Подвалы и глаголы

  (редакция 2014г.)

Повесть опубликована в издательстве "Лимбус-пресс"

    Мой  отец  был скуп на отеческие совет, метод наглядного родительского примера тоже не  особо практиковался, если не считать примером  его  страсть к книгам.  В  памяти,  он так и остался тихими, неразговорчивым,   омутным  человеком, вечно в своем  велюровом кресле с "ушами",  неизменно с какой-нибудь книжкой в руках, и рядом на столе - допотопная пишущая машинка.
   Зачем ему пишущая машинка  я  не очень понимал - оживала она  редко. Так, стояла, таращила глаза-кнопки, как какое-нибудь ископаемое недоразумение,  у которого всех делов осталось  собирать пыль.  Но и  в те редкие  моменты, когда отец садился "поработать", я  плохо переносил треск клавиш в его исполнении; думаю,  предок мой  был хроническим неудачником.
  Меня зовут Илья и  я  поздний у своего папаши ребенок.  Слабое, конечно оправдание моим  дурным наклонностям и особенно той  истории о которой  речь пойдет  ниже.
    Это произошло,  когда мне только  исполнилось четырнадцать.  Отличное время - четырнадцать.  Правда, иной раз мне кажется, что хуже этого  времени   ничего и не было.    

***

   Большую часть   жизни отец проработал на нашем КПК – «Комбинате промышленной керамики» имени Луначарского. Когда же в начале 90-х ветер перемен смёл их конвейер вместе с глиняными черепками, батя арендовал запущенную мансарду неподалеку от дома и сел за гончарный круг. Гончарить ему было не просто- еще с армии мучил артрит,  да и не поуправляешь особо кругом, когда обут в ортопедические ботинки. Но отец как-то приспособился, одолел все трудности. Свой круг он любил. И наверное эти ортопеды тоже. Он и одежку носил подстать своим лечебным башмакам - грубую и  унылую. Иногда правда на батю что-то накатывало и он облачался в  золотисто-горчичный гэдээровский  вельветовый костюм. В нем  он выглядел настоящим щеголем, я даже верил  в такие минуты, что папаша не такой уж конченный сухарь.
Порой  с отцом  действительно случались  приступы родительской чуткости. В той мере чуткости, что отвела ему природа. Это были редкие минуты неуклюжей нежности. Он покупал мне бесполезные игрушки, сладости, затем усаживал рядом и задавал  вопрос:
      -И как дела у мальчика в школе?
       От этого "мальчик" мне делалось жутко одиноко, и сердце  обрывалось  в пустоту. Хотя, по правде, я был рад и этим крохам внимания, о большем и мечтать не приходилось. В классе шестом, помню, батя подарил мне два своих старых армейских значка. И это было верхом счастья. Синий щит с белой эмалевой единицей посередине  и пилоточная звездочка с серпом и молотом. Со звездочкой все было более-менее понятно, меня заинтересовал щит. Вернее цифра, гордо красующаяся по центру.
      -Что значит один?- спросил я.
      -В жизни надо надеяться только на себя одного, - ни секунды не медля, отшутился он, в последующем, сэкономив мне время искать здесь иную правду. А значок  и звездочку я в тот же день  прицепил к школьному пиджаку, сияя, от гордости и счастья. Наверное, это был наш самый  продолжительный и задушевный разговор. Ну да ладно, ведь тут имелась и обратная сторона. Отсутствие душевности возмещалось отсутствием утомительных нравоучений, проповедей, наставлений и прочей воспитательной дребедени. Что такое отцовское наказание, я и знать не знал. Эти полномочия по умолчанию были переданы матери, и та исполняла их столь рьяно, прямолинейно и по-женски добросовестно, что к годам двенадцати напрочь отбила у меня всякую охоту к послушанию. Всё дурное выползало из меня, распушивая свою злую махру. В классе пятом я уже вовсю дымил, к тринадцати годам  научился мешать ерша, а в четырнадцать  стоял на учете в милиции - с  дворовой компанией избил и обобрал пьяного прохожего. Отец давал понять, что самоустранился, мать со своими нотациями вызывала только аллергию, а я катился по наклонной, испытывая  странные чувства, замешанные на удовольствии от свободы и страхе перед открывающимися  темными сторонами своего "я". Взять того же пьяного пешехода. По правде случай был не первый, и каждый раз подобные экзекуции приводили меня в иступленное состояние. Чужая боль, вид крови - будоражили и вместе с тем вызывали холодящий испуг перед мерзким зверенышем, затаившимся внутри меня. В этом был некий кайф,   завораживающий и пугающий - идеальная смесь для сумасшедшего подростка, каким я, несомненно, являлся. История с милицией меня не образумила, в тайне я даже надеялся, что всё, наконец-то откроется отцу. Пусть ценой будет самое суровое наказание. Но тот,  как всегда, остался в стороне, даже не потрудился вытащить родного отпрыска из обезьянника. Все заботы легли на мать, она жалобила ментов, лила слезы, а заполучив меня, тут же принялась снимать стружку, походу выговаривая бате за его наплевательское отношение к судьбе пропащего сына. Отца ничего не брало, он  оставался верен себе - спокойствие  и погружение в свои  фолианты. Он воплощал  сумрачную мудрость и полное безразличие к окружающей житейской копотне. Я здорово злился на него, но одновременно и  боготворил. Его холодноватая невозмутимость меня притягивала; мысль о том, что эта невозмутимость всего лишь душевная черствость  - вызывала к отцу жгучую ненависть.  И всё-таки мне было интересно, в чем секрет  его невозмутимости? Какого черта он о себе возомнил? Детский  ум нащупывает ответы глазами. Ответ на мой вопрос напрашивался сам собой - всё дело, видать,  в его  библиотеке.  Отец овладел какими-то волшебными  тайнами, проглотив пару шкафов  книг, не иначе. По сути, этот горшечник, отгородившись от мира  книжонками,  стал неприступной скалой спокойствия - всех перехитрил! И теперь начхать ему на то, что происходит вокруг!
   В лет десять, я, как и большинство сверстников, пробовал, что называется,  читать. Список известный: Жюль Верн, Дефо, Стивенсон, Дюма и  тому подобное.  Всякий  раз, правда,  моё горе-чтение  глохло в самом начале пути.  Взять, Дюма… Его банда фехтовальщиков казалась мне попросту романтическими болванами, а интриги двора- скукой смертной. Морские приключения Жюль Верна  тоже не шибко впечатляли. Единственный - Робинзон Крузо был ничего. Изгои и одиночки, пусть даже вынужденные, притягивали меня особо.
      В нашей малогабаритной  трёшке отец приспособил под библиотеку самую большую комнату.  Высоченная чешская  "стенка"  была забита сокровищами мудрости до отказа. Обычно стеклянные створки запирались на ключ, и мне перепадали лишь книжные корешки или то, что без пригляда лежало у бати на столе. Я  начал тайком тягать эти безнадзорные книги, и, уединившись в своей комнате, с нетерпением кладоискателя шнырял по страницам. Основная масса  "сокровищ" оставляла меня  совершенно равнодушным. Самое большее удавалось пробиться до второго листа. Дальше брала зевота, я безнадежно вяз в буреломе заумных слов, скучных описаний и прочей тоски. Иногда попадались и вовсе неприступные "кирпичи", вызывавшие непосильные мыслительные нагрузки. Я тужился так, что будь в медицинской энциклопедии диагноз - геморрой извилин, я бы его точно заработал. Однако, скоро мне повезло, я наткнулся на некоего - Чезарио Ламброзо. Этот Ламброзо писал без умничаний, и унылой словесной шелухи, а главное, тут имелись подробные описания реальных кровавых преступлений. Кроме того, теория, выдвигаемая этим итальянцем, по началу показалась не лишенной правдоподобия. Тот же батя Копычева Михи, из третьего подъезда, размышлял я... Не спроста всю жизнь на нарах - с виду натуральный шимпанзе. А потом я подошел к зеркалу и не на шутку переполошился. Я отыскал у себя все признаки криминальной личности: узкий лоб,  глубоко посаженные глаза, нос - и говорить нечего. С ушами тоже   было что-то не в порядке. Надежду оставляли лишь пухлые губы - по Ламброзо они свидетельствовали о доброте и чистосердечии. Я был в некотором замешательстве. Нет, это какой-то мухлёж: лоб и глаза - злодея,  губы - добряка. Уж либо одно, либо другое. С каждой страницей  итальянец переставал мне нравиться. Было чувство, что, подсовывая на всё простые ответы, он попросту  водит меня  за мой криминальный нос. В конце концов,  книгу я захлопнул и в  раздражении, вернул  на отцовский стол. С Ламброзо не срослось,  хотя он и  стал  первым, удержавшим моё внимание более чем на полчаса. Прочее пахло пылью и уныньем, отдавало безжизненностью, либо было вовсе неудобоваримым. Как сейчас помню,  подвернувшиеся тогда под руку книги -  Фолкнер, Шпенглер и Гамсун. Все трое - складная  тягомотина. Затем Фейхтвангер- тоска-тоской. Манн –  хорош  на сон грядущий. И наконец - Кафка, который едва не перекосил мне мозги. Сказать, что я был разочарован, ничего не сказать. Ведь я надеялся, что отцовские сокровища будут хотя бы поинтересней школьных книжонок, всех этих Тургеневых, Чеховых и Салтыковых-Щедриных,  щедрых на одну зевоту.   Нет, чтение - это не для меня. Если залогом наращивания мышц невозмутимости и самоуверенности является поглощение тонн скучнейшей неподъемной макулатуры, я - отваливаю. С этим решением я вновь окунулся в омут уличной жизни.  У нас подобралась клинически безбашенная  компания. Верховодил девятиклассник Подшивалов по кличке Железо. Обитал он в кирпичной девятиэтажке за пустырем и это уже считался район Ключей. На пустыре когда-то мы все и перезнакомились: гаражи, огромная свалка, рядом заброшенное свайное поле - раздолье. Учился Железо в  соседней, 52-ой школе. Ну как учился - еле тянул, по слухам его раз десять вышибали то за одно, то за другое. У Подшивалова был длинный чернющий чуб, раскосые  глаза, острый кадык, который словно рвался наружу и щербатый, частоколом рот. Щербины зияли такие огромные, что казалось, там спокойно мог уместить хороший палец. Думаю, подобным манером он и курил - вставлял сигарету в  одну из этих гигантских щелей и вперёд. Мне Подшивалов напоминал яркий сорняк- колючий, агрессивный, неприхотливый. Мозгами он не блистал, зато брал дикой силой, кичливой самоуверенностью и полным отсутствием тормозов. Зимой и летом он носил одни и те же армейские комбаты с пузатыми, кованными носами, пояс перебивала внушительная бляха, на которой красовался дракон, пожирающий собственный хвост. В  шайке Подшивалов был авторитет. Его побаивались даже дворовые пенсионеры-доминошники. Что до меня, то особого трепета перед Железом я не испытывал. Не таким уж он был башковитым и к тому любил рисануться. Подшивалов считал себя металлистом, отсюда видать и его прозвище. Главным его кумиром был Оззи Осборн. Я сам уважал, что-нибудь потяжелей, но думаю, Железо впечатляли не песни Оззи, а ненормальные выходки этого старого песняра. Подшивалов тоже любил ненормальные выходки и странные ритуалы. Одним из таких был ритуал под названием "колбасная фабрика". Зимой где-нибудь в подвале, летом - за гаражами (запасшись предварительно  газетами или  лопухами), мы рассаживались кружком и, гогоча, наблюдали за вылезающими "колбасами" друг у друга. А потом  слушали Подшивалова: "Ози то, Ози сё". Со временем мы так свыклись с этим "удовольствием", что нос воспринимал дружеские запахи как свои. "Дерьмо друга не пахнет", - аргументировал Подшивалов. И это не было преувеличением. Вероятно, таким первобытным способом вожак сплачивал свою стаю.
      Что касается  дел посерьезней, то наши "детские" забавы росли и крепчали  вместе с нами, становясь все более общественно опасными. Обобрать не особо дюжих сверстников, было самым привычным развлечением. Не брезговали мы и теми, кто помельче. Среди них попадались вполне богатенькие субчики, щедро снабжаемые родителями карманными деньгами. Пара-тройка ребят – вот  и сигареты с пивом на день. Припозднившиеся граждане и заплутавшие пьянчуги оставались главной статьей наших доходов. Последних,  мы называли - клоунами. Вариант клоуна был хорош со всех сторон, такого можно не только обчистить, но и попользовать на манер боксерской груши. Правда, и эта забава быстро стала приедаться. Хотелось чего-то новенького. Я подумывал пустить в ход стальную заточку, недавно выменянную у одного работяги с шиномонтажки. Не в серьез, понятно, а так –   кого-нибудь слегка проткнуть. В общем, это было длинное жало с увесистой рифленой рукоятью, переделанное из круглого рашпиля. Мне пришла идея сперва опробовать оружие на каком-нибудь кошаке. Котов я всегда недолюбливал, на кило веса сто кило высокомерия, что с ними ни делай. Собаки - другой разговор. Попрошайки, конечно, еще те, но если уж приласкаешь какую дворнягу, будет тебе рада так, что ни один самый лучший друг в целом мире, никогда тебе так рад  не будет.
      В подвале нашего дома обитал жирный, злой, котяра по кличке Батон. Днем кот отлеживался на подвальных трубах, а по вечерам выбирался из вентиляционной дыры пировать на помойку. Подкараулить полосатого было не сложно. Жирняй совсем потерял бдительность, видимо возомнив себя местным кошачьим королем: безбоязненно слонялся по двору, тягал голубей, гадил в подъездах и по-хозяйски отливал на клумбы.
      
     Последний день того  прохладного лета выдался жарким, стояла настоящая духовка. Тяжелый, вязкий воздух, как  вода в прогретом пруду, и повсюду носятся угорелые ласточки со стрижами. Прислонившись к стене дома, я затаился в липких сумерках у подвальной дыры. Караулил долго, и вот  показалась голова с обвислыми усами, перевалилась сама тушка. Кот вышел на променад. Я выждал пару секунд и схватил шерстяного за шкварник. Истошно завопив и поднимая вокруг клубы пыли, Батон принялся вертеться, как ошпаренный. Наконец, я прижал его к земле,  дело оставалось за малым, чего я медлю? И тут несчастный сам помог. Немыслимо извернувшись, полоснул мне руку когтями. Такое коварство привело меня в настоящее бешенство - я выхватил заточку и, не раздумывая, вдел коту под левую лопатку. Яростно взвизгнув, зверь дернул лапами в педальных судорогах и затих. Мертвенные стекляшки глаз застыли в немом ужасе. Я сглотнул, во рту расползался странный привкус медяков. Сглотнул еще. В ушах  звенело, сердце  сумасшедше стучало, а  в середине живота пульсировала жгучая волна. Я вытащил влажное липкое шило, сунул под рубаху и побежал. Ветви деревьев секли  лицо, небо сверху щерилось презрительным мерцанием звезд. Я нёсся как ненормальный.
     Дома я появился за полночь. Родители уже  спали. Стянул рубашку, замотал в неё шило, положил все это на тумбочку, тихо прокрался на кухню и сразу схватил  чайник. Я глотал воду, но  не мог утолить жажду. Я думал о произошедшем. Чёрт, ведь мне совсем не было жаль этого кота. Скорее  себя дурака. Я напугал  себя до кондрашки. Откуда взялось это хладнокровие, отточенность движений, словно я свежевал котов всю свою жизнь? И потом, этот сладкий ожог кишок... А может Ламброзо был прав? Пока только узкий, съеденный волосами лоб, а со временем я превращусь в  обезьяну навроде Копычева-старшего?
      Я вдруг почувствовал, что  сам себе  противен. Крутанул кран с кипятком, газовая колонка, фыркнув, тут же затопила раковину паром. Сейчас обварю себя нафиг. Уже двинул руку к струе, но тут  в коридоре послышался шум. Я высунулся из-за двери и обомлел. Мать застыла с моей рубашкой в руках; у ее ног  лежало окровавленное шило.
      - Откуда это у тебя? – её  скошенный подбородок мелко дрожал.
      -Говори, что ты опять натворил?! - заорала она.
      Мать у меня всегда умела дать горлом - ухо прорезает будь здоров.
      На крики, запахиваясь халатом, вышел сонный отец.
      Увидев шило, он мгновенно оценил ситуацию.
      -Подними.
      Я нагнулся, взял заточку.
      - Марш в комнату,-  он кивнул на библиотеку.
      Я зашел в его книгохранилище. Сзади послышались всхлипывания матери. Отец прикрыл дверь, включил свет, тяжело опустился в кресло. Я стоял напротив. Книжные корешки за стеклами полыхали в горячих отсветах люстры. Вот бы спалить всю эту макулатуру, куда бы девалась его неприступность и спесь.  Лицо отца напряглось в неком подобии строгости. Ситуация была  небезынтересной - неужто этот черствяк наконец-то меня пропесочит? Отличный момент чтобы вывести его из себя.
      -Чья кровь? - его голос был совершенно спокоен.
      -Кое-кого подрезал.
      -И кого же? -у него начали нервно ходить желваки.
      Я молчал.
      -Отвечай!
      -Ладно, ладно... так, дворовый кошак.
      -Кошак?
      -Ага.
      Батя слегка тряхнул головой,  то ли облегченно,  то ли, желая окончательно проснуться.
      -Кошак, значит?
      -Кошак.
      -Точно?
      -Точно.
      - И чем он тебе не угодил?
      -Просто не нравился.
      -Просто? и что ты сделал?
      -Говорю же, прирезал.
      Опустив голову, отец устало сомкнул глаза. Потом принялся неспешно       массировать их  пальцами. Когда не в настроении, он всегда так мял глаза, но сейчас это выглядело несколько иначе, словно произошло то, что он давно предвидел и наступления чего так боялся. Отец на миг остановился, в печальном взгляде  блуждало уже иное. Батя смотрел, будто я уделал, по меньшей мере, сотню котов, и он смертельно устал меня увещевать.
      Его веки опять сомкнулись,  пальцы вновь принялись за глаза. Что значит одна кровь, подумал я,  когда настроение хуже некуда, я примерно также  давлю зенки, аж искры сыпятся. Закончив массаж, он  проморгался, белки стали красными как у разъяренного быка.
      И тут отец выдал невероятное.
      -Лижи, - скомандовал спокойно, но твердо.
      Я сперва не понял.
      -Чего?
      -Шило, говорю, лижи.
       Я оторопел:  совсем сбрендил старик. Нет,  черта лысого ты меня заставишь это делать.
      -Ты что оглох? - его зрачки ужалили меня такой свирепой жёсткостью, что все внутри похолодело. Сам не свой, я поднес заточку ко рту - запах был не особо приятный, -  собравшись с силами, я коснулся языком кислой стали. По горлу начала ползти тошнота.
      -Еще! - на этот раз его взгляд полоснул  уже презрением.
      Я, было, высунул язык, но тут мой желудок капитально взбрыкнул. Швырнув шило об пол, едва сдерживая рвоту, я понёсся в туалет.
            Кошмарной была та ночь,  как в бреду. Отец меня ненавидит - это окончательно ясно, иначе бы не заставил проделывать все это. Да я и сам  себя ненавидел, чувствуя конченым человеком. Я словно выпустил наружу нечто отвратительное, и казалось, теперь оно неминуемо меня раздавит, или в лучшем случае сделает изгоем  вроде больного проказой. Презрительный взгляд отца, то и дело встававший перед глазами, был особенно невыносим. Прежнее равнодушие в сравнении с этим презрением казалось настоящей сердечностью. Все вышло прямо наоборот - хотел сломать его безразличие, но сломался сам. Я был явно к этому не готов - впервые почувствовал, как боюсь оказаться в глазах отца последней гнусью и оттого потерять его окончательно. Сейчас, задним числом я понимаю,  все переживания той ночи были одной большой жалостью к себе. О бедном Батоне я так и не вспомнил.
            Утром надо было  в  школу. Первое, будь оно не ладно, сентября. Я встал совершенно разбитый. Казалось, во рту продолжает держаться отвратительный вкус кошачьей юшки, и весь я с ног до головы окутан едким, кровоточивым запахом вчерашней позорной расправы. Кое-как собрав портфель, я вышел в коридор. Из кухни доносилось позвякивание посуды. Обычно отец уходил раньше всех, но он как ни в чем ни бывало сидел за столом, и,  помешивая чай, неторопливо жевал бутерброд. Я сделал вид, что не заметил его и прошмыгнул к ящику с обувью. Уже держал ботинок за язык и тут донесся его убийственный голос.
      - Поди-ка сюда.
      Как мне захотелось в тот момент превратиться в этот  башмачный язык или на худой конец в хлястик от материного плаща, висевшего перед глазами.
      С тяжелым сердцем я поплелся на кухню. Отец сооружал очередной бутерброд - намазал булку маслом, сверху бросил кругляш вареной колбасы. Откусил, запил чаем, начал жевать. Не глядя на меня, спросил:
      -Кота, где оставил?
      -За гаражами, - соврал я.
      -В коридоре пакет с лопатой. До уроков у тебя еще есть время. Кота   закопаешь. Прям там, в посадке за гаражами - лучше всего. Можешь идти.
      Я постоял с секунду и, кипя от злости, двинул в коридор. У входной двери, в углу, и вправду поджидала лопатка, заботливо упакованная в пакет. Его саперная лопатка, которая много лет валялась в кладовке без надобности. Я опять потянулся к ботинкам: по-быстрому надену и смотаюсь, к чёрту его лопату,-  но тут услышал:
      -А умываться, я с утра за тебя буду?! 
      Я зашел в ванну, расстегнул ширинку и, встав на носки, отлил в раковину. Затем вернулся в коридор, натянул ботинки, взял все это похоронное барахло и вышел, громко хлопнув дверью. Во мне всё клокотало: мало ему, так он продолжает меня добивать! Дойдя до гаражей,  я выкурил сигарету и швырнул пакет в проем между железных стенок.
         На  первый урок  я опоздал. За ним шла  геометрия. Одноклассники были в сборе и хоть бы какое новое лицо. Семь лет одни и те же физиономии, не говоря  об учителях, и впереди еще целых два года... Всё это повергло меня в жуткое уныние, а тут еще  катеты, гипотенузы, биссектрисы. Вообще-то, с геометрией у меня было неплохо, в отличие от той же алгебры: глаза всегда заменяли мне мозги. Но сейчас в голове крутились  странные картинки. Я сидел словно в дурном тумане. Призрак кота не давал мне покоя, он членился на линии, отрезки, геометрические фигуры. Уши были миниатюрными катетами, пузо - провисшей гипотенузой, шило - биссектрисой. Кто-нибудь все равно  наткнется на него. Первыми всполошатся дворовые старушки, подкармливающие слоняющуюся возле дома живность. Окольными путями дойдет до отца - мне не сдобровать...
      На истории немного отпустило. Сплошные войны, революции, горы трупов и море крови. Я не один такой, в людях спокон веков сидит ген насилия. Интересно, кто из нашего 8 «А» способен пришить кота? На моём фоне  однокашники сейчас смотрелись просто-таки  ангелами, даже туповатый гопник Петухов. В классе я  всегда держался сам по себе,  близко  так ни с кем и не сошелся  за семь лет.  С дворовой компанией было веселее, тут и сравнивать нечего. Я посмотрел на отличницу Каплину, сидевшую за партой в правом ряду. Она усердно конспектировала речь исторички  о том, как французская революция пожирает своих детей. Отрубленные головы катились не в корзину палача, а прямиком в тетрадь Каплиной. Красавица-зубрила. Нет, вообще-то Каплина мне нравилась, она и впрямь была ничего. Особенно волосы. Таких  я ни у кого не видел: иссиня-черные, густые - волосок к волоску, невероятно прямые, словно  смоляные струны. Правда,  ее красота, вызывала  странное чувство: словно что-то восторженное хотело проклюнуться внутри меня, но не очень умело.  В самом же предчувствии восхищения, таилась какая-то скрытая опасность. Я словно боялся, что если прочитаю эту красоту, сумею хоть раз по-настоящему ее ухватить, мне - крышка, это будет пожизненный плен без права выкупа. "Французская Революция стала капканом для самих революционеров", - прервал мои размышления монотонный учительский голос. Я вновь вспомнил кота, затем глянул  на Каплину. Инстинкты мокрушника - с одной стороны, опасная красота противоположного пола - с другой. У меня были свои капканы.
            На перемене подошел толстяк Юдин из параллельного 8 «Б». Неприятный тип, что-то жабье в нём проглядывало, и вечно  цыпки на руках. Я его не терпел, хоть он и  ошивался частенько с нашей компанией. В четырнадцать лет человек был зациклен на оловянных солдатиках. Отец  катался по заграницам  и отовсюду ему привозил. Как-то Юдин зазвал нас в гости, у него там вся комната была в этих  кирасирах-гусарах.
      -Мы завтра с Ряпой и Железом на склады - крыс херачить. Ты с нами?- спрашивает, а вид - будто на львов собрался.
      -Нет, - говорю.
      -А чё?
      -В оперу иду.
      -Куда ?!
      -В оперу
      -Кому ты парафин толкаешь?- гоготнул толстяк.
      Видимо он хотел сказать - "фуфло толкаешь" или "парафинишь мозги", но у него всегда с такими выражениями, как у девочки - сплошная путаница и выпендреж. И вечно при этом самодовольная рожа. Сморозит что-нибудь не то, а гонору, будто круче его никого нет. Жалкий тип, я едва удержался, чтоб не дать ему в нос. Как же он мне не нравился. Ладно б только  солдатики и словечки. Если честно, была у меня одна догадка, почему я Юдина не переносил. Уж очень толстяк напоминал мне  меня самого, садистом он был еще тем. И главное вечно потом  от него разило за километр. Даже его "колбасные изделия", пахли на всей нашей колбасной фабрике - ничем не перебьешь. Юдин не отлипал:
      -Завтра мы их всех уделаем, - это он про крыс продолжал наяривать,-    представляешь, я тут кота дохлого нашел, за вашим домом, пришил кто-то голубчика. До завтра  отлежится, подтухнет, для крыс самый деликатес.
      Я ушам не поверил. Ну и нюх, как у гиены. А что, это - мысль, вот кто сделает за меня грязную работу - падальщик Юдин, лучше и придумать нельзя. Плохо только, что они собрались завтра. Надо было как-то без последствий пережить сегодняшний день.
      -И где там за домом? - прикинулся я.
      -У дырки в подвал. Отлеживаться его оставил. Главное, смотрю - распластался цуцик, как живой. Думал, дрыхнет, а у него под пузом уже натекло. Кто его интересно шаркнул, такой подарочек.
      "Шаркнул...". Все что можно перековеркал, садист-ботан. Шваркнул!
      -А чего не сегодня на крыс?
      -Лучше чтоб подтух. Хотя мне без разницы. Давай его распилим? Половину нам на сегодня, вторую - назавтра  Подшивалову. Еще и с ним поохотимся, сечешь?
      Вот такой бред он нес. Совсем свихнулся.
      -Не, сегодня тоже никак,- уворачивался я.
      - И сегодня в оперу?- завизжал толстяк.
      Отвратительно он смеялся, с присвистыванием и повизгиваниями, натуральный хряк. Как же мне  хотелось ему  вломить. Шиш ты получишь моего кота. Такое удовольствие я тебе не доставлю. Тут зазвенел звонок- конец перемене, я аж вздохнул от облегчения.
      Следующей была анатомия. Зайдя в класс и наткнувшись взглядом на пластмассового болванчика Федю, я застыл, словно увидел его впервые. Разноцветные  федины кишки  блестели будто его набили причудливыми детскими игрушками. Перед глазами опять всплыл кот, мне стало совсем муторно. Я развернулся и двинул к выходу.
      
