Хренотень, а не брага...

Хренотень, а не брага…

              Кузьмич в доме был жданный гость.
            Его присутствие, даже дворовая собачонка по прозвищу Жучка, воспринимала, как подарок, а потому крутилась под его ногами, пока тот по-просту не отшвырнёт её ногой.
            - Тю-ю-ю, цаца, повалишь ненароком, паршивка, - ласково приговаривал дед, взбираясь на крыльцо. Жучка повизгивала от пинка, непереставая ластиться, выражая этим свою собачью привязанность.
            В доме с появлением деда Кузьмича оживлялось всё, превращаясь в маленький праздник.
            Но приходил дед Кузьмич только по воскресеньям, потому что знал наш домашний порядок, заведенный еще пра-пра-прабабушкой и поддерживаемый теперь матушкой Анной Григорьевной. А дело в том, что каждую субботу в семь утра в доме блинами потчуют, а каждое воскресенье поднимаются всей семьей, потому, что в семь утра  без опоздания на столе   появляются из русской  печи  с пылу-жару пельмени, до которых так охоч был Кузьмич.
            - Моя Стюра не умеет такие жгучие  печь, - говаривал дед. – А главное нет у ей желания по воскресеньям в рань подыматься. Барыня, мать её… Подушку на башку положит, сверху кулаком придавит и храпит, как девка дворовая. Я щас ей на голову чуни поклал. Нехай спужаится, когда глаза от сна оттопырит.
            Но однажды…
            Было это в мужской февральский праздник  защитников Отечества. Свекра моего Ивана Васильевича, как инвалида Великой Отечественной войны, профсоюзный комитет так усердно отпотчевал, что он чуть до дома не дошел.
             -  …а я в Россию! Домой хочу! Я так давно не видел маму! -горланил он по главной улице на глазах всех знакомых, сказывали потом люди.
             Шёл он шёл по главной улице, про мать и про Россию пел, но метров за сто до ворот своего дома не дошёл. На перекрестке, где водоколонка новая поставлена была, свернул на травку к соседскому забору, огляделся по сторонам и аккуратно лег на травку, лицо ладонями прикрыл, чтоб не узнавали прохожие.
             Тут, как на грех, дед Кузьмич и появился.
             - Мать честная, - захлопотал он.- Кто ж тибе так боданул…Фу! Вонища-то прёт из ушей… Во, мужик! Баба стока не сожрёт…
            Но, как Кузьмич не тормошил Ивана Васильевича, а в чувство привести не смог. Постучал в ворота соседа Выпрыцкого, на помощь позвал. Вдвоем подмышки поволокли свекра к родному дому. Только за ворота во двор  втащили и, ещё щеколда не хлопнула, свёкр встал, гимнастерку под ремень заправил, ногу протезную двумя руками по стойке смирно рядом с левой придвинул и:
             - Куда не поедуи куда не пой-ду-у…в родной дом... мать твою…всё равно принесут,- нескладно пропел он слова старой песни и, обняв  Кузмича за плечи, потянул его в дом.
             -Так ты притворился, окаянный, - Кузьмич тряс плечами, пытаясь вырваться из рук Ивана Васильевича. Да, где там? Крепок еще фронтовик Иван.
            Свекровь, на удивление, встретила мужа спокойно.
             - Вот и славно. Посидите с Кузьмичем, попразднуйте. Дома всё лучше, чем где-то. В чугуне щи найдете, а в залавке студень свеженький. С перцами и разносолами сами разберетесь,-  и забрала она меня в большую комнату, которая горницей-светлицей в доме зовётся.
            Время было не позднее, но уже стемнелось. Матушка, уставшая за день от суеты домашней, свалилась на кровать и уснула сразу. А я ворочалась, к мужским разговорам прислушиваясь.
            - Ни хрена себе, - молвит Кузьмич, - жратвы назвала в короб не сложишь, а чирик не ставит.
            - А мне не надо, Кузьмич, лишнего, - буровит пьяный свёкр.- Мне и чужого не надо…я своё сегодня сполна выпил…по  самое горло…до ушей.
            - Ты-то выжрал, а я ? Позабыт, выходит, позаброшен.  Но я ещё не умер, ещё телепаюсь по земле. В живых с гражданской  войны в нашем крае только я и остался нонча…
            - Да, постой ты плакаться, - свёкр через стол протянул деду руку. – Я твой друг и в доме хозяин. Так? А если так, то надо думать, как тебя помянуть. Так?
            - Д а я вроде живой ещё нахожусь, - сказал Кузьмич, пожимая руку друга.
            И тут свёкр мой полез по приступочке на полати. Слышно было, как шаркает он своим протезом по кирпичам каменки, как валяться с печи кули упакованной летней одежды и обуви.
            - Кузьмич, - голос свекра доносится откуда-то из-под крыши. -Кузьмич, ты ещё не заснул, - шепотом звал Иван Васильевич деда.
