Кузьмич

Кузьмич

          - Здоровеньки булы! - старческим голосом принеслось из сеней. – Кажу усим: здоровеньки булы!
         Дверь распахнулась настежь, но на пороге никто не появился.
          - Булы-ни булы, а до вас мы прибулы, - шутил старческий голос и при этом постукивал валенками, должно быть, о дверные косяки, сбивая с валенок снег.
          Время было зимнее, раннее, не гостевое, только что корову отдоили и я недоумевала, глядя через порог в открытую настежь дверь: кто бы это мог быть? Там, в темноте по-прежнему «колбасили» об стенку валенки и «едрёнились» из боязни упасть на крашеном полу.
          Наконец, в дверях появился мелконький и кругленький старичок с ноготок. Одежда на нём вся, как есть, серого цвета была. Его холщовые штаны и шапка-ушанка - времён послереволюционных. Даже овчинный полушубок истёртый и поношенный был серо пепельного цвета, окаймленный клочьями  шерсти непонятного зверя.
          - Кланяюсь вам, хозяюшка, - старичок снял шапку и тут же скомкал её в руках. – Хозяину поклон особо, чтоб дом, как крепость держал и гостей привечал.
          - Проходи, Кузьмич, - с улыбкой встретила гостя моя новообретённая свекровь-матушка Анна Григорьевна. – Чугун уж закипает… Корову отдоила, за ворота выбегала, а тебя всё нет… Проспал, что ли?
          - Та, я ще и не ложился, - шутит дед Кузьмич. – Эдак все проспать можно, а мне ужасть как пожить хочется, пидсмотреть за усим, а там, уж, опосля…
          - Чудной ты, Кузьмич, - удивляется свёкр Иван Васильевич, - вроде, немолодой, а все подглядеть тешишься. Я вот, моложе, а окромя дома: ни-ни…, никуда не манит.
          - Меня от Стюры тожа не манит, - хитрит Кузьмич, - да только бес в ребре покою не даёт:  на девок  посейчас охочь зыркать.
          - Брехло ты, есть брехло, - укорила свекровь-матушка. – Ты ж, к нам идёшь, дороги не видишь за забор держишься, а туда ж : «до девок охочь», - передразнила она деда.
          - Нюська, ты на мои зенки свой бабий язык невылупляй, - ортачится Кузьмич, - тебя, може, мои глаза и не видют, зато невестку вашу, прынцесу городскую, наскрозь вижу.
          - Во, даёшь? – встрепенулась смешливо матушка
          - Ага! Стоит вижу за дверью в горенке. Выходь, красавица! – по-доброму скомандовал дед Кузьмич.
          Да, я, уж, и сама сгорала от любопытства поближе рассмотреть гостя, что ждать никого не заставила, а выскочила, будто сваты пришли. Выскочила и сама своей прыти испугалась. Стою неподалеку от Кузьмича, чую, краской лицо заливается.
          - Поздоровкайся, девка, по-нашему, по-крестьянскому, - сказал Кузьмич и  первым  руку протянул.
          Взглянула я на своих новообретённых отца, матушку, а они согласно головой кивают и тоже руку протянула. Как Кузьмич схватил мою руку, как трясти начал, пальцы мои так и захрустели в его сухой, но крепкой ладони.
          - Э-э-э, - говорит дед, - хилая, однако, прынцесса. Кормить, однако, по утрам надо ни кашей, а пельменями и молоком парным припивать. Через месяц бока наливаться начнутся.
          Между тем, матушка поставила на стол большое круглое блюдо с горячими, как угли пельменями. От них сразу парок вверх потянулся к лампе, что висела над столом под цветастым абажуром с кистями. Тут же появилось две кринки с парным молоком. Запахло чёрным перцем, замоченным в слабый рассол уксуса. Свёкр поставил горшок со сметаной и кружку с запаренным толчёным хреном.
          - Чё, не садитесь-то, - сказала матушка, выходя из-за перегородки, где печь топилась русская, где посудники к стене прибитые висели и где по углам стояло несколько бочек с запаренным комбикормом для свиней и пойлом для телетёшек. Эта часть дома называлась закутком. Из закутка по приступочке можно было на русскую печь залезть и на полати.
          - Чё, не садитесь? – вторила свекровь и положила на стол нарезанный крупными ломтями хлеб. – Что ль, кого ждём?
          И тут дед Кузьмич первым шагнул к столу, подтащил поближе табурет, сел и  давай наталкивать в рот пельмени один за другим. Я взгляда оторвать от него не могла. Пельмени горячущие, так он их во рту со щеки на щёку перебрасывает, с языка на губы переталкивает и фырчит:
          -У-у-ф-ф…аф-ф-ф…ф-у-у-х…о-о-о-ф-ф, - а сам головой крутит, будто его пытают или вырвать зуб норовят, при этом ещё и кулаками по груди стучит, чтобы пельмени быстрее в брюхо провалились.
