Часть вторая. Глава семнадцатая

Они не уходили из санатория, потому что везде на аллеях было весело, но не гуляли, а направлялись к выходу. Элен показала ительянский фонтан. Он был довольно замшелый, а черная вода в бассейне казалась очень холодной. Граф заметил, что в этом месте аллеи она начала лавировать: хотела пройти мимо фонтана, но как будто передумала; хотела увести его в боковую аллею – и опять раздумала. Кончилось тем, что он взял ее под руку и повел прямо под молодыми елками. Он здесь никого не знал, а она знала многих, и с ней здоровались. Идущий навстречу мужчина в неновом котелке, поздоровавшись, протянул ей веточку ясеня с только что распустившимися листьями. Она взяла и сказала:
- Как хорошо, что мы вас встретили! Это тот молодой человек, о котором я вам рассказывала, граф де Бельфор. После вашего ухода он разлюбил балет.

Судя по ее маневрам, она была совсем не рада столкнуться с мужчиной и показать его Гаспару, хотя тон, которым она произнесла свой текст, был искренний. Мужчина Гаспару не понравился. Он был глуповатый, пухлый, как будто наполненный водою. И ничтожный: такие вещи граф различал и не водил компанию с ничтожными людьми. Он понял, что мужчина пациент санатория и хорошо платит, а за плату приходится ломаться и говорить любезности даже таким независимым особам, как м-ль Шиманская. Все это графу не понравилась. Не понравилась и дама, которая шла с мужчиной под руку, точнее, шляпка на голове у дамы, накрученная и дурного тона, хотя стоила очень дорого.
Граф любил на дамах простые, почти мужские мягкие фетровые шляпы, какая была на Элен, и чтобы ничего не  выпирало и не было жестко, как глиняный горшок. Ботинки на даме были гнутые и тоже не понравились де Бельфору. Мужчина не сообразил, что ответить Элен, и хотя обласкал графа бараньим взглядом, не смог или не захотел продолжать беседы и пошел вперед со своей мадам.
- Что вы ему про меня наговорили? – придрался граф.
- Не обращайте внимания. Пациентам приходится говорить всякое, чтобы доставить удовольствие.
- Что вам за радость иметь дело с ненормальными?
- Вы его не узнали?
- Я его не знаю.



Но что-то зацепило его, он волновался, и когда волнение оформилось в странное, лихорадящее беспокойство, от которого у него заныло сердце, он спросил: - А кто это?
- Это Вацлав Нижинский, - сказала она, сомневаясь, стоит ли говорить это Гаспару.

Он не отреагировал на любимое прежде имя, пока новость не залила ледяным покровом то хорошее, доброе, что жило в нем и продолжало любить русские балеты. Он склонил голову, пристально посмотрел снизу ей в глаза и потерял сознание.
Очнулся он на скамье. Большой санитар массировал ему виски. Граф отклонился, чтобы из-за санитара увидеть Вацлава, и смотрел, как тот идет, распухший, в плебейской шляпе. Ступал он нетвердо, но он и всегда нетвердо ходил вне сцены.

Элен стряхнула с плеча Гаспара сухие сосновые иголки, которые натрясли расшалившиеся белки. Не сказала ему – идем. Стало быть, понимала, что у него не ходят ноги и он все равно никуда с ней не пойдет. Пережидая, пока он придет в себя, она попросила у знакомого ребенка семечек для белок. Белочка села ей на раскрытую ладонь, и она протянула ее Гаспару.
- Он был самым большим потрясением в моей жизни, - беспомощно сказал граф. Элен пожалела его и села рядом с ним на скамью. – Что… что я  могу сделать для него?
- Догони и скажи, что он был самым большим потрясением в твоей жизни.
Если бы Вацлав шел один, он бы так и сделал: догнал его и поговорил с ним, помня, что разговаривать с ним значит говорить самому: тот всегда был неважным собеседником, и очень любил, когда хвалили. Но с ним была венгерка Ромола Пульска, его жена, которую не любил Гаспар, и он сказал Элен: - Это я сделать не могу.
Она кивнула и продела руку ему под локоть. Неизвестно, насколько она жалела Вацлава, но графа она жалела. Жалела, что не сумела увести его от впечатления, которое взорвало графу его здоровую нервную систему.
- С ним это Дягилев сделал?
- Он таким родился. Глубокая врожденная патология.
- О Дягилеве говорят разные вещи, но, знаете, я не считал Дягилева его врагом. Пока он не поменял его на Мясина. Мясина я не могу ему простить. Но я по-прежнему не считаю его злодеем. Я просто не хожу на их балеты.



Обедать в ресторан они не пошли. У Гаспара поднялась температура, Элен привезла его домой, уложила в постель и отпаивала травяным чаем с медом и бальзамом.
- Так выглядит болезнь, - сказала она ему. – Совсем не похоже на финал шекспировских трагедий. Не шути с этим.
Он сказал, что не будет. Действительно, было не похоже: крепкие, здоровые парни с их клинками и амбициями, умирающие красивой смертью между многоречивыми тирадами – и распухший от лекарств, тихий человек, который прежде умел взмывать и парить над сценой.
Графа трясло под пуховиком, который Элен принесла со своей постели, затем, вероятно, подействовал бальзам, он стал поспокойнее, перестал дрожать и уснул.

