Лёна михалёва и её лев

ОЛЬГА ЖУРАВЛЁВА



                ЛЁНА МИХАЛЁВА И ЕЁ ЛЕВ.


                Я точно знаю, где живут
                умершие мечты моей юности.
 

               

 
   Лёна – это я. Вообще, полное моё имя – Ольга. И имя это мне всегда очень нравилось. А ещё больше нравилось то, что точно так же звали русскую княжну, с которой я себя и отождествляла. Я старалась прочитать все, что написано о княжне в русской литературе. Мне даже нравилось, как Ольга обошлась с древлянами, убившими её мужа. 
   Я родилась в глубинном российском, тогда советском, селе. В детстве мне казалось, что центр Земли находится именно здесь, в моем селе, где на горе стоит высоченная колокольня. Благодаря тому, что колокольня стоит на горе, у меня было полное ощущение, что Земля круглая.  И вся жизнь кипит вокруг этой самой горы с колокольней. И вокруг нашей большой семьи. Бабушка, дед, мама, папа, я, сестра, два брата, кролик Макс, неизменная кошка Муська… У меня было золотое детство. Обо всем этом я рассуждала, собираясь в гости к бабушке. В своё детство, в село с колокольней, к ощущению круглости Земли. В Москве лично мне кажется, что Земля плоская.
   А сегодня я уезжаю от бабушки. Я провела у нее один день, наполненный делами и хлопотами. Дела и хлопоты мелкие, незначительные. Принести дров под навес, чтобы бабушка  могла брать их прямо с крылечка, Натаскать воды с ключа – хватит дня на три. Сварить суп, пожарить котлеты, вымыть пол. Выслушать последние сельские новости о людях, мне мало знакомых. Я, конечно, только делаю вид, что слушаю. Меня это не интересует, как никогда не интересовало. Наверное, я эгоистка в этом вопросе. Меня интересовала только собственная жизнь и еще немного жизнь моей сестры. Возможно, в молодости все такие эгоисты. А в старости у людей не достает собственных впечатлений, поэтому они так интересуются чужой жизнью и так любят смотреть сериалы. Моя бабушка из их числа. Кажется, реальность у нее переплелось с очередным бразильским сериалом. Хотя, если начать описывать жизнь, которая бурлила когда-то на нашей сельской улице, получится сериал круче любой «Санта Барбары». Я слушаю звук бабушкиного голоса, её интонации, вдыхая запахи родного дома.
   Сегодня я уезжаю. Бабушка просит меня остаться еще на денёк. Но я непреклонна. Надо ехать. Стоило ли преодолевать тысячи километров, ради одного дня около бабушки? Стоило, конечно, она была рада моему появлению: «А я уж думала, ты дорогу домой забыла…» Расстроиться от моего отъезда она ещё не успела, потому что пока переживает радость встречи. А, возможно, при встрече она уже испытала горечь утраты, зная, что я её покину,  и она останется одно.
   Когда-то, когда меня звали Ольга, я жила здесь годами, потом – месяцами, неделями, днями. Сейчас, когда меня зовут Лёна, счет идет на часы. Я стою посреди большой комнаты. Дубовый стол на резных ногах. Раньше за ним сидела большая семья, сейчас – одна бабушка. На столе стоит электрический самовавчик в виде петуха с красным гребешком. Коричневый керамический заварник, ваза на  ножке - с пряниками, две тонких  вазочки с вареньем – клубничным и черносмородиновым.
- До свиданья, бабушка, - громко говорю я.
- Как, уже поехала?
Я иду в гору, тащу за плечами рюкзак с картошкой, в руках – сумки с вареньями и соленьями. Зачем я тащу  это? Дома у меня есть все и даже сверх того. Черная икра и красная рыба, мясная вырезка и итальянское красное сухое вино.
   Вчера, когда я приехала, бабушка достала бутылку шампанского, апельсины, яблоки, хурму.  «Оно лежало на боку», - сказала бабушка про шампанское, заглядывая мне в глаза. Я не поняла, что означает эта фраза. На боку хранят французское шампанское с настоящей пробкой, чтобы она не высыхала. При чем тут «Советское шампанское» производства Нижний Новгород с неизменной белой капроновой пробкой? Я впервые, но очень уверенно, открыла шампанское. Много раз видела, как это делают мужчины, а самой не доводилось. Вот, довелось. Потому что мужчин в бабушкином окружении не предвидится. Их не будет никогда. Бутылка открылась с лёгким хлопком, из горлышка пошел белый дымок. Я разлила золотистую влагу в тонкие стаканы. Раньше на столе по такму случаю стояли тяжелые хрустальные фужеры. Сейчас они и другие предметы роскоши спрятаны в неизвестные мне места на случай… Я не знаю – на какой,  случай. Прежде мы с сестрой шутили – на случай ядерной войны. «Но пойми, - говорили мы бабушке, - после ядерного взрыва никого не останется в живых» Бабушка махала на нас рукой. Она знала цену каждой вещи. Пережив Великую отечественную, бабушка дорожила каждой тряпкой, каждой крошкой хлеба. Мы, так ей казалось, не дорожили ни чем. А наши младшие братья, ее любимые внуки, - тем более. Как потом оказалось, они не дорожили даже собственными жизнями. «Живи быстро и умри молодым» - вот был их девиз.
   Я иду в гору к автобусной остановке. Рюкзак, показавшийся сначала легким, оттянул плечи, сумки весят, кажется, килограммов по сто… Я иду, тащу на себе бабушкины гостинцы. У меня нет билета на обратный путь. Я надеюсь на удачу. Я всегда на нее надеюсь. Не зависимо от того, как меня зовут – Ольга или Лёна. Вот моя колокольня, а напротив – автобусная остановка. В каком году выстроена колокольня, я не знаю. А остановка выстроена лет тридцать назад. На голом месте. Хотя и рейсовые автобусы и машины, а раньше, лошадиные обозы, традиционно останавливались именно здесь «на горе». Здесь высаживают пассажиров, приехавших в село, здесь берут попутчиков. Возьмут и меня. Я захожу под навес. Стены выкрашены в синий цвет. Остановку всегда красили именно в синий цвет. Это сооружение тогда, тридцать лет назад,  называлась «дожидаловка». На её скамейке целовались влюбленные, на стенах писались клятвы, ругательства, формулы любви, тосты, записки, имена.
