протыкали его и гордо топорщились.

Переход из зимы в лето оказался таким резким, что Митяй не выдержал, снял ботинки и носки, пошёл босиком по горячему песку. По дороге стянул шапку и сунул в рукав куртки, перекинутой через плечо.
Зарком улыбался. Митяй присел рядом, зарыл ступни в песок, кинул куртку у ног.
Они молчали минут пять. И так хорошо было просто сидеть рядом и смотреть, как плещется вода, огибая язык косы, а трясогузки деловито бегут по влажной кромке песка….
- Ну, как ты, Дмитрий?
- Нормально. Две недели всего прошло. А как будто пять лет.
- Понимаю. Но ты привыкнешь.
- Это что? Навсегда? Я думал, почти закончилось.
- Ты сам сказал – почти…Так бывает. Что казалось концом, оказывается началом.
- Согласен. Но я не о том хотел поговорить. Мне нужно увидеть её.
- Мать? Я знал, что ты спросишь о ней.
- Зарком, я всё думаю: а вдруг она тогда умерла, или  заболела, или кто-то  сильно обидел её?
- Нет, Дима, она жива.  Подумай, ты правда этого хочешь?
- Я решил.
- Хорошо….

   * * *
Митяй увидел узкую комнату: посередине – стол, две кровати, застеленные белыми покрывалами, в углу – тумбочка с телевизором. Между шкафом и сервантом с посудой втиснут маленький холодильник. На полу – разноцветные домотканые коврики. Митяй вспомнил, что точно такие были расстелены в игровой комнате в Доме ребенка. И он любил лежать на них, выстроив перед собой отряд солдатиков и отдавая им команды, которые те выполняли чётко и беспрекословно.

В коридоре слышался непрекращающийся шум: топот детских ног, отголоски разговоров. Похоже на общежитие…. Девочка лет десяти сидела на табуретке, мать расчёсывала ей длинные каштановые волосы. Девочка спросила:
- Ты опять ночью на работу?
- Да. Я попрошу тетю Веру, она здесь переночует.
- Да нет. Я уже привыкла. Не первый же раз. Но ты ведь устала. Только с работы пришла.
- А что делать, Люсенька? Без двух работ нам не выкарабкаться. Главное, чтобы ты как я не жила. У тебя будет свой дом, муж богатый, может, и прислуга. И работать ты не будешь, только деток воспитывать.
- Откуда ты знаешь?
- В зеркало посмотри. Ты же у меня – красавица. Всё у тебя будет. Может, в  Москву уедешь. Муж в кино пристроит. Когда деньги есть, всё возможно.
- А Ольга Петровна говорит: учиться надо.
- Ну, насмешила! Сколько у нас в общаге таких учёных? Институты они позаканчивали…Училки в рваных колготках под брюками ходят. Как начнут своё бельишко стирать, глаза бы не смотрели. Нищета. А на одни пятёрки поди учились. Вот и Ольга твоя Петровна. Что хорошего? Замуж не вышла,  теперь с вами, дураками, мается. Это разве жизнь?
- А ты  вчера такие дорогие трусики мне купила. Вот зачем?
- Привыкай к хорошему. Ты у меня в рванье ходить не будешь. У тебя всё должно быть лучше всех. Я ведь для тебя только живу. Может и мне что на старости лет от твоего счастья отломится. Поживу как человек, копейки считать не стану.
- Да, мам, всё у нас будет.

Картинка сменилась: по знакомой набережной Ковчайска шли две старшеклассницы, изредка останавливаясь. В одной из них – высокой и стройной – Митяй узнал Люсю. Она говорила той, что пониже:
- Ну и дура ты, Лерка. Зачем тебе этот Игорь? Какой от него толк?
- В смысле? Просто он мне нравится. Очень.
- Нравится – не нравится. Что за глупости? Ещё скажи – люблю…
- А что ты имеешь против? Нормальный парень….
- Да какой нормальный?! Отца нет, мать – на прядильной фабрике.
- Ой! А у тебя?
- Да причем здесь моя мать! Ты о себе подумай. Десятый класс, выпускной на носу. А дальше?
- Мы с Игорем поступать поедем. Вдвоём легче. И мне не так страшно.
- А я о чём талдычу?!  Областной город, шансы возрастают: среди студентов кого только нет. Детки продвинутых всяких. Подцепишь парня крутого.
- Снова да ладом! Я ведь русским языком говорю: кроме Игоря мне никто не нужен. Он меня любит.
- С тобой говорить бесполезно! И что? По общагам перебиваться? Нищету плодить? Нет уж.  Мне, например, такого счастья даром не надо.
- А ты? Сразу замуж? За Антона?
- Если получится…. Но это – первый этап. Дальше видно будет.