      До обеда я просидел на пустыре за гаражами. Курил и рассматривал, как в песке муравьи разбирают по частям  жука. Там у дома лежал  труп, который надо  бы похоронить, но я никак не мог решиться. У муравьев все было отлажено - одни разделывают, другие тащат. При этом ребята напоминали единый организм, раздвоившийся для выполнения сложной работы. Мне захотелось также раздвоиться, чтоб одна часть меня,  менее впечатлительная, занялась погребением, а вторая, та, что с последними остатками стыда, продолжала сидеть здесь.
      Один муравьишко, с соломинкой-бревном за спиной, никак не мог перевалить через щепку. Я подсобил ему, взял портфель и двинулся к дому. Выбора не оставалось, тошнотворного Юдина с его крысами надо опередить. 
      Такой тяжелой дорога из школы не была даже в худшие дни, когда в портфеле лежал дневник полный двоек, а дома ждала мать с луженым горлом.
      Я брёл, теша себя малодушной надеждой, а попросту бредом:   может трупа уже нет - бомжи подобрали на шапку, стянули собаки или утащили инопланетяне? Воруют же инопланетяне людей, для своих экспериментов, я смотрел по телевизору. Чем хуже кот, пусть и остывший?
      Впрочем, в тот момент я был не против, если б инопланетяне выкрали меня самого. Махом все проблемы с плеч.
       У подъезда сидели наши старухи и два деда из пятиэтажки по соседству. Вся компания пребывала в сонном оцепенении, словно какие ящеры, греющиеся на солнышке. Вроде все тихо. Я поздоровался,  свернул на узкую дорожку, ведущую вдоль стены, обогнул дом с торца, остановился на углу. И сердце, словно тоже остановилось. И тут вдруг, откуда-то со второго этажа грянула музыка! Я чуть не наложил в штаны, едва не обделался от этого грома! Это была какая-то  бестолковая песенка о любви запущенная на полную катушку. Все помешались на  этой любви, неужели не о чем больше петь? Суют её, куда не попадя. Я перевел дух и наконец вышел из-за угла. Нет, на инопланетян надежды никакой - кот был на месте. Пришлось снова топать к гаражам.
        Лопатка поджидала там, где я ее бросил. Отыскав палку подлиней, я подцепил пакет и выковырял его из щели.
      Поплелся вновь к дому.
      Старики оставались на своем посту. Лишь один из дедов подавал признаки жизни - заведя руку за спину, почесывался где-то пониже копчика, шлепая резинкой треников. Я свернул за угол. Музыка уже смолкла. Какая-то жуткая тишина стояла, и когда я двинул к коту в этой невыносимой тишине, захотелось, чтоб колонки сверху снова грянули во всю мощь. Я был согласен на самую дурацкую любовную песенку - они здорово всякие не те мысли разгоняют. Они вообще все мысли, какие есть, разгоняют.
            Когда я приблизился, помню, подумал: неужели это моих рук дело?
      Кот лежал, будто брошенная меховая игрушка. Ситуация была какой-то нереальной. К тому же эти мухи на нем…  Сколько ж их там уместилось, видимо-невидимо.  На пиршество подтягивались   муравьи, жучки, подгребала прочая насекомая братия. И все здоровые, как собаки, а наглые, хоть бы всполошились для порядка. Куда там, на меня даже внимания не обратили. Скакали по бедному коту, и только знай, сволочились между собой. А он лежал, такой смирный... Если б не  эта оголодавшая живность и лужица крови, натекшая под брюхом, можно было подумать, что полосатый действительно сладко спит. И вообще, я его как-то  не сразу  признал. Ни тени прежней свирепости и злости, полное умиротворение, лежал добряк добряком, самый ласковый кот на свете, и рот так странно приоткрыт, в полуулыбке что ли. Будто минуту назад промурлыкал мне: "Ладно, я зла не держу, с кем не бывает". Промурлыкал и сейчас сквозь дрему, добродушно улыбается.    Вобщем кот лежал, такой кроткий... Во мне что-то даже шевельнулось, навроде жалости. Пришлось тут же все эти мысли задвинуть подальше - надо было сделать дело.
      Я вытащил лопатку, сунул коту под брюхо и свалил его в пакет, как ком земли, вместе с мухами. Только самые расторопные  успели смотаться, а те, что попали внутрь, пожужжали, пожужжали о целлофан, плюнули на кота и тоже начали выбираться. Я пока докурил - все выбрались. Еще сигарету хотел достать  - жутко не по себе было - но в пачке больше не оставалось. Наконец, я  поднял пакет - тяжеленный же  кот оказался, - взял лопатку с портфелем и поковылял. Уже подходил к углу и - на тебе, навстречу  выпал толстяк Юдин, чуть не сшиб меня! выпал, отшатнулся и замер как вкопанный.
      -Ты чего тут?- он явно не ожидал такой встречи.
      -А ты чего? - я, если честно, тоже не ожидал от него такой прыти - уроки не закончились, он  подорвался.
      Хлопая своими  белыми ресницами, глянул мне за спину,  потом возмущенно - на пакет. И как выпучится, будто я залез к нему в форточку и выставил всех его долбанных солдатиков. Пару секунду мы стояли друг против друга в напряженной тишине. А потом Юдин, ни говоря, ни слова, вцепился в пакет и запыхтел.
      -Ах ты чмо, кота моего хотел слямзить?!
      Я тянул пакет к себе, он рвал к себе. Я - к себе, он - к себе. Едва не     располовинили вместе с Батоном.
      -Быра гони моего кота, чмо!- пыхтел Юдин.
      -Купил что-ли, твой?!
      -Гони, говорю, губастый!
      Меня всегда бесило это  прозвище, становился сам не свой. Я бросил всё - кота, портфель, и залепил со всей дури толстяку в его мерзкий нос. Юдин ахнул и отлетел куда-то в кусты. Как же я отвел душу.
      - Ну все, чипец тебе, губастый!- вякал толстяк из листвы.
      "Чипец" - смех...- как девочка блин. Ладно б "трондец"  - куда ни шло.
      -Железо тебя уроет! - продолжал он верещать.
      -Заржавеет урывать, так и передай косоглазой макаке.
      - Считай, что ты покойник, губошлеп!
      Я  подскочил к стоящему на карачках толстяку и отвесил ему хороший пендель.
      
      Кот был отбит и теперь не станет обедом для юдинских крыс. Я успокаивал себя тем, что частично загладил перед ним вину, осталось только предать несчастного земле. Пока я  шёл, мысли разные мелькали, и одна мрачней другой. Душу на толстяке отвел, но мысли все равно крутились нехорошие: лопата, труп в пакете – наверное, так и начинают маньяки. За гаражами в посадке я не стал останавливаться, здесь часто шастали бездомные собаки - могли унюхать. Решил дойти до песчаного холма, что высился в метрах пятидесяти - хорошее место для могилы.
      Микрорайон с его шумом остался за спиной, а тут только трава трещала всякой насекомой живностью, и птицы щебетали на полную катушку - отпевали лето. Наконец, я взобрался наверх, опустил пакет, бросил портфель. Травы здесь почти не было - сухая земля, и когда я начал рыть, пыль сразу столбом взвилась. Я работал старательно, хотелось сделать все как надо, ведь мы с котом за эти дни почти сроднились.
      Ямка вышла что надо. Утрамбовав ее, я сел передохнуть. Как же мне не хотелось смотреть на пакет, но глаза сами помимо воли скосились туда. Из дырки виднелась полуулыбка и похожие на леску-миллиметровку усы; ветерок ласково играл ими. Откуда-то появилась лупоглазая стрекоза, покружила, покружила и села перед носом Батона, на выгоревшую травинку. И тут не знаю, что со мной произошло. Бабство какое-то полное. Вобщем, я разревелся, как  мокрица. Я вдруг представил себя этим котом, таким же одиноким, никому не нужным, почувствовал его страх, там, у подвальной дыры и дикую боль. Что-то перенесло меня прямиком в шкуру Батона. Слезы так и хлынули. Ну да, по сути, я жалел себя самого, тут ничего не попишешь. И от этого разом было и сладко, и  жутко, и тошно. Лишь немного погодя полосатый стал отделяться от меня, и ему тоже перепало жалости. Если честно, я упивался остротой этих чувств. Даже мелькнула   мысль - а может, стоило его того... шваркнуть, чтобы испытать всё это. Ведь с такой силой ничего подобного я никогда не испытывал.
      Во мне всегда  сидела какая-то червоточина, самое хорошее могу наизнанку вывернуть. И вечно мельтешат, как назойливые мухи эти  неуправляемые мысли. Даже когда я засыпал труп и сооружал холмик, в голове промелькнула дурацкая идейка - отцепить от пиджака отцовский значок, тот, что с единицей, и шлепнуть в виде надгробия - мол, первый мой кот, счет открыт. Внутри кто-то гаденький даже хохотнул. Пришлось заткнуть этого  подпевалу, но все равно, менее сумасшедшим я себя не почувствовал, и под сердцем аж похолодело от испуга за такие фантазии.
      Короче, я утер сопли, снял с лацкана звездочку и положил на холмик земли. Подумал, подумал, отцепил щит с единицей и вмял рядом. Первый и последний - так будет лучше. Получилось неплохо, как-то по настоящему. Мне даже легче стало. Когда  подходил к гаражам, начало накрапывать. Небо в секунду заволокло тучами, будто кто большой, сверху грязное одеяло натянул. Еще секунда и врезал настоящий ливень. Домой я пришел насквозь промокший. Разделся и сразу упал в кровать. Казалось бы мелочь: вырыть могилу коту, но устал я смертельно. Отец ни о чем не спрашивал, он вообще не любил задавать лишних вопросов. Словно и не было никакого кота. Мать же отколола номер в своем духе - спустя пару дней принесла домой  пластмассовое лукошко, внутри сидело трое плюшевых котят с жалостливыми глазами-бусинами. Вроде и не  подарок мне, но вещица определенно мне предназначенная. Она поставила этот выводок на подоконник, прямо напротив моего места за обеденным столом. По ее замыслу, я должен был глазеть на них с утра до вечера и оттаивать сердцем. Но вышло, как всегда выходило  с ее благими намерениями - я смотреть не мог на плюшевых подкидышей, завтраки же долго не лезли мне в рот.