   Моя формула любви была выведена на синем фоне серебряной краской, которой в городе красят батареи. Огромными буквами было обозначено: ОЛЬГА + ЛЕВ = ЛЮБОВЬ. Наверное, именно поэтому к Лёвке приклеилось прозвище – князь серебряный. Противоположная стена была исписана четким почерком местного хулигана Вальки Махи: «Девушки – это розы, а розы хороши, когда распущены, так выпьем же за распущенных девушек!» Ошибок в его хамских тостах не было, видимо моя бабушка очень хорошо учила его русскому языку. Сейчас стены синели непорочно. Может быть, найдено новое место для сельской хроники, а может быть, нет любви? Есть! Напротив дожидаловки столовая, а в столовой – свадьба. Я вижу снующих людей сквозь густой снег, который неожиданно обрушился на село. Проходят жених с невестой, родители, гости. Как все странно одеты, как будто время остановилось в моей юности. Сейчас, кажется, и платьев таких никто не носит и фасоны у рубашек и брюк другие. А уж про прически нечего и говорить. Мальчики в нашей юности носили стрижки под «битлов». Хотя мало понимали – кто это. Видели один раз в журнале «Ровесник» их одухотворенные нерусские лица.  Пытались подражать хотя бы длиной волос.  И ещё  - брюки клёш. Вставляли клинья в обычные школьные брюки. Лев на клинья изрезал собственный портфель. Его клёши были самые шикарные, благодаря натуральной коже. А я была девушка традиционная, папа не позволял мне даже челку сделать над высоким лбом. Но я все же выстригла себе еле заметную челочку ровно до бровей. Папа челку разглядел: «Чтоб я этого никогда не видел!» - громогласно потребовал он. Я не знала, что делать. Мне было лет 11,  и я еще чтила родителей и их требования. Я отрезала челку под корень. От этого у основания лба получился узкий «ёжик». Что было делать с ним?  Мы с сестрой сидели перед зеркалом и горько плакали. До прихода папы оставались считанные минуты. Маша решительно взяла в руки ножницы и сделала мне новую челку – густую и длинную. «Если папа будет ругаться – вали все на меня», - ей- то папа многое позволял и прощал, вот что значит  - младшая дочь! Но папа как будто ничего  не заметил. Моя новая челка не произвела на него впечатления, а выстриженный «ёжик» благополучно скоро с ней сравнялся.  А маме и вовсе было не до нас, она была занята нашими младшими братьями, которые совсем недавно родились и поэтому ревели по ночам, не давая нам спать, а днем, когда мы с Машей были в школе – преспокойно спали. Мы с сестрой не выдержали пытки бессонницей и предложили маме отдать братишек в детдом. А когда они вырастут и перестанут путать день с ночью, забрать обратно. Мама посмотрела на нас квадратными глазами и обвинила  в бездушии и эгоизме. С чем мы совершенно не были согласны. Это же ей «на старости лет» взбрело в голову родить вечно орущих близнецов! Значит, эгоистка – она. Это ей наплевать на наши интересы. В то время мы с Машей были убеждены, что наше золотое детство кончилось, и нас ни кто не любит. Ну, разве что, дед и бабушка. С этим убеждением мы продолжаем жить и сейчас. Хотя, виновных в наших бессонных ночах, братьев нет в живых, мамы и папы тоже. Дед умер десять лет назад. Осталась одна бабушка. И она по-прежнему любит меня и Машку. А мы – её.
   Я, покорная судьбе, жду попутную машину, а её всё нет. Только снег пошёл сильнее. И из этой снежной кутерьмы вдруг возникает моя подруга детства Зинка и говорит:
- Привет!
- Привет! Как жизнь, Зинка?
- Лучше всех! Муж вышел из тюрьмы, три года сидел за драку,  - с гордостью говорит Зинка, - сын учится в третьем классе, дочка заканчивает детский сад. Про себя можешь не рассказывать – через день, да каждый день вижу тебя в телевизоре.
Зинка всегда любила каких-то непонятных мне парней – драчунов, хулиганов. Они все, как один, были маленького роста, ниже Зинки. Возможно, в них жил комплекс Наполеона, и они самоутверждались через неординарные поступки. При чем Зинку они не то чтобы не любили, не замечали. Она очень страдала от этого. Постоянно ходила за своим избранником по пятам, пока он, совершив антиобщественный поступок, не попадал в места не столь отдаленные. Так из ее жизни исчезло парней пять. Я знаю, что сейчас Зина работает бухгалтером. Главным.  Её муж -  вполне обычный человек, выше Зинки ростом, очень смирный, как рассказывала мне бабушка. Может быть,  Зинка подтолкнула его к какому - нибудь неадекватному поступку? Не стану выяснять.
   Когда мы учились в восьмом классе, у моей подруги погиб отец. Это случилось в новогоднюю ночь и день рождения Зинки. Новый год был встречен, отмечен был и Зинкин день рождения, где я с её братьями и матерью ела  оладьи, макая их в сладкую водичку. Для меня это было в диковинку, потому что в нашем доме оладьи макали в сметану, варенье, яйцо всмятку, в солёные рыжики, в растопленное масло. Мы ели нехитрое угощение и  не знали, что Зинкин отец лежит в больнице. В праздничную ночь он дежурил в заводской котельной, и один из котлов взорвался.  Был в нашем селе в ту пору заводик, изготовлявший патоку и кукурузные палочки. Там и трудился Зинкин отец. Там и мы с Зинкой подрабатывали летом – клеили коробки для палочек. На коробке был изображен игрушечный медвежонок коричневого цвета, а  разноцветные буквы оповещали, что внутри – кукурузные палочки.
   Был страшный мороз. В ту ночь замерз в клетке мой единственный очень красивый (чёрно-дымчатый) пуховой кролик по кличке Макс. Я обожала этого кролика больше кошки Муськи и собаки Норти.  Иногда я доставала его из клетки, заносила в дом, ставила на подзеркальник старинного зеркала и говорила: «Полюбуйся на себя, Макс!» Наверное, ни один кролик в мире не видел себя в зеркало и не ел капусту прямо на столе в столовой! Меня ни кто не ругал за эти вольности. Наоборот, дед, бабушка, сестра и два маленьких брата тоже смотрели на Макса с восхищением. А бабушка даже чистила для него морковь и вареную картошку, и он ел все эти вкусности на столе в зале.
   Из пуха Макса у каждого в нашей семье было что-то связано: варежки, шапка, шарф. У меня был дымчато-серый жилет. Я сама теребила с  Макса  пух, бабушка отдавала его старушке Матвеевне, чтобы она пряла и вязала.
   В новогоднюю ночь я лишилась Макса, а Зинка – отца. Она была несколько обескуражена, мое горе было безутешно. Я плакала двое суток. На третьи сутки бабушка сказала мне, что надо идти хоронить Зинкиного папу и поддержать Зинку в трудную минуту. Я пошла и поддерживала Зинку под руку, а она все твердила: «Господи, когда это кончится?» Отца похоронили, и мы с Зинкой шли с кладбища легко и свободно, даже не держась за руки. «Ну, наконец-то, этому ужасу пришел конец!» - сказала Зинка, подходя к дому. Окна в доме горели, и нам казалось, что это – её отец вернулся с работы,  и сейчас встретит нас, как всегда бывало, веселый и здоровый. Но в доме были какие-то чужие люди,  стол, на котором преимущественно стояли поминальный кисель, рис с изюмом и блины. Конечно, водка и соленые огурцы.
   Нам с Зинкой дали киселя и велели вспомнить ее отца. Мы честно начали вспоминать. Особенно ярким воспоминанием была наша с ним поездка за земляникой тем летом. Зинкин папа по очереди перевез нас на земляничную поляну на своем мотоцикле неизвестной марки. И мы с Зинкой набрали по трехлитровому бидону ягод. Надо сказать, что большего количества земляники я не собирала за всю свою жизнь. После поминок мы пошли ночевать в наш дом. В тепло, в свет. Зинка весь вечер и полночи смотрела телевизор, у них его тогда ещё не было. Она с аппетитом ела наваристые щи, гречневую кашу с тушёнкой и пила ключевую воду, зачерпывая её ковшом из ведра. Я тоже пила воду из ковша, но если только бабушки не было на кухне. Мне пить ключевую некипячёную воду запрещается  и по сей день. Дед в это время вытаскивал из клетки закоченевшего Макса.  Он отнёс его в лесничество. Возможно, бедного Макса съели собаки, а, возможно и кто другой.
   Зинка, в очередной раз,  отпив студёной воды из ковша и вытерев губы ладошкой, сказала:
- Папка умер и не сказал – учиться мне дальше или нет.
- Конечно, надо учиться, - сказал мой дед. Он был директором школы и точно знал, кто на что способен. Он уже тогда знал, что Зинке надо учиться на бухгалтера, мне – на журналиста, Зинкиному брату – на киномеханика, Лёвке – быть капитаном дальнего плавания и так далее. Не угадал дед только судьбы моей младшей сестры. Он прочил ей карьеру инженера, а она стала парикмахером с политехническим образованием. Стрижка моей чёлки была её первым парикмахерским опытом. С тех пор Машка стригла всю нашу семью и всех знакомых.  Сейчас моя маленькая Машка живет в Париже. У неё свой салон. И мы с ней встречаемся преимущественно на пляжах Турции, в столице Франции или в Москве. Вот куда нас унесло из маленького села с огромной колокольней в самом его центре, от синих стен дожидаловки, из нашего золотого детства и боевой юности.
