Жизнь на окраине Прод 20

 
    Мы ехали долго. Поезд, оказавшийся почтовым, останавливался на всех станциях и полустанках. Но мне было по душе такое приключение. Я смотрела в окошко. Видела на перронах людей, встречающих кого-то с цветами и радостными улыбками. А иные сами готовились стать путешественниками. Эти были нагружены вещами, беспокойно вертели головой, боясь пропустить нужный им вагон. Но особенно нравились мне фигурки людей с флажками в руках. Весь длинный путь именно их, самых нужных, главных на железной дороге, я и пыталась увидеть. Только они встречали и провожали поезда. Вот это жизнь, думалось мне.  Как же, наверное, интересно приветствовать машиниста поднятым вверх флажком. Возможно, и таких, как я, прильнувших к окошку!
     Проносясь мимо, размышляла о них, об их семьях, домиках, видневшихся сзади, в которых, наверняка, все живут счастливо. Вот бы побывать там!
     В Бердянск приехали под вечер. Чуть было не сели в автобус, который вез детей в туберкулёзный санаторий. Разобравшись, нашли поджидавший нас микроавтобус и продолжили свою поездку. Не помню, как снаружи выглядело здание, куда стремились, как вошли, и кто нас принимал. Провал в памяти, чёрное пятно. Потом - жарко натопленная комната. В ней люди в белых халатах, их много. Возможно, мне со страху показалось, что немало. Мама в своём стареньком пальто пыталась открыть дверь и выйти, но ей не удавалось, потому что я лежала на полу, вцепилась в её ногу, и орала. Да так сильно, что те, кто пытался разжать мои руки, морщились, как от непереносимой зубной боли. А я никого не слышала. Мне никто не нужен был, лишь бы мама забрала меня домой!
     Не знаю, как ей это удалось, но о всё-таки высвободилась и, передав меня кому-то, выбежала из комнаты. Помню, меня уговаривало много людей успокоиться. Не помогло. Кто-то предложил догнать и вернуть мать, но ночь вступила в свои права, и никто не знал, куда же подевалась женщина. А мама бежала по незнакомому безлюдному городу. В ушах стоял крик покинутого ею больного ребёнка. Несколько раз она останавливалась, собираясь вернуться, но какая-то неведомая сила толкала её вперёд. Она бежала и плакала. Рыдала. Громко разговаривала сама с собой, кричала.  А холодный ветер гнал её всё дальше и дальше от санатория.
     Билета на обратный путь у неё не было. Поезд, на котором мы прибыли в город, уже отходил от перрона.  Чьи-то руки подхватили окоченевшую мою маму, и она очутилась в вагоне. Уговорила проводницу, заплатила деньги, забралась на третью полку, укуталась в своё поношенное пальто и, как она потом говорила, умирала от безысходности, тоски, отчаяния…
     Так я осталась в чужом месте среди тех, кого не знала и знать не желала. Меня заставили раздеться, умыться, и я покорилась.
Отвели в спальню, где было очень жарко, душно.  Девочки разного возраста сидели на кроватях. Как мне кажется, в комнате находилось человек шесть. Инна Зозуля тоже была там. Мне указали моё место, тумбочку, предложили раздеться и лечь.
     Дома я не была послушным ребёнком, могла не соглашаться со многим, часто воевала за свои права, но за пределами семьи я всегда следовала указаниям матери. Её слово на чужой территории являлось законом. А она ещё в поезде твердила одно и то же: трусики менять каждый день, спать в байковом халатике, в чулках, ведь почти что зима, холодно. Мама не знала и потому не учла, что в санатории была своя котельная, а заготовленного впрок угля хватило бы, наверное, на отопление всего Бердянска. Большая часть двора была занята углём, и не той мелочью, которую с огромными трудами доставала наша семья каждую осень, а большими блестящими кусками. Санаторная ребятня ползала по этим насыпям и отыскивала стеклянные шарики – гули.  Ими жонглировали, сидя на полу.  А ещё они становились «денежной единицей», которую можно было использовать для получения некоторых привилегий.
     Детское общество, копируя взрослое, всегда живёт по тем же законам…










http://www.proza.ru/2009/12/25/783