Форт Верный

                Светлой памяти Марата С., с благодарностью.

- Вначале – всего и надо-то было – а, да что там говорить!..

Они шли по Комсомольской, на запад, в сторону Ауэзова, и Галька пыталась ему что-то рассказывать. Он сам спросил. Тут же отследила, что если продолжать – неизбежно придётся сказать негативную вещь. А ей так хотелось поберечь его от какого бы то ни было негатива вообще. Даже если это совершенно не касалось его: рассказ о давней своей неудаче. Но позитив никак что-то не вспоминался. Он, к тому же, её не слушал: «Опять – не обо мне! Не хочу…» Но, как только она оборвалась с рассказом, ему стало словно чего-то не хватать. Шли мимо кафе.

- Зайдём?
- Это ж «Форт «Верный»!

Оба они способны были зайти в кафе исключительно из-за названия, вне зависимости от  обслуживания, кухни и цен. Поэтому неважно, кто первый сказал «зайдём». Внутри там было как-то всё очень обычно. Пожалуй, только название было необычным. Галька проворчала:

- «Верный», «Быстрый», «Стремительный». Как будто военный корабль, а не кафе...
- Форт «Верный»! А то ты не знаешь! Это была казачья крепость на месте Алма-Аты. Её смыл сель сто лет назад…

Люди в кафе ели, пили, общались, смеялись. На большой стол в центре зала подавали полные блюда шашлыков, несли бутылки с минеральной водой, водку, вино. Гости радостно вопили «Хэппи-бёсдэй!», шуршали блестящие свертки с подарками. За маленькими столиками сидели пары. Допивали кофе усталые служащие при галстуках. Бесшумно помешивали свой чай ночные бабочки с тёмными кругами под глазами, ревниво оглядывая вошедших с ног до головы.

Он захотел сесть за столик у стены. Галька сняла куртку, такую объёмную, что это портило весь её вид. Как же так, ах, какая женщина! – и носит этакую громаду. Зато легко, удобно и тепло. Тем более, что ему – Галька избегала его звать по имени – ему было всё равно, в чём она. Аккуратно выбравшись из синтепоновых громад, она предстала ладной дамочкой в кофточке с богатейшей вышивкой – и загадочным глубоким декольте. «Фабричный Китай!» – воззрились на неё заскучавшие было ночные бабочки, но через мгновение снова сонно уставились в свои чашки с остывающим чаем. Галька, наконец, уселась. Низ фигуры, облачённый в джинсы, скрылся под скатертью.

Только не слушайте сейчас их разговор, ладно? Ну, так не обращайте внимания! Это они – так просто. Это всё ничего не значит. Игра. Выражение взаимных чувств в не очень приличных выражениях. Но именно с этого всё и началось в тот вечер. 
Он ей: «Жо-опа!» - радостно так, с улыбочкой.
Она: «Да, хотя бы! Есть у меня такая часть тела!»

Ему сразу захотелось курить. Принесли пепельницу. Что заказать? Ей – да ничего, чай, ну, может быть, шоколадку, да лишь бы посидеть в тепле. Он же спросил себе выпить чего-то крепкого. Правда – немного. Галька хотела на него накинуться: с таким диагнозом уж не надо бы ни пить, ни курить вообще! Он по взгляду понял – недовольна, и решил отвести от себя гнев праведный:

- И что же ты, кофейная душа, себе изменяешь? А, Галька?
- Это не измена, а проявление верности! У них – растворимый напиток с молоком – «три-в-одном», а разве это кофе? Да и вечер уже. Лучше чай.

Пока несли заказ, она прочувствовала, что в кафе довольно прохладно, и надела на плечи огромный русский платок тонкой шерсти, с розами и кисточками. Ночные бабочки оценивающе покосились и переглянулись. Он облегчённо вздохнул и погасил сигарету. Казаться-то она казалась – доступной, с этим глубочайшим вырезом. Но вот и вас бы столько раз обломали, как его, он бы на вас посмотрел!.. Слава Богу – спрятала красоту свою небесную. Хороша, зараза! Он промолчал.

Принесли чай. Горячий, крепкий. Галька положила в чашку лимон, раздушила его ложечкой. Сахар был кусочками, чай – в чайнике, из которого свисали две ниточки от пакетиков с заваркой Липтон.

Спутник Гальки сидел, не снимая куртки. Внутри был тёплый свитер и мохеровый шарф. Не то чтоб он боялся простуды, но – нежелательно ему было простывать, да. Особенно теперь. Ему хотелось говорить о том, как ему сейчас беспокойно за свою жизнь, состояние здоровья. Но заговорил он о другом. Потому что она спросила.