Утром он был здоров, только бледноват, и Элен сочувственно уговаривала его не переживать из-за Нижинского. У него есть новое яркое впечатление. Он соглашался, что впечатление правда яркое, но тоже нельзя сказать, что в здравом уме. Сориньи всегда ему говорит: Гаспар, этот парень ненормальный. Ерунда, возражала Элен. Он нормальней, чем Сориньи, и если с ним действительно приключится паранойя, виноват в ней будет газетчик. Один из симптомов паранойи, сказала она Гаспару, ощущение, что за тобой постоянно наблюдают. Гаспар постарался запомнить. Но, кроме "сонного дьявола" и "клоуна", в голове у него ничего не удержалось. Все, кроме нее, казались сумасшедшими, или готовыми каждую минуту сойти с ума и начать спотыкаться на хороших тротуарах.

Если бы не встреча с Нижинским, он принялся бы очаровывать Элен; он и духи взял с собой такие, от которых дамы теряли головы. И выглядел превосходно, несмотря на болезнь и обморок. Ее любимому Сереже и не снилось выглядеть так импозантно, как со своим холеным страдающим лицом выглядел Гаспар. Но встреча с бывшим Божком повлияла на него ужасным образом, точно он перестал быть самим собой: он ночевал с женщиной и ничего не делал, а только разговаривал. Ему не было скучно, хотя мозг его был мало приспособлен к тому, чтобы разговаривать; беседы с дамами быстро ему наскучивали, поэтому он предпочитал дам, с которыми не нужно разговаривать. 

После завтрака она опять уложила его в постель. Сказала, ему надо отлежаться, а вечером она отвезет его на восьмичасовый лионский поезд. Мы с ним одного года, думал граф, но он уже вспыхнул и сгорел. У него все в прошлом, но у него было это прошлое, а я все еще считаю себя молодым человеком, у которого всё только начинается. Сереже двадцать два, Сережа на десять лет моложе, но и у него уже было прошлое, по-своему тоже яркое. Он знает, что может быть прошлое и будущее, боится не успеть и хандрит. Чего не успеть, он и сам не знает, потому что он уже состоялся: о нем пишут и он сам может писать прекрасно. Даже эта милая пани, и та уже состоялась.

Сережа учит думать, вспомнил он. С ним надо быть хорошим или плохим, праведником или злодеем – неважно, пусть даже сумасшедшим – но кем-то быть надо непременно.
Праведником или злодеем, подумал он. Это неверно: праведники ему скучны. Разве сам он праведный? Праведный злодей с яростным желанием верить в Бога.

Вечером она отвезла его на лионский поезд. Он стоял на платформе с отверженным лицом, и она сказала ему:
- Ты лучше, чем я думала. Лучше Сережи. Лучше всех. Я всегда буду о тебе жалеть. Уже теперь жалею. Но Сережа без меня пропадет. – Теперь уже она выглядела жалкой и беспомощной. – Так нельзя… Нельзя резать по живому.
- Не любите, - с усталым достоинством возразил Гаспар. – Если бы любили, даже не вспомнили бы, что есть Сережа.
- Просто он появился раньше. Давай будем милосердными.
- Давайте, - неохотно согласился Гаспар, которому Элен нужна была больше, чем Сережа. 
- Он не сумасшедший, - сказала она мягко. – Но он очень беспокойный, и по-хорошему, Гаспар, для твоей физической и духовной безопасности, я должна бы тебе сказать: держись от него подальше.
- Я это не приму, - отказался он.
- Будь осмотрительным, Гаспар.
- И это тоже.
- Береги его, Гаспар!
- Хорошо, - согласился он и с этим вернулся в Монпелье. Покорить он ее не смог. За веселым добродушием обнаружилась упрямая преданность Сереже.

Он вернулся домой со смешанным чувством досады тем, что его отшили (это была первая женщина в его биографии, которой он не стал добиваться, хотя она очень нравилась ему) и решимости жить как можно лучше. Он гордился тем, что видел Нижинского и мог рассказать об этом всем, кому это было интересно. Сереже он не стал ничего рассказывать, так как Сережа не стал бы слушать, а спросил, как граф оказался у Элен. В Монпелье не оказалось никого, кому он мог рассказать о своей поездке. Для разговоров о Вацлаве нужен был Париж. Только в Париже понимали и ценили такие вещи.

Вернувшись из очень понравившегося ему игрушечного дома Элен, он обошел свой трехэтажный дворец и пришел в такое дурное расположение духа, что стал думать, куда бы из него съехать. В этом доме нельзя было всерьез заболеть, потому что кроме камердинера и няньки за ним бы никто не стал ухаживать. Привычный роскошный вид обитых шелком стен, расписанных потолков и драгоценной мебели трех разных стилей показался ему мало приспособленным для уютной жизни, какою представилась ему жизнь с Элен. Только несколько картин и библиотека были приемлемы для любого дома. Хуже всего ему показалась его жена, неизвестно от кого беременная, подурневшая, с капризным хищным лицом, которое когда-то нравилось ему, затем не нравилось, затем он перестал его замечать, а теперь заметил и укрепился в убеждении, что ему невыносимо находиться рядом с нею. Это было не ново: он давно не доверял ей, но теперь и на жену он взглянул по-новому, с той точки зрения, что Элен могла быть беременна только от Сережи, и что у нормальной женщины не может быть нескольких мужчин, от которых она может быть беременна.
 Осматривая свой дом, он вспоминал почему-то, как Тициана ле Шателье сказала однажды о Сереже: "Ходит надутый, а спросишь, чего он, - скажет: душа болит. У этих русских вечно болят невероятные вещи, которых у других людей нет вообще". Гаспар вдруг обнаружил в себе эту почти невероятную вещь и обнаружил потому, что она болела. А прежде, до знакомства с Сережей и Элен, она не беспокоила, и он жил прекрасно. Только Нижинский как-то умел все в нем разбередить и держать его вне привычной безмятежности, и то не всегда и ненадолго.