Они попрощались и разошлись в разные стороны, а Митяй оказался в той же маленькой комнатке, где в прошлый раз мать разговаривала с дочкой. Прошли годы, но как будто продолжался всё тот же разговор:
- Мам, ты платье Вике в Москву заказала?
- Да. Обещала на той неделе. Правда, дороже, чем я думала. Ну да ладно. Зато уж такого точно ни у кого не будет. Обзавидуются все.
- Классно! Туфли я, наконец, сегодня присмотрела. Можно идти покупать. Но – дорогущие.
- Да ладно, они на свадьбу пригодятся.
- А что?... Ты думаешь?...
- Да.  Если Антон поступит, то уедет. Вокруг него сколько там девочек заклубится? С его-то папой мэром, да папиными денежками.
- Ты думаешь, надо спешить?
- А ты сама как думаешь?

Облупившиеся стены больничной палаты  выкрашены тёмно-зелёной краской. Возле постели матери – Люся и, видимо, тот самый Антон. Мать говорила с трудом:
- Вот и на свадьбе не погуляю. Вы надолго не откладывайте, мало ли что люди скажут. Вам жить, не им. Антон, ты уедешь?
- Нет, теперь я Люсю не оставлю. На следующий год поступлю, подготовлюсь получше.
- А армия?
- Отец казал, что эту проблему решит.
- Ну, слава Богу.  Теперь я уйду спокойно. С тобой её оставляю. Живите, жизни радуйтесь. Всё у вас хорошо начинается. Жалко, что ребёночка не увижу….

А потом пошел «видеоряд». Картинки сменяли одна другую. Митяй увидел и похороны, и кусочек шикарной свадьбы, и проводы в роддом. А потом – именно то, что подслушал в детстве, стоя босиком на холодном полу возле «сестринской» в Доме ребёнка: о подмене родившегося мальчика на умершего. И печальную Люсю, вышедшую из роддома, и поездку на могилу якобы своего малыша, где она рыдала и бросалась на маленький холмик, заваленный цветами.

Дальше события развивались быстро: какие-то бесконечные компании, поздние возвращения домой, ругань с Антоном и его родителями и, наконец, последний разговор, когда Люся поставила ультиматум: если ей дадут деньги, то она уедет из этого осточертевшего городка в Москву, где ждёт её другая, счастливая жизнь. И опять она скандалила, настаивая на огромной сумме.
Московская жизнь матери прокрутилась перед глазами Митяя с огромной скоростью, пока  «кадр» не остановился на железнодорожном вокзале Ковчайска, где из общего вагона вышла та женщина, которая будет потом сидеть на остановке и бежать, выкрикивая проклятия, за велосипедом Тимура.

* * *
Зарком всё так же сидел, разглядывая что-то на другом берегу. И лопотали трясогузки, подёргивая маятничками хвостов. Солнце стояло в зените, песок стал горячим. Митяй разделся и пошёл к реке. Он плыл, и слёзы смешивались с водой.
Вышел, отряхнулся,  мотая головой. Подсел к Заркому.
- Да, я всё видел. Знаешь, о чём раньше думал? Что должен защитить мать там, в прошлом. И хотел сделать главное – поменять судьбу, дать ей нормального сына.
- Но она бросила бы и его. Не в роддоме, а в жизни. Понимаешь меня?
- Наверное, так. И что теперь делать?
- Идти дальше. Ты смог создать Оберег. Сам. Теперь его сила будет работать на тебя. Такой закон. И это – правильно.
- Почему в жизни, Зарком, редко бывает – правильно?
- Это кажется. На самом деле реальность создаёшь именно ты. Когда выбираешь ты, а не тебя.  Поймёшь это, и всё встанет на свои места.
- Спасибо тебе, Зарком.