- Как Машка-то? – спрашивает Зинка.
- Так ведь она нынче приезжала весной. Не видела её разве?
- Нет, не пришлось. А что вы не вместе?
- А я весной ездила на фестиваль во Францию.  Получилось, что Машка оттуда, а я туда. Но я фестиваль пропустить не могла, а она не могла отменить отпуск.
А чья это свадьба, Зин? – показываю я подруге за снежную пелену, где кроме снежинок,  клубятся весёлые люди, слышится музыка.
- Да что ты, Ольга, это твоя свадьба!
- Моя свадьба была летом.
- Не все ли равно? – удивляется Зинка.
   Я во все глаза смотрю на здание столовой и вижу на её маленьком крылечке Лёвку и моего отца. Они стоят в белых рубашках, Лёвка курит, а папа говорит ему:
- Курить надо бросать, Лёва.
- Я обязательно брошу! – обещает Лёвка, радостно кивая головой. Его ультрамариновые глаза лучатся радостью и счастьем.
- Я люблю Ольгу, папа, - голос Лёвки дрогнул.
    Отца он не имел никогда и поэтому слово это для него ново и непривычно. Хотя я помню, что в детстве он звал своего деда – «отец». «Отец купил мне велосипед. Отец ходил со мной на охоту. Отец велел воды принести». Потом  бабка ему разъяснила, что не отец он Лёвке, а дед. Просто и мама Лёвкина и сама бабка звали его «отец», а маленький Лёва повторял за ними. Повторял и привык. Но в какой-то момент, когда ему было лет десять, бабка решила расставить точки над и. При чем в моём присутствии. Лёвка не помнил этого, а я помню. Я много чего помню. Помню даже, как мы первый раз увидели друг друга. Стоял тёплый октябрь. Была ночь и пожар. Горела школьная столовая. Меня и сестру бабушка вывела на улицу, обрядив в цигейковые шубы. Мы с Машкой стояли в одинаковых  шубах до пят. Нам было тепло и уютно. Пожар освещал улицу, взрослые суетились, а мы глазели на далекое пламя. Трава была ещё зелёной. И даже листья с деревьев не облетели. И тут к нам подошёл черноволосый мальчик в светлой курточке. Он встал рядом со мной и не спускал с меня глаз.
- Ты где живёшь? – спросила я шепелявя. У меня выпали передние зубы и я этим очень гордилась. У мальчика все зубы были на месте, он говорил чётко и красиво:
- Я в доме № 13 живу. У меня отец ветеринар. Меня Лев зовут. А тебя?
- Ольга, - солидно представилась я.
- Мария, - пропищала Машка, но Лев даже не глянул в её сторону.
Мне это очень понравилось. С того дня Лев смотрел только в мою сторону. Он не скрывал своих чувств ни от кого:
- Ой, - кричал Лёвка на всю улицу, когда мы возвращались вчетвером из детского сада. 
- Что с тобой? – Кричали ему Машка с Зинкой.
- Влюблён! – Отвечал он.
- В кого?
- В человека одного! В Ольгу!
- Ой, - говорила я.
- Что с тобой?
- Влюблена!
- В кого?
- В Машку!
- Ой, - пищала Машка. И так далее – по кругу. Всё свое золотое детство я купалась в Лёвкином обожании.
   Лев был очень красивый. Тоненький, высокий. Черные волосы, ультрамариновые глаза, полные губы, матовая кожа. Я видела его красоту и умом понимала, что он хорош чрезмерно. Сердце моё молчало. И тогда, на освещенной пожаром улице, и потом, на выпускном вечере в Лёвкином восьмом классе. Разве что гордость за себя  распирала – меня любит такой мальчик! Мы не признавали слова «дружба», к которому нас постоянно склоняла бабушка. Мы точно знали, что это – любовь!
   И он любил, глаз с меня не спускал. Тратил серебряную краску на «Ольга + ЛЕВ», тратил бензин, чтобы я могла гонять по лугам на его мотоцикле, тратил нервы, когда приезжие мальчики влюблялись в меня и приглашали танцевать на полутемной летней танцплощадке возле клуба. Я привыкла к Лёвкиной любви, как к неотъемлемой части себя самой. Как-то мы гуляли по ночному селу,  сели на скамейку и Лев сказал: «Я за Серёгу Глухова, как за лучшего друга, отдам левую руку, а за тебя – правую». Значение сказанного поразило меня. Я смотрела на красивого, побледневшего от волнения Льва, с уважением. Но что-то мешало мне откликнуться на столь проникновенные слова. Мне хотелось ещё более сильных ощущений, ещё более весомых доказательств любви. Мне было не достаточно нежности, мне нужна была  любовь до гроба, где я  бы не выглядела дурой. А в то время одноклассники нас дразнили женихом и невестой и добавляли: «Любовь до гроба, дураки оба!»
   Мне было тринадцать, Лёвке – четырнадцать, когда он решил начать самостоятельную жизнь. Выяснилось это на  выпускном, после которого все его друзья дружно пошли в девятый класс. Пошли даже отъявленные троечники. И только Лёвка – отличник,  маменькин сынок, обожаемый дедом и бабкой внук, решил покинуть всех. «Где ты будешь учиться дальше, князь серебряный?» - интересовалась я. «Тебе понравится» - загадочно отвечал он. Но мне эта затея совсем не нравилась. Во-первых, я лишалась Лёвкиного общества, во-вторых, у меня были совсем другие планы на дальнейшую жизнь, где ему отводилось не последнее место. Но с того момента Лёвка все решения принимал сам. Это было по-мужски, но я мало,  что понимала в его поступках, так как была чистое дитя.