            - Уснёшь с тобой, как же, - отозвался Кузьмич и подошёл к приступочке, по которой Иван Васильевич на полати влез. – Крепко  ты меня поманил, Иван! Так поманил обещанием, что нутро свербит, чарку ожидаючи.
            - Да не ори ты так, - шепчет с палатей свекр. - Нюську разбудим, тогда хрен тебе будет, а не чарка, как в песне «пидманула-пидвела…»
            - Не надо меня учить. Я, Иван, с детства с понятием живу. Как не сдогадаться, что пошёл ты в разведку на бабью заначку.
            - Сглохни, старый, - пьяно бормочет Иван Васильевич. - Тащи ужо посудину поболе…в закутке пошарь.
           А в доме-то темно, глаз выколи. Нюська с вечера приказала свет не включать, для экономии, чтоб электричества не намотало, а «гулять» ночь при мерцании огней поддувала печи. 
           Слеповатому Кузьмичу темнота не помеха: он наощупь подхватил первую попавшуюся посудину и  другу.
           - Это ж, ковш из свинячьей кадушки, - ворчит свёкр,- да, чёрт с ним, не отравимся…
           А еще через минуту с полатей отчетливо по всему дому разносилось «бульк-бульк-бульк».
           Не уследил Кузьмич, когда свёкр спускаться по приступочке начал, хоть и стоял рядом. Услышал только «тык-тык-тык», словно протез свалился, а потом промелькнуло что-то возле самых брылов дедовых и «шандарах-бах-трах». Тут же по всей кухне распустился запах бражный, кисло-сладкий  и слюну вызывающий.
           - Ты пошто, Иван, на полатях шумишь? - спрашивает Кузьмич и вдруг чувствует, что под ногами его на полу возится со своим протезом Иван Васильевич.   
           - Ты, уж, тута? - удивляется Кузьмич. – Как я тебя пропустил, не заметил впотьмах. А на полу-то чё ты делаешь?
           - А я, Кузьмич, ковш свинячий от грязи отбиваю, лишку налипло на нём отрубей.
           Раз пять лазил свёкр за брагой на полати. Раз десять во двор выходили мужики «побрызгать» на природу. И снова лезли черпать свинячьим ковшом молодую бражку, которую матушка поставила к приезду младшего сына-солдатика Красной Армии.
           Речи их становились всё невнятнее, песни  пелись на один мотив «скакал казак через долину», пелись всё тише и тише. Темнота ночи своё дело и со мной сотворила: незаметно вогнала  меня в сладкий и беззаботный сон. Но не суждено мне было сны разглядывать, угадай  - приметы загадывать. Разбудил меня  раскатистый смех свекрови-матушки. Выскочила я в кухню, глаза протерла, на мужиков-полуношников посмотрела и тоже безудержно расхохоталась.
           - Ой, мамочка, родная, - уливаемся обе и руками отмахиваемся,  от натуги  смешливой в стороны кидаемся, сами потом же за руки цепляемся, в обнимку прижимаемся, чтоб от смеха не разорвало по одиночке. - Ой, мамочка, родная, на кого ж вы похожи…ха-ха-ха…надо ж так нажраться, что перец от амаранта не отличить…ха-ха-ха!
           - Нюська, умерься, - молвит Кузьмич и недоуменно хлопает зенками. – Поучись у моей Стюрки брагу ставить.
           - Да, она сама у меня училась. Ха-ха-ха, - заливается смехом до слёз свекровь.
           - Опозорила ты меня, Анна, перед Кузьмичом, - вздыхает свёкр. - Бидон браги, как есть, до дна выпили вместе с гущей, а хмели нет. Сначала было захмелели, а потом трезветь стали. Чем больше пьем, тем похмельнее ум, тем больше сознание возвращается. Это, ж, не брага, а хренотень с сахаром.
           - Уймись, Иван, - матушка-свекровь рот рукой зажала, чтоб смех не вылазил оттуда и сквозь пальцы говорит. – Я, ж, в бидон за ночь два раза по ведру чистой воды налила, ха-ха-ха. Вы меня даже не заметили. Стало быть, хорошо полуношничали. Ха-ха-ха…
          И тут Кузьмич посмотрел на свёкра, а тот на него. Сначала у обоих глаза из орбит набекрень полезли, а потом оба безудержно хохотать принялись. Пальцами друг на друга указывают, а сказать слова не могут, сил не хватает смех остановить. За животы держатся, в три погибели гнутся, а устанут- выпрямятся и опять пальцами друг на друга тычут, ухахатываясь.
          До самого солнца полуденного не унималась смешинка. Было чему смеяться: мужики в темноте студень вместо перца черного амарантом-красителем посыпали. В темноте не заметили, как раскрасили своё лицо, руки, шею, про язык и зубы говорить не приходиться, даже одежда и та выкрасилась в ярко-бордовый цвет.
         И пока краска не сошла, вся деревня называла свёкра моего и деда Кузьмича  павлинами крашеными.