     ***
    Толстяк Юдин не был бы толстяком, если б не растрепал. История с полосатым  дошла до ушей Подшивалова. Я  лишил  вождя королевской охоты  с такой шикарной  приманкой. И  главное - назвал вождя косоглазой макакой. Что вырвалось, то вырвалось,  сидело  оно во мне давно, теперь и  он в курсе.  Как-то во дворе подошел  Ряпа и предупредил: "Железо держит на тебя зуб, из-за какого-то кошака, сказал, лучше ему на глаза не попадайся". Я не удивился, жалел, только, что компании  мне теперь  не видать, Подшивалов вкрутит им насчет меня мозги по высшему разряду. Так, собственно, и случилось – бойкот пошёл по всем фронтам, я был изгнан из стаи.
     Ряпина я уважал, единственный нормальный в нашей шайке. И учился всегда чуть ли не на пятерки. Не то чтобы  он был  ботаном,  просто  расторопный, смекалистый малый, с отличной  памятью и отменным нюхом  по части  подхода  к  тому или иному преподу. Про таких говорят - все хватает на лету. Непонятно, как его угораздило связаться с нами. Глядя на его шустрые словно у какого-нибудь фокс-терьера глазки, мне казалось, что Ряпой движет чистое любопытство - узнать жизнь со всех сторон, узнать и пойти своей дорогой. Вобщем, звоночек мне был дан - Железо затаил обиду. Злопамятный рокер не прощал, когда с ним не считались, а за оскорбление мог и покалечить.  У нас и раньше с ним бывали стычки, доходило порой   до крутых ссор. Тут он, конечно,  чумел, угрожал против меня всех настроить, вышвырнуть из компании, но в последний момент  снисходительно давал шанс «исправиться», поручая какое-нибудь грязное дело. Кот стал поводом, наконец,  со мной   покончить, а может даже  проучить  напоследок  «тёмной». Может это и выйдет мне когда-нибудь боком,  но если я чувствую, что могу дать мозгами кому-то фору, будь он хоть трижды крут, ни при каких раскладах я не стану бояться такого человека.  Короче, я как мог себя подбадривал.
В таком вот настроении пролетела первая четверть. Подходило время осенних каникул. Их приближение впервые меня не радовало. Регулярные прогулы сделали свое дело, две двойки - по алгебре и химии, ставили крест на беспечных деньках. Всю неделю я должен был являться на пересдачу и в компании таких же неудачников исправлять свои "пары". Вдобавок, отлученный от компании я совершенно не представлял чем заняться на каникулах. И вот потянулись эти унылые дни. С утра я отбывал повинность в школе, а после обеда слонялся по двору, не зная, куда себя приткнуть. Гнетущие мысли о коте, всплывавшие время от времени, тоже не улучшали самочувствия. Я копался в себе, изводил вопросами на предмет - как я докатился до всего этого? - но ответы не приходили. Так прошла первая неделя. К началу второй, двойки с грехом пополам были закрыты, я был полностью предоставлен сам себе. Встаешь часов в одиннадцать, дома никого, но и скука порядочная; идешь на улицу, шатаешься и опять маята. Чем занять время?
      Помню, это был четверг, любимый мой день. Всё потому, что на развороте школьного дневника он занимает верхний правый угол, эдакий пик учебной недели, и если уж ты его взял, спускаться с горки всегда легче. Большинству, понятно, нравятся выходные, ну на худой конец пятница, по мне же предвкушение с запасом всегда лучше. Вобщем это был четверг, я встал ближе к полудню, что-то схватил на кухне и хотел уже выкатиться из дому, но, проходя мимо отцовской библиотеки, заметил какую-то книжонку на столе. Я подошел, взял ее, и название сразу меня зацепило, очень странное название - "Заводной апельсин".
      Я плюхнулся в отцовское кресло, раскрыл "Апельсин", и первая же фраза купила меня с потрохами: "Ску-ка-ти-ща! Хоть вой! Чего бы такого сделать?!"
      Короче, в тот день я так и не вышел из дому. Эта была какая-то безумная пляска слов, от всех этих печатных фразочек впервые исходило что-то живое, настоящее, дерзкое и непокорное.    Казалось, история, и главное  мысли  героя были списаны с меня. Понятно, нашим дворовым затеям, не тягаться с "подвигами" этих ребят, но черт меня возьми, если мы были не одной крови! Я глотал страницу за страницей, налет за налетом я был с этими отморозками. Многое в их выходках мне совсем не нравилось, какой-то глупый форс, и тогда я начинал пререкаться с бумажными злодеями примерно в таком духе: парни, этому слизняку хватило бы и хука в челюсть, толку было его размазывать по асфальту? Алекс, какого хрена надо было глушить эту бабку канделябром? Дунь - свалится как сушеная муха.
      Нет, всё это вымысел чистой воды, убеждал я себе, так не бывает. Но интересная штука, когда я бежал глазами по строчкам, внутри  рождался странный подъем. Пусть это всего лишь бумага, но кто-то впервые был со мной откровенен, кто-то очень похожий на меня. Я, наконец-то, не был одинок: нечто темное, злобное, сидевшее в главном герое- Алексе, определенно сидело и во мне. Как знать, возможно, оно сидит в каждом? У всех есть селезенка, печень, наверняка есть и отросток где обитает личное, каждому отмеренное зло. Эта мысль здорово рассеивала страхи за свою ущербность, вдобавок я, наконец-то посмотрел на свое зло со стороны. Слово называло его, как бы выводило на свет и тем припечатывало. Слово отделяло его от меня. Оставалось только рассматривать это существо, пришпиленное и обездвиженное словом, как отвратительное насекомое пришпиленное под музейным стеклом булавкой. Чего греха таить, выглядело  оно не особо симпатично. А когда в тюрьме начался эксперимент по перевоспитанию, с показом всех этих кровавых фильмов, меня самого, как и Алекса едва не вывернуло. Однако, это зловредное насекомое было  не таким уж всесильным. Что эксперимент и подтверждал. Этой тварью  можно  вполне управлять, главное, не воротить от неё нос, смотреть  прямо, разговаривать, играть, дразнить. А там уж научишься  ставить  ее на место,  или вовсе сливать как грязную воду.  Правда, совсем сливать своё зло, мне почему-то не хотелось, как не хотелось расставаться с печенью или селезенкой.
      "Апельсин" сам по себе был идеальным способом слива  дурацких мыслей не дававших мне покоя. С первых же строчек мои темные инстинкты, почуяв родственный душок, устремились в воронку этих лихих страниц. Понятно - крутой сюжет, уличный сленг, все эти "файтинги", "битинги" и "страйкинги" - отличная приманка, но в голове исподволь рождалось любопытное открытие, придававшее мне сил: своих чертей можно приручить, пристально вглядевшись в них и назвав, и при желании  можно вполне заделаться их хозяином с поводком в руке: отпустил, подтянул, надел намордник. Не то чтобы я осознал  это сразу, всё оформилось несколько позже, но первый импульс возник именно в тот день, когда я поглощал Берджеса. К вечеру я одолел половину книги, Алекс выходил из тюряги. Интересно, что будет дальше? Как же не хотелось возвращать "Апельсин" на отцовский стол, но настал следующий день, и о чудо - книга лежала там же! Я вновь приник к страницам... Концовка  меня озадачила. Этот крендель - Алекс, в которого я так поверил, выбросился из окна. При падении, в голове у парня опять что-то переклинило, и колдовские чары эксперимента рассеялись. Алекс вернулся в свое блистательно-скотское состояние. Из человеческого в нем оставалась только прежняя страсть к  Бетховену. Вопросов было больше чем ответов. Выходит, у каждого внутри заведен свой механизм, естество человека не изменить, а насилие над естеством, какую бы благую цель не преследовало, хоть воспитательную, немногим лучше того же зла. А вывод у книжицы  один в один метод моего старика, подумал я: никакого воспитания, полное самоустранение. Может он и подсунул мне ее специально:  "Читай мальчик, доходи до всего собственными мозгами, лучше чем сказали эти писаки-бумагомаратели тебе никто не скажет. Понимание, мальчик, никогда не проистекало из насилия, то ли дело насилие над собой - завсегда полезно. Оно перезаведёт   "апельсин"  на твоих плечах, как сам того захочешь. Вот если бы Алекс дошел до этого собственной башкой, он бы вполне мог управляться с поводком и намордником, но Алекс лишь выпендрёжник, идущий на поводу у своих чертей, и ноль самолюбия чтобы стать их хозяином. Так что читай, задавайся этими треклятыми вопросами, насилуй себя - это лучший путь, мой дорогой  мальчик."
      Нет, вряд ли. Отцу я безразличен, и вообще, это слишком сомнительная книжонка, чтобы подсовывать её  четырнадцатилетнему. И потом, у Алекса хотя бы что-то осталось для спасительного насилия над собой - Людвиг Ван Бетховен, а что есть у меня? Ни хрена у меня нет.
      Определенная доля логики в этих рассуждениях была. Правда, тогда, я еще не осознал, что моим Людвигом ван Бетховеном, тихой сапой стал сладкий яд литературы. Я был ловко отравлен вирусом берджевского 'Цитруса', хоть он и заплел мне мозги будь здоров. Наверное, иначе и быть не могло, ведь до этого ничто так не уничтожало мое одиночество, не приглушало чувство ущербности, не спускало злой пар и не развлекало - одновременно.
До школы оставалось два дня, я ловил себя на мысли, что не прочь еще почитать каких-нибудь творений этого Берджеса. Прильнув к стеклянным створкам шкафа, я попытался отыскать его среди корешков на полках. Автора "Апельсина" нигде не было. Оставались еще антресоли - часть книг хранилась там. Но дверцы как всегда были заперты. Соорудив из материной шпильки отмычку, я принялся колупаться в замочных скважинах. Бестолку, антресоли не поддавались. В какой-то момент, даже пришла идея направиться в книжный - наверняка там что-нибудь отыщется, но толку слоняться  в магазине без копейки в кармане? Деньги... в них всегда все упирается. Может пощипать мальцов из соседнего двора или найти какого-нибудь клоуна? Едва в голову юркнула эта мысль, мне стало не по себе. Я представил себя и клоуном и обворованным мальцом одновременно, переместился в их шкуру, как тогда на песчаном холме переместился в меховую шкурку Батона. Еще ничего не сделал, а внутри уже растекалась ядовитым соком жалость. Приехали - так недолго и в размазню превратиться.
      Наступила среда - конец каникулам. Мой книжный зуд так и не был удовлетворен. Что угодно, пусть и не Берджес, я был готов на любое другое чтиво в подобном духе. Но ничего нового на батином столе увы не появилось.
               ***
            С началом учебы, дома произошли кое-какие изменения - отец смел пыль со своей печатной машинки и по вечерам, уединившись в комнате, стучал по клавишам. Не знаю, что он там строчил, но это чечетка мне жутко действовала на нервы. Я лез с головой под подушку, вставлял в уши жеваную бумагу - все тщетно, заснуть было невозможно. Пришлось пожаловаться матери. Через день у меня в комнате появилась старенькая отцовская "Тошиба" и несколько кассет с классической музыкой в придачу. Вот так подарок. Да они издеваются! Хорошо, что там имелся приемник - я ловил музыкальное радио потяжелей, и кое-как сбегал от этой трескотни.
    В настроении отца тоже произошли некие перемены. Спокойствие и невозмутимость уступили место раздражительности. А как-то, проходя мимо его комнаты, я услышал неистовые звуки рвущейся бумаги. Ну а скоро, приключилась совсем скверная ерунда. Отец пропал. Утром ушел в  мастерскую, а вечером так и не появился. Ну, как пропал... это я потом узнал, что мать догадывалась - где он. Догадывалась, но по началу  виду не подавала. Мне так вообще наплела - папа уехал в командировку. Но я-то сразу просек - тут дело  не чисто, какие командировки? Он сроду, дальше Ключей со своими больными ногами не совался. Когда же из ее комнаты послышались всхлипывания, все окончательно прояснилось с этой липовой командировкой. Уж лучше слушать печатную машинку, чем эти всхлипывания, скажу я вам. Чувствовал я себя погано, наш семейный мирок, и без того не бог весть какой крепкий, похоже, разваливался на части. Как-то вечером в гости заявилась соседка, тетя Римма. До чего ж балаболистая баба; она была навроде местной  плакальщицей, у кого какая беда- тут как тут, и давай молотить без продыху - утешать. А у самой в глазах - ноль сочувствия. Видать, есть такие люди - хлебом не корми, дай почесать языком и сплетни разнести. Сели они на кухне, закрылись. Я - сразу к двери. Ну и эта трещотка начала: "Ты только Лидочка не переживай"-  это она  так матери моей - Лидочка,- "Я ж сама со своим намаялась. Кобели они и есть кобели... Верить нельзя. Не хотела тебе говорить, но как тут не говорить? Лучше чтоб глаза раньше открылись.  Видела я тут твоего в стекляшке на углу, с какими-то прости господи. Соплячкам и двадцати нет. Очень тепло они общались".
      Вот жаба, думаю, на инвалида такое наговаривать. И тут мать ей отвечает, спокойным таким голосом.
      -Вы зря пришли. Мне все известно.
      В коленях что-то развинтилось,  я едва не осел по стенке. И такая ненависть накатила - я был готов прикончить отца.  Бедная мать, с нами ей явно не повезло: один - кошкодер, второй - гуляка в ортопедах. Я не мог поверить, что у них все настолько скверно, и, что этот невзрачный инвалид способен на такие штучки.    Оказывается, на уме у него были не только книги с гончарным кругом. Появился отец в воскресенье. Ну и вид у него был - измотанный, будто вагоны разгружал. Я даже засомневался опять - нет, все это трёп по поводу двадцатилетних девиц, как только мать клюнула ? Но тут из коридора повеяло  перегаром, и я подумал - видимо жаба-то не врала.  Мы сидели на кухне, когда его ключ завозился в замке. Вообще-то у нас скандалов никогда не было. Ведь что такое скандал если  разобраться? Для него требуются как минимум двое. А если одна голосит, а второй вечно уклоняется, отмалчиваясь или закрываясь в свой комнате, разве это скандал? Ну а в тот раз мать даже не голосила. В кой-то век она поступила умней. У нас в зале стояла дивная ваза - отцовская работа - вечно ее протирал, сдувал пылинки, гладил как живую. Ну и только батя зашел, только потянулся к обувной ложке, мать рыскнула в зал, и в следующую секунду эта ваза полетела ему в голову. Ну и  грохот был. Как он  успел увернуться?
      Я даже зауважал мать - отличный бросок. Проку, конечно, от него не было, но я  серьезно, в тот момент, её  зауважал.
      После разбитой вазы в доме воцарился настоящий заговор молчания. Раньше  хоть командный голос матери оживлял наше существование, теперь и этого не стало. Мать как-то резко  сдала, превратилась в тусклую тень себя самой. И ежу было ясно, отношения родителей разбились вдребезги, как эта ваза.
     Паршивые наступили деньки. Болото куда ни кинь - дома, в школе... И компания моя уплыла. До этого я редко задумывался об одиночестве, но тут осмотрелся и понял, что остался совсем один. Один на один со своими ненадежными мыслями.
      Как-то поздно вечером, сидя во дворе, я смотрел на желтый диск Луны, окруженный звездами-карликами. Мне осталось разве что завыть. Там наверху был вполне обычный пейзаж. Все это я видел тысячу раз. Не знаю, как так вышло, но в следующую секунду я вдруг взглянул на Луну совсем по-другому. Не  просто  кругляш, маячащий бельмом на ночном небосклоне, а одна из миллионов планет - громада, с горами, каньонами, пропастями... Космос вдруг приблизился ко мне, превратился из плоской детской картинкой, в нечто завораживающе-бездонное. Я оказался в полном одиночестве на пустынной поверхности далекой затерянной планеты. И рядом над головой висит такая же. А чуть дальше - еще одна...и еще...Казалось,  до Большой медведицы - всего пару прыжков. Вот тебе и желтый кругляш, у меня аж дыхание перехватило.
      Вообще-то мои мысли никогда мне особо не были интересны. Скользит там что-то и скользит. Но тут оказалось, что просто нужна лишняя минута наедине с ними, дабы привычные грани сдвинулись, обыденное стало необычным, плоское - объемным. Может и одиночество, если посмотреть на него под другим углом не такая уж плохая штука? О чем интересно думал Берджес, глядя на Луну? Или он вообще не любил  на нее не смотреть?
         
      ***
      
      Дни шли своим чередом - скучные и однообразные. Приходя с работы, отец продолжал мучить печатную машинку. Его раздражение никуда не девалось, похоже, оно только росло. Что-то у него там не клеилось. Но мне было не понять  что. Мать вечерами пропадала у подруг - видимо зализывала раны после отцовских гулянок. А я апатично лежал в своей комнате, как личинка  в коконе. Однажды кокон извне потревожил батя.
      -Завтра после школы никуда не уходи, понадобится твоя помощь.
      Иногда он брал меня в мастерскую - помочь замесить глину, выбросить разный хлам. Что он придумал на этот раз? Состроив кислую мину, я недовольно хмыкнул. После случая с его загулом, я взял манеру, всем своим видом показывать - для меня он больше не авторитет. Роль надменного сына мне нравилась. Хоть так я мог поквитаться за его черствость. На следующий день, едва переступив порог дома, я услышал странный стук, он шел из моей комнаты. Я разулся, прошел. Батя вгонял в стенку гвоздь. Рядом навалом лежали какие-то доски.
      -И что это будет?- поинтересовался я, когда молоток смолк.
      - Полки.
      Вот оно что. Неужто библиотека расширяется?
      - В моем шкафу - под завязку, да и у тебя стол вечно завален, - добавил батя.
      Так и есть. Я не знал радоваться этому или огорчаться.
      -Держи,- он подал мне молоток, - по три, в каждый ряд, там, где размечено.
      К вечеру я управился. Отбил все пальцы. Зато  теперь стену украшала лесенка из четырех куцых полок. Батя отобрал книги, предназначенные для ссылки, любовно протер и сам расставил.
 Я высматривал Берджеса. И близко нет. Кроме наших классиков, ни одного знакомого имени, все иностранные авторы. Наверное, такая же тоска, что я брал у него в первый раз. Засыпая, я смотрел на стену с книгами. Она напоминала оскаленную  пасть. Почудилось, что пасть вот-вот раскроется и звонко щелкнет.
      Словом, сам того не ожидая, я стал обладателем филиала отцовской библиотеки. Получил возможность открыто приобщаться к сокровищам литературы. Отец  преподнес всё как бытовую необходимость. Мое же самолюбие шептало на ухо не только это. Самолюбие говорило: первые опыты книгочейства хоть и задолжали по части увлекательности, но и кое чему тебя научили: теперь ты дока, ведь  распознать стоящие вещи на самом деле не такая уж сложная штука, тут нечего мудрить, обычно все ясно с первых страниц.
      Свободного времени  было всё равно  завались, и со следующего дня, вооружившись этим нехитрым приёмчиком, я взялся за перекочевавшую ко мне литературу. Без какой-либо системы и порядка - на что падал глаз, то и шло в руки. Если с первых страниц меня не захватывало,  книга отправлялась обратно на полку.  Я  даже сделал небольшое открытие - здесь, наверное, как с девчонками: если с самого начало не клеится, нет смысла и заморачиваться. Нормальное заблуждение юности, оберегающее неподготовленный организм от излишних  треволнений, покуда не накопится опыт поверхностного общения. В моем случае, поверхностным был бесценный опыт привыкания к печатному слову. Это сказывалось хотя бы в том, что даже сложных авторов (называемых мной не иначе как "нудели") я мысленно ранжировал. Внимания им едва перепадало, но более сносные удостаивались лишней строчки, абзаца, а то и страницы. Позже эти засечки дали свои плоды, на многих из черного списка я посмотрел благосклонней. А пока, основным был принцип читак-желторотиков - симпатия с первого взгляда, замешанная на легкости восприятия. Хватаясь за очередного автора, я был ведом лишь этой приманкой. Как минимум  написанное  должно  быть забойным, увлекательным, не лишенным юмора. Еще лучше если попадется нечто ошеломляющее, бунтарское, вызывающее. Тихая мудрость меня не устраивала. Книга должна сражать на повал, взрывать мозги. Я помнил Берджеса и интуитивно тянулся к таким же буйнопомешанным. Невероятное дело, но они нашлись. Эти  отчаянные, злые писаки, знали толк в настоящей литературе. Раскрывая потайные механизмы человеческой сущности, они кроме прочего здорово воровали мою темную энергию. Не скажу, что бомбы подобные "Апельсину" я отыскал, но все же усердие мое было вознаграждено. Кое-что из найденного заставило испытать иной, но не меньший восторг. Как только нечто подобное попадалось, мои страхи и одиночество отступали. Сложная паутина мира с его черными дырами становилась внятней. Вот приблизительный список тех,  кто заставил  сутки напролет, до темных кругов под глазами буравить строчки: Селин, Миллер, Камю, Мисима, Кизи, Керуак... Что ни имя- смутьян, баламут и отщепенец. У Миллера и  Мисимы   я обнаружил схожую, почти один в один, мысль. Что-то вроде  "если б я не начал писать, кончил бы убийцей". Я бы не обратил  на   это совпадение никакого  внимания, но   и там и там цитаты  были жирно подчеркнуты шариковой ручкой. Это показалось  более чем странным: отец всегда дорожил книгами - никаких пометок, даже карандашных. Да и фразочки, какое-то бьющее на эффект  преувеличение, что он в них нашёл? Несомненно, и Миллер и Мисима были  с некоторым приветом, но столкнуться с ними в темной подворотне я был бы не прочь, ведь лучших собеседников я не встречал. Размышляя тогда, что тех или иных авторов делает хорошими собеседниками – ведь тут на одном обаянии и приятности врядли вытянешь, - я  пришел к следующим выводам. Во-первых, необычный угол зрения, хорошие писатели словно использовали пули со смещенным центром, которые обладают большей поражающей площадью; затем - откровенность, вплоть до саморазоблачения; в-третьих, хороший писатель ничего не навязывает, не указывает тебе направление, он просто вскрывает эту жизнь, сдирает с нее многочисленные драпировки, что дает тебе возможность самому выбрать направление. И да - эти нескучные плохиши все же умели жалеть двуногих, а под убийственностью их суждений часто теплилось сочувствие к человеку как таковому, бессильному перед равнодушными, перемалывающими жерновами жизни. Лучшим и большим, что может сделать маленький человек на своем веку - нарушить этот привычный ход жерновов, хотя бы попробовать бросить ему вызов. И даже если неумолимая  мельница превращала героев в пыль, их было за что уважать.
     Вобщем, я читал. Читал, теперь везде:  в школе, тайком пристроив книгу под партой, после школы на пустыре или в подъезде. Само собой - дома. Часто за полночь. Уже стихала любимая игрушка матери - телевизор, и отец давал остынуть своей печатной машинке, а я все не отрывался от книг.  Только сейчас понимаю -  это были лучшие моменты моей   прыщавой юности. Пролетели они стремительно. К исходу четверти я обнаружил, что путёвой литературы на полках больше нет. Остались какой-то Стендаль, Бальзак и Гете. По виду - стопроцентные нудели. Просить что-либо у отца я не привык, а зуд все не проходил. Короче, пришлось взяться за то, что ранее не осилил, забраковал. Из таковых были наши классики в полном составе, и я решил вновь к ним подступиться. Тургенев... никаких сдвигов, все та же заунывная песня, щедро сдобренная красивостями. Чехов... опять мимо. Не считая ранних фельетонов - вялая, скучная, беспросветная канитель. А ведь о величии Чехова талдычили в школе больше, чем о величии кого бы то ни было другого.  Но открой на любой странице, везде скука на фоне бесконечного нытья. Лермонтов... Вот Лермонтов был хорош - неистовый, желчный романтик. Печорина я безразлично листал еще год назад, но сейчас впечатления были гораздо сильней. Толстой... на этот раз я откопал несколько неплохих рассказов,  что до  "Войны и Мира", тут меня одолевали смешанные чувства: мощь и всеохватный взгляд губили неизменные нравоучения и морализаторство. Этот старец был неплох, но явно считал себя Богом. Когда я дошел до Гоголя и Достоевского, мне стало не по себе. Как я мог пройти мимо этих титанов в школе? Тот же Гоголь  с его "Ревизором", "Мертвыми душами"... Кроме названий в памяти ничего не застряло, и это выглядело так, будто мне всучили билет на самого крутого сатирика-юмориста, но я выбросил его в мусорную корзину, променял на компанию недоумков, не знавших ничего смешней своей "колбасной фабрики". На этот раз "Мертвые души" я одолел в один присест, надрывая  от смеха живот. Ну и глаз был у этого Гоголя - игла. Все нелепости человечьей натуры на нее нанизал. А потом я открыл Достоевского, и он меня вконец оглушил. Вот кто был по настоящему велик! Он то знал - чтобы взорвать по полной, нужно заложить детонатор в самые дальние, непролазные лабиринты души. Я читал "Преступление и наказание", и горячий детонатор выжигал меня изнутри, пробираясь в самые недоступные, запретные, потайные уголки моего сердца. А затем следовал взрыв, погружающий на дно ада, и тут же, подбрасывающий к небесам! Ведь, по сути, он был первопроходец, все эти нынешние сердцеведы от литературы обязаны никому иному, как Достоевскому. И если честно, никто из этой компании Фёдора Михайловича так и не переплюнул.
      Я был выжат, измотан, но это было необычное, воодушевляющее состояние. Проглотив с непривычки столько "кирпичей", я напоминал неопытного ныряльщика, который, сиганув на гиперглубину, узрел невиданную вселенную, но потерял при этом  перепонки. И вот его вытащили на поверхность, а ему вновь хочется туда - в манящую бездну.
      Короче, и вторую четверть я успешно  завалил. Теперь двоек было даже больше. Это меня не сильно огорчало. Смешная цена за волшебный способ сбегать от своих проблем в иные миры. Да и что такое двойки? И кто вообще выдумал пичкать людей всей этой бесполезной премудростью вроде органической химии или алгебры? Умеешь писать, считать, знаешь, что земля круглая и не нуждается в слонах-атлантах... Что еще нужно? Остальное - по желанию. Ну, кроме литературы и физкультуры. Хотя и литература не всем должна быть прописана. Разве что таким, кто с малолетства был заброшенный одиночка, пыряющий котов. Примерно так я считал тогда.
      Короче, в школе я скатился ниже некуда. Дневник пестрел вызовами родителей. На переменах, ко мне  то и дело подходила классная руководитель Рената Анатольевна:
      -Ты показывал дневник дома?
      Вобщем-то неплохая женщина. Правда, немного мягкая для классухи. Между собой мы называли ее просто - Рената. В школу она устроилась недавно и вела как раз русский с литературой. Долговязая, с рыжей копной волос, роем конопушек  и печальными водянистыми глазами. Лет ей было около 30, но она вечно носила какие-то вязанные старушечьи вещи, облегающие ее угловатую фигуру. Кофточки, юбочки, платья...все вязанное. Я был уверен, что и трусики у нее сварганены на спицах. Говорили, что Рената не доучилась в театральном. Наверное, актриса из нее получилась бы хорошая, что-что, а стихи она умела декламировать. Как-то читала нам  пушкинского Пророка, у меня аж мурашки по спине забегали. Пушкина она само собой боготворила. И еще Есенина. Сереже   объяснялась в любви чуть ли не на каждом уроке. В кумирах также ходили - Тургенев  с Толстым, о них говорила исключительно с придыханием. Ее вкусы были очевидны - все приглаженное, красивое, сеющее доброе и вечное. Это немного раздражало. Однако, несмотря на мою нерадивость и частые прогулы, относилась она ко мне на удивление доброжелательно, изредка даже хвалила. Накатаешь сочинение, думаешь - всё пара, а она поднимает перед классом и давай что-то там отмечать:
      "Вот если бы тебе еще подтянуть грамматику..."
      