   В то лето небо было на удивление звездным, или это мы впервые подняли головы к небу и увидели млечный путь,  с которого без конца падали  светящиеся метеориты? И в одну из ночей, сидя с Лёвкой на лавочке у библиотеки под старыми тополями, я загадала – пусто он меня поцелует! И он тут же меня поцеловал. Я думала, что сердце выскочит из моей груди от восторга и новых ощущений. Я оттолкнула Лёвку и побежала домой. Пол ночи не могла уснуть, вспоминая, как это было. Утром, проснувшись и первым делом посмотрев на себя в старинное зеркало в резной дубовой раме, я обнаружила, что губы мои слегка припухли. Новый образ с припухшими губами мне очень понравился. Но ни бабушка, ни дед, ни родители, ни даже Машка изменений в моей внешности не заметили. Хотя я подходила к ним очень близко, и всё ждала, что кто-то спросит, - что с тобой? Ни кто ничего не спросил. Это было очень обидно, а сама я похвастаться не могла: представляете, меня Лёвка поцеловал! После этого мы целовались до одури. Большего мне пока не требовалось. А Лёвке… Вдруг я заметила, что мы стали с ним гулять ровно до девяти вечера. Он провожал меня до дома, наспех прощался и исчезал. Машка смотрела на нас, столь рано приходивших домой, с недоумением. Всё раскрылось очень скоро. Зинка вызвала меня как-то вечером не крыльцо и шёпотом поведала, что Лёвка все ночи проводит в общежитии, где живут мелиораторши, приехавшие осушать близлежащие болота. Хотя Зинка говорила шёпотом, всё это слышали два человека: Машка и бабушка. Зинка после рассказа, как ни в чём не бывало, предложила пойти в кино на индийский фильм. Я на индийские фильмы никогда не ходила, считая их низкопробными и недостойными моего внимания. Но  бабушка настояла, что я обязательно должна пойти в кино. Мы втроём – Маша, Зина и я отправились в клуб. Там яблоку упасть было негде. Все с замиранием сердца жаждали увидеть очередную душераздирающую историю. У нашей компании, куда входили Лёвкины и мои друзья, были в клубе свои места, их не занимал ни кто, ни при каких обстоятельствах. И тут я увидела, что на моём месте рядом с Лёвкой сидит девушка неопределённого возраста и столь же неопределённой внешности. Мы с Машкой прошли к первым рядам, где сидели малыши, а Зинка отправилась в конец зала, пытаясь охмурить очередного злостного нарушителя закона. Он даже тут умудрялся вести себя неадекватно окружающим: кому-то подставил ножку, в кого-то запустил шелухой от семечек, и в довершении всего крикнул на весь зал: «Эй, директорская внучка! Княгиня Ольга! Твой князь тебя променял на б…ь!» «Княгиню это не волнует!» - ответила я тоже очень громко. В этот момент погас свет, и началось кино. Женщины в зале рыдали, я тоже. Не от драматического индийского сюжета, от Лёвкиного предательства, от оскорбления,  оттого, что ославили на всё село. Этим дело не кончилось. После сеанса, когда зареванная женская половина зала вытирала платками и ладошками слёзы, а мужская половина лихорадочно соображала, как бы улизнуть в пивную, на танцплощадке у клуба началась драка. Я знала, что парни дерутся из-за девчонок, не поделив их, но ни как не предполагала, что Лёвка будет драться с Зинкиной симпатией. Из-за чего сыр-бор?  Из-за того, что он назвал меня княгиней, или из-за того, что назвал его новую девушку б…ю? Господи, зачем всё это? Пусть Лёвка катится со своей драной курицей куда хочет. Пусть оставит меня в покое. А слёзы всё текли из моих глаз, я не прекращала плакать с самого начала фильма, хотя даже ни разу не подняла головы, не посмотрела на экран. Вообще на индийском фильме плакать по собственному поводу оказалось очень удобно.  Драка предвиделась серьёзная, судя  по тому,  что парни сняли пиджаки, засучили рукава рубашек. «Ольга, останови их!» Кричали мне знакомые и незнакомые люди. Но я только громче начинала рыдать. Почему я? Что им всем от меня надо? Пусть просят Лёвкину новую девушку, я-то  при чём? И тут я увидела кровь, хлещущую у Лёвки из носа, а ещё я увидела нож в руке у его противника. Машка и Зинка держали меня с двух сторон, но я вырвалась, закрыла Лёвку собой. Боли я не чувствовала.  И,  когда возникло красное пятно на моих светлых брюках клёш, очень удивилась. Ещё больше меня возмутило то, что мои единственные брюки были безнадёжно испорчены. Видимо, на какое-то время я потеряла сознание, потому что меня вдруг сначала накрыла темнота, а потом ослепил свет уличного фонаря, и я увидела, что парня с окровавленным ножом уводят милиционеры, а Лёвка держит меня на руках и слёзы катятся у него из глаз. Мне почему-то стало очень смешно, я сказала: «Отпусти! Эх ты, князь серебряный!», встала на ноги и хотела идти. Но тут к нам подошла Лёвкина новая девушка и изо всех сил влепила ему пощёчину. Идти у меня не получилось, ноги подкосились, Лёвка опять подхватил меня на руки и понёс к машине скорой помощи, где в белом халате сидела его мать, в этот день было её дежурство. К машине  бежал мой отец, грозя кулаком в нашу с Лёвкой сторону. Потом он круто повернулся и побежал к милицейскому Уазику, но его дверцы были уже надежно закрыты. Я всё это видела как бы со стороны. Как будто это не реальная жизнь проходит перед моими глазами, а крутятся кадры киноплёнки. При чём в замедленном темпе.  Лёвкина мама – тётя Галя, тут же в машине стянула с меня брюки, осмотрела рану, улыбнулась – ничего страшного. Положила на рану марлю с каким-то вонючим лекарством, и велела водителю ехать в больницу, а Лёвке – идти домой. Мои родственники и друзья ждали нас у входа в приёмный покой, они пешком добрались туда гораздо быстрее, чем мы на машине. Убедившись, что рана действительно не опасна, папа и Машка ушли домой, а тётя Галя начала оказывать помощь Лёвке, потому что он был весь в синяках и ссадинах, а кровь из носа ни как не останавливалась. Я сидела на кушетке с повязкой на ноге, медсестра готовила инструмент, чтобы зашить довольно длинную, но неглубокую рану. Тут явились мои мама и бабушка. Тётя Галя их успокоила, как могла. В чём была суть конфликта, моя мама  так никогда и не узнала, ей было не до меня, - жива, и,  слава Богу, дома её ждали маленькие сыновья, часто болеющие и много плачущие. Бабушка, напротив, всё выяснила досконально. «Вот и найди тут виноватого, - задумчиво сказала она, - может, вам встречаться запретить?» -  произнесла она. «Да как можно, Нина Ивановна, - взмолилась Лёвкина мать, - ведь Лёвушка Ольгу очень любит. Очень, очень!» Бабушка махнула рукой на тётю Галю и тоже ушла. Я лежала на кровати в отдельной палате, Лёвка стоял передо мной на коленях. «Прости» - сказал он и опустил голову. Тут в палату вошла его новая девушка. На Лёвку она не обращала ни какого внимания, начала разговор со мной: «Я ему пощёчину за тебя врезала. За то, что он тебя обманывал» «А мне кому врезать? Тебе или ему? Можно подумать, ты не знала, что я у него есть?» «Знала, но он такой красивый. Князь серебряный».  Девушка подняла руку, чтобы ударить Лёвку по другой щеке, но его мать, тихо вошедшая в палату,  руку эту перехватила: «Иди, и чтоб я тебя близко не видела».  Я быстро поправилась, но шрам на ноге остался на всю жизнь – память о Лёвке и нашей любви. Из-за этого шрама я стеснялась носить короткие юбки, потому что всех интересовало его происхождение.
   Скоро Лев уехал учиться в райцентр на судомеханика речного флота. До райцентра было недалеко – пятнадцать километров. Я ни разу не приехала к Лёвке в гости. Зато он за три года не пропустил ни одного выходного или праздничного дня. Несколько раз, опоздав на автобус,  он пешком шёл домой. Я,  бывало, выговаривала ему за поздний приезд или опоздание, не замечая, что он смертельно устал. А Лёвка  был счастлив – видеть меня, целовать меня, обнимать, держать за руку. Конечно, я очень быстро простила его, потому что не представляла, как смогу остаться без любви, одна-одинешенька. Ведь из-за Лёвки со мной другие мальчишки даже боялись танцевать, не то,  что любовь крутить.
   Когда я окончила школу,  мне было полных шестнадцать лет. Через месяц – исполнилось семнадцать.  Я уже во всю печаталась в районной и областной прессе, потому что собиралась покорять Москву, поступив в МГУ на журналистику. Дед вручил мне на выпускном вечере золотую медаль, протанцевал со мной тур вальса, выпил с завхозом литр водки и отправился домой, оставив наблюдать за порядком юного и красивого учителя физкультуры Олега Ивановича. Именно в него тогда была влюблена Зинка. Кажется, впервые в жизни она выбрала положительного героя. Об этом она и поведала Олегу Ивановичу, пригласив его на белый танец. Я же танцевала только со Львом. Он был красив, как никогда – в черных, по форме, брюках клёш, парадной белой робе и капитанке, которую он не снимал даже во время танцев, был в образе. В образе капитана пока речного флота. Надо же с чего-то начинать карьеру. В недалёком будущем он планировал попасть на большой флот, ходить в загранку.  Мы танцевали до упаду. Машка, которой до окончания школы и золотой медали оставалось два года, бацала шейк вместе со всеми, не внемля бабушкиным увещеваниям – идти домой спать, поберечь силы до своего выпускного…
   На мне было белое крепдешиновое платье на чехле. Конечно, я была княжной Ольгой! И мой князь серебряный - Лев был при мне. Насколько я знала, об этом опять же сообщила мне шёпотом Зинка, девушка-мелиораторша вышла недавно замуж. И на свадьбе её было весело. В медленном танце Лёвка очень сильно прижал меня к себе:
- В этом платье вполне можно выходить замуж.