- Ты ведь был на войне. Почему до сих пор не написал книгу?
- Да иди ты! Ну, да, я был на войне. Не раз: нас вызывали и отправляли, даже не говорили – куда. Мы подписывали документ – в самолёт – и вперёд!
- Какой?
- Документ, что ли? А это такая хреновина – подпиши, что ты никогда никому не расскажешь о том, где ты был и против кого воевал, и что там видел.
- Страшно там было?
- На войне? Очень. Меня дома бабка с матерью водой отливали…-
- Почему??
- Потому что я орал. Вскакивал и орал ночью. Не понимал, где я. Казалось, война, стреляют. Они мне ведро воды на голову выльют, и я падаю и сплю. А наутро ничего не помню. Ну, а как вызовут – снова собрался, в самолёт, и полетел!..
- Ты знаешь, - Галька не спеша пила чай – кисленький приятный напиток, почти бесцветный от лимона, – Ведь прошло время. Там было что-то, заслуживающее внимания? Интересные события? То, что видел только ты?
- Ха! Конечно! Ты знаешь, кто я такой? Нет? Я – капля. Капелька. Капитан-лейтенант.
- Ну! Почему ты не пишешь! Книгу пиши!! Эх, если бы моя жизнь была такая интересная!.. Ну, хочешь – давай, я приду, сяду за твою машину, и ты мне будешь диктовать – а я всё запишу, - это она у американцев, значит, на бывшей работе научилась называть компьютер «машиной».
- Щасс!
- Ну, спасибо, что не обругал.
- Я тебе сказал – а ты, дура, чем слушала! Нельзя это никому рассказывать. Я подписал документ.
- Дура – не дура, а ты воевал на стороне СССР. Этого государства уже нет! Партии – нет. Какая может быть верность? И кому…
-А-а… - он махнул рюмку своего крепкого напитка и подумал – ну, о чём это она, такая молодая, красивая, лучше бы в гости позвала, чем воспитывать!

- А ты никогда не думал, - не унималась Галька, - что доживёшь до какого-то дня икс, когда откроешь ты газету, и прочитаешь чей-то рассказ об этих событиях – и всё там будет ложь. И ты будешь думать, ну што ж я, дурак, эту Гальку не послушал! – надо было хотя бы черновик заготовить, а там и в печать – опровержение. Ведь дождёшься – исказят.
- Запросто.
- Не обидно будет?

Он снова себе налил и посмотрел на неё. Поскольку графинчик был взят небольшой, то она не боялась, что он опьянеет.

- Самое важное для тебя про войну – что? Можешь сказать?
- Я виноват в гибели людей. Из-за меня ребята погибли. Наши.
- Что это? Как это – погибли из-за тебя?.. Не ты ж в них стрелял! Если хочешь – расскажи.
- Я был, знаешь, какой? «Я – герой! Я – смелый, ничего не боюсь!» Вот, эта бравада… А они – молодые, на меня смотрели, на своего командира. Выскочили прямо под пули и погибли. А я остался невредим.
- Слушай, ну кто же вообще виноват в том, что человек – смертен? У каждого ведь свой жизненный путь, кому-то всего 20 лет дано, кому-то сто, тебе уже за 60. Не ты ведь ему отмерил эти года? Бог – есть?

Гальке невыносимо видеть, как он страдает из-за того, в чём совершенно не виноват. Один из лучших людей, которых она знала за всю жизнь! Она снова спрашивает его, два вопроса следуют через небольшую паузу:

- И ты с тех пор так сильно куришь?.. И кашляешь?
- Курю – с армии, кашлять позже стал.
- Я читала, что люди, которые мучаются кашлем, астмой, в глубине души полагают, что у них нет права дышать. Это – про тебя? – она находит, что её голос неприлично звонок для такого вопроса, но что с ним поделать: какой есть…

- Галька, ну ты!

Он заволновался, не окончил фразы. Его и правда стал мучить кашель, жуткий! – она просто испугалась. Но сделала вид, что всё нормально. Наконец, он смог отдышаться.

- Ты это из-за моих слов так? Прости.
- Дура ты! Дело не в этом, - сигарета тлеет и обжигает его пальцы, он гасит окурок и продолжает: – Я не могу это забыть. Как этот парень выскочил под пули. Я ему показал пример. Смелый, ёлки-палки. И тут – эти чёрные, стали стрелять, и его убили. А я туда же, думал, чтоб и меня!.. Но – остался жив.
- Но – остался жив!

Галька вместе с ним эту фразу произносит – и думает: «Надо сказать правильные слова, попробовать все средства, чтобы он переключился на позитив и перестал казнить себя за то, в чём не виноват». Слова подобрать, как всегда, невозможно.

Они снова оказываются на улице, он – такой же трезвый, как и был, «двести-коньяка» - как будто и не было. Они идут куда-то, ни в её сторону, ни к его остановке. Просто разговор ведь не окончен. А тут – хорошо освещённая улица с нормальным тротуаром. Можно прогуляться, только немного. Он рассказывает, как был однажды призван то ли на какой-то корабль, то ли на подлодку, и на борту оказался адмирал флота. И вот какой-то встречный иностранец (судно то есть) не отдал положенные воинские почести. Что там началось! Он красиво, прямо-таки талантливо, матерится, чтобы в деталях описать ситуацию:

- Адмирал флота! И наш его – в рупор, ка-ак обложит!