Теперь предстояла встреча с Тимуром. И что он скажет ему? Впервые Митяй понял бессилие слов.
Он ждал Тимура. Вышел, прислонился к стене в коридоре и не стал включать свет. Просто оставил открытой дверь в свою комнату, и освещенный квадрат на паркете казался окном. Тимур пересёк его, спрыгнул с велосипеда и встал рядом.
- Здравствуй, Тимур. Объяснять долго, и боюсь, у меня не получится. Я покажу.

Митяй взял его за руку и держал крепко, пока тот не просмотрел до конца эпизод, который начался грозой, а закончился шумом падающей сосны и коротким вскриком мальчика.
- Я умер?
- Да, Тимур.
- А та женщина…Она говорила правду?
- Это моя мать. И она сказала правду.
- Значит… это ты – мой брат?
- Получается, да. Я этого тоже не знал.

Он положил руку на худенькое плечо Тимура. Потом притянул к себе, и тот уткнулся лицом в грудь. Тимур поднял голову:
- Митяй, но они ведь не знают о тебе. И остались совсем одни. Ты не представляешь, какой хороший у нас отец… И мама… Наверное, плачет целыми днями. Она говорила «сыночка мой». И ещё – «больше жизни люблю тебя». А я думал, разве так можно – больше жизни?  Ты пойдёшь к ним? Скажешь?
- Не знаю, Тимур. Честно, не знаю.
- Я прошу тебя…

Они увидели, как медленно начала открываться одна из дверей. И осталась распахнутой. Тимур сел на велосипед, потом снял звонок, закрепленный на руле, передал его Митяю. Тот покрутил его, хотел положить в нагрудный карман, но звонок скользнул из руки, и, став кусочком мозаики, занял своё место  в Обереге.
А Тимур уже почти скрылся за дверью, но обернулся и махнул ему рукой.
               
 * * *

До нового года оставалось три дня. Сегодня вечером прилетит Иван, и можно будет поговорить, рассказав всё по порядку. А Ваня станет изредка задавать вопросы – прямо в точку, как будто цеплять еле заметную нить, за которую потянешь, и размотаешь весь клубок.

Всё можно изменить: обстоятельства, место и даже – время. Кроме человека. Только он сам, только сам. И в этом не поможет даже Оберег.
Митяй задумчиво крутил его в руках, останавливаясь на каждом пазле: Маша, Борис, Иван, Лина, близнецы и Тимур. И только в центре Оберега – пустое место. Так и должно быть, или…это его сегмент? И когда он будет заполнен?
Обещал Тимуру принять решение. Какое право он имеет входить в чужую жизнь? Ему уже четырнадцать, и он – на пороге жизни собственной. Ведь могут подумать, что ему что-то от них надо.  А это вовсе ни к чему. Это раньше ему хотелось – больно и сильно – и дом, и семью, и родителей… 

Он вспомнил, как сидел однажды со сторожем Васильичем  на завалинке. Снег только начал таять, над трубами теплотрасс уже шли тёмные дорожки, и  зелёные иголочки пробивались сквозь плотный слой прошлогодней травы, умершей, но готовой питать новые – немощные и пока слабые ростки.