- С ума сошёл? – ласково осведомилась я, - В РСФСР браки разрешены с восемнадцати лет.
- Так мне уже восемнадцать. Я люблю тебя, Ольга. А ты заметила, что в твоей фамилии – МихаЛЁВА, давным-давно заложено моё имя?
- Заметила, ещё раньше, чем ты появился в моей жизни. Поэтому я фамилию менять не буду. Пусть твоё имя со мной будет всегда.
В это время музыка замолкла,  и Лёвка на весь зал громко повторил: «Я люблю тебя, княгиня Ольга!» Тишина стояла такая, что было слышно, как по залу пролетает ночная бабочка. Сейчас бы все захлопали в ладоши, а тогда это принято не было. На магнитофон поставили новую кассету, и все опять закружились в танце. Лёвка решительно вывел меня на улицу, там уже стояло несколько пар, выясняющих отношения. При чем, не у всех выяснения проходили мирным путём. К некоторым парам то и дело подбегали отвергнутые юноши и девушки, пытаясь увести с собой нужного им человека. У кого-то получалось, у кого-то – нет.
- Я всё продумал. Нам нужна справка, что ты беременная, тогда нас распишут в течение трёх дней.
- Но я же не беременная! Мне надо в Москву ехать, в университет поступать!
- Я мне в армию осенью! Глупая! Нам надо срочно жениться! Я без тебя больше ни дня не могу. Ты мне нужна вся, целиком! Я с ума сойду, если не женюсь на тебе!
Тут я вспомнила девушку-мелиорторшу, и мне стало плохо. Что делать, я не знала. И Лёвку терять не хотелось и замуж не хотелось совсем.
- Лёва, давай утром поговорим, утро вечера мудренее, - попыталась отшутиться я. Мы вошли в тёплый школьный зал. И тут ко мне подошёл парень, которого я раньше не видела. Невысокого роста, со светлыми кудрями, крепкий, сильный. Он пригласил меня танцевать. Народ в зале зашушукался, загудел: «Ну, Лёвка ему устроит» - расслышала я чьи-то слова. От парня веяло такой уверенностью, такой силой… Я впервые почувствовала свою зависимость от совершенно незнакомого мне человека. Мне не хотелось от него отделяться, мне хотелось вечно с ним танцевать! Пока мы  неотрывно танцевали минут двадцать, он представился: Владимир. Окончил эту самую школу семь лет назад. Приехал в гости к родственникам, а тут – выпускной. Решил заглянуть, вспомнить, как сам тут танцевал в такую же июньскую ночь.   Увидел меня. А ты не помнишь, мы когда-то жили на одной улице? Я даже брал тебя и Машку как-то на реку купаться, когда некому с вами было туда пойти? Не помню. Я окончил металлургический институт в Москве. Сейчас там живу и работаю. К сожалению,  женат. Почему – к сожалению? Потому что увидел тебя и понял, как поторопился.
   Я приказала себе – не терять голову! А он сказал: Ольга и Владимир – имена, связанные сакрально. Тут подошёл Лев, разбил нашу пару.
   Утром мы подали  заявление в сельсовет. Мои родители даже не пытались меня отговаривать. «Сколько поживут, - сказала мама, - пускай!» Официально версия выглядела так: я беременна от Лёвки, и,  чтобы прикрыть грех,  нужно срочно играть свадьбу. Это было вполне правдоподобно, потому что сразу три моих одноклассницы выходили срочно замуж по той же причине. В отличие от меня, их животы уже слегка наметились под белыми выпускными платьями. Но так как истории такие повторялись из года в год, беременные выпускницы стали чем-то привычным, тем более что девушек в селе не хватало, и парни старались заранее застолбить себе жену. И я попала в этот же ряд. Хотя, по-прежнему,  была невинное дитя.
   Мы с Зинкой стоим в дожидаловке,  и сквозь густые хлопья снега я вижу себя и своего молодого мужа Лёвку. Вот мы подходим к памятнику воину освободителю, кладём к его подножью букеты цветов.
- Знаешь, Зинка, моим родителям было за меня очень стыдно. Они не понимали – зачем всё это? Этот обман, Лёвкина любовь. Они считали, что можно обойтись и без этого.
Зинка меня не слушает. Она смотрит на толпу около памятника, на себя в нарядном кримпленовом платье с большой коробкой.
- Зин, а что в коробке?
- Ты что, забыла? Я подарила вам чайный сервиз. Еле достала в райцентре.
- Да? А мы его весь разбили. Кажется,  одна чашка осталась. Но учти, всё разбивалось случайно. Специально об пол и стены ничего не били.
- Ну, надо же. А это кто?
- Где?
- Да вот, стоит поодаль?
- Это Владимир.
- Не знаю такого.
- Бывает.
   Народ в селе посудачил по поводу нашей скорой свадьбы и забыл. И у директорской внучки могут быть проблемы, как у всех. Свадьба ещё гуляла, а Лёвка увёл потихоньку меня к себе домой, где была застелена для нас кровать. Постельное бельё было цветное – что редкость в те времена. Брачная ночь прошла бурно. Лишив меня невинности,  Лёвка сходил с ума от нежности и любви. Он  был неутомим. Осыпал моё тело поцелуями, не веря до конца в своё счастье. Я, правда, подумала тогда, что все его действия точны и  расчётливы. Он был профессионалом в сексе, потому что параллельно любви ко мне у него протекала другая жизнь, где главной была не я. Опять всплыл образ девушки-мелиораторши. Оформив мысли в слова, я выложила Лёвке все свои подозрения.
- Ольга, я люблю только тебя! Я люблю тебя больше жизни! – он целовал мои длинные волосы, плечи, шею, - тебя я берёг для этой ночи, для жизни со мной.
- Какая жизнь с тобой? Ты уходишь в армию, я уезжаю учиться.
Лев молчал в темноту. Я заревела, он испугался, не зная, что делать.
- Не реви, рёва – корова, Ольга Михалёва, - ластился он ко мне, - я только тебя люблю! Я знаю, что говорю. До сих пор, когда тебя вижу –  дрожь по всему телу идёт.
- Я домой хочу!
- Давай утра дождёмся и сразу к тебе.
Я уснула на его плече -  крепком, как яблоко сорта ранет.
   А мы с Зинкой всё стоим в дожидаловке и сквозь падающий снег смотрим на моего  Лёву, стоящего на высоком крылечке столовой. Вот он докурил сигарету, аккуратно затушил её о ступеньку.
- Зинка, а помнишь, как мне Лев подарил кольцо?
- Это на твои пятнадцать лет?
- Да.
Кольцо было серебряное с фиолетовым прямоугольным камушком.
-Александрит, - сказала задумчиво бабушка, - к нему нужна пара. Александрит – вдовий камень.
Я кинулась к Лёвке.
- Лёвка, что ты мне подарил? Мало того, что твоё кольцо велико на все пальцы, так ещё это -  камень одиночества!
Его мама была дома:
- Сынок, надо было со мной посоветоваться. Ольга, а ты не расстраивайся, садись, лучше, за стол, молочка попей.
Пока я пила молоко с хлебом, намазанным вареньем, тётя Галя сходила в магазин, обменяла кольцо на меньший размер и прикупила к нему такой же кулон на серебряной цепочке. Эти драгоценности до сих пор хранятся в моей шкатулке, но я их никогда не достаю. Даже,  если рука случайно касается  их, перебирая другие украшения, я руку отдергиваю. Вот приеду домой, достану их на свет, посмотрю  в последний раз и подарю кому-нибудь.
- Разве можно передаривать мои подарки? – слышу я Лёвкин голос из-за снежной пелены.
- Можно, - говорю я, - мне это кольцо ни на один палец не налазит.
- А кулон-то что не носишь?
- Нельзя. Ты что, забыл, - александрит носят только в паре?
