Любить по-гусинному

                ЛЮБИТЬ ПО-ГУСИННОМУ…



                Напрасно люди думают, что только лебеди умеют любить по лебединному. И верность, если есть среди влюбленных, то обязательно лебединная. Всему миру в песне об этом поется. Я тоже так думала до поры до времени, пока не произошла на моих глазах удивительная и красивая история  любви двух домашних птиц.
                У моей бабушки всего-то и хозяйства во дворе было: три белых гусыни и гусак. Жили они вместе дружно и все потихоньку старились. А каждое лето выводили гусыни добросовестно новое потомство.
                В это удивительное и жаркое лето вывели они, аж,  двадцать пять гусенят, которым очень повезло с отцом, потому что больше всего на свете любил гусак ухаживать и выгуливать своих детей. Гусенята, набегавшись по лужайке, накупавшись в водоеме, даже сушились в его перьях, лазали под его крыльями и прятались под его грудью меж лап в пышном отцовском оперении. Гусаку это доставляло огромное удовольствие. Он умудрялся, словно гимнаст, гибко изворачивать свое тело, вытягивая длинную шею вперед, подставляя голову под лапки гусенят, чтобы они шагали по ней, как по трапу, до самой его спины. Иногда на его спине размещалось одновременно до десятка птенцов и к тому же гусак изловчался  в этот момент расположить себя и крылья так плоско к земле, что становился похожим на палубу судна, а гусенята на ней чувство-вали себя отдыхающими пассажирами.
                Гусыни самодовольно паслись около или лежали рядышком. Они тоже были счастливы, что у них такой заботливый хозяин-отец.
                Однажды на поляну с другой стороны улицы пригнала баба Катя свое стадо гусей.
                -Пусть рядышком с вашим ходят,- сказала она.- Вашего гусака вся деревня хвалит. Сказывают, что он малышей в обиду никому не дает. Правда это?
                - А то нет!- с вызовом ответила я.- Посмотрите, как он пестует своих.
                Но не успела баба Катя уйти с поляны, как наш гусак кинулся драться с ее гусаком и мгновенно победил. Пока мы зенками хлопали, он уже всех гусенят объединил  в одно стадо и стал их приласкивать, словно своих. Только гусыни-матери защипели, оттянули шеи и даже долбанули чужаков, кто попался под клюв их. Тут как рассердился на свой гарем отец-гусак, как загагочет, как подлетит к одной, другой, третьей гусыне и все по макушке им тюкает, да приговаривает сердито:
              -Га-а-га-га, да га-га-га,- навел быстро порядок и снова принялся пасти стадо.
              -Как же мы их теперь делить будем? - растерянно говорит баба Катя.
              -Да, очень просто. У меня все мечены, - успокоила я ее.
               Кое-как разобрались и поделили стадо. Баба Катя тут же своих погнала на другую поляну.
              -От греха подальше,- объяснила она. – Больно уж у тебя гусак прыток до большого стада. С таким надо ни три, а десяток гусынь держать, -сказала она на прощанье.
              -Баба Катя, - окликнула я ее, когда та выгнала уже стадо на дорогу, -там возле забора не ваша гусыня?
               -Наша, да что от нее толку,- баба Катя махнула рукой и погнала стадо дальше. Но через пару шагов остановилась и крикнула: - Это не гусыня, а кукушка. Яйца второй год несет, да выводить не думает. Одним словом, шалава.
               Ушла и я с поляны. Мне пасти не было надобности. Гусак действительно хорошо стадо охранял. Он с собаками, если надо, в драку вступал, не только с гусаками. Вот уж несколько лет моя бабушка гусей своих не пасла. Если кто в деревне и пас, то только потому, чтобы уберечь стадо от нашего гусака, который отбивал гусенят у самого сильного и молодого вожака и к своим присоединял.
               Вечером пошла на поляну, чтоб домой пригнать гусей. И застаю там премиленькую картинку. Гусак наш вместо того, чтоб водить гусенят, ходит по другому краю поля с бабы Катиной шалавой. Да не просто ходит, а прямо ухаживает за ней: клювом расправляет ее перышки на грудке, погагатывая и поклевывая перебирает перья в крыльях ее, лапки ласково покусывает и все кланяется ей, кланяется и кланяется. Шалава невозмутимо и горделиво принимает его ласки. Стоит она, словно как окаменелая, высоко подняв голову и  ни единого звука не издает. Просто стоит и все.
              Увидев меня, спохватились наши гусыни, осмелели и вмиг налетели на соперницу драться.
             - Га-га-га,- кричат, а сами клювами шалаву долбят.
             - Ш-ш-шш-ш,- шипят, а сами крыльями шалаву забивают.
             Очень не понравилось это гусаку и налетел он на них верхом, как ударил крыльями своими по головам, как крикнул свое:
               -Га-гах, гах-гах!- так и притихли все гусыни разом. А он пробормотал по-гусинному что-то и повел всех к маленьким детям своим. Пошла за ним следом и шалава. Правда, чуть поодаль.
               -Ну,- говорю я им,- подрались малость и марш домой.
                Однако, перед самым домом, гусак, пропустив все свое стадо в подворотню, сам не пошел во двор, а развернулся и летом с пробежками  вернулся к шалаве, которая ждала его и встретила ласками. Теперь она чистила клювом его перышки на грудке, расправляла перья его мощных  крыльев, склонялась низко к его лапам и покусывала перепонки, доставляя исключительное удовольствие нашему гусаку, который будучи не эгоистом по природе своей, отвечал взаимностью.
                Налюбовавшись друг другом, шалава направилась к своему дому на другой конец улицы. К моему удивлению, гусак пошел за ней следом.