      Вобщем, на одной из перемен, я как всегда, пристроившись на подоконнике в коридоре, сидел с книгой. Как сейчас помню, это был Генри Миллер. Зазвенел звонок, но я его не услышал. Я был захвачен очередным потоком мрачных мыслей психопата Генри, из тех, что мне особенно нравились. Генри откровенничал о том, что у него на самом деле творилось в голове, когда он мило болтал с боем-портье на 53 этаже какого-то нью-йоркского небоскреба. Ему беспричинно захотелось крутануть пацана, как спортивный молот и швырнуть в окошко. Это было сильно, мало, кто из писателей осмеливался вытаскивать на свет свои самые неприглядные мысли, хотя наверняка варятся такие мысли в любой голове.
      И тут я услышал свою фамилию.
      -Верба, ты, почему не на уроке?
      Я захлопнул книгу, и, соскочив с подоконника, двинул в кабинет.
      -Погоди, -  остановила меня. -Что это ты все время читаешь?
      Я убрал было Миллера за спину, но тут же вытащил обратно.
      В её водянистых глазах пробежало не осуждающее удивление и самая капля -разочарования. На обложке красовалось "Сексус".
      -И как нравится?
      -Ага.
      -Не рановато тебе ? В списке для внеклассного чтения этого нет.
      "В списке для внеклассного чтения..."  За кого она меня держит? Вскипающая моя бравада, впрочем, мигом прошла, Рената смотрела  с таким  сочувствием, будто перед ней стоял  заблудший несмышленыш. Миллер  почему-то начала гореть в руках;  я вновь  убрал его с глаз долой, к копчику.
      -С твоими родителями я так и не познакомилась. Скажи честно, ты показывал им дневник?
      Я  без зазрения совести соврал. На этот раз вранье далось особенно легко, ведь за спиной у меня был один из лучших специалистов по этой части. Я представил, как Миллер вальяжно подошел сзади, хлопнул меня по плечу, и дружески приобняв, с издевательской улыбочкой впился в Ренату Анатольевну.
      - Почему же никто из родителей до сих пор не пришел? - она продолжала допрос.
      -У отца много работы, а мама... мама с нами больше не живет. Они развелись.
      Сам не знаю, зачем я соврал про мать. Просто ляпнул и всё. И почувствовал, как Миллер вновь хлопнул меня по плечу: то что нужно парень, далеко пойдешь.
      - Извини... И давно это случилось?
      -Месяца два назад.
      Брови Ренаты сочувственно дрогнули.
      -Всегда тяжело...когда родители... Представляю, каково тебе сейчас.
      Она погладила меня по голове. Это было неожиданно и если честно - приятно.
      - Тяжело, но я держусь.
      Ее рука вновь прошлась по моим вихрам.
      - Не расстраивайся, думаю у них все наладится. А то, что любишь  читать - молодец. Вот только с выбором книг надо аккуратней в твоем возрасте.
      Я хотел, было поспорить, но передумал. Слишком правильная, чтобы разбираться в литературе, но в самый раз, чтобы преподавать ее в школе. Так всегда и бывает.
      -Для тебя сейчас главное хорошо закончить четверть, порадовать родителей, ведь им не просто. Уверена, все получится, если не будешь читать посторонние книги на уроках, учителя мне постоянно жалуются...
      Что ей было ответить. Я молчал.
      -Ну ладно, иди в класс,- произнесла, поняв, что из меня больше ничего не вытянешь.
      Кажется, трюк удался, мелькнуло в голове. Теперь как минимум до каникул трогать меня не будут.
      Я жестоко просчитался. Скоро грянул гром.
      -Рената Анатольевна - твой классный руководитель? - спросил отец за ужином через пару дней.
      -Угу,  а что?
      -Звонила тут. Просила прийти. Опять двоек нахватал?
      Черт, откуда Рената раздобыла наш телефон?! - лихорадочно крутилось в голове.
      - Ерунда, по алгебре одна. Исправлю,- я старался казаться невозмутимым.
      - Она хочет видеть именно меня. Может,  знаешь почему?
      -Может потому, что ты - отец, тебе не кажется? - язвительно вставила мать, гремя над его ухом кастрюлей.
      Батя посмотрел на нее так, будто только сейчас прозрел насчет своего отцовства.
      - Ладно,  схожу. Дождись меня после уроков.
      -А я-то зачем?
      -Пойдешь со мной.
         
   Вот, влип! Черт с ними с двойками, как я буду выкручиваться с враньем про развод родителей?
      
      На следующий день отец, как и обещал, явился в школу. Это выглядело невероятно - отец в школе. Он был при параде - вельветовый костюм, из под клешей торчали начищенные ортопеды. От волненья я накурился в туалете до изжоги и ждал около учительской.
      -Сюда?- батя показал на дверь пыточной.
      Я обреченно кивнул.
      -Ну, давай, веди.
      Я постучал, и мы вошли в учительскую. Классуха сидела в пол оборота у стола, перебирала тетради. Увидев нас, расплылась в улыбке. Отец улыбнулся в ответ. Я редко видел  его  улыбку. Было непривычно наблюдать батю в такой момент. Я  стоял и тоже давил лыбу, на всякий случай виновато понурив голову. Со стороны все трое смотрелись примерно так: ерунда, конечно, полная  эти вызовы родителей, проку от них никакого, но если уж собрались, давайте соблюдем этот дурацкий ритуал. Мы уселись с отцом на  стулья, классуха представилась, представился отец и понеслось. Как и следовало ожидать, сперва Рената прошлась по моим неудам, очертила масштабы катастрофы: физика, химия, и, конечно же, алгебра. Точные науки не мой конек- это факт. Особенно ее беспокоило, что половину неудов я схлопотал за контрольные, а времени на пересдачу – кот наплакал. Отец продолжал улыбаться, и это выглядело совсем уж странно, какой-то перебор, словно заклинило старика. Я отвернулся в окно. Происходящее всё больше напоминало  какой-то абсурд, из троих присутствующих моя успеваемость беспокоила только Ренату.
      -Ситуация серьезная, в этой четверти вашего сына могут не аттестовать...
      Она крутила и крутила свою шарманку, но при этом тоже держалось как-то необычно. То смущенно опускала глаза, то на  веснушчатых щеках вспыхивал румянец. Я  опять скосился на отца, и тут же закусил губу, чтоб не прыснуть.  Охренеть…  Батя откровенно пялился  на классуху. Его взгляд, не таясь, скользил по долговязой фигуре Ренаты, то и дело в двусмысленной улыбке останавливаясь на ее глазах. В голове тут же всплыл недавний визит плакальщицы-Риммы, двадцатилетние девицы, потрепанный вид отца, когда он мялся в коридоре. Меня разбирало все больше, я уже жевал губу, а потом вдруг в памяти прозвучали слова матери: "Вы зря пришли мне все известно", и моя истерика прекратилась. Захотелось сквозь землю провалиться, так стало стыдно и за себя и за него разом.
      Рената, рдея от смущения, продолжала что-то лопотать, батя все также раздевал ее глазами,  меня же охватило полное безразличие к происходящему. Вот только мать было жалко. Я все-таки редкостный свин - нашел над чем потешаться. Отец вальяжно развалился на стуле и забросил ногу на ногу, выставив свой проклятый ортопед чуть ли не под нос Ренате. Тоже мне плэйбой, какие двойки - лучше пялиться на классуху!
      -Вообще-то мальчик у вас способный, - дрожа голосом вдруг пропела Рената,- думаю, плохая успеваемость  временное явление, вызванное исключительно внешними обстоятельствами. Седьмой класс закончил неплохо, вчера специально смотрела по табелю -  пять троек всего. А в восьмом резко скатился. Многие учителя жалуются, что он стал безразличен к учебе, регулярно прогуливает, если и появляется на уроках, читает посторонние книги. Что есть Верба в классе, что нет. Конечно, интерес к чтению похвален, как учителю литературы мне это особенно приятно, но когда этот интерес - в ущерб учебе... Надеюсь, вы меня понимаете? И потом,  книги, которые он читает... Говоря откровенно, такая литература не может благотворно влиять на четырнадцатилетнего подростка.
      Батя глянул на меня по клоунски вскинув брови.
      -Ты читаешь?!
      Мне захотелось его послать.
      Он перевел взгляд на Ренату, вновь идиотски улыбнувшись.
      -И что же он читает?
      - Представьте себе Генри Миллер, "Сексус".
      - Вот как… хм… Кстати, а как вам "Сексус"?
      Видимо это была последняя капля. Сначала плотоядные улыбочки, сейчас вызывающее ехидство. Багровая краска совсем смыла ее веснушки.
      -Вобще-то, мы здесь не для того чтобы обсуждать мои литературные пристрастия.
      Этот разговор плохо кончится, мелькнуло в голове. С такой чеканной интонацией она декламирует только Маяковского.
      Отец вернул свой ортопед на пол, подался чуть вперед. Игривый взгляд ушел, лицо сделалось вновь мрачным.
      -Сюрприз, да и только. Шел за плохими новостями,  услышал хорошую - мой сын  книгочей. А учитель литературы  этого  не поощряет.  Я, знаете ли, сам не в восторге от Миллера, еще то чтиво, только  вот  жизнь   хитрая  штука - открывается тому, кто может не только  своих овец сохранить, но и не погубить волков. 
      Рената явно не ожидала такого поворота, совсем потерялась –  хлопала своими огромными глазами, разве что тушь с ресниц не сыпалась. Я вообще не  въехал по-началу, о каких овцах и волках речь.
      -Вы, кажется, меня не слышите, -  собравшись с силами, продолжала она, - никто не против увлечения Ильи, но когда из-за увлечения страдает учеба... Неужели вам безразлична судьба сына? Восьмой класс - переходной. В девятый его элементарно могут не взять.
      -Достаточно и восьми, если уж на то пошло. Мне  хватило, - отрезал отец.
       Вот так новость. Мой отец – недоучка! Теперь уже я хлопал глазами.
 Рената бессильно опустила голову,  рука  потянулась к виску. Белоснежные пальцы мелко дрожали. Наверное, сейчас, она пожалела, что ушла из своей театралки.
      -Разговор у нас, похоже, не получается. Жаль, что вы заняли такую позицию. Что ж, в конце концов, ребенок ваш, вам решать, что для него важнее. Единственное, что я вам хочу посоветовать - чаще с ним общаться, интересоваться проблемами сына.
      -Вы в чем-то меня упрекаете? – в беспардонной улыбке расплылся отец.
      -Мне кажется, вы не замечаете очевидного, у мальчика серьезный психологический кризис. Отсюда все эти недетские увлечения и спад в учебе. Понимаю как ему сложно сейчас. На днях мы как раз беседовали... Развод родителей - всегда  удар по психике  ребенка.
      Ну вот, настал час расплаты.
      Отец нахмурил брови, вопросительно посмотрел на меня. Я трусливо потупился, чем сразу себя выдал. Все, сейчас этот цирк закончится, я буду выведен на чистую воду. Батя продолжал тягостно молчать, но я кожей чувствовал - он меня раскусил. И тут он свернул совсем на другую колею.
      - Вы когда-нибудь рыбачили?
      -Что-что? - переспросила  заполошно  Рената.
      Я тоже не поверил ушам - какая еще  рыбалка?
      - Мой дед, - невозмутимо продолжал отец,- был настоящий изувер. Брал с собой на рыбалку с одной целью - путанку его распутывать. На ручную закидушку ловил- вечно путалась. Кинет мне такую вот бороду – сиди  ковыряйся.
      -К чему вы это? -растеряно смотрела классуха.
      -На самом деле, полезное занятие. Я когда первую свою книжку раскрыл – очень напомнило. Сидишь и что-то для себя распутываешь. Плохое ли  хорошее? Не важно, этого еще  долго не почувствешь. А вот вкус к слову почувствуешь. Удар по психике, говорите?  В  этом возрасте неправильных книг не бывает.  Так что пусть сидит и распутывает, благо интерес есть. А мы с его матерью как-нибудь распутаем свою путанку. Спасибо, что за сына беспокоитесь, женщина вы положительная, чуткая, это от души. Не обещаю, но постараюсь, на него повлиять. Хотя надо ли?
            Мы молча шли по школьному коридору. Я плелся сзади, ожидая, что уж теперь отец мне всыпет по первое число. Если честно, я был готов, из чистого уважения: батя все-таки у меня оказался мировой, так прикрыл сегодня.
      -Где тут у вас туалет? - спросил он.
      Хочешь в туалете? Да ладно, стягивай ремень, можешь разукрасить мою задницу прямо здесь.
      -По коридору направо, - пробубнил я.
     -Обожди  на улице.  Только пиво солью.
      Я вышел на крыльцо. Жутко хотелось курить.
      На школьном дворе малышня, побросав ранцы, играла в снежки. Кажется, гроза прошла стороной. Не считая инфаркта у Ренаты, все завершилось лучше, чем можно было ожидать. Из-за угла, с гоготом вывалила какая-то компания. Я не сразу обратил на них внимание. Когда разглядел, дергаться было уже поздно. Впереди шествовал Железо, крутя на пальце массивную цепочку. Рядом - толстяк Юдин, то, отставая, то, забегая вперед. Чуть сзади - Зуев, Чикин и Волдырь. Юдин заметил меня и тут же заверещал.
      -О, секите, губастый!
      Компания подошла. Железо, продолжая крутить цепак, сплюнул мне под ноги.
      -Ну че, губошлеп, давно не виделись. Говорят, ты забурел. Пацанов совсем не уважаешь. С крысами обломал, а теперь гасишься? Или ты на шашлык нашего кота пустил?
      Парни заржали. И Юдин громче всех.
      -Да зачем ему шашлык? Он их сырыми рубает. Гля - кровянка на губе, ха-ха-ха.
      Я машинально облизал губы. Так и есть, в учительской прокусил до крови. Железо крутанул хромированную кишку возле моего носа.
      Я едва увернулся.
      - Чё, падла бздишь?
      И тут я услышал спасительные отцовские башмаки за спиной.
      - Ты идешь или как?
      Железо досадно скривил щербатый рот, намотал на кулак свою цепуру. Парни притихли, нехотя расступилась. Мы прошли сквозь них. За спиной раздался визгливый голосок Юдина
      -Кому-то сегодня очень повезло!
      -Кореша твои? – спросил отец едва мы отошли.
      Я не ответил.
            Всю  дорогу отец хранил  молчание. Впервые оно меня не тяготило и где-то было даже объяснимо: то, что произошло в учительской - это уже старые опилки, а батя не любит перепиливать старые опилки. Все-таки, мне достался не самый худший из отцов, в кой-то веки переполняло чувство благодарности к нему. По сути, сегодня он дважды меня спас. При всей его черствости, я ощущал, что отец  по-настоящему мне дорог. Лишь когда мы приблизились к дому, он посмотрел  сверху - вниз и устало проговорил:
      -Самое худшее вранье, то в котором мы прикрываемся близкими. Если не понял, постарайся хотя бы запомнить.
      Он меня взбесил! Не голосом даже равнодушно-замогильным, а этой  фразочкой.  Я уже было решил его снова зауважать, но нет, он продолжал держать меня за недоумка.
      
      Вечером мать не преминула устроить допрос - зачем вызывали и как все прошло. После вазы, примирение родителей так и не произошло, поэтому вопрос был обращен скорее ко мне. Состояние молчаливой войны с отцом всегда делало её непредсказуемой и опасной. Я не знал, что и ответить. Врядли бы ей понравилось, как все прошло. Я косо глянул на батю. Тот отшил мой взгляд скупым кивком: мол, тебя спрашивают ты и докладывай. Я выложил про двойки и прогулы, умолчав о книгах.
      -И что ты себе думаешь? До конца четверти...кстати,  сколько до конца четверти?
      -Два дня.
      -Два дня?! - взвилась мать.
      -Исправлю, - откровенно блефанул я.
      -За два дня?!
      -Угу.
      -Ну, а ты что скажешь?! Понял теперь каково мне краснеть на собраниях?! - из глаз матери на отца сыпанул прямо таки сноп огнеопасных искр.
      -Угомонись. Исправит,- спокойно проговорил батя.
      Чего это он так уверен? За два дня исправить пять двоек? Я же - недоумок.
     Отец отложил вилку, и, потрепал меня по голове.
      -Я за него уверен.
      Черт, мне хотелось продолжать злиться на него, но я не мог. Вся злость куда-то улетучилась. Если честно, так было приятно почувствовать его большую руку на своей макушке.
      
      Подробно пересказывать, как я брал измором учителей, штука мало интересная. Некоторых я довел до нервного тика, умоляя назначить мне пересдачу. Так я еще не изворачивался. Жалобил, врал, канючил, разве что не лил слезы. На самом деле, можно было усердствовать вдвое меньше. Первой сдалась химичка. За ней физик. Добротой тут и не пахло, все объяснялось проще - на носу новогодняя суматоха, никому в предпраздничные дни не хотелось возиться с лоботрясом. Тройка в четверти по химии стоила батареи грязных мензурок и колб. Легкая цена, если не считать, что мытье посуды по сравненью с этим занятием - настоящий санаторий. Руки горят, глаза щиплет под ногтями какая-то дрянь. Физику я тоже быстро осточертел. Он отправил меня изучать на практике силу трения. Два дня я драил его кабинет, оттирал парты, до блеска полировал окна. Напоследок он решил было попытать меня законами Ньютона.
      -Иди к доске, бери мел.
     …Но осекся, когда я предъявил ему ладони. Я всего-то хотел отпроситься помыть руки. Тройка, добытая мозолями. Математичка оказалась самой принципиальной. В любой школе знают - свирепей этих серых мышей, никого из преподов нет. Тут отделаться хозработами, можно было и не мечтать.
      После уроков она посадила меня в пустой класс, дала задачник, а сама уселась напротив проверять тетради. Полчаса я изображал муки мыслителя, выжидая момент.
      Штука в том, что у нашей серой мыши наверняка был слабенький мочевой пузырь. Не припомню, чтобы хоть раз за урок ей не приспичило. Но главное заключалось в другом - к задачникам, один из которых лежал передо мной, всегда имелся секретный лист с готовыми решениями для внутреннего пользования. Вот только где она его хранит? Наконец момент настал, математичка заерзала и вышла из класса. Я тут же рванул к столу, все перерыл - листа не было. Я полез в ящики. В верхнем - ничего, в среднем - тоже чисто. Я уже не надеялся открывая нижний, но на самом дне, под тетрадями лежала стопка и в ней- заветный  мой лист. Из пяти, я скатал решения четырех задач – все пять было б уже наглостью. Невероятно, но в итоге, впервые  обломилась четверка в четверти по алгебре.
      Когда я, преисполненный гордости, показал дневник дома, отец и бровью не повел. Его лицо выражало каменную невозмутимость: по-иному и быть не могло, попробовал бы ты не исправить свои хвосты. Мать же просияла так, словно я сделал заявку на золотую медаль.
    