Васильич разговаривал, будто сам с собой:
- Был я пацанёнком хилым, золотушным. Это когда с голодухи весь коростами покрываешься, и зудят они, собаки, прям остановиться не можешь.
Еле до весны доживали. А потом благодать… Сначала – черемша, за ней – дикий лук. Корни рогоза грызли, «калачики» жевали, заячью капусту. Главное – грибов и ягод дождаться. За день так натрескаешься, аж пузо распирает. А есть всё равно хочется. Горбушку бы…  И была у меня мечта: ножик я хотел перочинный. Однажды приехал к нам из райцентра агроном, меня послали  в поле его отвести, показать, где наши работали. Шли мы, а жара, жаворонки поют….
Агроном всё останавливался, пшеницу щупал. Сорвёт колосок, на ладони его раскатает, иногда на зуб попробует. И пишет что-то в маленькой книжице. Я таких и не видел никогда: настоящая маленькая книжка, в кожаном переплете. Карандаш у него сломался. Присели мы на обочине, он из кармана ножичек достаёт. Маленький, гладенький такой. Я вначале и не понял, что это ножик. Когда он ногтем лезвие зацепил, стал карандаш чинить, тогда только догадался. А он видно увидал, как я смотрю, и дал мне ножичек подержать. Сам назад откинулся, в пшенице лежит, глаза закрыл.
Веришь-нет, у меня руки трясутся, не могу штуковины эти даже вытащить. А потом ничо. Все порассмотрел, потрогал. Вот тогда я и размечтался. Всё этот ножичек перед глазами стоял.
Много потом чего в жизни было…Трактористом робил, в Морфлот ушёл, после в город подался, на завод. И ведь бывало, денег – куры не клюют. А ножичек так и  не купил…. 

Почему сейчас разговор этот Митяю вспомнился? Где-то он прочитал, что есть возраст тела, а есть возраст души. Никогда он не чувствовал себя ровесником тех, с кем шёл вровень по годам. Он отстаивал своё право быть первым, потому что видел во многих глазах: он – последний.

Внешность – это оболочка или упаковка души. Просто фантик. Почему он имеет такое  значение? И ещё сверлило: а если бы он был – как все, без этой метины, проклятой печати на лице, пошёл бы он к отцу?
Однажды видел в старом пруду  «конский волос». Тонкий как нить,  пружинистый, длинный, сразу ни за что в воде не разглядишь. Все боялись его, говорили, что влезет хоть куда, и будет жить в тебе. Так и страх. Думал, что уже растоптал его. А он всё равно находит лазейку…
Зарком сказал: «У тебя есть сила». Где она сейчас?

* * *
Митяй проснулся от того, что Ваня тормошил его и щекотал. Он схватил Ивана  в охапку и замотал одеялом. Тот фыркал, вырывался и хохотал до изнеможения. Наконец, выпутался, сел, скрестив ноги, на кровати и серьёзно сказал:
- Рассказывай.
Митяй старался ничего не пропустить. Рассказ занял часа полтора. Ваня заставлял возвращаться к деталям, повторять какие-то фразы, иногда  останавливал его, и они просто молчали несколько минут.

Почему-то Митяй вспомнил, как  ним в детдом приезжали артисты. «Сборная солянка» - так сказала Сара. Тогда она целую неделю заменяла заболевшую воспитательницу. Когда уже все спали, и никто не мешал, они сидели в коридоре  на подоконнике и разговаривали. Сара расспрашивала о прочитанных книжках, редко говорила сама. Она умела слушать как-то по-особенному. Митяй больше никогда и ни с кем так не говорил.
А на концерте, после выступления пожилых пародистов, которые очень старались сделать «смешно», вдруг вышли два скрипача. Девушка и старик. Сара шепнула ему: «Дуэт». Они играли, как будто разговаривая друг с другом, подхватывая и продолжая мелодию совсем в неожиданных местах. Дуэт. Так и у них с Ваней.

- А  где ты сам был, расскажи, - опомнился Митяй.
- Я ведь тебе написал. На олимпиаде. Мы их сделали! Ты бы видел, как москвичи с нами вначале говорили. Мол, из Мухосранска химики приехали.  А потом ничего, зауважали.
- Молодец ты, Вань. Даже не спорь. Я знаю, что говорю.
И вдруг Митяй снял с шеи Оберег и надел Ивану. Тот оторопел и молчал. Потом всё-таки сказал:
- Нет, Митяй, я не могу. Он – твой!
- Ну, раз мой, значит, я могу распоряжаться им, как хочу. Вернее, как нужно. Я так решил.
               