Граф был в Швейцарии, когда в Прейсьяс позвонила Жаклин и сказала, что Патрицию отвезли со схватками в частную больницу. Сережа поднял верх машины, так как шел дождь, и поехал в город. Когда он подрулил к больнице Монтанелли, дождь уже не шел, а на мокром тротуаре стояла Жаклин с перепуганным лицом.
- Графу сказали? - спросил Сережа. Граф жил не дома, и они не знали, в городе ли он. Одни говорили, что он на побережье, другие видели его в кафе-шантане.
- Его не нашли.
- А искали?  - спросил Сережа.
Она покачала головой.
- А что ты так боишься? Не бойся! - сказал он, посмотрел на  окна и направился внутрь больницы. Ему сказали, что Патриция еще не родила, и ей очень тяжело. Он вернулся к Жаклин и, глядя в высокие, чисто вымытые окна, стал твердить стишок, который сочинял на ходу, пока она не сказала ему:
- Ну хватит.
- А что ты такая нервная?
- «Джеки, Джеки, как дела?
Виконтесса родила
в полдень хмурый и дождливый
нам сиятельного сына.
Джеки хмурится, хлопочет,
Джеки бабкой быть не хочет.
Но отныне и навеки
стала бабушкою Джеки».

В тот вечер в больнице Монтанелли родился Людовик Винсент Галуа дэ ля Рэ, мальчик четырех килограммов веса.
- А ты боялась! - сказал Сережа, опустил воротник раскисшей кожаной куртки и поцеловал Жаклин. Приехали родители Гийома. С графом Этьеном она поцеловалась, тощей Леонсии-Альфонсине едва кивнула и отошла в сторону, чтобы не стоять рядом с ней.
- Надо пойти посмотреть на мальчика, - сказала она, когда графская семья отбыла домой.
- А что ты хочешь увидеть?
- В чью он породу.
- Скорее всего, в мою, - сказал Сережа.
- Я все же пойду взгляну.

Он остался ждать. Она возвратилась в слезах и показала размер новорожденного внука. Из больницы поехали проведать дом на улице Синьори, который в отсутствие хозяйки стоял пустой. Он действительно был пустой, так как граф вывез куда-то антикварную мебель и новую мебель из детской комнаты.
- Как в сказке про ведьму, - сказал Сережа, прижал франтоватого лакея и узнал, что мебель вывезли в дом, где живет  давняя графская подружка.

Для пущей важности он вытребовал у Алена жандармский автомобиль и завывая сиренами подкатил к дому на Риволи-авеню в то время, когда там пили за здоровье новорожденного графа де ля Рэ.
Мебель с улицы Синьори была составлена в одной комнате и, видимо, не так была нужна подружке с ее сожителем, как граф ее навязал.
Граф был дома и весь сиял.
- А, теща? А? - спросил он, громко хлопая перед носом Жаклин в ладоши.
Сережа вышел вперед и сильно ударил графа в челюсть, разбрызгав слюну и кровь. Граф перестал хлопать и упал навзничь.

- Ты, чучело! Верни мебель, - сказал Сережа, примеряясь ударить графа опять, но так как тот продолжал лежать, заслоняя лицо ладонями, Сережа не посмел его тронуть и стоял около Жаклин, чувствуя себя почему-то проклятым.
Графская любовница начала визжать и побежала прятаться. Гости притихли и, поглядывая на внушительных, невозмутимых жандармов, вытекли из дома, довольные тем, что их не арестовали.
- Это что значит, что я чучело? - спросил граф. Сережа снова сбил его с ног. В этот раз невозмутимый сержант взял его и за локоть и сказал: - Ну-ну.

Вызвали несколько машин из агентства и вернули мебель в дом Патриции. Хорошенькие, дорогие и добротные вещи из детской комнаты исчезли, и граф решительно не помнил, куда их дел. Подружка тоже про них ничего не знала, ей они были не нужны, так как она не собиралась иметь детей.
У графа были расшатаны два передних зуба и разбита губа, что давало основания полагать, что пока он не сможет нормально есть, он будет сидеть в родительском доме и полоскать рот содой.

От Патриции это скрыли, но городская общественность узнала обо всем от самого графа, который, вырвавшись из дома с расшатанными зубами и раздутой губой, стал рассказывать, как его избили за то, что он хотел сделать жене подарок - вывез из дома темную мебель, чтобы заменить на белую, какую он видел однажды в Ницце - и заменил бы, если б у него оказались деньги. Но денег не было, Сережа ходил неотомщенный, а друзья Гийома не хотели связываться, хотя он подговаривал их отловить Гончакова и выбить ему все зубы. Сережа ходил открыто и не боялся графа. Дружки утверждали, что он носит пистолет. У графа тоже был пистолет, но он был далек от того, чтоб стрелять в Сережу, так как над обоими неким незыблемым символом конституционного порядка стоял Ален. Общественность в эти дни терпела графа, так как он дал повод о нем судачить - не о мебели, а о сыне, которого родила Патриция. Те, кто видел мальчика, говорили, что он ничуть не похож на графа, - ни острого подбородка, ни впалых губ. У ребенка было круглое лицо с пухлыми щеками. По всему было видно, что графская семья не принимала в нем участия.