- А-а…
   А вот  мама и тётя Галя выходят на крылечко в таких нарядных платьях! Мои младшие братья вертятся около. Тётя Галя довольна не меньше сына. Моя мама строга и грустна.
- Чего радуешься, Галка? Разойдутся они через год. Но разве можно устоять против вулкана? Лёвка твой – настоящий вулкан. И всё же, не дело вы затеяли. Я даже думаю, что они гораздо раньше разбегутся.
- Да что ты, Ира, сынок-то мой – чистый князь серебряный! А когда Ольга родилась, я ведь её у тебя принимала. Доктор Донат Львович тогда сказал про неё: « Настоящая русская княжна!»
Мама смотрит на Галю устало:
- Ольге надо учиться. Смотрите мне, чтобы ни каких детей.
- Изделие № 2 закуплено в нужном количестве!
Тётя Галя отдаёт маме честь, подхватывает её под руку, и они идут в столовую допивать, дотанцовывать, веселиться, в конце-концов.
     Использованные изделия №2 мы с Лёвкой пытались  сжигать в печке на шестке. Они ни как не хотели сгорать. Мы чиркали спичками, но всё было тщетно.   Он запихивал их поленом подальше, чтобы не было видно, и они сгорали только тогда, когда печку топили по-настоящему.
   Москва оглушила меня, привычную к сельской тиши и зелени. Оттого, что меня на время оглушило, мне было легче других абитуриентов, которые всё слышали и шли  на зов новой жизни, а не на экзамены. Удачно пройдя творческий конкурс и написав сочинение на пятёрку,  я была зачислена на журфак МГУ,  и  отпущена домой, чтобы поделиться радостью с близкими и мужем. В то, что я замужем, ни кто не верил. Моё обручальное кольцо считали бутафорией, обманом, чтобы к красивой провинциалке не приставали столичные мальчики. Совершенно случайно в метро я встретила Владимира. Я шла, не глядя по сторонам, углублённая в  мысли о собеседовании, он, видимо, тоже о чем-то задумался. И получилось так, что наши траектории совпали. Мы врезались друг в друга, как две машины, едущие по встречной полосе. Не поднимая головы,  я извинилась и хотела идти дальше. Он взял меня за руку, остановил, и произнёс: « Лёна! Это судьба». Я постояла рядом с минуту, почувствовала его силу, тепло, уверенность и стремительно ринулась дальше. А он ещё долго смотрел мне вслед. Люди обтекали его, некоторые задевали плечом, а он стоял, как парализованный. Мне даже показалось, что я услышала ещё раз своё новое имя: «Лёна!».  Но не оглянулась, запрыгнула в вагон.
   Молодой мой муж Лёвка честно трудился на маленьком теплоходике. Проплывая мимо нашего села,  давал три гудка, чем ужасно веселил моих младших братьев и Машку, мечтой жизни которой было пройти мой путь. То есть – выйти замуж сразу после школы. Надо было ещё найти такого же влюблённого в неё мальчишку, чем Машка активно занималась всё лето. Она похорошела, наконец-то подросла и даже переросла меня на два сантиметра. Моя сестра шила себе какие-то невероятные платья, Зинка вязала ей юбки, свитера. Они даже распустили мой жилет из пуха Макса и связали нечто, пестрящее всеми цветами радуги с дымчатым цветком на спине.
   Все Машкины наряды я забрала с собой в Москву, и сестра долго скорбела по этому поводу, выговаривая в письмах обиду.
   А пока мы вшестером: я, Лёвка, Машка, Зинка и наши младшие братья Павка и Юрик проводили остаток лета на Лёвкином судёнышке. Было солнце, любовь, ссоры, примирения, сверкающая река, приготовление обедов, ночная рыбалка, дни в разговорах и молчании и снова любовь.
   Зинка дёргает меня за руку:
- Помнишь, Ольга, как Лёвка привёз тебе в подарок сувенир – «гора Ахун»? А мать твоя на что-то рассердилась на вас и выкинула этот сувенир на помойку?
- Помню! Я же его отыскала, отмыла и поставила на самое видное место в доме. И сказала, что моя мечта – побывать на этой горе.
- Побывала?
- Конечно!
- Ты всегда добиваешься того, что наметила. А помнишь, ты вставила Лёвкин портрет в какую-то жутко дорогую перламутровую рамку, и твоя мать все время с тобой скандалила по этому поводу?
- Конечно, помню. Ей хотелось, чтобы в этой рамке был её портрет. Жаль, что мама и папа погибли ещё совсем молодыми.
   Зинка загрустила. На неё сиротство обрушилось раньше. Да и то, она была полусирота, а мы с сестрой и братьями осиротели в один миг, когда Павке и Юрику было всего десять лет. В тот год папа купил машину «Волга». Это было так шикарно, что он и сам мало верил в реальность покупки. Он и мама отправились в райцентр за обновками – готовить близнецов к школе. На обратном пути «Волга» столкнулась с ЗИЛом и загорелась, двери заклинило. Мои родители сгорели заживо. А пьяный водитель ЗИЛа после столкновения упал головой на руль и заснул.
   Но сейчас они живы – мама и папа гуляют на свадьбе своей непутёвой старшей дочери. И сквозь снег я вижу их нечёткие силуэты и слышу голос мамы: «Павка, Юрик, идите домой, эта гулянка надолго!»
   Осенью Лёвка должен был уходить на службу в армию. Мы с ним составили план, как мне досрочно сдать сессию и приехать на его проводы. По этому плану всё получалось блестяще.
   Сессия была сдана досрочно. Не было  только билетов на поезд – купила в последний момент. Не было билетов на автобус – довезла попутка. Я приехала в село почти ночью. Бежала  с горы, не обращая внимания на темень, которой так боялась в детстве. Не заходя домой,  ринулась к Лёвке. Свет горел только в окнах его (нашей) комнаты. «Наверное, тётя Галя на дежурстве» - подумала я, переступая порог и радуясь встрече. Лёвка лежал на черноволосой и узкоглазой Катьке Подушкиной. А Катька лежала на нашей кровати, на цветной простыне. Она задрала ноги вверх и не то смеялась, не то стонала.
- А почему при свете? – спросила я, нажимая на клавишу выключателя.
Комната погрузилась во тьму. Наступила жуткая тишина. Как будто все перестали дышать. Я, наверное, на какое-то мгновение потеряла сознание. Когда пришла в себя, свет опять горел. Лев сидел на кровати в трусах, за его спиной пряталась голая  Катька. Я развернулась, схватила чемодан, сумку и побежала по тёмной улице, мимо дома Зинки, мимо школы. У нас не спали. Бабушка проверяла тетради, мама готовила на завтра обед. Машка читала учебник истории, папа возился с Павкой и Юриком. Выпивший дед бродил по комнатам и учил всех жизни. Я вошла, села на высокий порог. Мне было одновременно хорошо и плохо. Хорошо оттого, что из радиоприёмника лилась знакомая мелодия, и я вспомнила, как профессор Шарель заставлял нас на лекциях слушать мюзикл «Крейзи фо ю» и писать по нему ассоциацию. Я написала следующее: «Моё село в самом центре земли. Посреди села – колокольня из розового кирпича.  Мой дом. В доме топится печка. За окном – поздняя осень. Ягоды рябины кажутся в два раза больше, потому что ночью прошёл дождь, а утром ударил мороз, и ледяная корка покрыла их. В доме тепло, мы с сестрой собираемся на танцы. Дед ходит по комнатам и учит всех жизни. Мы говорим, что разбираемся в жизни лучше, чем он, хлопает тяжёлая дверь, и мы на свободе!» Профессор Шарель недоволен моей работой. Впрочем, он недоволен и работами других студентов, написавших полную ахинею. Он опять ставит нам ту же музыку. Умный Виталик Привалов первым соображает, что надо писать о шикарных лимузинах, подъезжающих к освещенному театру, о дамах в боа и мужчинах во фраках…  А я пишу то же самое, но с  подробностями. Слушание музыки с начала продолжается довольно долго, пока,  наконец,  вся группа не написала то, что хотел профессор. Я осталась в одиночестве. И Виталик мигает мне: мол, напиши то, что надо старику. Но я стою на своём. Профессор берет мою зачётку и ставит  пятёрку, он уважает мою настойчивость, и ещё он оценил мои слова: воспоминания – это единственное, что всецело принадлежит именно мне, поэтому я не позволю в них вмешиваться.