 * * *
Он  слышал голоса. Как будто издалека. Говорили мужчина и женщина. Женский голос – чуть хриплый и приглушённый:
- Доктор, он второй месяц уже без сознания… Скажите, надежда есть? Можно я останусь возле него?
- Да вы и так сидите целыми днями. Отдохните. А надежда, она всегда есть.
- Мне кажется, он слышит меня. Я должна с ним говорить. Чтобы не ушёл.
- Ну ладно, оставайтесь. Это ваше право…

Митяй приоткрыл глаза: белый потолок, белые стены, капельница. И женщина рядом. Она прикрыла ладонями рот, как будто поймала крик и держала его изо всех сил. Что так испугало её?
Она встала, пошла как-то боком, не спуская с него глаз. Вернулась с мужчиной. Тот присел на край постели. Лицо осунувшееся, смутно знакомое. Заговорил тихо:
- Дима, сынок… Ты как? Слышишь меня?
Митяй хотел кивнуть, но не мог, только опустил ресницы. Но тот понял, взял его руку, сжал. И продолжал говорить:
- Ну вот, я знал. Ты справился. Ты же у меня сильный. Всё теперь будет хорошо. Всё у нас будет хорошо.

Иногда Митяй будто выплывал из светлого мягкого тумана туда, где назойливым казался каждый звук, и раздражал яркий свет, и чувствовалась тяжесть тела.
И снова он видел глаза той женщины и понимал, что она говорит с ним. Не спрашивает, а просто говорит. Вот только о чём? Но его успокаивал её  тихий голос, который изредка прерывался покашливанием. Временами приближалось ещё одно лицо. И легко пахло табаком, и он понимал, что это отец берёт его руки в свои – большие и тёплые. И почему-то дышит на них, будто хочет отогреть.

Митяю часто казалось, что он плывёт в воде – почти горячей, она захлёстывает его и тянет. Но он удерживается и не соскальзывает туда, вниз, а снова оказывается на поверхности…. Иногда он видел себя. И мог разглядеть каждую деталь. Точно – он, его не спутаешь ни с кем. Даже ночью, на белой подушке, тёмным пятном – уродливая сторона лица.

Но наступил день, когда он раз и навсегда освободился от вяжущего ощущения  теплоты и комфорта той  запредельности, которая так манила его и обещала так много. Он открыл глаза рано утром. И пошевелил руками и ногами, и потянулся всем телом, чувствуя его каждой косточкой. Он разглядывал на свет пальцы рук, сгибал колени, даже осторожно повернулся на бок.
В окне – несколько голых веток, да серое, переходящее в едва различимую голубизну – небо. Что там? Осень, весна? Так странно не знать этого….

Мужчина и женщина вошли вместе. И почему-то держались за руки, как будто боялись отпустить друг друга. Подошли ближе, сели рядом. Первым заговорил мужчина:
- Дима, ты помнишь меня?
Митяй качнул головой. Что означало – нет.
- Я твой папа, отец. Антон Молотов. Ну, вспоминай….
Да, где-то он слышал это имя…. Когда? Как скинуть пелену… Эту плотную, без просвета, грубую ткань на его сознании. Она отняла всё близкое. И сейчас не пускает, не позволяет.…

Женщина низко склонилась. И он вспомнил этот запах духов. И опять закрыл глаза: карусель, холодная и скользкая грива смешной лошадки в яблоках. Восторг и тошнота одновременно. Тёплые руки снимают его и ставят на землю, он утыкается головой в яркий подол, и – эти духи…
Митяй посмотрел на неё:
- Мама…
Слёзы текли дорожками, она их не вытирала, а слизывала языком. И как будто боясь пошевелиться, замерла. У неё за спиной раздался голос:
- Больше нельзя. На сегодня хватит.

И он опять провалился в сон. И здесь всё сошлось. Всплыло в памяти главное – Тимур. Его брат. Его принесла мама Катя. Почему-то он так и звал её – «мама Катя». Он помнит, что Тимур был – в косынке. Обещали брата, а принесли девчонку? Зачем она нужна? С кем он будет играть?
Но сверток развернули, ручки и ножки у смешного маленького человечка поджаты и скрещены, а струйка нацелена вверх. И все хохочут, и обнимают друг друга.

Тимуру три года. Первый раз  Диме разрешили взять его с собой в булочную. Они идут,  крепко держатся  за руки. Братья. О светофорах он знает всё. На красный – обязательно стоять. Машины идут чередой. И вдруг Тимур вырывает руку, бежит в просвет между ними.
Они оба лежат на асфальте. Саднят колени и локти, больно. Тимур возится  под ним, но молчит, не ревёт. Отец обхватил их руками – вместе. Откуда взялся? 