                -Иди за ними,- горит мне бабушка,- сейчас заведет она его в сарай, ты там его  и возьмешь, домой принесешь.
                - Тоже мне Дон Жуан,- сказала я со смехом и пошла следом.
                Но гусак во двор к бабе Кате не зашел. Он дождался, когда его ненаглядная шалава скроется в подворотне и тут же побежал, полетел к своему дому, к своим детям, своим гусыням.
                Вечером за ужином всей семьей обсуждали эту историю.
                -Кто бы мог подумать,- говорил дед,- птица, а сердце чувственное, как у человека.
                -К тому ж, мозгов-то у него меньше столовой ложки,- восхищается бабушка,- а, подишь ты, сообразил до дома ее проводить и про свой не забыл…
                -Про мозги дело ясное,- противится дед,- нет их и ума нет. Завтра он про все забудет и не вспомнит про шалаву. А вот сердце  его наглядно раствори- лось от тепла любовного… Это дивно! Своих цельный гарем гусей, а оно зажглось…
                Утро следующего дня  во дворе началось шумно. Раньше петуха заорал наш гусак под навесом.  Должно  гагатанием своим напугал петуха  или разбудил его и тот загорланил не вовремя  свое : « кукареку!» С насестов тут же слетели куры и пошли лазать по двору, в сени залезли и кринки пустые с грохотом повалили. От этого грохота проснулись дед и бабушка.
                -Че, там случилось?- вопрошает дед и надевает парусиновые штаны с подвязками, во двор вышел.
                -Га-га-га! –усердствует гусак, завидев хозяина.
                -Га-га-га! – явственно слышит дед из глубины  той стороны улицы ответное приветствие шалой гусыни бабы Кати.
                -Будь вы неладные,-цыкнул на гусака дед, но только масла подлил.
                -Га-га-га! – пуще прежнего кричал гусак и ему призывно вторила шалава.
                Все лето деревенские были свидетелями яркого проявления чувств влюбленной парочки. Никого не удивляло, что утром гусак бежал от своего стада к воротам бабы Катиного дома и встречал возлюбленную, а вечером провожал ее и бежал к своей семье. Все в деревне привыкли вставать в это лето не по петушинному кукареканью, а по гагатанию трубача-гусака.
                А однажды, уже перед заходом солнца, над деревней прозвучало знакомое, громкое, но тревожное гагатание нашего гусака. Было в его крике что-то, действительно, настораживающее.  Крик его доносился со стороны строительной площадки нового двухэтажного дома на окраине деревни. Гусак трубил беспрерывно и звал на помощь.
                -Что-то случилось там,- говорит дед,- иди, ужо, выручай, внучка.
                Метров двести прошла я по улице, как увидела, что мне навстречу быстро движется все наше стадо. У всех, даже у гусенят-подростков задраны вверх головы, это напомнило мне стадо слонов на водопое с поднятыми для обливания хоботами. Не обращая на меня внимания, стадо пробежало мимо и я повернула за ними к дому. У ворот гусак остановился и пропустил все стадо во двор.
                -Га-гах-га, га-гах-га!- протрубил гусак, когда последний гусенок вошел в калитку, и вновь побежал мимо меня вдоль улицы в ту сторону, откуда только что привел семью. Я последовала за ним. Я едва поспевала, так быстро он бежал, а местами летел  в том направлении.
                У стройплощадки, гусак не замедляя хода побежал за штакетную изгородь и направился в сторону времянки-сарая, где строители оставляли инструмент. Однако, в сарай не вошел. Он скрылся за ним. Я последовала за ним и увидела, что гусыня, его возлюбленная, всеми лапами, крыльями своими прилипла к расплавленному под солнцем гудрону. Ее шея до самого клювика буквально слилась с черной полированной и зловещей поверхностью  черной массы. Гусыня не кричала, должно быть она давно уже билась крыльями и тем самым все сильнее приростала к гудрону.
                Я начала предпринимать какие-то попытки высвободить гусыню. Нашла полоску железа и стала подкапываться под лапы гусыни. Это не помогало. К тому же гусыня при малейшем вмешательстве  начинала панически биться из последних сил. Собрав клочки фанеры, обрезки досок, рубероид, я обложила гусыню со всех сторон и начала буквально выковыривать ее из гудрона. Вначале высвободила ее голову и шею. Тут же одела на них валявшийся невдалеке бумажный мешок и завязала куском ветоши, сделав при этом дырки в мешке, чтоб гусыня могла дышать. Дальше освобождать стало чуть легче.
                Когда гусыня была освобождена, стало совершенно очевидно, что она обречена. Ее перья на крыльях, пух на грудке, подхвостка были забиты гудроном и отмыть это было невозможно. При этом  я обнаружила, что обе лапки ее сломаны.
               Я отнесла гусыню бабе Кате. Мне было жаль их обоих. Впрочем, мне было жаль и своего гусака, который в эту ночь не спал и беспрестанно гагатал. Он был обеспокоен, потому что ему никто не отвечал с той стороны улицы.
                Едва утро пришло, мы выпустили гусей на улицу. Измученный за ночь гусак, понесся сломя голову  к дому своей возлюбленной. Никто ему на встречуиз ворот не вышел. Весь день простоял он у ворот бабы Кати. Он кричал и звал свою любимую. Никто ему не отвечал взаимностью.
                Поздно вечером с опущенной в скорби головой возвратился гусак домой. Он не подошел к кормушке, не сделал ни одного глотка из поилки. Он ушел в дальний угол навеса и лег на клочек прошлогодней соломы, подвернув глубоко под крыло свою голову.
                В такой позе нашел его утром дед совершенно окоченевшим.