- Проскочила, - говорили те, кто сочувствовал Патриции. И все-таки, с круглой головой и щеками, дитя было графом Галуа де ля Рэ, и граф им хвастал. Хотя его, как провинившегося с мебелью, не допускали к Патриции и не дали посмотреть на ребенка, он рассказывал, какой у него замечательный мальчишка, и что только у него мог родиться такой ребенок.

Приехал из Лиможа виконт Десанж, увидел малыша и сказал, что он был прав, добившись Патрицию в невестки. По городу пошла произнесенная им фраза, что такая женщина, как Патриция, даже от "гнилого негодяя способна произвести крепкое потомство". Фраза была очень обидной, и когда мать-графиня спросила, правда ли он это сказал, виконт ответил, что не только считает графа тронутым порчей негодяем, но сделает все, чтобы мальчик как можно меньше соприкасался с отцом. Если нужно, добьется даже развода, основанием для которого станет супружеская неверность графа.

Сережа стал бывать в обществе, ища случая встретить графа. Общество, со своей стороны, делало все, чтобы их свести. У него появились приятели, о которых он знал, что они продажные, и которые манипулировали им и хлопотали о том, чтобы поэффектней стравить с Гийомом. В первый раз он промахнулся: граф проводил время в другом месте, ездить в которое не позволяла Сереже гордость. Но на другой вечер графа ему добыли, заманив в дом дэ Грильи, для него чопорный и скучный. Впрочем, графу не было скучно в эти дни: он гордился своим отцовством и стал рассказывать, какого большого родил ребенка.
- Никого ты не родил! - громко, чтобы слышали все, возразил Сережа (это было то, зачем его звали в общество и сводили с графом.) - Это жена твоя родила. А ты в это время вывозил мебель, козебожка чертова.
- Как, то-есть, не родил? - удивился граф. - Поподробнее в этом месте!
- От тебя может хилая ведьмочка родиться, но никак не мальчик, виконт Десанж, - сказал Сережа, и так как ничего добавить было нельзя, чтобы не оскорбить виконта и старшего графа дэ ля Рэ, он спросил хозяйку: - Зачем вы впустили это пугало?
- Как ты меня назвал? - удивился граф. - Это что значит, что я пугало?
- То и значит, - сказал Сережа.

Хозяйка дома и подвернувшаяся Жаклин с ласковой настойчивостью выманили графа на лестницу, а затем и вообще из дома, если не вполне погасив скандал, то заключив его в границы, в которых они могли контролировать его развитие.

И все-таки слово было сказано, и злая бульварная газетка под пышным заголовком "Младший Гончаков оспаривает отцовство графа Галуа дэ ля Рэ" опубликовала и Сережину реплику и ответ Гийома, который будто бы сказал, что расправляется с эмигрантами по-своему. Посудачив о том, что некоторые городские дома плохо делают, принимая эмигрантов, которые не умеют себя вести, газетка выпустила таким образом залп по авторитетной в департаменте "Монпелье-экспресс" и ответить ей должен был Бертран или Лансере-Сориньи, которые прежде ее не замечали. Не ответили и теперь. Газетка продолжала кипеть и заступаться за графа, обратив на себя внимание графини, которая решительно заявила в ней, что намерена обратиться в суд с иском о защите чести и достоинства членов ее семьи - и новорожденного графа тоже, который, без сомнения, сын Гийома. Все это, вероятно, кончилось бы плохо для ответчика, которым в суде должен был выступить Сережа, если бы виконт, после консультации с юристами, которые разобрали сережины фразы на составные и проанализировали их, не объявили ему, что Сережа не сказал, в сущности, в адрес новорожденного ничего дурного, и они не видят оснований полагать, что он оспаривал отцовство Гийома, так как он сказал только, что ребенка родил не собственно граф Гийом, что противоречило бы законам природы, а графиня-мать, которая действительно родила ребенка в то время, как граф продавал (или дарил) мебель. Что касается хилой ведьмочки, это было обидно и могло служить основанием для иска, так как начало фразы формально оспаривало отцовство графа. Но так как Сережа не сказал, кого он считает отцом ребенка, и не сказал графу прямо, что не считает его отцом, а только высказал мнение о состоянии здоровья потомства графа, то едва ли следует усматривать в его фразе повод для возбуждения гражданского иска только на основании второй фразы, минуя первую. Последнее же его высказывание, а именно: "Зачем вы впустили это пугало?", допущенное им в публичном месте, хотя и квалифицировалось как мелкое хулиганство, требовало не судебного разбирательства, а поединка, и по законам чести граф должен был вызвать Сережу на дуэль.

После консультации с юристами и вердикта виконта: "Пусть он теперь заткнется!" разговор пошел на уровне отцов: граф Галуа дэ ля Рэ встретился с князем Сергеем Сергеичем и сказал ему: "Приструни ты своего молодца". Он был не против поединка, не против даже, как он дал понять князю, чтобы Сережа ухлопал на нем Гийома [теперь у него был наследник (жалко, что не три), и он допускал участие Гийома в дуэлях - при том, что граф на умел стрелять и не знал, для чего существуют поединки].