   ***
   
Новый Год  прошёл стандартно: ёлка, мандарины,  телевизор. И родители во всю  изображающие перемирие. Радоваться по заказу мне всегда было сложно. Не очень люблю такие вот праздники - без продыху надо светиться счастьем. Кто-то раскрыл календарь, пометил даты красным, и все должны с ума сойти от веселья. В тот вечер предки изо всех сил пытались казаться веселыми, ну, то есть с весельем была полная шляпа. После боя курантов, отец начал хлопать одну за одной. Мать его притормозила. Тот ответил, и понеслось. Плотину прорвало, мать высказала, все что у нее накипело, не забыв напомнить о его похождениях:  Бабы, водка, книжки! Эгоист проклятый, хорошо устроился! Мы для тебя никто, пустое место!  Сын, как сорная трава! 
-Ничего, сорная  быстрей растёт, - спокойно отбрехивался отец.
Хрупкое новогоднее благоденствие  было разрушено. Слушать все это не хотелось. Я навернул оливье, съел кусок торта и ушел к себе.
      Там, в комнате на меня такая тоска навалилась... Дело даже не в грызне родителей, и не в "любимом"  Новом годе -  просто беспричинная тоска.   В те годы  это   со мной часто  случалось. Накатит ни с того, ни с сего, без особого повода. Так тошно сделается, хоть   с балкона прыгай. А иногда и вовсе - вроде все здорово, ты на коне, радуйся, не хочу, и вдруг как грузанёт... Помню один свой день рождения. Никогда их толком не отмечал, но тут мать настояла. Десять лет - круглая дата. Пришли ребята со двора, кто-то со школы. Мать наготовила, накашеварила, отца даже впрягла крем для торта взбивать. Оставили нас одних, как взрослых. Сидим значит, болтает, смеемся. Вроде даже взаправду весело. И тут, ни с того ни, с сего, так тоскливо мне стало. Не знаю даже причины. Короче я взял и заперся в ванной. Включил воду, сел на пол. Они, конечно, кинулись, давай ломиться, а мне не то что их - никого видеть не хочется. Ты чего там? Выходи! И смеются, думают это шутка такая - именинник в прятки решил сыграть. Я молчу. Скоро им, конечно, все надоело, разошлись по домам. Остался только один шкет, по имени Толик. Лет семь ему было не больше, вечно во дворе за мной хвостиком ходил. Этот Толик, видать перепугался за меня по-настоящему.
      -Тебя, наверное, тошнит? - через дверь спрашивает.
      Хотел ему ответить: как ты угадал, тошнит, не то слово.
      -У меня такое было,- говорит,- надо минералку. Сейчас принесу.
      Минералки понятно, на том столе не оказалось, только сок. Вобщем, он вставил соломинку в замочную скважину, и я через дверь тянул этот сок. Потом, правда и Толик устал со мной возиться. Короче, я так и не вышел, сидел и думал, если выйду, еще хуже будет, вконец все испорчу своим кислым видом или  какую-нибудь гадость выкину. Меня потом целую неделю стыд ел, решил даже подарки им вернуть. Не вернул, конечно, еще б больше обиделись.
      
      ***

      Кончилась зима, кончилась и очередная моя бездарная четверть. Обещание, данное классухе - "повлиять на сына", отец выполнил своеобразно - просто новых книжек за это время на полках не появилось. Батя не спешил обновлять мою библиотечку, и я опять стал вылезать из дому. Компанию все чаще мне составлял Ряпа. С шайкой он еще общался, но гораздо реже, чем раньше. Это выглядело так, словно всё, что можно взять познавательного от общения с идиотами, он уже взял и теперь заглядывает к убогим из вежливости. Наступили первые весенние деньки, мы бродили по улицам, слонялись в парке или просто торчали в подъезде. С Ряпой было о чем поговорить. Он знал чертову уйму всего, я и десятой части из того, что он рассказывал, не знал. Как называются йоги, достигшие высшей ступени просветления, и где впервые засекли НЛО; почему вымерли неандертальцы и сколько золота инки заплатили испанцам, чтобы выкупить своего вождя Атауальпу; кто был первым барабанщиком "Мотли Крю" и еще вагон всего. О чем ни заходил разговор, Ряпа проявлял осведомленность. Знания его представляли пеструю, разрозненную мешанину, оттого слушать было вдвойне интересно. При этом книги он не шибко уважал. Даже вскользь выводить его на эту тему было бесполезно. Пустая трата времени твои книги - вот и весь ответ. Думаю, он не  врал. С такой памятью, когда все само собой прилипает, можно и без книжек, пялясь, в один ящик, заделаться эрудитом. Память у него и вправду была мировая. Впитывал все как пылесос. Раз услышав какой-нибудь многоходовый анекдот, тут же без заминки мог пересказать. Но больше всего Ряпа любил поговорить о  девочках. На девочках он был просто зациклен. Особенно его интересовали их анатомические секреты.
      -Тебе буфера, какие нравятся, большие, маленькие?
      Вообще-то я еще не определился, да и нравились мне скорее ножки, но я не особо хотел трепаться с Ряпой и о том, и о другом.
      -Маленькие- это не буфера, - отвечал я.
      -А мне - троечка.
      Ряпа тушил окурок и сосредоточено рисовал на стенке подъезда две огромные провисшие дуги. И вправду, похоже на лежачую тройку, - размышлял я.
   -Секу-то  видел?
   -А-то.   
   -И онанизмом занимаешься?
   -Чего?
   -Ну...это...- кулак Ряпы совершал в полумраке лестничной клетки возвратно-поступательные движения.
   -Нет, - тут я тоже лукавил.
   -Зря,- по-товарищески сетовал Ряпа,- от этого трицепс как на дрожжах растет.
      
      У Ряпы было две мечты - увидеть "Большой американский каньон" и покончить со своим девственным положением. Я особо ни о чем не мечтал и до американского каньона мне дела не было, но с девственностью тоже был не против  расстаться. Периодически  воображение рисовало, как сие должно произойти. Фантазии были расплывчатые, пугливые, и чаще случались, когда я отходил ко сну. Дверь моей комнатухи приоткрывалась, и на пороге возникала  обнаженная девица с туманной дымкой вместо лица. Она подходила к кровати, ложилась рядом, и меня начинало не шуточно трясти. Гладкое тело источало непонятный соблазн и словно о чем-то просило, а я лежал скованный дрожью и не представлял, о чем просит это тело, чего оно хочет и что с ним делать? Скоро наваждение исчезало, словно устав ждать. Дрожь отступала, и мои руки инстинктивно совершали известные движения. Раньше это случалось от случая, к случая; после разговора с Ряпой я начал предаваться этому занятию с регулярностью чистки зубов на ночь. Я был убежден - трицепс у меня и вправду подразбухает. Все проходило по одному и тому же сценарию. Воображение рисовало туманную незнакомку, затем следовал ступор, незнакомка испарялась, и руки довершали все это дело. Связать  явление дивного призрака и мой грех, то есть причину со следствием, мое неискушенное воображение отказывалось. Причина и следствие жили сами по себе, не подозревая, друг о друге.
      Как-то поутру, после очередного такого сеанса я зашел в туалет. Спустил трусы и обомлел - низ живота был покрыт отвратительными, бледными волосами! Они вылезли за одну ночь! Меня охватила паника, я был уверен, что это первые признаки какой-то страшной болезни в наказание за рукоблудие. Промучившись пару дней  тягостной неизвестностью, я решил поделиться своим горем с Ряпой. Тот выслушал и со скорбным видом проговорил:
      -Максимум неделя.
      -В смысле?
      -Тебе осталось.
      Ноги у меня подкосились. Ряпа схватился за живот и принялся гоготать как умалишенный.
      И это друг!
      Наконец он продышался, глаза были мокрыми от слез.
      -Смотри сюда, -  расстегнув пуговицу, он  приспустил свои штаны.
      Над резинкой трусов топорщился сизый куст волосни.
      -Мне тоже недолго осталось, - Ряпа  заправил свое хозяйство обратно и вновь заржал.
      -Ну,  даешь! - Давился он от смеха,- темнота, да ты оперился! Можно по девочкам! Чего-то поздно. У блондинов всегда так, ха-ха?
      Вобщем, с Ряпой было не скучно, но в тот раз, я его чуть не прибил.
      Ладно б только оперился, скоро я обзавелся ядреными земляничными прыщами. Правда, успокоенный словами друга, время от времени продолжал "качать трицепс". Ряпа называл это топтанием на месте и подбивал перейти к более активным действиям.
      -Фролова из 9 "Б" точно даст. Видел все эти вырезы и юбочки? А груди...как у двадцатилетней. Она так и просится!
      Фролова мне не нравилась, вот Каплина - другое дело. В любом случае, к активным действиям я не был готов. Гормоны бродили, но голова не настолько была забита этой темой.
      - Какие губки, глаза, реснички, ножки...
      Ряпа мог щебетать о девчонках часами. Прямо эксперт по красоте. Меня внешность противоположного пола притягивала без ее эстетического осознания -  слепой инстинкт. Это был еще не плен как у Ряпы, а подготовка к нему. Казалось, глаза знали о девичьей красоте, но боялись рассказать мозгу, какое великолепие они видели. Вдобавок активные действия - это в том числе беседы,  я же понятия не имел о чем можно болтать с  женским полом. Либо тупицы, либо делающие тебя таковым. Каплина, к примеру. С ней я не раз себя чувствовал несусветным тупицей. В тех редких случаях, когда она  по мелочи обращалась ко мне на уроках, мозги сковывал непонятный паралич. У Ряпы, напрочь отсутствовал страх перед слабым полом. Он мог легко подойти к любой и начать непринужденно болтать, пересыпая разговор комплиментами и шуточками. Даже у самых неприступных, слетала всякая строгость, они хихикали, манерничали, и казалось, хотели ему понравится. Я боялся провала. Прежде всего в своих глазах. Ряпа не задумывался о подобных пустяках. Он уяснил главную заповедь, которую пытался втолковать мне:
      -Запомни, девчонки просто виду не показывают. Даже если ты последний задохлик, они млеют, когда к ним подходят. Чем и надо пользоваться. Остальное дело техники - побольше говорить о них,  сыпать комплиментами, ну и не забывать подкалывать. Они любят, когда с ними поснисходительней. Такие вот курицы.
     Совсем уж задохликом я себя не считал, но и поверить, что все подряд млеют, не разбирая, кто к ним подваливает,  было трудновато.
      Как-то мы сидели в парке неподалеку от ряпиного дома. Там был пруд с утками, по берегам лавки. Ряпа как всегда балаболил, а меня разморило весеннее солнышко. Неожиданно друг смолк и ткнул меня в бок.
      -Смотри, какая киска.
      Киской оказалась женщина лет тридцати. Я в этом ничего не смыслил, но она мне показалась не просто симпатичной - шикарной. Белоснежное лицо в обрамлении жгуче-черных волос. Одета в стильный плащ с чёрте  знает каким отливом. Она одиноко сидела на соседней лавке, вся такая грустно-загадочная, и неотрывно смотрела на уток, скользящих по водной глади. Настроение у нее было не ахти.
      -Вот что нам нужно- женщина в возрасте,- проговорил Ряпа, - сразу видно -высшая проба, такая всему научит. От малолеток толку мало, до дела доходит - ломаются и дрейфят. Сейчас подвалю к ней.
      -Ну, ну...она ждет не дождется,- поддел я Ряпу.
      -Да им  всегда за счастье. Ни фига ты не понял. Учись.
      Ряпа встал и двинул  к соседней лавке. Если б он не держался так уверенно, эта авантюра выглядела бы смехотворно - пятнадцатилетний прыщ пытается закадрить тетку вдвое старше. Возможно, Ряпа  хотел пустить мне пыль в глаза, но вышагивал он действительно смело, даже некая куражистость в движениях обозначилась.  Друг подошел к незнакомке и плюхнулся рядом. Глянув на недомерка, та хотела было вновь переключиться на уток, не тут-то было - недомерок открыл рот. Что он чесал, расслышать было невозможно, но взгляд женщины красноречиво говорил: этот юнат меня заинтересовал. Мимика менялась стремительно - сначала легкая настороженность, затем вежливо-безразличное внимание, через секунду удивление, улыбка, и вот она уже чему-то смеется, немного снисходительно, но вполне тепло и добродушно. Минут десять они мило болтали, все это время улыбка с губ незнакомки не сходила, хмурое лицо прояснилось. Во шпарит, - думал я,- глядишь, точно уболтает эту престарелую красотку, и тогда останется только Большой американский каньон. Неожиданно женщина замахала кому-то рукой. По дорожке вдоль берега торопливо шел хлыщ с букетом цветов. Я глянул на друга - тот уже снялся с лавки и трусил на всех парах обратно. Меня разобрал смех, ну и умора! Шлепнувшись рядом, он произнес фразу, от которой меня окончательно скрутило.
      -Она не свободна.
      Десять минут держать внимание такой женщины и вправду круто, но я чуть не надорвал живот от всего этого.
      Самое интересное случилось минутой позже. Уходя, женщина подошла к нам, выдернула из букета тюльпан и протянула Ряпе. Ее губы немного подтрунивающе улыбались, но я точно видел - глаза светились благодарностью. Моя усмешка в секунду скисла. Не смотря на позорное бегство,  похоже Ряпа взял верх: любое внимание женскому полу и точно - пряник.
  Решительности, правда, эти уроки мне не прибавили. Одно дело понимать - что к чему,  другое - действовать. Съедаемый, внутренним желанием более близкого общения, я продолжал держаться от девчонок подальше.
      
      На майские Ряпа уезжал с родителями за город. Предстояло неделю коротать в одиночку. Новых книг отец так и не подкинул, и я решил по старой привычке забраться в его шкаф. На днях показалось - одна из дверц неплотно закрыта, надо было проверить. Дождавшись, когда родителей уйдут, я взял табурет и полез на антресоли.
      Дверца и вправду оказалась не запертой. За ней битком - книги. Я вытянул одну - какая-то муть по архитектуре, другую - в том же духе, достал третью - "Тайны гончарного круга". Решил еще пошуровать, должно же тут храниться что-нибудь стоящее? На этот раз я нащупал  глянцевый корешок. Достал... Вот это удача! Не сходя с табуретки, я присел и впился глазами в обложку. На ней красовалось обнаженная девица. Внизу подпись - Ева, сверху по обрезу название буклета, кажется на немецком. Я принялся заворожено перелистывать страницы, их было немного с десяток, и везде Ева - в соблазнительных позах. Помню, где-то промелькнуло имя фотографа некий - Хьюго Шнайдер. Мне случалось и до того видеть откровенные картинки, в основном на    календарях. А раз, кто-то притащил в школу колоду порнокарт, но то, что я созерцал сейчас, было совершенно иным, производило почти гипнотическое воздействие. Я будто впервые ощутил девичью красоту, уловил штрихи ее золотого сечения. Все эти секреты женской геометрии - изгибы, изящные линии, плавные контуры, проявились. А что за лицо было у девушки… Ничего эффектного или броского, как бывает на дешевых постерах. Здесь каждая черточка излучала тепло, казалось, все линии прорисованы легкой рукой гениального художника. Я был околдован. Внешний мир отъехал куда-то далеко, время потеряло границы. Красота, которую я не умел прочитать в жизни,  будто специально для меня была схвачена неизвестным фотографом. При этом я не мог отделаться от странного ощущения - красота словно дразнилась, говоря: я тебя приблизила, открыла слепенькому глаза, но не очень-то радуйся, теперь каждую секунду тебе будет хотеться разгадать мою тайну, а это еще никому не удавалось.
Примерно так всё и вышло. В тот день ловушка захлопнулась, я пропал. Не знаю, благодарить ли за это Шнайдера? Из-за него еще на одного одержимого женскими чарами стало больше.
            Еву, скрепя сердце,  я вернул обратно в шкаф. Нелегкое это было расставание. Правда, один листок я все же выдрал. На фото девушка смотрит вполоборота, стрелка брови призывно изогнута, на пальчик игриво накручена прядь волос. Закатав фотографию в скотч, я спрятал ее под  матрас. Призрачная, безлицая незнакомка, являвшаяся ко мне вечерами,  теперь улыбалась улыбкой Евы.
         
      ***
         После столь неожиданного прозрения, книги не то чтобы отошли на задний план, им пришлось подвинуться рядом с неотвязными мыслями о девочках. Где только мог, я засматривался на них, даже в неприметных, обнаруживая  свое обаяние. Это захватывало, но и изнуряло порядочно. Спасали совсем уж дурнушки - на них взгляд отдыхал и никаких терзаний за упущенные возможности, как это бывает с красотками, которым, как последний лопух, разинув рот, глядишь вслед. Вобщем, у моих глаз появилось новое занятие, если не сказать тяжелая работенка. Возможно, из-за такого перенапряжения подростки и становятся очкарики, всерьез думал я. Симпатичные девочки были кругом. Оказалось, мир состоит исключительно из этих милых созданий. Всех я сравнивал с Евой. Большинство ей конечно проигрывали, единственная кто могла тягаться с немкой, была Каплина. Сидя на уроках, я частенько разглядывал одноклассницу. Она казалась совершенно другой, но природа, колдуя над ее внешностью, наверняка тоже придерживалась принципов золотого сечения. Теперь я мог их прочесть. И это доставляло куда большее удовольствие, нежели  заполошное влечение, что было раньше. Вот ее головка поворачивается к окну, и точеная линия профиля переходит в идеальную симметрию выразительных карих глаз. Они смотрят сквозь меня, не замечая меня; у них удивительный волнующий разрез с взлетающими острыми уголками, в глубине горят угольные зрачки. Это похоже на взмах крыльев экзотической бабочки, на разворот книги- "Белая и черная магия". Она ставит локоток на парту, подпирая голову ладошкой. Пальчики другой руки рассеянно вертят карандаш; ластик на его кончике шлепает по розовой пухлой губке: эх, за окном весна, а постылым урокам нет конца и края. (И единственное чего мне хочется в такую секунду - превратиться в ластик на этом карандаше).
      Ряпа прав, все это -  нюни. Нужны решительные шаги. Что-то необычное, оригинальное. Подойти напрямую и заговорить казалось примитивным. В действительности  с  прямого и  верного пути меня уводил страх. Я боялся всего – своего предательского ступора, ее обжигающих глаз, того, что мой словарный запас кончится, не успев начаться. Оказывается, отделать пару-тройку клоунов, или шваркнуть кота - дело более легкое. Тут словарный запас без надобности. Время утекало, скоро должны были начаться летние каникулы, а я толком не мог ничего изобразить. Идея покорить Каплину превращалась в несбыточную мечту. От безнадеги я полез в книги. Рыскал, примеряя понравившиеся фразочки к будущему разговору с предметом моих воздыханий. Нет своих ключей- пользуйся отмычками. Я пытался заучить самые яркие, изощренно-интеллектуальные, не брезгуя и чем-нибудь высокопарным. Так я добрался до Бальзака с его "Шагреневой кожей", потом -"Красное и черное" Стендаля, и наконец - "Страдания юного Вертера" Гете. Три любовные истории и все три плохо кончились, не помогло и то, что речи героев изобиловали россыпями филигранных отмычек. Кажется, у Бальзака я прочел, что безответная любовь не такая уж позорная штука, выше и чище этого ничего не бывает. Мысль мне понравилась. Она примиряла с ситуацией, подслащивала горький вкус поражения.
      Наверное, все так бы и кончилось ничем, если б не годовое сочинение по литературе. За восьмой класс мы прошли несколько наших классиков. Рената предложила каждому выбрать писателя "по душе" и дала под стать этому словечку  тему "За что я люблю таково или сякого". С чего она решила, что к примеру, Петухов или Жбанова кого-то из этого списка любили, не понятно. Так и скажет балда Петухов: вот Тургенев мне по душе, и пойдет строчить. Объясняться в любви к писателю в школьном сочинении - последнее дело, просто Федор Михайлович здорово перепахал мое неокрепшее сознание, о чем я и решил поведать. Где-то я вычитал, что Достоевский страдал эпилепсией и вообще слыл чудаком. От темы отступать воспрещалось, поэтому сочинение я так и назвал- "Мой любимый писатель- эпилептик". Достоевский взбудоражил мозги мне, теперь я решил взбудоражить мозги всему нашему классу, вместе с постной Ренатой и, конечно же, Каплиной. Она продолжала меня не замечать, я злился на весь мир! Даже ее красота теперь раздражала и казалась надменной! Представлялся неплохой способ излить свою злость и кое-что рассказать о "красоте". Я замыслил провокацию, легкий переполох. А там, будь что будет.
      На объяснение в любви к классикам отводились стандартные  45 минут. Я раскрыл тетрадь, взял ручку, и слова покатили сами собой. С первых же строк меня охватил невероятный кураж. Злость окрыляла, придавала словам нерв, остроту. Я вам покажу, что такое Достоевский, от вашей сахарной школьной статуэтки ни черта не останется. "Красота спасет... " Держите  шире. Вы как всегда услышали, только то, что хотели услышать, и остались на пол пути в придорожной забегаловке с неоновой вывеской "Сделаем вам красиво." Зависли над пропастью, между словами. Отросли б у красоты кулаки, она бы первая вам наваляла и еще б прокричала вдогонку: "Зарубите себе на носу- между словами спасатель и спаситель - пропасть. Я могу лишь поправить ваши  мозги, я - всего лишь спасатель, спаситель - это не ко мне ". И Достоевский бы с ней вместе поучаствовал, накостылял  бы вам  за такое «правильное» его прочтение, косточки б не собрали. Хорошо ребята устроились, но вам врядли  одолеть пропасть между словами, пока будете отводить глаза от своего нутра, замазывать, не замечать его. Он написал так много, но хотел  сказать так мало: "Никто не спасет, кроме тебя самого. Имей смелость заглянуть в себя,  честно посмотри  на своих чертей...".
      Мысли накатывали одна за другой, как гневные волны штормового прибоя. Откуда они взялись, у меня не было ответа. Внутренний голос и тот недоумевал: ну ты загибаешь Верба, я сам почти поверил, что все оно так и есть. Я строчил без остановки. Рука едва успевала записывать. Прозвенел звонок, так тихо и далеко, будто тренькал трамвай на другом конце города. Невероятно, 45 минут пролетели как одна! Ни за одним занятием время еще так стремительно не мчалось.
      "Почему мы любим Достоевского ? Да потому что он погружался в безумие за всех нас, вытаскивал на свет наших же бесов."
      Я закончил. Волны с шипением откатили. Внутри гудела лихорадка. Ни с чем не сравнимое ощущение!
      