А потом – белая скатерть на столе и фиолетовые бокалы, у которых имя похоже на собственный звон – «богеммм…». Его тянут за уши, они уже слегка распухли. Мама Катя прикладывает к ним свои прохладные ладони и, шутя, бьёт кого-то по рукам. А вечером – на покрывале – куча подарков,  и он засыпает в обнимку с ушастым плюшевым слоном.

Гроза. Сначала – молния, и только вслед – глухое ворчание грома. Мокрый асфальт, пустая дорога. И мальчик пригнулся к рулю велосипеда. Куда он, в такой дождь?
Сосна падала медленно. Сначала она надломилась, почти посередине. Молния срезала её наискосок,  рвались мышцы дерева, тяжёлая крона тянула вниз. Она рухнула в тот момент, когда маленький велосипедист  сворачивал на грунтовую просёлочную дорогу….

***

Проснулся резко. И первый раз – сел.
Луна стояла ровно посередине форточки. Как будто неумелый художник нарисовал чёрный квадрат неба и ровный круг луны.  Разве это красиво? Слишком просто.
Он пытался разложить всё по полочкам. Двойная жизнь? Параллельные пространства? Пересечения вариантов? Время, которое расходилось веером?

На утреннем обходе он попросил медсестру дать ему зеркало. Она удивлённо посмотрела, но просьбу выполнила. Достала из кармана пудреницу, а сама вышла из палаты. Персонал здесь – на высшем уровне.
Митяй внимательно вглядывался в отражение. Ему казалось, что на бледном после болезни лице ещё больше выделялось багровое пятно.
Но где судьба его раздвоилась?  И когда пошла по таким разным путям, заставляя поверить в невозможное? Хотя… Может быть, действительно – последствия травмы? И та, вторая жизнь, привиделась? Но ведь где-то пребывала его душа, пока бессознательное тело лежало здесь?

Выписывали его солнечным сентябрьским днем. Больница в самом центре города, напротив – аллея клёнов. Лучшее дерево осени. Резные листья будто хлопали в ладоши, а ветер тащил и кидал под ноги уже упавшие, омытые ночным дождем, и глянцевые.
Этот дом он не помнил. Память восстанавливалась, но эпизодами, отрывочно, как будто кто-то склеил вразнобой кусками порезанную ленту фильма.
Отец  рассказал, что в тот вечер, когда погиб Тимур, кто-то из друзей позвонил Митяю в спортивный лагерь, опередив родителей. Он занимался в тренажерном зале. Весть ударила так, что на миг – отключился, потерял сознание и упал затылком на стальные диски.
Почти два месяца родители ждали, когда он придёт в себя.…

В своей комнате Митяй ориентировался без труда, сразу нашёл боксерские перчатки, натянул на руки и ощутил привычную тяжесть. Подошел к компьютеру, но отец позвал обедать, и он спустился на первый этаж.
Потом они сидели в гостиной, отец достал фотоальбомы в кожаных переплетах. Они смотрели их, один за другим. Путешествия, море. Вот Митяй – на пьедестале почёта, на верхней ступеньке, с поднятой рукой в  перчатке, а рядом – снизу вверх смотрит на него сияющий Тимур.
Множество глянцевых карточек, запечатлевших счастливую жизнь.
Серым мышонком скользнула мысль: в той, другой жизни, у него нет ни одной фотографии. Никто и никогда не мог заставить его встать перед объективом. Неужели так и будет всегда: быть здесь, а помнить – о том?