Сергей Сергеич был категорически против. И потому, что на дуэли волею случая, благосклонного к дуракам, Сережу могли убить, и потому, что при любом исходе Сереже пришлось бы предстать пред французским правосудием, которое, в отличие от графа дэ ля Рэ, считало дуэли вредными  и за них наказывало.

Дело было гиблое. И хотя отцы разъехались друзьями, они не решили главного вопроса: как быть их сыновьям, чтобы не потеряться в глазах общественности.
Сережу на время заперли в одной из замковых башен, на высоте десяти метров от земли, и княгиня, не доверяя горничным, сама носила ему еду, после каждого посещения запирая на ключ и засов. Новое жилье было комфортабельным, с туалетом; княгиня умерила радость переселения, пригрозив, что в комфортабельно оборудованной башне, как в заточении, Сережа пробудет столько, сколько понадобится времени, чтобы дикая история с графским сыном как-нибудь забылась. Простыней ему не дали, чтобы не вызвать соблазна сбежать из замка: спал он на ковре, укрываясь покрывалом. В комнате была труба, напрямую связанная с баком прачечной и всегда горячая; в башне от нее было душно, так что приходилось держать открытым окно, в которое порывы ветра заносили лепестки отцветающих деревьев и пыльцу исполинских сосен, которая окрашивала лужи в зеленовато-сернистый цвет. Новое жилье Сережи было жильем поэта, и он жалел, что не поэт, и что к нему не пускают женщин: хотя бы одну из них, чтобы она разделяла его трудности. Город понемногу роптал: несмотря на замкнутый характер и нежелание общаться, Сережу любили и прощали ему несветскость, надеясь, что с возрастом в нем разовьется светский молодой человек, и он станет элегантным.

И вот, когда две влиятельных семьи зашли в тупик, а относительно новорожденного Винсента виконт Десанж объявил, что не оставит его на улице Синьори, под влиянием Гийома, в диалог вмешался Лансере-Сориньи, который написал в "Монпелье-экспресс", что если бы Гийом с самого начала был хорошим отцом, как другие мужчины, которые несут ответственность за свою семью и свои поступки, вся эта дикая история не приключилась бы и новорожденный Винсент-Людовик-Себастьян-Этьен Галуа дэ ля Рэ не вышел в мир частично скомпрометированным легкомысленным поведением своего отца. Граф назывался отцом, Сережа не упоминался вообще, все было поставлено на свои места, и общественное мнение, ожидавшее то поединка, то судебного разбирательства, то каких-нибудь таких штук от графа, которые, натолкнувшись на сережину пылкость, могли бы всех встряхнуть, неожиданно успокоилось на мысли, что граф себя очень глупо вел, за что и получил от Сережи, который опекает Патрицию, которую знает с детства - и правильно делает, поскольку ее мужа никогда не бывает дома.

Сориньи не анализировал поступки графа и не пенял ему: он был не судья, чтоб его судить. Он напомнил по дням, чем тот был занят в то время и за неделю до того, как родился сын. Авторитет Сориньи был так велик, что скверная история, оставшись скверной, теперь касалась одного графа, неприспособленного быть хорошим отцом; строго говоря, не приспособленного вообще ни к чему серьезному, что знали и до статьи Сориньи, и до рождения младенца, а Сережи как бы не было вообще и не было нигде в городе. Без него показалось скучно. Непредсказуемый и несветский, он умел развлечь толпу.

***

Приехал из Швейцарии де Бельфор и предложил Сереже поехать в Париж. Едем, согласился Сережа, которому было безразлично – сидеть ли дома или ехать в Париж. Если б он отказался, граф уехал бы в Париж без него. Но он захотел и поехал с графом, и эта поездка, хотя и ненадолго, изменила его жизнь. А, может быть, надолго. Кто берется судить, что было бы, если бы они не поехали в Париж? В Париж им нужно было затем, что, во-первых, город был тесен для Сережи и Гийома; во-вторых, профессиональный театр собирался ставить "Леди Гамильтон" и хотел оговорить с Сережей условия постановки. Ему предложили роль адмирала Нельсона, от которой он отказался, так как не чувствовал себя способным играть на профессиональной сцене. В-третьих, Гаспару нужен был оранжировщик для его любительской постановки в Монпелье. Взять его можно было только в Париже. Четвертая причина, по которой графу нужно было в Париж, была та главная причина, что он по нему соскучился.

Но прежде чем уехать и увезти Сережу, он опять обошел весь дом и еще более недовольный тем, как все в нем устроено, решил немедленно переделать ту его часть, куда почти не ходила его жена. Это были четыре комнаты, центром которых была бывшая курительная (граф не курил и курительную переделал в оружейную, выставив в разных углах по рыцарю; два всегда были у них в доме, а двух привезли из антикварной лавки в то время, когда его выгнали из консерватории, и нужно было обновить интерьер). На одном из рыцарей был неснятый с Рождества колпак Пэр Ноэля.