   А плохо мне оттого, что я опять получила под дых от человека, которому слишком сильно верила. Хорошо ещё, что на этот раз обошлось без ножевого ранения. Но в душе образовалась пустота. Казалось, что пустота поглотила всё. И вдруг я почувствовала, что что-то всё же есть в этой моей внутренней субстанции, называемой душой. Что-то тоненькое-тоненькое. С человеческий волос толщиной. «Папа, не пускай его в дом», - это я сказала или Машка? Отец вышел в сени, закрыл двери на засов. Мне не задают вопросов – что случилось? Вся  семья как будто не помнит о существовании моего мужа. Его нет для них. Мама, бабушка и Машка раскрывают мой чемодан, тормошат меня, требуя подарков и отчёта об учёбе. Зачётка неисправимой отличницы порадовала всех. Скромные гостинцы пахнут Москвой и другой жизнью. Павка и Юрик поглощают конфеты. Дед, пользуясь тем, что вся семья в сборе,  читает нам лекцию о международном положении.
   Зинка зачем - то вплотную подходит к синей стене дожидаловки, трогает ее. Она поворачивает ко мне своё мало изменившееся за годы лицо. Я с удовольствием это отмечаю. Возможно, я тоже мало изменилась с тех пор, когда тут серебрилась формула моей любви?
- Представляешь, Зинка, у меня дома до сих пор хранится цветной свитер с дымчатым цветком на спине.
- Правда? Это была вещь! Ольга, а почему вы с Лёвкой разошлись?
- Неужели не знаешь?
- Не знаю.
- И Катька Подушкина ничего не говорила? Не трепалась по селу?
- Ничего. Неужели, Ольга!
- Да,  Зина, да. Не буду прошлое ворошить. И ты, уж будь добра…
- Буду.
   Лев провёл ночь на нашем крыльце. К нам в дом он допущен не был больше никогда. После той ночи он заболел воспалением лёгких, но с температурой 39 пришёл в сельсовет для расторжения брака. Нас развели так же легко и быстро, как поженили. «Следствие окончено, забудьте» - изрекла секретарь, выдавая нам свидетельство. На другой день я уехала в Москву.
   Теперь про Лёвку я узнавала из писем сестры и Зинки. «Пришла повестка. Купили два ящика водки. Позвали тех-то и тех-то.» «И меня позвал» - это Машка. «И меня позвал» - это Зинка. «На проводах на месте подруги сидела Катька Подушкина». Мне все эти письма казались ненужными. Я решила больше никогда не возвращаться в ту жизнь, где существовало Лёвкино предательство. Но ведь была и другая жизнь, где существовала его любовь…  Нет, нет, подальше от любви, подальше.  После второго курса получалось так, что я приезжала домой только на похороны. Сначала мамы и папы. Потом – Павки и Юрика, которые в семнадцать лет разбились на мотоцикле. Мы приезжали вместе с Машей, потому что и она училась в Москве, только в МВТУ. Потом на похороны деда…
   Когда в моей жизни ещё была Лёвкина любовь, и мы с ним как-то загорали на палубе теплоходика, болтая о всякой ерунде, я вдруг спросила: «Когда я умру, ты придёшь на мои похороны?» «Приду»,  - серьёзно ответил он. «А я не приду тебя хоронить!» - весело закричала я на всю реку. «Тогда я буду жить вечно!» - прокричал Лёвка и дал три гудка, потому что мы как раз проходили мимо нашего села.
   Сейчас мне даже показалось, что я услышала эти весёлые гудки маленького теплоходика. Да откуда? Зима на дворе. Река спит подо льдом. Под таким же слоем снега и льда погребена моя юность.
   Если бы моя поездка к бабушке пришлась на лето, и я жила бы здесь дня два, я бы сходила на реку и в лес. Зашла бы в гости к Зинке.
Подруга моя что-то очень погрустнела, села на скамейку, прислонилась спиной к холодной синей стене.
- Слышишь, Зин, я бы зашла к тебе в гости.
- Если не уедешь – заходи.
- Да что ты, не бывало такого, чтобы я не уехала.
Летом мы с Зинкой обязательно сходили бы на кладбище, и пробыли бы там до вечера. Хотя, старые люди говорят, что на кладбище надо быть только до обеда, у нас не получается.  Много могил нам надо обойти. Этот печальный маршрут выверен годами: сначала к Зинкиному отцу, потом – к моему деду, рядом – мама и папа, братья. Могила тёти Гали – на другом конце кладбища. Лёвку похоронили почему-то не рядом с матерью, а чуть поодаль. Между ними лежат его бабка и дед.
   Как-то мы с сестрой шли с кладбища, а впереди нас шла пожилая женщина.  В руке она несла  косу. В клинке косы весело отражалось солнце.  «А вот и смерть собственной персоной», - пошутила я грустно.  «Помнишь, папа всегда говорил – смерть не за горами, а за плечами, а эта тётка с косой идёт впереди нас, значит, это не наша смерть».  Мы тогда сбавили темп, чтобы не догнать и не дай Бог, не перегнать её.
   Первый раз на могилу Льва мы пришли с Машкой. Это было несколько лет назад. Я не знала, где он похоронен. Ноги сами привели. Сестра покорно шла за мной.  У бабушки не спрашивали, чтобы не волновать её воспоминаниями. И ещё мы знали, что начни  расспросы, пришлось бы услышать  много знакомых имён. Слышать про них не хотелось. Хотелось думать, что и Лёвка жив.
   Перед смертью он приехал со мной проститься. В моём кабинете зазвонил телефон. Я, как всегда на работе, резко крикнула в трубку: «Да! Вас слушают!» «Привет!» - ответил голос на том конце провода. «Лев Сергеевич?» - почему-то спросила я растерянно. В жизни не звала его по отчеству. Не помнила его. И вот отчество «Сергеевич» всплыло в памяти моментально. «Я жду тебя на улице, стою под окнами твоей редакции»
Я положила трубку на рычаг. Сознание покинуло меня. Темнота накрыла кабинет. Потом темнота рассеялась, я увидела дневной свет. И лицо своего мужа Владимира. «Лёна, что с тобой?» «Всё хорошо. Кажется, я беременная. Вот и теряю сознание на ходу. Кстати, Володь, где ты откопал это имя для меня?» «В словаре русских собственных имён. Мне оно больше всех понравилось. Ольга – для тебя грубо. А Лёна – в самый раз. Ласково и прохладно, как лён. Постой-постой, ты сказала, что беременна. Не шутишь?» «Какие могут быть шутки? На завтра на приём к врачу записалась, так что, жди подтверждений. А ты как тут оказался?» «Мимо ехал, дай, думаю, заверну, проверю, не посягает ли кто на мою жену? Может, тебя домой отвезти?» «Нет, у меня ещё есть дела». «А я  - за шампанским! Отметим вечером эту замечательную новость!» Он немного помолчал и добавил: «И знаешь, мне никогда не нравилась княгиня Ольга».  «Это потому, что её мужем был князь Игорь? Или потому, что она жестоко обошлась с древлянами?» - пошутила я.  «Нет. Вообще».  Владимир взял мои холодные руки, прижал их к своей груди. Я почувствовала, как стучит его сердце. Потом он поцеловал мои ладони и ушёл.