      Оглашение оценок состоялось через неделю. Я ждал этого дня с нетерпением. Волновался как сумасшедший. Едва Рената зашла в класс, ее глаза среди двадцати пар других, сразу отыскали мои. Это был неплохой знак. Ну все, держитесь однокласснички. Пристегнись, Каплина.
      Сперва классуха поделилась общими впечатлениями от работ. Минут десять распевалась. Вступления и предисловия - это она любила. Я весь извелся, ожидая оценок, а главное момента,  когда она приступит к разбору сочинений.
     -В целом, класс ответственно подошел... правильно отразил...
      Меня аж передернуло, ну и словечки. Ладно, чего ждать от Ренаты, ведь мне нужна не оценка, а заваруха.
      - Как всегда отличились отличники, но и остальные порадовали,- продолжала она.
      Рената начала перечислять отхвативших пятерки: Ступин, Белова,    Кудрявцев... Всего трое. И по пятеркам - я в пролете. Затем пошли четверки, среди удостоившихся - Каплина. Моя отличница была явно огорчена, а меня опять не назвали. Оставались тройки да двойки. И снова молчок. Неужто, влепила кол? Пусть кол, но быть не может, чтобы она не заикнулась, обошла мою гениальную работу. Наконец, Рената сделала паузу, и, помешкав секунду-другую, почти торжественно проговорила.
      - Но особенно мне хотелось бы остановиться на сочинении...
     Тут я услышал свою фамилию. Как я мог сомневаться?  Всегда будто током пробирает в такие моменты, в смысле, когда учителя произносят вашу фамилию. Сейчас, я хоть  и был готов, шибануло сильнее обычного.
      -Работа противоречивая, но вместе с тем интересная. О Федоре Михайловиче у нас писали - Верба и Каплина...
      (Вот это да, моя зазноба тоже неравнодушна к Федору Михайловичу!)
      -У Лены хорошее, добротное сочинение, но работа Ильи показалась мне глубже. Чувствуется у автора свой, необычный взгляд на творчество Достоевского. По прочтении, правда, остались вопросы, которые я хотела бы прояснить. Чтобы всем было понятно, о чем речь, сейчас я зачитаю сочинение. После, предлагаю желающим принять участие в обсуждении. Прошу внимания.
      Представление началось. Она читала, а я ликовал, это был настоящий звездный миг. Без разницы, что там окажется за оценка. Я был выделен из общей массы, отмечен. И не благодаря прилизанной писанине. Попробуй теперь не заметить меня, льдышка Каплина. Рената закончила, отложила тетрадь. Двадцать пар глаз устремились в мою сторону. Они смотрели так, будто увидели внезапно заговорившую обезьяну. Ну ладно, все же тогда они еще не настолько скверно ко мне относились. Они смотрели так, как если бы неожиданно обнаружили, что их знакомый немой, умеет не просто говорить, а шпарит замысловатые скороговорки.
      "Ну, ты и фрукт оказался"- примерно так они глазели. По классу пошли шепотки. Моя соседка Караваева вдруг отодвинулась и подтянула к себе учебник.  На задней парте кто-то гоготнул. Наверняка долбак Петухов, кто ж еще. Болото запузырилось, забулькало.
      -Верба, - обратилась Рената, - интересно, что ты имел в виду когда писал вот это?
      Я встал. Промычал что-то невнятное. Ненавижу все эти выступления, мысли разбегаются - не собрать. Оказывается, писать куда как проще.
      -А вот здесь? А вот это? Мне не совсем понятно....
      Я молчал. Да просто я не знал, что тут объяснять! И надо ли?!
      На самом деле, все она поняла, даже смешно. Просто в голове у нее не
      укладывалось, как это так - посягнуть на привычные истины.
      - Мне важно твое мнение, - не унималась она.
      -Вот ты пишешь про красоту... Ты вправду не веришь, что она способна...? Я не отрицаю, ты необычно подошел, нестандартно, но ты действительно считаешь, что Достоевский вкладывал иной смысл...?
      Я не знал, как ей растолковать свои мысли. Да и не хотел я этого. Перепиливание опилок.
      -Рената Анатольевна, мне легче написать еще одно сочинение, чем объяснять уже написанное.
      Это было в десятку. Фраза ее обезоружила. Рената, наконец-то поняла всю глупость  затеи с этим объясняловом.
      -Что ж, может класс хочет высказать свое мнение.
Она обвела взглядом парты.  Тут встал Кудрявцев, наш отличничек.
      - Давай Сережа.
      -Я, если честно, ничего не понял, какие-то забегаловки, черти... И злобно как-то. Назвать Достоевского эпилептиком... Решил повыпендриваться Верба, вот и все сочинение.
      Отличничек меня топил. Ладно…
      -Хорошо, кто еще желает?
      Руку тянула Клюхина. Клюха, как ее дразнили в классе. С внешностью, как и с фамилией,  ей тоже не повезло - худющая, в каких-то черепашьих очках, лоб обсыпан угрями. Но огрызнуться она умела.
      - Давай, Светочка.
      -А мне понравилось, даже очень. Про эпилепсию у Достоевского это правда, я читала. Раньше падучей называлось. И я тоже считаю, не в красоте дело. Ну, в смысле, и в ней конечно, просто у Достоевского немного о другом. А все его поняли как-то уж слишком прямолинейно. Ведь есть же вещи и поважней...
      По классу вновь прошлись смешки. Детина Петухов гоготал вовсю.
      -Петухов, прекрати смеяться, лучше-ка поднимайся. Давай-давай. Твое мнение о сочинении Вербы?
      -А что Петухов? Я поддерживаю предыдущего оратора - Клюхи спасут мир.
      Кто-то засмеялся, но в целом шутка не прошла.
      Петухов сел и продолжил прыскать на своей галерке. Я глянул вправо - дивные крылья бабочки с секунду пронзительно смотрели на меня, но тут же вспорхнули.
      -Так, Петухов, сейчас же извинись перед Клюхиной! Что  еще за клички?!
      Петухов лениво поднялся, и, хмыкнув, пробубнил:
      -Ну, типа, извини Клюхина.
      -Сядь!
      Увалень сел и вновь принялся давить смешки.
      -Класс, минутку внимания.  Петухов, в конце концов! Ты прекратишь ?!
      Петух щелкнул клювом и вжался в парту.
      -Кто еще хочет высказаться?
      Все как аршин проглотили. Ну да, я их понимаю, они не знали, как реагировать на то, что им зачитали.
      -Тогда я продолжу,- волнуясь, словно это ее сочинение разбирали, заговорила Рената,- не могу сказать, что все мне понравилось. Многие мысли я не разделяю. Многое кажется излишне  резким, по юношески максималистским. Не смотря на это, я поставила Вербе отлично.
      Вот так постная Рената, сама себя переплюнула, подумал я.
      -Тут есть главное, - продолжала она, - умение выражать свои чувства и самостоятельно мыслить. Верба, я буду рекомендовать твое сочинение на городскую литературную олимпиаду, как ты на это смотришь?
      Как я смотрю? Мне захотелось подойти и оставить поцелуй где-нибудь на её шее или  плоском декольте, выше б все равно не дотянулся.
      - Я не против.
      -Вот и отлично. Только название лучше сменить. Слово эпилептик применительно к классику русской литературы, это действительно лишнее. Просто - "Мой любимый писатель Достоевский". Гораздо симпатичней.
      Симпатичней?! Я ушам не поверил. В секунду Рената обрушилась с пьедестала, на который сама же себя вознесла. Она что прикидывается? Без этого слова теряется весь смысл!
      -Я бы не хотел менять название.
      -Согласись, темой было творчество писателя, а не его болезнь. Об этом не совсем этично упоминать.
      -Как хотите, Рената Анатольевна, только название я не изменю.
      - В понедельник школа подает работы на конкурс. Будет жаль, если сочинение не допустят. Подумай.
      Эх, Рента, и думать нечего.
      Зазвенел звонок. Как фанфары звучал. Даже ложка дегтя под конец моего чествования, не испортила этого ощущения. Я украдкой глянул на Каплину, красотка собирала свой рюкзачок. Закинула его на плечо, обернулась, и тут наши взгляды встретились. Первый раз эти глаза смотрели на меня с интересом. Она могла их отвести, как неизменно делала это раньше, но она продолжала смотреть. Ей осталось разве что склонить головку на бок, навроде удивленного щенка. Тогда б я точно пропал. Затем, мне показалось, что она улыбнулась. Неуловимая, едва заметная улыбка, но такая долгожданная. От счастья  у меня чуть сердце из груди не выпрыгнуло.
      Я только и думал об этой улыбке, бредя домой после школы.  Не верилось, что Каплина снизошла до такого чуда, может, померещилось?
      Но глаза... тут обмануться нельзя - как она смотрела!
      Я долго плутал по улицам, обалдевший и немного растерянный. Все размышлял о том, что случилось, и что теперь изменится. Даже о сигаретах забыл. Ноги домой не шли. В голове мелькали солнечные картинки: мы гуляем с Каплиной по весеннему городу, и все завидуют мне, все шеи сворачивают какая у меня девчонка. Я дарю ей цветочки, непременно - полевые, или что-нибудь вроде этого. "Как ты угадал- ненавижу розы, розы это для теток". Я веду ее в кино, с поп-корном и  поцелуйчиками на последнем ряду. Нет, мы садимся на первый и срываем сеанс. Потом в кафе - молочный коктейль, нет, лучше на что-нибудь покрепче. Я учу ее пить мартини: лед, вишенка и обязательно специальный бокал - юбочкой вверх ногами. Мы болтаем обо всем на свете. Конечно  о литературе. Видишь ли, Достоевский это да, но вот Бёрджес... Вобщем - тут я ас. Непременно спорим. У меня свое мнение обо всем. А как иначе? Девчонкам не нужна какая-нибудь размазня. Не до ругани, конечно, я сглаживаю углы. Она все больше мне доверяет, выкладывает свои самые сокровенные тайны...
      -Первый раз? Первый раз с мальчиком в пионерлагере. У него еще ямочка такая была на подбородке... Дурачок! Только один поцелуй.
      -А потом?
      -Потом, Мокин из 9 'А'. Но это так, ерунда.
      Я конечно ревную, как Отелло, но виду не подаю. Просто два дня не замечаю ее.
      -Что случилось?
      -А что должно было случиться?- выдаю с наивной ухмылкой.
      "Я ему надоела, все кончено",- она изводит себя, ночью льет слезы в подушку. Я извожу себя, ну и конечно ее немного. Только пусть не говорит, что это ей не нужно. Девчонки, как пить дать, обожают подобные русские горки. Значит, хрен с ямочкой и придурок Мокин из 9 'А'? Заливает же. А кто с Коптеловым крутил в седьмом классе? И Деревягину строил глазки в начале восьмого?
      Я продолжаю разгонять вагонетку. Это так драйвово мотать нервы себе и своей девчонке. Потом  конечно притормаживаю. Тут главное не перебарщить. Я сбегаю с последнего урока и поджидаю ее около дома... с огромным кустом сирени. Надо видеть эти счастливые глаза...
      Мы вновь бродим по улицам, все вновь сворачивают шеи, и наши пальцы сплетены крепче прежнего. Мне хорошо как никогда,  весь мир готов расцеловать. Правда, немного грустно, самую каплю. Моя беспричинная грусть, как тень, куда без нее, заразы. Вечером, когда темнеет, я веду ее за гаражи, мимо песчаного холма.
      -А давай, наверх, - говорит она.
      Ладно, сама предложила.
      Мы поднимаемся, садимся на самую макушку, рядом с безымянной могилкой, прижимаемся друг к другу, смотрим на звезды.
      -Не знала, что вдвоем даже лучше смотреть на звезды, - говорит она.
      Я размышляю, какая она красивая, необычная, открытая. Как же мне повезло. А ей? Измывался, до слез довел. И особо открытым я не был. Разве я смогу быть до конца с ней откровенным? Вот и кот говорит. Ладно, не парься, - подбадривает полосатый,- ты не один такой, у всех свои скелеты-скелетики, рассованные по шкафам. Никто до конца не бывает откровенным. Для этого люди и придумали книжки. К тому же у тебя есть козырь - говорят слепуха она, эта любовь. Некоторые её специально придумывают, чтобы под шумок свои шкафы разгружать. Взял и перенес в новый шкафчик, посвободней. Вот такая полезная это штука. Как тебе кстати любовь? Это и есть то, о чем ты мечтал, за чем гнался? То самое о чем в песенках?
      -Мне почем знать ?
      -Но ты же про себя все знаешь, наперед.
      Кот замолк.
      А меня такая тоска взяла, от всех этих дурацких фантазий.
      
      Дома мать торчала перед телевизором. Отец, как всегда,  сидел у себя с книгой. Я упал  в кресло и безучастно уставился в экран. Показывали какой-то фильм, и что ни кадр льет дождь. Если в кино льют дожди, значит, кто-то помрет. Точно. Под конец все там поумирали.
      Я пошел в свою комнату. Сидел, сидел, потом достал Еву. Сегодня немка не радовала. Засунул ее обратно под матрас. Взял сочинение, перелистал.
      Бросил на стол. Подумал о Каплиной. И тут безнадега совсем положила меня на лопатки. Я понял, что сам не знаю – зачем мне эта Каплина?
      
      Она подошла через пару дней. Перед географией. Немного растерянная улыбка, крылья бабочки дрожат под сенью челки. Рюкзачок в напряженных руках.
      -Хотела спросить... Я тоже  о Достоевском писала. Классное у тебя сочинение, дашь почитать?
      Такая же красивая. Лицо, выбранное из чистейшего мрамора, лицо сверхточной шлифовки.
      - Ну, если хочешь. Только давай завтра. С собой нет.
      -Было б здорово, - смущенно улыбнулась, брыкнула коленками рюкзачок.
      Пауза. Еще чего-то хотела сказать или ждала, что я скажу.
      А я молчал. Просто рассматривал ее как скульптуру в музее. И всё.
      Никакого ступора, жгучих щупальц в груди, дрожи в коленках. Поэтому и молчал. Непривычно и до того печально. Будто сунул руку в птичье гнездо, а там уже никого - пусто и холодно.
      -Буду ждать,- произнесла с робкой улыбкой. Опустив голову, направилась к своей парте.
      
"Очередной твой гнусный поступок!"
"Все правильно, пусть идет, какой теперь азарт - ты ее покорил, теперь ты король!"
"Иначе и быть не могло, как не крути, ты не для этой красотки!"
Вот такая каша была в моей голове. Мне захотелось самому себе накостылять.
 
      Я брел, не разбирая дороги. Во мне что-то щелкнуло, поменялось. Из-за чего и почему, я не мог понять. Казалось,  мозги расползаются на части, и каждая часть тянет в свою сторону, каждая предает другую, глумясь и зубоскальничая. Одна упивалась победой в непонятной игре, вторая презирала первую, третья лаяла на вторую: "Забудь, нам все равно не светило".
      Захотелось выпить. Я достал сигареты и двинул к Ряпе.
      Дома друга не оказалось. Я потоптался на лестничной клетке, спустился во двор и сел на лавку. Сидел посреди двора, а потом произошла странная вещь. Нет, это всё конечно были  мои мрачные фантазии, но я здорово грузанулся. Я вдруг увидел, как песчаный островок вокруг лавки начал расползаться во все стороны, полез на траву, потом подхватил деревья, людей, дома, машины и принялась с бешеным треском утаскивать все это за край земли. Горизонт выгнулся горбом, и я оказался на макушке пустынного, песчаного холма размером с Землю. Совершенно  один на этой планете. Я почувствовал такое беспросветное одиночество. Как же плохо сделалось... Я схватил портфель и пошел, все равно куда, лишь бы подальше от этого места.
      
      Не очень помню, где я очутился, помню только - справа на доме горела вывеска "Бар- Романтика N4". Я запустил руку в карман, нащупал сэкономленную на завтраках сторублевку. Внутри забегаловки - почти никого. Только пара каких-то мужиков в дальнем углу спиной ко мне и старик-выпивоха за столиком на входе. Звучала  скрипучая мелодия, до того неприятная, словно гвоздем по стеклу царапали. Я подсел к деду. Он должен был  помочь мне заказать выпивку. Но тот уже клевал во всю. Клюнет и вновь тянет тощую шейку к лампочке над столом, будто слепой птенец к солнцу. Я тронул его за плечо. Старик качнулся, открыл пьяные глазки. Увидел мои деньги. Сладенько улыбнувшись,  кивнул и вновь начал пикировать носом: к черту твои деньги...
      Была ни была, я двинул к  стойке. Уже подошел, и вдруг, из угла, где сидели эти двое - треск, грохот посуды! Мужик,  завалив на стол  собутыльника, вышибал ему мозги. Он так остервенело молотил  другана, что было слышно, как у бедолаги косточки трещат. Он его убивал, натурально делал котлету. На клеенку брызнула кровь. Сначала струйка, через секунду там был настоящий потоп, все в этой крови. Наконец, бешеный прекратил молотьбу, отшатнулся  и как башкой тряхнет, будто очнуться от своей одури хочет. Он спиной был ко мне, лица не видно, стоит - головой трясет, но очнуться видать не получается. А второй - уже всё, доплыл. Лежит что рак вареный, выкинув клешни вперед - ни жив, ни мертв, и кровищи кругом... А тот все мотал башкой, как пес лохматый после воды. И вдруг, я что-то не то почувствовал, в смысле что-то знакомое было в фигуре этого безумца. Мужик обернулся, и у меня мороз по коже пошел. Это же мой  отец… мой тихий, молчаливый папаша! Сшибая стулья, я попятился, схватил портфель и пулей вылетел оттуда.
            Всё разом на меня рухнуло в тот проклятый день.  Я был смят, раздавлен. Внутри и без того - непрочно, ноль твердых тел, а тут совсем всё поплыло, начало превращаться в кисель. Помню, когда он обернулся, и я увидел этот бешеный взгляд, почудилось, что я смотрю на себя самого. Словно не он, а я, отмудохал  того мужика. И чувство какой-то предрешенности всей моей долбанной жизни. Будто с рождения, я обречен на что-то темное, мерзкое, гибельное от которого не уйти, не отвертеться.
            Я ковылял, выискивая глазами ларьки. Пошли знакомые многоэтажки. Скоро и моя высунулась. На перекрестке блеснула 'стекляшка'. Приблизился, протянул деньги, взял чекушку. Тут же открыл и присосался к отраве. Купол неба с чахлыми звездами колыхнулся и поплыл, затягивая в свою воронку дома, деревья, вечерние огни. Я продышался. Глотнул через силу еще. И следом - еще один, затяжной глоток. Откуда-то сбоку налетела горячая волна, шлепнула по уху, подхватила и потащила. Теплый поток нес меня над землей, оставляя позади горечь сегодняшнего дня. Рядом проплывали знакомые лица: толстяк Юдин с костяной иглой папуаса в носу; Рената в вязаной купальной шапочке; Ряпа в обнимку с Фроловой; пролетел Батон - улыбка от уха до уха; моя давно умершая бабка, с вставной челюстью в седых волосах вместо заколки; мать, почему-то с трубой горниста... Потом я увидел отца, он подплыл и долго смотрел мне в глаза. Рта у него не было, вместо рта - гладко. А глаза, будто это мои глаза, и я сам в себя гляжу. Я его еще спросил:  Как так? А  рот? А он мне - прости, да прости – этим своим гладким ртом. 
      Потом все они исчезли, голова отяжелела, в животе замутило, и я начал падать. У самой земли кто-то меня подхватил и понес. Я открыл глаза и увидел наш подъезд, нашу дверь, глаза отца надо мной. Из темноты глаза матери - как всегда плачут. Отец несет меня в мою комнату и кладет на кровать.
            Ночью опять появился этот прожорливый песок, он подбирался к холму на котором я сидел. Песок лез в рот, трамбуя горло - я очнулся от того, что там все пересохло.  За моим столом расположился  отец,  рядом горела лампа. Он что-то читал. И глаза почему-то мокрые.
      Сил подняться не было, я облизал губы и вновь провалился в сон.
      Солнце в окне тлело закатно-багровое, когда я проснулся. Дома - тишина. И мне так плохо, словно вот-вот концы отдам. Поднялся, кое-как дотопал до кухни, взял чайник и выпил все, что там оставалось. В отцовской комнате было как-то мертво и словно  чего-то не хватало. Зашел в спальню родителей. Шторы наглухо задернуты, на кровати во мраке, спиной ко мне лежала мать. Услышав шаги, встрепенулась, села...
      -Кто там?
      -Я, ма...
      -А, это ты.
      Я включил свет. Её было не узнать. Под глазами черно и лицо старое-старое...
      -Есть будешь? – спросила сипло.
      Я ответить не успел, она возьми и разревись. И тут я  вспомнил, как отец притащил меня вчера пьяного домой. Произошло что-то очень скверное, и я набрался. Все из-за меня, опять. А она поднимает  глаза и говорит:
      -Папа ушел, насовсем.
      И тянет бумажку какую-то с тумбочки.
      Я взял ее. Там два слова всего было.
      "Ухожу. Прости. "
      На этот раз все события минувшего вечера всплыли окончательно. Я опять  увидел клеенку залитую кровью, трясущийся затылок отца, его остекленевшие глаза. Как мне было ей сказать, что это не из-за нее, она ни при чем. Всё из-за вчерашнего, в этом  кабаке. Он точно прикончил того мужика, дело ясное. Или это был сон? Чёрт,  только бы сон...
      - Ты голодный, наверное? Обед в холодильнике.
      Я щелкнул выключателем. Мать снова легла, накрылась одеялом. Только плечи в темноте тряслись. Вернувшись к себе, я понял, чего не хватало в отцовской комнате. Печатная машинка, которую сразу не приметил,  черным насекомым громоздилась на моем столе. Рядом лежала раскрытая тетрадь с сочинением. Кое-где чернила поплыли словно от подтеков.
            На следующий день отец не появился, не пришел он и через неделю. Мать себе места не находила. То закроется в комнате, то сядет на кухню и часами смотрит в окно. Потом вообще начался кошмар - залезла в полную ванну и лежит с головой. Я случайно зашел, сердце как стуканет: все, утопилась. Давай вытаскивать, а она  еще сопротивляется: уйди, мне теперь все равно!
      Что я мог сделать? Рассказать, как отец прикончил человека?  Да к тому же эти сомнения  - вдруг он и вправду ушел по иной - их причине. Не было никакого смертоубийства, труп  очухался, хлопнули еще по рюмке и разошлись.
      Всю неделю я торчал дома, боялся - случись что с матерью потом себе не прощу. Понемногу она стала приходить в себя. Как-то мы сидели вместе, она взяла мою руку: 
-За меня не беспокойся, я сильная, выкарабкаюсь.
 Твердо так сказала, у меня немного отлегло. Она и вправду из нас троих всегда была самая несгибаемая.
      На следующий день мать пошла на работу, а я отправился в школу. Это был последний мой день в с\ш №54.
   