Перестройку он затеял потому, что ему очень понравился дом Элен. Он нашел его очень стильным и решил перенять некоторые пленившие его детали. Оказалось, этого нельзя сделать: собственный его дом упирался и не хотел меняться. Стильность обстановки домика Элен заключалась в том, что в нем было всего две комнаты, в которых в большом беспорядке было перемешано огромное количество книг, небольших картин, отличных фотографий, большей частью теперь сережиных, и забавных игрушек, немецких с виду. Стены нижней комнаты были заняты стеллажами с книгами, кроме одной стены, которая вся сплошь была увешана фотографиями и репродукциями Брейгеля. Мебель была старая, но как-то очень хорошо гармонировала с книгами и не давила на психику, как вдруг надавили на психику Гаспара гнутые ножки и позолота рококо. Только диван, на котором болел Гаспар, был новый, яркий. Полки стеллажей были широкие и впереди книг на них помещались рода безделушки и привезенные отовсюду сувениры очень хорошего вкуса и достоинства.

Комнаты он переделал, но лучше ему не стало. Опять показалось скучно, и тут Сережа сказал, что едет с ним в Париж. Они поехали. Он обратил внимание, как ехал Сережа – с одной дорожной сумкой, и решил в другой раз ехать так же. Княгиня Ольга Юрьевна, отпуская сына, просила Гаспара присмотреть за ним. Она не опасалась того, что Сережа способен загулять. Насколько понял Гаспар, она просила его позаботиться о том, чтобы Сережа держался как можно дальше от своей пассии Тучковой и не предложил ей опять своей руки. Это Гаспар обещал княгине с легкостью, потому что Сережа и не вспоминал о своей возлюбленной.

В Париже граф ввел его в свой круг, которому он понравился, но который ему самому был не совсем понятен. Слава о нем была разбойничья. В Монпелье его считали вроде карманной бомбы, которая взрываясь, брызжет искрами и производит много шипения и шума. Игристый, как шампанское, говорил Гаспар. В Париже обнаружилось, что он домашний, застенчивый и совсем не буйный, не имеет привычки к разгульной жизни и мало пьет. По ночам он хотел спать и после одиннадцати вечера, когда парижская жизнь только начиналась, становился решительно ни на что не годен. Познакомив его с приятелями, граф днем всюду водил его с собой, но по ночам не трогал. Утром он просыпался в восьмом часу, гулял один и полюбил эти одинокие прогулки.

Обедая однажды в "Ротонде", друзья Гаспара заговорили о Нижинском, которого все когда-то знали (комнаты почти всех до сих пор еще были украшены одной и той же фотографией с лицом в полупрофиль на длинной шее – на сережин взгляд слишком вдохновенным. Но нормальным. По выражению лица было трудно предположить, что его обладатель носит в себе шизофрению и некоторое время спустя будет совсем иначе выглядеть.

Обедая с друзьями графа и почти не участвуя в разговоре, Сережа услышал, как граф описывает Нижинского, каким он видел его неделю назад, и в каком он санатории. Сережа был удивлен, но промолчал и только когда расстались с друзьями, сказал ему: - Ты мне не говорил, что ездил к Элен.

- Я не ездил к Элен. Я ездил по своим делам в Швейцарию, оказался недалеко от санатория. где она работает, и посчитал приличным зайти с ней поздороваться. А Вацлав шел в это время мимо, и она нас познакомила.

- Не понимаю, зачем было знакомить, если он шел мимо. И шел бы мимо. Ты ничего не перепутал? Может быть, это другой врач и другой больной? – спросил Сережа. Рассказ Гаспара не вписывался в логику поведения Элен.
- Извини, но этих двух я ни с кем не перепутаю, - с апломбом сказал Гаспар.
- А что так страстно?
Граф пожал плечами.
- А как ты узнал, в каком она санатории? – спросил Сережа, который  не помнил, как назывался санаторий и городок, к которому он принадлежал территориально.
- Я просто спросил. Она очень знаменитая.
- У кого ты просто спросил?
- В справочном бюро.

Все это попахивало липой. Сережа подумал и после долгого размышления сказал ему то, что Гаспар ожидал услышать: - Еще раз к ней сунешься – получишь в тыкву. Эта женщина моя.
- Так что ж ты не женишься на ней? – спросил Гаспар, хотя ему представлялось странным увидеть Сережу, в его возрасте, с его детскими глазами, мужем мадам Шиманской.
- Я предложил. Она сказала, чтобы я не выдумывал, что моей невесте сейчас 15 лет, и я должен подождать, пока она подрастет.
- Почему? – спросил Гаспар.
- Ей 35 или 36. Она говорит, что жена не может быть настолько старше мужа.
- Это верно, - сказал Гаспар, отметив, что у Сережи нет серьезных намерений относительно Элен и, значит, он имеет моральное право добиваться ее и дальше. На сережину угрозу он не обратил внимания: его никто никогда не бил. Он скучал по Элен. Даже на фоне парижанок она была очень славной.

Чтобы продолжить разговор об Элен, имени которой нельзя было произносить, чтобы не раздражать Сережу, он заговорил о Нижинском и повторил все то, что рассказал за столом. Мораль его монолога сводилась к тому, что ему жалко, что тот больше не танцует. И что он не будет танцевать, потому что толстый. Он попытался повторить, что сказала Элен об одиночестве психически больного человека, но не смог вспомнить, что именно она сказала, помнил только впечатление, что было красиво.
- Как кстати Нижинский, - рассеянно произнес Сережа. - Другой трагедии нет, так хоть Нижинский.
Граф принял это на свой счет и обиделся, но все-таки подумал,  что несмотря на то, что Сережа вредный, с ним приятно разговаривать.