   Мы не виделись много лет.  Лёвка мне снился иногда, но я отгоняла воспоминания, и, в конце-концов,  научилась не помнить о том, что было. Научилась не помнить даже недавний сон про него. Но где-то в подсознании воспоминания о детстве и юности жили своей, отдельной жизнью. И иногда тянули меня в свой круг. Тогда я звонила Машке, она бросала всё во Франции и мчалась на встречу со мной, с нашим детством и юностью. Без Лёвки. О нём мы не говорили никогда.
   Была зима, как и сейчас. Но сырая и тёплая. Лев стоял у входа на студию в серой заячьей шапке, демисезонном пальто, брюках клёш. Я подошла к нему,  солнце слепило глаза. Он обнял меня и поцеловал. Его губы пахли так же, как в детстве. «Не узнала меня, княгиня Ольга?» «Что ты, сразу же!» Может быть, он хотел, чтобы я  назвала его «князь серебряный», как раньше, но у меня язык не повернулся произнести это. Конечно, он изменился.  Было видно, что жизнь его сильно потрепала. От князя серебряного не осталось и следа. И эта заячья шапка! Он был по-прежнему красив, но виски белы,  брюки  плохо отглажены.  На щеке появился незнакомый мне шрам. И когда он улыбался, шрам становился глубже, изменяя Лёвкину, когда-то лучезарную,  улыбку.  Мы зашли в ресторан. Сели за столик, долго молчали.
- У меня недавно второй сын родился,- сказал Лев.
Я не знала ничего про его жизнь. А у него уже родился второй сын.
- Знаешь, беру его на руки, и по телу такая дрожь проходит… Я так только тебя любил, Ольга.
- Сколько лет твоей жене?
- Ей скоро сорок.
- ???
Мне тогда было тридцать два, Лёвка пребывал в возрасте Иисуса Христа.
- Знаешь, Лев, когда я выходила за тебя замуж, моя мама сказала: «Зачем тебе такой красивый муж? Он никогда не будет твоим»
- Ольга, я в прошлом году приезжал, но ты была в командировке…
   После, вспоминая этот разговор, я поняла, что моя командировка продлила Лёвке жизнь на целый год.  Я не знала, был ли он счастливым для него, этот последний год  жизни, как и не знала, что вижу его в последний раз. Всё же, я склонна думать, что он был счастлив. У него родился сын, которого он любил так  же, как  меня.
   На следующий день я встала на учет по беременности. Мой муж Владимир был в восторге – скоро он станет отцом нашего ребёнка. Мы были женаты уже много лет, но я ни как не решалась родить, - делала карьеру, считала это важнее всего.
   Позднее я съездила в Париж к сестре. Мы накупили всяких нужных и ненужных вещей для будущего малыша, а вечерами, сидя на роскошном диване, вспоминали детство. И в этих воспоминаниях Лёвка присутствовал. Потому что – куда же без него? Обида   начала меня понемногу отпускать, да и новое моё состояние делало меня великодушной.
   27 апреля умер  дед, мы с Машей приехали на похороны. Я пила валерьянку, чтобы не плакать. Сестра моя – напротив, плакала навзрыд. По этой причине Маша ничего не могла делать, от рыданий руки её тряслись, она даже не могла говорить. Зинка помогала готовить поминальный обед.
   Я подхожу к Зинке, сажусь рядом на холодную скамейку:
- Зин, помнишь, ты надо мной смеялась, что я овощи могу резать  только на разделочной доске?
- Это когда мы поминки твоему деду делали?
- Да.
- А сейчас научилась резать на весу?
- Научилась.
- Твой дед выпить очень любил. Вон и сейчас, смотри, стоит с Лёвкой на крыльце, потягивает водку из стакана.
Сквозь густой снег я вижу Льва и деда. Дед учит Лёвку жизни. Тот внимательно слушает. Действительно, дед мой очень любил выпить. Бабушка его за это всегда ругала, а мама – жалела. Она говорила: ну давайте купим ему цистерну водки, пусть он пьёт, сколько хочет. Мы с сестрой были против. Нам деньги были нужны на другие дела. На новую косметику или колготки. Только мама это мало учитывала. Её любовь и жалость к деду были сильнее.
   После похорон деда дел навалилась прорва. Надо было убирать в доме,  стирать. А тут, как назло, прошёл сильный ливень. В реке вода была мутная, колоды у ключей перевернуло.  Мой муж Владимир черпал воду из колодца и выливал её в большую ванну, стоящую тут же, а я полоскала в ней бельё. Павка и Юрик помогали выжимать. Дело это их быстро утомило, им на смену пришла Маша. А братишки наши унеслись куда-то. Мой муж всё время интересовался – не тяжело ли мне? Четвёртый месяц беременности – период опасный. Маша авторитетно заявила, что в любой месяц беременности женщину надо беречь, и они с Владимиром усадили меня на скамеечку, а сами принялись за дело. Было 1 мая. Народ по улице ходил весёлый и пьяный. И вдруг среди этого веселья промелькнуло что-то тревожное, чей-то шёпот. Чей? Ни кого рядом не было. Ни кого! Но я ясно услышала над своим ухом имя «Лев!». И потеряла сознание на какое-то мгновение. Потом Павка крикнул: «Из-за тебя!» Я встала, взяла таз с бельём, пошла в сад -  развешивать. Я поняла, что Лёвки нет в живых, что это случилось только что. Я  не могла понять одного – почему из-за меня? Мы не виделись много лет, я не мешала ему жить. Недавняя встреча как-то выпала из памяти. «Останься на похороны!» - просили меня братья. «Нет, - отрезал мой муж Владимир, - для Лёны и так слишком много отрицательных эмоций. Нет!» Мы уехали в этот же день. Через год приехали с Машей на годины деда. Пошли на кладбище.  Лёвкина могила оказалась на противоположном конце от деда. Я подумала, что и на  улице дома наши стоят точно так же. Фотография на памятнике Льву была очень знакомой. Я вспомнила: точно такую же он подарил мне при последней встрече. Мы с сестрой сидели на скамеечке, допивали принесенное вино: «Маша, он приезжал со мной прощаться, а я этого не поняла. Ему было бы всего 34 сейчас… Маша, он всё продумал: я приехала на похороны деда, и он застрелился именно в этот день, чтобы я знала о его смерти.… А ведь был праздник – 1 мая».  Слёзы кончились давно и у меня и у сестры. «Так тебя больше ни кто любить не будет» «Не будет»
   Зинка теребит меня за руку: «Чего не будет-то? Машины попутной? Есть! Очнись, Ольга, машина тебя ждёт!»
   Я смотрю, как весёлый водитель «девятки» грузит мои вещи в багажник. Снег  не падает больше. Небо синее-синее. Как Лёвкины глаза. Мы прощаемся с Зинкой, и тут звонит мой сотовый, он молчал два дня, пока я добиралась сюда и гостила у бабушки. Сегодня – третий день моего отсутствия дома. Я  нажимаю на кнопку: «Да, Лёвушка, это я. Приеду завтра. Не скучай, милый!» Зинка смотрит на меня во все глаза: «Лёвушка?» Видимо она решила, что звонок - с того света. Или, что у меня поехала крыша после наших с ней воспоминаний. «Это сынок мой». «Ты дала ему  имя «Лев?» «А что же было делать? Не пропадать же такому красивому имени».  Я сажусь в машину, машу рукой Зинке.
Водитель пристально смотрит на меня:
-   А ты не Алексея ли Дмитриевича дочка?
- Внучка. А ты как узнал?
- Похожа сильно ты на него. Он ведь у нас директором школы был. Я ещё вспомнил, ты – Лёвки Сбоева жена. Княгиня Ольга.  Я вашу свадьбу видел! Было это летом. Много лет назад.
-  Давно ты в этих местах не бывал…
- Ровно тринадцать лет. А у матери в этот раз тринадцать дней жил.
-  Получается, один день – за год отсутствия? Поехали! Мимо кладбища поедем, посигналь.
- Это уж, как водится. Три раза.