          - Кузьмич, уймись, - жалобно стонет матушка, - кто ж тебя гонит? Сколько лет тебя знаю, а всё не могу привыкнуть… Глядючи на тебя, нутро рвётся…
          - Нюська, пельмени тогды тока вкус имеют, пока кишки жгут, - отвечает гость, - а потом они токма шмякаются в брюхо без всякого удовольствия.
          - Дык, я, по-твоему, только брюхо пельменями набиваю, - вмешался в разговор свёкр Иван Васильевич, - коли пельмени ем подостывшие?
          - А то ты не знаешь? Когда нажрёшься пельменей, то тебе тяжело, а?
          - Ну, тяжело…, - отвечает свёкр.
          - А мне легко! Щас поднимусь и побегу, кудысь глаза глядят, - щурится дед Кузьмич.
          - И куды ж они у тебя слепые глядят? – смеётся Иван Васильевич.
          - Поболе твово видют и боле твово по сторонам глядят, - Кузьмич озорно посмотрел в мою сторону и блудливо щипнул меня за ягодицу.- Эх, ма! Едрёна корень! Витька-то всё по командировкам шастает? Не боится прынцессу потерять? А?
          - Чё ты буровишь, бряхло,- матушка достала второе варево и Кузьмич снова стал бросать через свой рот в брюхо обжигающие пельмени.
          - У-ф-ф-ф….а-ф-ф-ф…п-ы-ыф…о-о-ф-ф-ф, - словно рваный паровой котел выбрасывал он из себя воздух.
          Мне нравился наш гость. Мне хотелось его потрогать и убедится, что всё это не сон и передо мной не шолоховский дед Шукарь.
          - Деда, - осторожно спрашиваю его, - сколько же вам лет будет?
          Кузьмич закатил глаза так, что одни белки остались видны и молчал.
          - А тебе сколько будет, прынцесса? – наконец, молвил Кузьмич.
          - Мне уже двадцать два исполнилось.
          - А мне, девка, столько по два раза, да ещё столько и столько же… Во-о-т!
           Я начала в уме считать его лета. Не получалось. Сорвала лист из календаря, взяла карандаш и формулирую…
           - Да, восемьдесят восемь ему стукнуло  в этом годе, доченька, - не вытерпела свекровь.
           - И у меня столько же получилось, - от удивления  разинула я рот.
           За окном начиналось утро. Светало, свёкр раскрыл ставенки. В кухне, а она была одновременно прихожей и спальной: по стенам её стояли две кровати для матушки  Анны Григорьевны и свёкра Ивана Васильевича. Моей душе было тепло от натопленной печи и уютно от незатейливых разговоров. Я, горожанка, наслаждалась присутствием среди таких простых и милых моему сердцу людей.
           - А, ну, прынцесса, сказывай, как Витьку любишь? - ёрничал Кузьмич.
           - Да, поотстань малость от девки, - вмешался Иван Васильевич, - сами разберутся.
           -Иван, ты ж моложе меня и, поди, всё ещё с Нюськой разбираешься да любишься? А?
           - Кузьмич, - смеётся из-за занавески закутка свекровь, - чё, эт тебя в чёртово полымя потянуло. Про вашу-то любовь с  тётей Стюрой вся деревня говорит до сих пор. Голубками вас зовут в округе.
           - Была любовь, да сплыла, - философствует дед Кузьмич.- Любовь либо есть, либо её нет… В карман не спрячешь… Когда  сердце мужика горит любовью энтой, то не прогонишь его не токма на рассвете, а и в обедню. Его гонют, а он за подол бабьей рубахи держится двумя руками и зубами и не уйдет, и не оторвёшь. Так вместе и проживают… А щас чё?!
           - Да, будя тебе понапраслину брехать, - сердито зыкнула свекровь. - Тётя Стюра твоя слышала б…
           - А щас, Нюська, меня только за хлебом можно с ранья послать… да подальше…, - Кузьмич встал из-за стола и, подтянув свой поношенный полушубок, стал собираться.
           - Пошёл я, однако, Иван, - сказал он, натягивая на плешивую макушку шапку «царских» времен. - Нюська, ты не обижай прынцессу.
           Дверь захлопнулась за гостем. Ещё некоторое время было слышно, как тыкает он своими больными ногами по крашеному полу в сенях, как соскальзывает ими  по ступенькам крылечка… Тяжело стукнуло воротнее полотно калитки… И стало в доме тихо и пусто.
           Я смотрела на захлопнувшуюся дверь и пыталась представить глаза деда Кузьмича. Они не всплывали в моей памяти выразительными. Представлялись они мне двумя глазницами, заполненными серо-белой поволокой. И не было в  этих кругляшках ни зрачка, ни хрусталика. Не было эмоций. Поизносилось всё со временем. Всему свой век. Но ощущал Кузьмич мир, не отпуская его от себя, а вбирая через глазницы внутрь, воскрешая в памяти прожитое, иногда рассказывая об этом другим.  В этом мудрость его старческая, подаренная  прошлой жизнью.