***
Парижские газеты написали о том, что он приехал в Париж: после своих не совсем почтенных приключений в Монпелье, которых он сам теперь стеснялся, во мнении столичной прессы он был герой, и писали о нем, как о герое. Именно из газет Таня узнала, что он в Париже, и позвонила ему по телефону. Он был обижен на то, что когда он страдал в Монпелье, она никак о себе не заявила, а Элен явилась тотчас и лечила ему горло. Исходя из этого, он считал, что от Элен ему больше пользы, поэтому Элен ему больше нравится, хоть и старше его на 15 лет. Он, правда, ни словом не упрекнул Тучкову, но она сказала, что две недели была в командировке и вернулась три дня назад. Хотя при его довольно равнодушном отношении к ней командировка ничего не значила, из вежливости он предложил ей позавтракать вместе на Монмартре. Если бы она отказалась, он бы не повторил приглашения и не стал ее искать. Но она согласилась, и в 12 часов он встретил ее и был убит наповал тем, какая она красивая. Она была лучше всех женщин, которых он видел вокруг себя: маленький барабанщик, выигравший Бородинское сражение. Он был не подготовлен к такой степени красоты, и они еще не съели десерт, а он уже не знал, как станет без нее жить. Онемел, задыхался и имел вид довольно жалкий. Ему было страшно, что после завтрака она придумает дело и уйдет. Однако после завтрака - был  замечательный день апреля - они поехали в Версаль и там целовались и обедали, а на обратном пути он отвез ее в Серсель, где она жила, и она познакомила его с генералом Глазковым – пожилым и чрезвычайно улыбчивым. Когда рассеивалось общее впечатление от большой фигуры, в памяти оставалась широкая генеральская улыбка. На другой день они втроем пообедали в "Ротонде".

- Ты с ума сошел? – спросил граф. – Зачем ты опять связался с нею?
- Это не твое дело.
- Нет, мое. Я обещал твоей матери за тобой присматривать.
Сережа заметил, что после командировки в Германию она целые дни свободна и у нее нет денег. Шестилетний сын жил то с отцом, то с ней и было заметно, что и ей, и отцу он в тягость. Когда его брали на прогулки в Булонский лес, он быстро надоедал Сереже манерой тотчас привязаться и желанием понравиться.
Прошло четыре дня с тех пор, как он встретился с Тучковой, когда Гаспар объявил, что у них есть режиссер и оранжировщик, которые едут с ними в Монпелье.
- Я  не собираюсь уезжать,. – возразил Сережа.
- А когда ты соберешься?
- Ну… скоро, - неопределенно ответил он. Это зависело от Тани. Несмотря на то, что они проводили вместе целые дни, они сблизились не больше, чем в первый раз. Держалась она очень независимо и любить себя позволила ему только один раз, у него в номере – причем, неохотно, как будто по обязанности, так что ему было стыдно за свой пыл и ласки, на которые она не отвечала.

А еще через два дня он неожиданно для себя вдруг оказался на ней женат. Свадьбы, правда, не было. Не было даже приличного венчания, они просто зарегистрировали брак в муниципалитете в присутствии двух свидетелей – генерала Глазкова и его подруги, которую Сереже велено было называть тетей Флоранс.

Он был не ослеплен, скорей, оглушен, и после того, как свершился брак, стал думать, как он преподнесет его родителям и как станет с этим жить. Он знал, что родители ужаснутся, как он сам ужаснулся тому, что оказался женат, но в той же степени он был убежден, что с этого дня всегда будет бесконечно счастлив. После того, как Таня стала его женой, он ожидал резкой, счастливой перемены в ее отношении к себе. Ожидал, что она его полюбит и между ними установятся отношения, какие он всю жизнь наблюдал между отцом и матерью. Иных отношений между супругами он не знал, поэтому даже не мог себе представить, что жена может не любить мужа, не заботиться о нем, не считать его придурковатым и не орать на него по любому поводу.

Гаспара он нашел в маленьком кафе на Монмартре с друзьями из «русского балета". Он подошел и поздоровался, но так был занят своими мыслями, что не различал лиц. Гаспар заметил, что он не может перевести дыхания и что у него полыхают уши.
- Можно тебя? Есть разговор, - сказал он.
 - Большой разговор?
- Тут есть, куда пойти?
- Идем, - согласился граф.