        ***
   
Может и к лучшему, что меня отчислили. Рано или поздно чем-нибудь подобным кончилось.  Учителя, одноклассники,  восемь лет одно и то же, изо дня в день... всё мне там опостылело. Каплина – единственная, кому я был рад. Правда, я подвел ее, так и не принес тогда сочинение. С первого урока не подошел, затем целый день позорно отводил глаза. Ну и она не подошла: такие красавицы дважды через свою гордость не переступают.
      Словом, в тот день с самого утра, что-то непонятное творилось. Сначала отсела Караваева. Ну, отсела и отсела, не больно-то я огорчился. Потом какие-то шушуканья и смешки у меня за спиной. Несколько словечек неприятно резанули ухо. Что-то вроде - писака доморощенный. Видать, они восприняли мое сочинение на свой счет, то есть серьезней, чем я сам.  Решили, я только и думал, как их приложить. Больно надо.
      Не знаю, может, надо было свалить после первого же урока, но у меня всегда так, чем дружнее против меня ополчаются, тем крепче это разбирает. Я был уже на хорошем взводе: одна искра - вызывай пожарных, - когда Петух решил меня поддеть. Все случилось на перемене, перед анатомией. В классе человек десять сидело.
      -Эй, Верба передай Пегашову линейку,- и главное тычет мне ею в спину, я чуть жвачкой не подавился. С хрена ли? Сам встань, да отнеси – перемена. И вообще, мне было не до его линейки, в тот момент я рисовал череп с костями, то есть пытался стравить свой пар. Не очень конечно выходило, но я здорово увлекся, а это дорогого стоит.
      -Ты чё, не слышишь, эпилептик?
      Его беда, что я услышал. Все молниеносно произошло - темень в глазах и в следующую секунду я уже был рядом с Петухом, занеся над его физиономией кулак. Меня такая ярость обуяла - ничего не соображал. Первые удара два пришлись ему в челюсть и по скуле. Когда занес кулак в третий раз, злоба уже начала  откатывать. Я даже что-то там о жалости подумал, попробовал переместить себя на место Петуха. Но это ему не помогло - кулак ломанулся прям в носопырку. Хлынула кровь... Это я сейчас понимаю, почему штука с перемещением не сработала. Перемещай, не перемещай, жалости все равно не будет, если одно презрение к себе, если на себя плевать. Мне на себя в тот момент было за что плевать. Хотя бы за то, что я сын своего бешеного отца и от этого никуда не деться.
      Петух рухнул со стула, прям в проход между парт. Лежит-отдыхает, кровью отхаркивает. Я собрал свои  вещички, взял рисунок и пошел на выход. И хоть бы одна гнида пискнула, только и могут, что за спиной! Глаза выпучили - сидят, молчат. Бесит такое. На входе стоял Федя со своими потрохами. Вот кто вы такие - болванчики пластмассовые! Я подпрыгнул и от души  врезал ногой по  манекену. Еле кед из Феди вытащил. Потом взял рисунок с черепом и прилепил жвачкой к доске. Пафосно конечно вышло, но и черт с ним.
      
      Смешно было, когда меня через пару дней на педсовете выволакивали. Я так и не понял, за что  отчислили. То ли за то, что нос Петуху сломал, то ли за то, что школьный инвентарь попортил. В том духе  загибали, что шут с ним с клювом петуховским, за это по-хорошему и благодарность можно объявить, но вот порча школьного имущества - непростительное святотатство. Я боялся одного – только б мать не узнала. Пришлось предпринять соответствующие меры -  разомкнуть домашний телефон. Теперь попробуйте дозвониться.
      Единственная, кто заступилась тогда на собрании - Рената. Помянула даже мое нетленное сочинение. Но ее голос был в меньшинстве. Учителя, как свора засобачили: прогулы, двойки, курение в туалетах, чтение посторонних книжек... Директор вспомнил про мои приводы в милицию, назвал опасным элементом, дальнейшее пребывание которого в этих стенах представляет для всех угрозу. Лысый коротышка ростом с сидячую овчарку, была б его воля, в тюрягу меня закатал. Через день-другой выдали бумажку. Обстряпали все лихо: "Ввиду неудовлетворительной успеваемости и поведения, переводу в девятый класс не подлежит". Случись все год назад они б не рыпнулись. Восьмой - переходной, а это все упрощает. К бумажке прилагалась характеристика с описанием всех моих прегрешений и наклонностей. "Неуравновешенный, агрессивный, замкнутый, склонен к жестокости". Думали, я ее на стену дома повешу. Ладно, может в чем-то они и  были правы, но если б я тогда им поверил, от меня бы уже ни черта не осталось.
      
      ***
            В начале июня мне исполнилось пятнадцать. Кое-какие итоги можно было подводить. Я имел справку недоучки, характеристику подростка с задатками мокрушника, беглого отца, компанию, которая не против открутить мне голову, да труп Батона. Зато на меня свалилась отцовская библиотека. Его корешки, ставшие моими корешами. Хоть это спасало. Обозленный, я читал запоем. У всех свои горизонты в пятнадцать. Мои ограничились книжным разворотом. Кто скажет, что это не самый безбрежный горизонт, какой может быть? Порой и вправду, читая что-то невозможно умное, я упивался чувством, что заполучил даром сверхоружие и не лопухи ли те,  у кого под носом оно пылится без надобности?
      На день рожденья мать испекла мой любимый "Наполеон", мы посидели вдвоем, было даже неплохо. Что ни говори, с уходом отца она переменилась. Может, ее выжала вся эта нервотрепка, но мать стала другой - гораздо спокойней, а главное исчезли пилёж, нравоучения и прочие воспитательные штучки по мою душу. Наверное, она понимала - теперь мы остались одни, должны держаться друг друга, старые приёмчики, заквашенные на понуканиях и назидательных зуботычинах тут врядли помогут. Вобщем, мать поменяла репертуар,  и это нас сблизило как никогда прежде. Я сразу сказал - отмечать не буду. Она не возражала. Тебе уже пятнадцать, решай сам. Да и с кем мне было отмечать? Ряпа уехал на свою дачу, а больше и друзей никаких. Одно было обидно - отец так и не появился. Дня через два я пошел в его мастерскую, особо ни на что не надеясь. Дверь была заперта, внутри - тихо.
      Мне хотелось верить, что дело не в их  с матерью отношениях, ну, или, по крайней мере, что они не так безнадежны. Правда, мысли, что отца разыскивают за мокрое дело, я тоже гнал подальше. Он попросту лег на дно. На всякий  пожарный. И обязательно явится, когда посчитает, что все утихло.
      
         ***
      
      Раньше, продирая по утрам глаза, я видел неизменно одну и ту же картину: стол с учебниками, согнувшаяся настольная лампа, будто ей дали под-дых и сухой аквариум на подоконнике, в котором что только не валялось: карандаши, старые фломастеры, циркуль, точилки, шарики от подшипника, велосипедный катафот... Теперь все это заслоняла "Ятрань-1500", так называлась отцовская печатная машинка. Этой Ятрани точно было не меньше полторы тысячи лет. Как отец на ней  печатал? Половина клавиш стёрто, впереди на корпусе вмятина, сбоку торчала какая-то кривая загогулина, один в один - автомобильный рычаг поворотника. После всех этих слезных клякс на сочинении, я догадывался, зачем отец сплавил ее на мой стол. Но тогда, я не особо ему поверил: он просто хотел задобрить свое бегство прощальным подарком с льстивым намеком, вот и все. Бесполезный подарок. Тренажер для пальцев. Что с ним еще делать, дурачится только. Я садился за стол и беспорядочно лупил по кнопкам, изображая одержимого пианиста. Мне нравился их ход- с пружинистой отдачей. Но все-таки посмотреть какова машинка в деле я был не прочь. В библиотеке отца отыскалась пачка бумаги. Я взял лист и попробовал его зарядить. Не так-то просто это оказалось. Я с ним намучался, пока понял, что к чему. Наконец лист встал в коретку, я набрал первое слово. Думал недолго, это был какой-то матюк: машинка здорово помотала мне нервы. В печатном виде слово смотрелось неожиданно, если не сказать невероятно. Солидно как-то, ну, может быть чуть забавно, оттого что хотело прикинуться солидным. Но вовсе неагрессивно, будто из него весь злобный порох вытрясли. Мне захотелось что-нибудь накатать, все равно что. Какой-нибудь маленький  резвый рассказик - в одну страницу. Но в голову ничего не лезло, лист оставался пустым, только этот матюк сверху. А что, подумал я, чем не название для рассказа? Одно стало цепляться за другое, и я сварганил  фантастическую историю про мальчика, который был с детства заикой. Заикой необычным, на каждом слове буксовал, кроме матюков. Толком никто не мог понять, отчего это у него, и мычание его тоже невозможно было разобрать, а только вставит матерок и начинает лопотать не хуже других. Родителей мальчика это конечно страшно напрягало. Не столько даже заикание, сколько  гадкая особенность пересыпать речь матюгами. Люди они были   интеллигентные: папа - профессор, мама тоже профессор. Дошло до того, что даже эти интеллигенты, начали срываться и в довольно непедагогичной форме запрещать мальчишке открывать рот - мол, заткнись и сиди тихо! заткнись и делай уроки! заткнись и иди спать! Вобщем, некрасиво, стали срываться, как если бы в школе для умственно отсталых  учитель одергивал ученика фразой:  «не умничай!»  Ну, в конце концов, они повели его к врачу. Самому известному в городе специалисту по заиканиям. Этот светила выслушал родителей, заглянул в рот парнишке и сказал.
      - Ни в коем случае нельзя запрещать ребенку материться. Иначе блокируется
 вся речь. Более того, советую вам материться с ним за компанию, но постепенно  мат изымая.
      Тут возмутился отец.
     -Как вы себе это представляете? Я - профессор филологии буду сквернословить в присутствии семьи? 
      Док спокойно глянул на папашу и проговорил:
      -Вы хотите помочь сыну?
      -Да, но есть же какие-то рамки!
      -Никаких, если речь идет о здоровье вашего ребенка.
      -Но...- вновь хотел было возразить профессор -  врач его  не дослушал.
      -Обычно, - продолжил он весьма авторитетно,- причина заикания – испуг. И   способ избавиться от  заикания, как это не парадоксально, тоже – испуг.
      -Поясните...
      -Возьмите любого заику, напугайте и он затараторит  только держись. Ваш мальчик когда-то испытал сильнейший испуг. Теперь другой испуг  - перед запретными матерными словами помогает ему хоть как-то связно говорить. Мат - его спасительная соломинка, пилюля собственного изготовления. Клин-клином, как говорится.
      -Возможно, но я не понимаю, мы-то почему должны  "по матушке" ? - вновь       завозмущался  профессор.
      -Все элементарно - дабы снять с мата запретность. Согласитесь, ребенку не стоит привыкать к такой пилюле?
      - Вы противоречите сами себе, - не унимался папаша, - если снять, как вы говорите, с матерных слов запретность, ребенок снова начнет заикаться, испуг то ваш спасительный пропадет.
      -Покуда он пропадет,- деловито ответил врач, - ребенок освоит фонетику большинства слов. А своим примером, я имею ввиду постепенным избавлением от мата, вы отчистите от ругательств и речь мальчика.
      Родители мало что поняли, хотя и имели по профессорскому званию на брата, но от отчаянья согласились на этот сомнительный эксперимент. Все-таки светило, лучший в городе спец по заиканиям. На самом деле никаким светилом он не был - так, заезжий шарлатан с купленным дипломом и рекламой, да  и просто веселый чувак. Да, и еще, за отдельную плату он выписал им справку по которой, даже в школе учителям не рекомендовалось запрещать мальчику материться. Это была очень солидная справка, с кучей штампов и печатей, чуть ли не из Минздрава. И вот началось необычное лечение. Сперва, понемногу, а скоро уже вся заслуженная профессорская семья, собираясь вместе, напропалую материлась, как сапожники. Садятся, например, обедать и понеслось. Папаша вначале меньжевался, а мамаша сразу вошла во вкус. Дело не в том, что отец-профессор меньше хотел помочь сыну, просто мамаша была профессором технических наук. Так продолжалось вплоть до окончании школы. Речь у мальчика худо-бедно наладилась, поскольку теперь не стояло никаких запретов. А позже, сделалась вполне беглой и местами даже литературной, не считая, конечно,  ругательств. Учителям тоже  деваться было некуда, ведь им предъявили такую серьезную бумагу. Учителя попросту давали классу отмашку, когда следует закрывать уши, и мальчуган спокойно отвечал свой урок.
      Надо сказать, что родители добросовестно соблюдали предписание горе-логопеда, постепенно изымая из речи нецензурные слова. Но на сыне, естественно, это никак не отражалось. Пацан и не думал следовать их примеру. Как матерился, так и продолжал и даже хлеще того. Это и понятно, что толкового мог посоветовать липовый врач? Правда, сам не ведая, в одном этот пройдоха угадал. С самого начала, мат действительно был для мальчика спасительной соломинкой. Он щекотал ему нервы, вызывал кураж и лёгкий испуг, который, как лечебная инъекция выводил из ступора, развязывал язык. А потом просто стал вредной привычкой. Ну, как курение. Парень постепенно  излечился от заикания, а "затянуться", пощекотать нервы   по прежнему тянуло. Родители вновь впали в отчаянье. С одной стороны недуг прошел, с другой - сын превратился в отпетого матерщиника. Такое заворачивал - туши свет, будто всю жизнь на зоне чалился. Они  решили было отыскать лекаря-шарлатана, чтобы высказать ему все в нецензурной форме и заодно - вернуть деньги, но того уже и след простыл. Тогда несчастные  попросту махнули  рукой:  сколько можно выбиваться из сил, видать, от судьбы не уйдешь, лопочет и ладно, авось и с матом в люди выйдет, тем более, что примеры на каждом шагу.
      А тем временем мальчик влюбился. Шел последний его год в школе, и он влюбился без памяти в одну очень красивую девочку из соседнего двора. И девочка  тоже ответила ему взаимностью, ну в смысле, не против была с ним ходить. Глазки  строила, так и сяк намекала, мол, подойди, я не кусаюсь, ты мой герой и всякое такое. Подойти-то он конечно мог, но вот открыть рот... Короче, впервые парень  понял, что  мат может стать преградой в достижении мечты. Тогда он решился на отчаянный шаг. Написал возлюбленной письмо, где открыл свои чувства и  рассказал  о  своем пристрастии к нехорошим словам,  которые врядли ей понравятся. Письмо он вручил девочке у ее дома, после уроков. В полном естественно молчании. Они сели на лавку, девочка развернула листок и начала читать. Закончив,  подняла на мальчика удивленные глаза и  простодушно улыбнулась.
      -Ты, наверное о словах-паразитах? Смешной, у кого их нет?
      Парень смущенно почесал затылок и подумал: какая же она классная. Если б только паразиты.
      При ней, конечно, выдать парочку-другую  «паразитов» он не решился, поэтому достал тетрадь и написал первое пришедшее на ум матерное  слово. Для разборчивости печатными. И тут случилось необъяснимое. В таком виде слово смотрелось как-то необычно, если не сказать невероятно, будто из него весь злобный порох вытрясли. В одну секунду у мальчика пропал испуг перед ругательством, щекотавшим ему нервы. Он так и сяк крутил тетрадку - рассматривал слово и глазам не верил. Он  еще написал несколько матерных слов, но  эффект был такой же - на бумаге скверна теряла свою злобную силу, приводившую его раньше в легкий трепет. В ругательствах  не было ничего такого, казалось, что даже в качестве  костылей они теперь не нужны, потому что заикаться то, он давно не заикается! Сам не свой от радости он изорвал тетрадку, изорвал письмо и зашвырнул  всё это подальше. А потом набрал в легкие воздуха и объяснился ей в любви, офигительно как красиво, без единого матюка, и почти не заикаясь. Ну разве что самую малость,  от  вполне понятного для подобного момента, волнения.
            Такая вот вышла фантастическая история. Поначалу она мне жутко понравилась. Правда, перечитав на утро, впечатление было совсем другим, все казалось притянутым за уши. Ну да, это был первый блин. Черт с ним что комом, зато сам процесс доставил невероятный кайф. Мне хотелось словить его еще. За неделю я настучал кучу рассказов, десять не меньше,  если не гениальных, то, как мне казалось - оригинальных, точно. Рассказами там, конечно, и не пахло, скорее - обрывчатые, хлипко сколоченные, несуразные  байки.  Чего в них только не было  - мистика, фантастика, ужасы, чёрт в ступе.
      Каждый раз, после утреннего прочтения реакция повторялась- угар восторга рассеивался. Но я особо не  горевал. Впервые в жизни, меня невероятно захватывало то, что я делал. Настолько сильно, что  я не ощущал времени. Не то чтобы я задумался тогда о писанине всерьез, но если б мне приснился кошмарный сон, где  я школьный учитель, а на доске тема сочинения- "Кем бы я хотел стать" – я, не без гордости за свое открытие, сказал бы  детишкам так. Пробуя то или другое, держите в голове стрелки часов. Если время плетется тягомотным черепашьим ходом, значит вы ещё не на своей дороге. Как только время принимает ускорение пули, вы попали в свою колею. И тогда все приобретает смысл. В том числе - вы сами. Вы одолели самого непобедимого врага рода людского - время, отменил его, и теперь чего-то стоите. А потому отныне, будет меньше поводов себя презирать и тем более на себя плевать.
          