И вдруг мелькнуло лицо…. Он вернул  страницу  обратно. Да, это она – та женщина с остановки, которая бросала Тимуру в лицо злые слова, а потом бежала по обочине за велосипедом. Только здесь она молодая и очень красивая. Узнать трудно, но возможно. Это точно она!
- Кто это?
- Дима, мы никогда не скрывали от тебя, что твоя настоящая мать – другая женщина. Та, которая родила. Но Катя вырастила, с годовалого возраста, она твоя приёмная мать и родная – Тимура.
- А ты – мой отец?
- Да, я твой отец – Антон Молотов. В этом можешь не сомневаться.
- А где она теперь, Люция?
- Ну вот, ты вспомнил её имя! Мы пока не хотели говорить…. Она умерла, Дима, две недели назад, и хоронили её тоже мы. Скоро поедем туда – к Тимуру и к ней. Они почти рядом…
- Отчего умерла? Она же ещё молодая.
- От передозировки. Дима, в этом нет нашей вины, она сама выбрала такую судьбу. Я на Кате женился, когда Люция уже уехала от меня. От нас с тобой.
- Да, я знаю. И что она оставила меня в больнице.
Отец резко встал, подошёл к окну, потом обернулся:
- Дима, ты не можешь этого знать. Никогда мы не говорили об этом.
- Я знаю о том, что меня подбросили в детдом. А как я оказался у вас?
- Не понимаю…. Откуда?! Этого знать тебе было незачем.
- Так всё же? Как?
- Люция нас уверила, что ты умер. И документы были, и могилка. Бабушка с дедушкой ходили туда весь год. Потом мы заменили табличку, когда узнали, что ребёнок там – другой. А Люся, Люция рассказала всё, когда уезжала в Москву. Она думала, что не вернётся сюда никогда. А я нашёл тебя. И забрал. А потом появилась Катя.
- Понял.

Митяй встал:
- Можно, я пойду прогуляюсь?
- А не рано ещё? Ты как?
- Да, пап, хорошо. Я в парк пойду.
- Ладно. Но я через час подъеду туда. У входа буду ждать. Лады?
- Лады.
Он шёл машинально, ноги несли сами. Только остановился как вкопанный, когда увидел тот дом. Да, именно в этом дворе тогда, зимой, стоял снеговик. И перила на крыльце он чинил вдвоём с Георгием. А на втором этаже – его окно. И там сейчас горел свет, потому что уже наступали сумерки.
Медленно подошёл к калитке, взялся за ручку… Услышал шаги и обернулся. К нему подошел Георгий:
- Здравствуй, ты к кому?
- К Ивану.
- Его пока нет. Но спустись вниз по улице, наверняка встретишь. Он в магазин побежал.

Иван размахивал пакетом, Митяя не видел, сосредоточенно о чём-то думая и не отвлекаясь по сторонам.
- Ванька!
- Митяй! Ну вот, наконец! А я к тебе в больницу ходил, да меня не пустили. Говорят, дома будешь навещать. Тебя выписали?
- Да, сегодня. Я в парк иду.
- И я с тобой. Только недолго, а то – хлеб у меня. Потеряют.
- Вань, а там кто сейчас? Дома?
- Как обычно. У Ирины с Георгием трое своих детей, и трое приёмных – Виктор и Надя. Ну и я, конечно. Там всё хорошо, Дим.

Они шли по парку, говорили обо всём. Полчаса пролетели быстро. Стали прощаться. Иван расстегнул куртку, потянул шнурок, который висел на шее, и снял Оберег.
- Возьми его, Дима.  Он твой. И тут ничего не изменишь.
Ваня взял его руку, положил Оберег на ладонь, и сжал её в кулак. Резко повернулся и пошёл.  У выхода из парка помахал рукой и припустил бегом.

Отец уже ждал. Ехали минут десять. Они молчали,  изредка обмениваясь понимающими взглядами.
Митяй поднялся к себе, не раздеваясь, подошёл к зеркалу.  Да, в этой жизни его облик остался прежним, но его любили. По-настоящему….

Он поднял Оберег и поднёс его к лицу. Лёгкое покалывание,  а потом, будто ладонью провели, мягкой и тёплой. Митяй взглянул в зеркало ещё раз. Это был он, только не стало на лице уродливой печати. Она легла в центр Оберега последним пазлом. Он засветился, и  Митяй оказался на смотровой площадке замка. Навстречу шёл Альвур. Митяй сразу узнал его, хотя видел в первый раз. Альвур подал ему руку:
- Здравствуй, я ждал тебя.  Ты заслужил своё настоящее имя в наших мирах. Отныне ты –  Витязь Дмитрий Русский.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