В кругу, который они покинули, много и с наслаждением говорили о том, что он и Гаспар любовники, - утверждение, которого граф не опровергал, считая честью иметь любовником (пусть гипотетически) "маленького князя", самую модную, экзотическую русскую фигуру Франции. Ему было очень приятно уводить Сережу наверх на глазах у всех. Сережа, правда, тотчас поломал впечатление тем, что обернулся и сказал: "Как два педераста!"
Несколько раздосадованный граф провел его по винтовой лестнице на шестой этаж, где в мансарде помещалась мастерская его приятеля.
- Что, мой мальчик? Во что ты влип?
- Оставь этот тон, нужно посоветоваться. - Сережа огляделся. Картины были  хорошие. Лиц в кафе он не различил, но картины ему понравились. Гаспар нашел бутылку дешевого марло и налил обоим. Он был рад, что Сережа, хотя и с дурацким комментарием, дал ему повод увести себя наверх. Он знал, что о них сейчас судачат.
- Такое дело, Гаспар! Я сейчас женился.
-  Что ты сделал?
- Я женился сейчас, Гаспар!
- Серж, я тебя сто раз просил: выражайся попонятнее!
- Как еще понятнее? Я сейчас женился.
- Ты хочешь сказать, что соблазнил девочку? А она требует, чтобы ты на ней женился?
- Я женился на своей соотечественнице Тучковой, - в отчаянии произнес Сережа и предъявил Гаспару руку с надетым на палец обручальным кольцом.
Гаспар вспотел. Глядя на него, Сережа тоже вспотел, дрожащими руками ослабил петлю галстука и расстегнул воротник.
- Ты с ума сошел? Совсем рехнулся?
- Нет, почему! Это брак по любви. Второе: я должен был.
- Чертов балбес, когда ты усвоишь, наконец, что ты ей ничего не должен?
- Не ори на меня, во-первых, - обиделся Сережа, которому представилось, что в ответ на его скоропалительный брак все вольны на него кричать и учить быть умным.
- - Смерть Христова, Серж, я твоей матери слово дал за тобой присматривать. Почему ты не взял меня с собой? Как я появлюсь в городе? Что я ей скажу?
- Да что тут страшного? Почти все женаты… Ты же вот женат! И ничего, не умер.
- Зачем она за тебя пошла? Ей газету нужно выпускать? Я дам ей денег. Скажи ей: я дам ей любые деньги на ее чертову газету и заверни это все назад.
- Нет, как можно. Когда уже все сделали...
- В церкви венчались?
- Да нет. Пошли обвенчались в муниципалитете. При двух свидетелях.
- Вот что… Мы сейчас едем к ней, узнаем, что она хочет, и даем, сколько нужно денег. И ради Бога, Серж, постарайся, чтобы  мама не узнала об этом браке.
- Мама – ничего, а отец убьет.
- Тем более нужно принимать меры. Пока она не привыкла быть княгиней. Господи, тут еще и титул. Ты понимаешь, что ты наделал, Серж?
- Ты со мной разговариваешь, будто я помешанный. А я тебе сказал, что женился по любви… Она моя жена, и я хочу, чтобы ты уважал мой выбор.
- Где ты ее оставил?
- Она поехала к себе в Серсель. Мы договорились встретиться в шесть вечера около "Мулен-Руж"
- Почему так? Почему врозь?
- Отстань, пожалуйста. У меня голова болит.
- Все не по-человечески. Почему «Мулен-Руж»? Так только на проститутках женятся.
- На проститутках не женятся.
- Я поеду с тобой, – сказал Гаспар.
- Как хочешь.

Он понял, что Сергей едва стоит на ногах, понял, что он сам чувствует, как странно, что его жена тотчас после заключения брака вернулась одна в свой пансион, назначив ему, как чужому, встречу в шесть около кафе.

Гаспар хотел продолжать на него кричать и даже схватил за лацканы пиджака с намерением вытрясти из него всю дурь, но Сережа оттолкнул его руки  и при этом так взглянул на него, ожидая помощи, что Гаспар вдруг обнял его и прижал к себе, как он жалел бы и утешал попавшего в беду маленького брата. Сережа показался ему беспомощным, больным, которого надо спасать и лечить у Элен. Раза два-три в этот приезд в Париж он видел Тучкову с ее холодным, отпугивающим отношением к Сереже. Главное, и Сережа видел, что отношения между ними ненормальные, и когда Гаспар однажды сказал ему, что ему надо с нею развязаться, ответил, что "надо бы. Но еще чуть-чуть".

- Что ты собираешься делать?
- Я? Я собираюсь с ней жить.
- Серж, ты действительно припадочный. Тебе говорят – надо как можно скорее покончить с этим, пока не узнали пресса и родители, а ты собираешься с ней жить. Позволь тебя спросить – где? В Париже? В Монпелье она не поедет.
- Я тебе сейчас в морду дам.
- Замечательно. В морду – это замечательно. Что ж, иди живи. С Богом. Можешь сказать, почему она одна поехала в Серсель?
- Не могу, - возразил Сережа.

Одна из картин была превосходным портретом графа с нервными яркими глазами и маленьким, плотно сжатым ртом. Локоть он упер в стол и держал около лица сигарету в тонких пальцах, хотя Сережа знал, что он не курит. От взгляда становилось тревожно, и не живому Гаспару, а лицу на портрете хотелось сказать: «Не переживай, де Бельфор. Прорвемся».
- Укради у него, - предложил Сережа.
- Можно украсть, а можно выкупить.
- Интересней украсть. Укради и подари Элен. Она понимает такие вещи. Повесит на стену, а я буду психовать и тебя за это бить!
Гаспар снял картину со стены, выбил из рамы, свернул в рулон, обернул бумагой и протянул Сереже: - Это тебе. Свадебный подарок.
- Не переживай, Гаспар, выкрутимся. Нас е-т, а мы крепчаем.
- Какой ты дурак! Господи, какой ты дурак! Ты ведь мог жениться на Элен. Даже не жениться, а просто жить.
- Я не понимаю, при чем тут Элен? Элен просто врач!
- Но этот врач действительно хорошо к тебе относится.
- Ей за это деньги платят.
- Ты очень скоро узнаешь, дорогой новобрачный, что за деньги любовь не купишь. Твоя жена даст тебе понять. Будь он проклят, этот твой брак! И будь все проклято!
- А за что купишь? – спросил Сережа.