Галька слушает, ей, к стыду, нравится талантливое выступление на чисто русском языке. Лишь бы беззлобно. Даже забавно! В ней лишь слабо шевельнулся протест – ведь эта терпимость к мату так же мало похожа на женственность, как и её объёмная куртка. Но бороться с матом она не пробовала: люди кругом слишком беззащитны перед лицом трудностей, что же им ещё остаётся? Пусть их, «выпустят пар». Так у неё всегда – сначала – человечность, а женственность – потом.

- Ну, там-то всё хорошо окончилось, в тот раз? Все живые?
- В тот раз – обошлось.
- Я бы всё же вернулась к тому случаю на войне в жарких странах. Как – ты?..
- А что – я? Вот я уже в два с половиной раза старше него. Которого погубил. Не сберёг.
- У тебя – вина, – то ли спрашивает, то ли констатирует Галька.
- А как ты думаешь… - грустно, без вызова говорит её спутник: - Его – нет, а я всё живу, живу.
- Если бы вдруг – волшебник, ангел, или сам Господь Бог – вот, Маке!

Галька нарочно назвала его кратким уважительным именем, принятым у него в родне. Поскольку это бывало нечасто, он вскинул на неё голубые глаза. Она продолжала:

- Сейчас ты можешь сказать слова извинения своему другу, которого ты погубил, и он тебя услышит. Услышит, что ты – сколько лет?! – горюешь о нём, не мог успокоиться всё это время, что ты прожил достойную жизнь, работал, женился, но помнил о нём всегда, каждый день. Что бы ты хотел ему сказать? Ну, очень жалеешь о том, что его нет рядом, о том, что ты показал неправильный пример. Я не знаю. Сам скажи.
- Нет мне прощенья.

Он снова закашливается. Ей снова страшно за него.

- Как ты думаешь, - начинает Галька новый подступ, без надежды переубедить упрямца:
- Почему говорят, что Бог всемогущ, Бог милостив, он всех прощает, кто к нему обращается? Врут люди?
- Это – особый случай. Это не воровство, не измена жене. Такие грехи можно простить! Пошёл к попу, покаялся…
- Знаешь, а давай будем разделять: вот, Бог дал жизнь тебе – и дал ему. Это твоя жизнь – а это – его! Научил вас обоих смелости и геройству. У тебя был выбор, и у этого парня был выбор.
- Не было! В том-то и дело, что – не было! За трусость были такие насмешки, бойкот, что и жить не захочешь. Позор на всю жизнь.
- Хорошо. Он мог выбрать позор – и жизнь, сохранить свою шкуру! Но он сделал свой выбор: «Я выбираю смелость – и смерть!»
- Он повторял за мной, рисовался. Это я…
- Мы все, ты, я, этот парень, эти африканцы – все! – исполнители воли Божьей. И всё же, когда ты  показал пример, у него был выбор: мог повторять за тобой – или не повторять. Это – его выбор.
- Галька, отстань, по заднице получишь.
- Вот и всё уважение, да? – у неё в душе что-то сворачивается и замирает от обиды.
«Блин! Да зачем я только трачу свои силы, вешаю эти словеса, а ему – смешно! Кроме моей задницы, его ничего не интересует!»
- В том, что он погиб, виноват я…

Но Галькино чуткое ухо улавливает в его голосе смягчение, какое-то не такое уж горькое горе. Она на ходу внезапно останавливается, чем заставляет его обернуться к ней:

- Ты что?
- Знакомьтесь, у нас – новый Господь Бог! Теперь он виноват в том, что у кого-то «оказался слишком коротким его творческий путь!» – ну, представьте Гальку без цитат из русского рока (на сей раз – обожаемый ею Чиж).

Он смотрит на неё не отрываясь, во все глаза.
Кто она?..
Кто она такая?..
Кто она такая, чтобы так ему говорить? Об этом!

Она устремляется вперёд. Он догоняет, отстав было всего на пару шагов. Галька резка характером, поведением, может быть – но он чувствует в ней справедливость и тёплое желание помочь ему в этой непроглядной, непоправимой беде.

Разве он не ждал этого дня, этого вечера? Ждал. Всегда – ждал. С того самого момента, когда молодой воин, из вверенного ему контингента советских войск, на его глазах упал под жестоким солнцем Африки на иссохшую каменистую землю… С того самого дня он ждал, когда придёт, наконец, она – Галька, для него – девочка, в своей неуклюжей куртке, в платке с розами и кисточками, и скажет эти слова:

- Он сделал свой выбор. Он прожил, сколько отмерено Богом. Погиб, как герой. И кто мы такие, чтобы предполагать, что Господь ошибся.

Они идут по Ауэзова, сворачивают на Виноградова, проходят мимо её перекрёстка, продолжают путь в сторону его дома. «На восток повернули», – невольно отмечает она.

Она ещё что-то спрашивает об этом погибшем мальчике – имя, возраст, откуда он был родом. Он рассказывает. Но его не покидает одна мысль. Крохотная мыслишка.

«А что будет, если предположить, что можно ей поверить?»

На минуту.

На миг.

Что тогда будет?.. 

Что могло бы быть?..


Алма-Ата – Кустанай,
19.12.2009