      ***
      
   Я хозяйничал в  библиотеке, строчил рассказики, а мать между тем приходила с работы  в первом часу ночи. Оказывается, она подвизалась на своей фабрике в две смены. Её решение было понятно: мы и с отцовскими заработками не шиковали, теперь после его ухода, стало   совсем  туго. Как-то, проходя мимо продовольственного магазина рядом с домом, я увидел на дверях объявление- "Требуется разнорабочий". Мне представилось праздное существо в робе, пристроившееся с сигареткой на деревянном ящике. Наверное, не шибко хлопотная работёнка. Да и у матери тянуть деньги становилось всё напряжней. Я решил заглянуть, ради интереса. Это был дешевый гастроном, довольно большой и как ни зайдешь- толкотня. Частенько там отоваривали просроченными продуктами и всякими подозрительными потрохами, за которыми в очередь выстраивались ворчливые пенсионеры. В подсобке, куда меня направили, восседала крашенная толстуха, я ее и раньше видел. Такой размалеванный колобок в серьгах и кольцах. Меня она тоже узнала.
      -Ты не в соседнем доме живешь? А лет тебе сколько?
      Ну и голос у нее был. Услышь я его где-нибудь за стенкой,  точно б решил - охрипший лесоруб. Год я себе накинул: где пятнадцать, там и шестнадцать.
      -На каникулы работу ищешь? Или не поступил?
      -Ага.
      Что - ага, она не уточнила.
      - Платим  3500 в месяц, три дня рабочие, сутки выходные. Как с этим делом? - она щелкнула пальцем по одному из многочисленных подбородков. 
      -Никак.
      -Это хорошо. Вобщем, если нужна работа, завтра можешь выходить.
      Я пригляделся - она не шутила. Вот так вот сходу- "можешь выходить". Тут меня сомнения взяли, та еще видать пахаловка.
      -А что делать-то надо?
      -Разгружать машину, сортировать, раскладывать продукты, загружать тару.
      Короче, грузчик им нужен. Красиво придумали  - разнорабочий.
      -Ну что, согласен?
      -Ну вобщем - да,- ответил я.
     В тот момент так оно и было. Выйдя на улицу, и глотнув теплого летнего воздуха, я понял, что завтра здесь точно не появлюсь. Мать вернулась как обычно - в первом часу ночи. Клацнул дверной замок, я вышел в коридор. На нее было больно смотреть. Осунувшаяся,  бледная,  изможденная. И в руках сумки, до того видать тяжелые, что даже щеки натянулись. Я схватил у нее эти баулы, оттащил на кухню, сложил продукты в холодильник. Вернулся обратно. Мать как была в одежде, спала на диване. Мне и решать ничего не пришлось, утром я отправился на первую в своей жизни работу.
      
         ***
      
   В 8.00 подходил фургон. Я сгружал продукты и волок вниз - на склад. Коробки с макаронами, хлебные лотки, брикеты со всякой кондитерской всячиной - были отдыхом в промежутках между разгрузкой мучных мешков, ящиков с консервами, картофельных тюков и неподъемных говяжьих ног. Робы никакой не дали, я облачался в отцовскую ветошь- один из его рабочих халатов с измазанным глиной подолом, найденным в кладовке. Всю эту жратву надо было сначала прогнать через приходную книгу завсклада, затем под его приглядом рассортировать. Но это едва получалось - прибегали горластые продавщицы с криками, что у них с вечера пустые полки. Ну и трескали в нашей округе, сколько я там отработал, постоянно были  крики о пустых полках. Завсклада, сухопарый  отставник – Пал Палыч, в ответ орал, что товар еще не оприходован, потому как ему подсунули очередного нерасторопного идиота. На вопли из подсобки выкатывал Колобок и тут раздавался знобящий рык, пробиравший меня до самых печенок. Мне, как главному приводному ремню в этом конвейере, доставалось больше всех.  Как не изворачивайся, одному успеть угодить приходной книге Палыча и полкам этих горлопанок сверху, было невозможно. А когда казалось, что это, наконец, удалось, в подвал летел выпущенный, как из пращи вопль водилы: "Гони тару!"
      В первые дни я даже не успевал перекурить. О том чтобы подбодрить желудок, можно было и не мечтать. Пока разгрузишь утренний фургон, рассортируешь все на складе,  перенесешь требуемый товар наверх, в зал - подходил дневной фургон, и все начинай по новой. Загружать тару тоже было не сахар, приходилось тащить ее  по крутой разбитой лестнице, а потом еще взбираться на кузов, чтобы расставить и закрепить. Домой я приходил часов в десять с отваливающимися руками и чугунной поясницей. Еле доплетался, заглатывал что-нибудь на кухне и отрубался. Мне снились ящики, мешки, коробки, лотки, брикеты, мясные туши. Я хватал их и швырял в огромную пасть, над которой красовалась вывеска Гастроном N36.
Только  чудом не сдох, дожив до аванса. Через две недели  выплатили две штуки. Первые мои трудовые. Кровью и потом - тут уж без прикрас. Тыщу я отдал матери, сказав, все как есть:  решил подработать грузчиком. Для нее новость оказалась неожиданным, и как я понял не особо приятным сюрпризом. А на остальные решил устроить себе праздник. Сначала выспался, потом сходил в кино, наелся до отвала в кафе, взял банку пива и двинул в парк, где мы любили торчать с Ряпой. Стоял отличный летний денек, солнце палило вовсю. Я стащил майку, лег на траву  и тут меня здорово разморило. Не знаю, сколько я дремал, помню, проснулся от того, что по спине что-то текло и журчало. Первая мысль - никак пошел дождь? Я открыл глаза и увидел знакомые бутсы  Подшивалова. Этот гад мочился мне на спину.
      Я хотел, было вскочить, но справа и слева мне заломали руки. Одного я сразу узнал по сипу - жаба-Юдин, вторым был  Волдырь. Железо не спеша, застегнул ширинку, присел передо мной на корточки.
      -Это чтоб ты не облез от загара, хе-хе. Так кто  макака косоглазая?
      Он схватил меня за волосы, задрал голову вверх. На  щербатых зубах, обнаженных кривой улыбкой,  светанули солнечные зайчики. А потом я увидел, как снизу стремительно растет  костистый кулак. Сноп белых искр и резкая боль, словно глаз лопнул.  Я было рванулся, но Юдин с Волдырем, мёртво прижали меня коленками к земле. Железо бросил мой чуб, вскочил и принялся долбить  бутсами. Я метался в траве, глаза заплыли, во рту болталась кровяная каша. А они,  пыхтя и сплевывая,  продолжали старательно долбить меня ногами. Потом я просто перестал что-либо чувствовать, какая-то черная вата навалилась и все...больше ничего не помню.
      
      Когда очухался, была уже темень. Лицо распухло и горело. Глаза не открыть- щелки одни. Рот словно сургучом запечатанный кровью. Еле  разлепил губы, а дышать не могу - чувствую, задыхаюсь. Начал по чуть-чуть тянуть воздух - вроде идет, а нормально глотнуть не очень выходит. Попробовал подняться -  скрутила боль в боку. Кое-как я все же встал, доковылял до воды. Промыл лицо и похромал домой. Мать чуть удар не хватил от моего расписного вида. Давай набирать скорую. Как я не бодрился, той же ночью, забрали в больницу. Потом уже врачи сказали- еще б час там провалялся - кранты мне. Осколок ребра пробил легкие, пошло кровоизлияние. В довесок ко всему у меня было сотрясение, сломанная челюсть, выбитые зубы, порванный нос и губа. В больнице пролежал полтора месяца, пока меня латали. Все лето - псу под хвост. Выписали в середине августа. Времени было много поразмыслить обо всем. Например, о том, что случившееся - закономерный итог предыдущей, непутевой жизни, и о том, что я летел к этому без тормозов на всех парах. Но мне не хотелось об этом думать или в чем-то себя винить. Все что произошло было моим и по иному вряд ли бы повернулось.    Я твердо знал - с Железом поквитаюсь, гад за все ответит. Ломать ему ребра не стану, мочиться тоже. Просто пришью как помойного кота. Это будет даже легче  чем с котом. Весь месяц пока меня зашивали и гипсовали, только и грела эта тихая ярость.
      
      Первые после выписки дни, я приходил в себя с трудом. Передвигаться, разговаривать, даже дышать было  непросто. Катался каждый вторник на перевязку и прочие утомительные процедуры. Наконец сняли швы и лангету с ребер. В мое отсутствие мать затеяла дома перестановку с ремонтом. Диван, кресла, сервант, телевизор поменялись местами. На стенах появились свежие салатового цвета обои. Часть мебели и вещей из отцовской комнаты она выбросила. На окнах горели оранжевые шторы. Ей, видать, побыстрее хотелось забыть старое, обозначить начало новой жизни, что называется- с чистого листа. Но мне все казалось каким-то чужим и холодным, даже эти полыхающие шторы. А мать - да,  преобразилась:  лёгкая, весёлая, без её всегдашнего занудства, шуточки да прибауточки.  Что только ни  сделаешь чтоб  подбодрить калеку. Не скажу, что такой она мне не нравилась, наоборот, но соответствовать я ей не мог. Настроение было поганым. После сотрясения я словно прозрел. Все как-то враз  изменилось. Мать была классной, но другой, дом классным, но тоже другим, семья наша была классной, но уже не та ... семья-развалина. Обо мне и говорить нечего - штопанный-перештопанный, и внутри, словно тоже что-то треснуло, надломилось. Казалось, окрестный  мир рассыпается на куски с криком - все будет классно! Но мне не верилось, что так оно и будет. Жизнь безжалостная штука,  сплошные обещания лучшего, погоня за счастьем, а на самом деле ей на все плевать - несется куда-то оставляя за собой одни  руины. Подходить к машинке  желания не было, как, впрочем, и читать.  Отцовскую библиотеку мать не тронула, я  тоже к ней не прикасался. Даже в руки брать не хотелось книг – красивый, напыщенный обман, огромадный мыльный пузырь – вот что такое  литература.  Достал свою писанину, перелистал... все показалось корявым, убогим. С утра до вечера лежал перед телевизором и щелкал пультом, представляя, как рассчитаюсь с Железом. Однажды, мать попросила достать из кладовки банки для закрутки. Я начал рыться и нашел то самое шило, которым приговорил несчастного Батона.  Кой-где  виднелись едва заметные следы засохшей крови. Увесистая рукоятка знакомо холодила ладонь. Почти год прошел, а в памяти  остро, как занозы сидели все ощущения тех секунд: дрожь, ожог внутри, привкус  медяков на языке... Вспомнились стеклянные от ужаса и боли глаза кота. Я представил, как расширятся и застекленеют  подшиваловские глаза, когда вгоню ему эту заточку. Жаль его не будет. Себя тем более, я такой какой есть - спасибо папаше - и уже не поменяюсь. Я отмыл шило и спрятал в своей комнате.
      
      Об отце вестей так и не приходило. Был человек и  нет, испарился. Из дома я особо никуда не выходил, только за сигаретами. В один из дней вернулся с прогулки и застал мать с  Риммой. Они сидела на кухне, дверь  приоткрыта. В общем, я все услышал, Римма говорила об отце.
      Тот уже живет с другой, в районе Сортировки. "Молодуха, лет 27. Сведения точные - на днях сама своими глазами их видела".
       Вечером я взял печатную машинку и выбросил на свалку за гаражами.
   
      ***
      
   Железо редко ходил в одиночку.   Кто-нибудь из его сявок постоянно сопровождал. Чаще - Волдырь и Чикин, а иногда и целая свита в человек пять, шесть. Моя задача усложнялась. Правда, я  знал, где он живет - дом на противоположной стороне пустыря: гаражи, свалка, песчаный холм, на котором лежал Батон, заброшенное свайное поле и его кирпичная девятиэтажка. Здесь начинался район Ключей. Самым верным было подкараулить его прямо в подъезде, за мусоропроводом можно отсидеться. Я замерил шило - 10 сантиметров. То, что нужно. До  «мотора», говорят - 8. Теперь без шила я не ходил, распорол подклад ветровки - при желании там мог уместиться и мясной топорик. Потом решил изучить место засады - кроме злобы во мне вдруг проснулся  настоящий охотничий инстинкт. Как-то вечером я проник в подшиваловский  подъезд. На этаже тускло горела умирающая лампочка, электрощиток весь в росписях типа 'Оzzy - лучший'. Выкручивать лампу не стал -  надо будет видеть его полные ужаса глаза, - лишь переместил в другой угол стопку картонных ящиков, чтобы освободить место за мусоропроводом.
      Теперь все было готово. Решил, если повезет, рассчитаюсь с ублюдком в ближайшую субботу. От ненависти и нетерпения  аж в висках стучало. Когда вернулся домой, мать оказалась не одна. В прихожей стояли мужские ботинки, из зала доносился глухой  голос. Это было более чем странно. Пройдя в комнату, я  остолбенел - в кресле сидел мент. Настоящий, живой мент. Только я зашел, он тут же в меня впился, всего с ног до головы оглядел, словно меня и ждал. Сердце ёкнуло:  ну все,  пронюхали, что хочу завалить ублюдка - вязать пришли. Без мандража, менты еще не научились читать чужие мысли, успокоил я себя. Наверняка заявился по поводу отца, бедная мать... На одном колене начальника висела фуражка, на другом лежала черная кожаная  папка. Мать с потерянным лицом сидела в кресле напротив. Комкала платок, то и дело, поднося его к раскрасневшимся глазам.
      -Илюша, иди к себе.
      -А что случилось-то?
      -Потом, потом. Иди...
      Я шагнул в прихожую. Мать закрыла за мной. Никуда я, конечно, не пошел, сразу же прилип к двери. Правда, сколько не напрягал слух, так ничего и не услышал. Мать всю дорогу всхлипывала, а начальник неразборчиво бухтел.
      Я сразу же стал у матери допытываться, едва он ушел. Спрашиваю, а сам будто знаю, что она скажет. Тут и знать нечего - отца вычислили. Мать долго не отваживалась, потом все же заговорила. Всё было почти так как я думал...почти.
      - Отец в Зареченском изоляторе, - проговорила она,- уже месяц как. Инвалидом человека сделал, чуть не убил.
      - Месяц? Он же с молодухой на Сортировке ?! - вырвалось у меня.
      Мать подняла заплаканные глаза.
      -Ты зачем подслушивал?
      -Да никто не подслушивал! Эту трещотку за километр было слышно!
      -Вы меня в гроб вгоните,- наверное, она имела в виду меня с отцом. Впрочем, произнесла она это отходчиво, без злобы: новость про него была конечно жуткой, зато выходило, что сплетня Риммы про девиц - всего лишь сплетня; хоть этот груз с души.
      - Надо что-то делать. Адвоката надо!- затараторил я.
      Тут у матери снова ручьи по щекам. Ему сейчас, говорит, не до адвоката, в тюремном лазарете лежит... Инсульт у него.
      -Что?
      -Паралич.
      Мать молча плакала. Я  стоял и тоже растерянно хлопал  набухшими от слез глазами. Наверное, мы чувствовали одно и тоже. Где-то там, на тюремной койке лежал разбитый параличом близкий нам человек, которого мы оба записали в предатели.
      -Я к нему одна не смогу, - проговорила мать.
      - Вместе поедем.
      Дома в тот вечер не сиделось. Я надел куртку, вышел на улицу.
      Дул сильный ветер, размазывая грязные тучи по вечернему небу. Желтая луна, как рыщущий глаз хищника, то появлялась, то исчезала в этом шевелящемся мраке. Я дошел до  холма, поднялся. На макушке взошла свежая густая трава. И не следа от  могилки. Начал рвать стебли, ворошить песок. Долго шарил. Ничего. Наконец что-то нащупал - это была звездочка. Обтер ее, положил в карман. Вдали светилась окнами девятиэтажка Подшивалова. 
       
      ***
   
        Зареченский изолятор находился за городом, в получасе езды. Сначала на трамвае, потом на 'тэшке' до конечной. Пока ехали, народу в салоне не осталось. Только мы с матерью. Я почувствовал себя немного  зеком. Вдобавок  водитель брезгливо поглядывал на нас в  зеркальце. Так и хотелось ему сказать:  да, едем к отцу в тюрягу, и  плевать, что ты там думаешь.
      От остановки шел  бетонный забор с колючкой, в конце которого высилась проходная. Пол дня, наверное, просидели, пока нам оформляли бумажки.
      -А это кто с вами? – нахмурился мент.
      -Сын,- ответила мать.
      -Сколько лет?
      -Пока дали пятнадцать,- вырвалось у меня.
      Рука матери взлетела для подзатыльника и тут же бессильно упала.
               Лазарет оказался мрачной двухэтажной хибарой, со скрипучим, дощатым полом. Длинный, темный коридор, справа и слева палаты. Пахло совсем не так, как в больницах пахнет- прелью какой-то и гуталином. Заключенных было мало, ходили они свободно, никаких тебе наручников или кандалов, как я себе представлял. Правда, решетки повсюду, даже на лампочках. Вобщем обычные больные, лица конечно еще те.
      Отца поместили  на второй этаж. Ходячих там не было. Помимо него еще двое и  тоже лежачие. Наверное, такие же, как он - тяжелые. Я его с трудом узнал- бледный, худой, глаза бездвижные. Тут конечно сразу началось - мать в слезы, трясется вся. Я встал за ней - сам еле держусь. Дергаю ее - прекрати, ему нельзя нервничать. Врач, что нас сопровождал, приблизился к койке, пощупал батин лоб. Отец никак не отреагировал. Мне показалось - ему все равно.
-На общение - 20 минут, - сказал врач.
   Издевается, подумал я, какое тут общение? Белый халат взял с тумбочки листок и карандаш - я на них и внимание не обратил, - положил рядом с правой рукой отца.
      - Парализована левая сторона, правая работает.
      Мы сели на табуретки, мать тронула батю за руку. Его глаза, мутно блеснув, как будто ожили. Растерянно, словно ребенок, он переводил взгляд с меня на  мать и обратно. Наконец в зрачках мелькнуло что-то осмысленное: вроде узнал нас - и тут же его правая рука шевельнулась. Пальцы начали судорожно ощупывать руку матери, будто покрывая жадными поцелуями. Тяжко было на это смотреть. Я украдкой прикрылся пятерней – глаза мои  поплыли. Посмотрел, только когда он что-то мычать стал.
      Просил мою руку. Я дал. Пальцы ледяные и дрожат... Немощно сжал мою ладонь, потом тоже принялся гладить. Притянул меня ближе, коснулся шрамов на лице, опять замычал. Мол, откуда?
      Я не ответил, опустил голову.
      Отец тяжело подтянул рабочую ногу, пристроил на бедро листок, что-то написал. Отдал его мне.
      " Сочинение -5!"
      Я уже не мог сдерживаться, слезы так и лились.
      Опять зашуршал карандаш.
      Я утерся, взял листок.
      "Что-нибудь почитать, принеси",- вывел батя.
      -Что ты хочешь?
      "Мишиму", - написал он.
      -Мисиму?
      Холодные пальцы вновь сжали мою ладонь.
      
            Перед  уходом врач попросил зайти к нему в кабинет на два слова.
      -В пятницу будем переводить вашего отца в город. Здесь нужных лекарств нет, да и условия - сами видите.
      Мать начала что-то про шансы на выздоровление. Врач толком не ответил: "Сейчас получше, но будьте готовы ко всему."
      
      В пятницу отца перевели. А в субботу днем, когда мать была на работе, а я собирался рассчитаться с Железом, раздался этот звонок. До чего спокойный голос был в трубке.  Я и не понял - о чём это она? Когда переспросил, и голос в ответ вновь спокойно зажурчал, меня качнуло, и в глазах поплыли круги. Нет, ему же было лучше! Я схватил с полки Мисиму, и как в бреду, не видя пути, помчался в больницу.
            В приемном покое все подтвердилось.
      - Одного пустить не можем, приходите завтра с мамой.
      
      Я вышел оттуда. Солнечный день звенел радостными звуками, бурлила листва на деревьях, субботние лица растягивались в улыбках. Всё кругом было какой-то насмешкой. Не отводя глаз, я посмотрел на проклятое солнце. Апельсин превратился в ломотный зрачок. Свет вокруг померк. Черные лучи стекали на землю. Дома, деревья стояли словно обугленные. Люди, как тени сновали мимо. Я двинул через весь город на Ключи, сжимая в подкладе шило.
      Дошел до своего квартала, миновал гаражи, вышел на пустырь. Справа раскинулась свалка, прямо высился девятиэтажный дом Подшивалова, слева - мой  холм, где  колыхалась  августовская трава.   На тропинке  неизвестно откуда  появился  тощий рыжий кот.  Мяукнул, сел и сонно моргая, начал  взбивать хвостом пыль. Я приблизился к нему, хотел было погладить, Мисима выпал из рук, спугнув зверя в  кусты. Я нагнулся за книгой. Между страниц на ветру трепыхался какой-то листок. Взял его. По белому полю чернел карандашный рисунок: безрукий гончар, а перед ним на круге стоял законченный кувшин. Внизу надпись: "Не разбей его".
     Кот выглянул из кустов, лениво зевнул и направился в сторону свалки. C минуту я стоял в нерешительности, затем пошел следом. Рыжая кисточка мелькнула меж картонных коробок, терханулась о старую автомобильную покрышку, облизала ногу сломанного стула, взвилась над грудой кирпичей и скрылась за мятым корпусом отцовской печатной машинки.

   
   
   
   


Рецензии
Ну, где бы я вас еще и почитала, как не на Прозе))) Понравилось зареально.
Сначала показалось, что это мнимо-деланно подростковый текст с жесткими зазубринами, которые должны зацепить каждого, кто хоть раз задумывался, есть ли в нем что-то гадкое, какая-то червоточина. Потом – что это книга о книгах, отцентрованная по Берджесу. С некоторых пор мы все привыкли подходить к любому тексту как к искусственному проекту. Но на самом деле – острый, прямодушный рассказ-размышление о взрослении, о поиске, об узнавании мира, своих близких и самого себя. Я плакала, когда Илья почувствовал себя в шкуре убитого кота, волновалась, когда объявляли оценки за сочинение, была напугана, когда он узнал в баре своего отца… Ничего искусственного. Грустно, честно, умно. Отлично написано. Самого лучшего в Новом году)

Тони Ронберг   29.12.2009 22:10     Заявить о нарушении
Тони, спасибо большое за отзыв.
Вас также с наступающим Новым годом !
Олег

Олег Дриманович   30.12.2009 11:20   Заявить о нарушении