Книга - Пуще всего на свете

Мир в нас

В какое бы время ты ни жил, оно обязательно будет отличаться от предыдущего. Оно совсем не может быть похожим на далекое и даже близкое будущее.
Ну, а если время не может быть похожим, то индивиды-«человеки» и подавно, разве что на стыке времен. К примеру, такой гранью времени стала Великая Отечественная война 1941—1945 гг. Она — тот самый надежный оплотный стык, накрепко соединивший людей довоенного времени и родившихся после войны.
Россиян этого периода объединило единое стремление защитить Родину, на которую вероломно напал «германец», чтобы выстояла, победила и крепла день за днем, час за часом.
Великий патриотизм, любовь к ближнему, чувство солидарности, братства, единства в борьбе и труде — вот характерные черты людей того времени.
Я родилась в послевоенное время. Росла быстро, как полагается расти детям после войны. Энтузиазм и трудолюбие родителей передалось еще в утробе матери. А они мечтали о том, чтобы вырастить Стране еще пару трудовых рук и верное сердце.
Позже, почти в совершеннолетие, узнала, что свое несмышленое малолетство росла без отца. Он долгие годы после войны лечился в госпиталях разных городов. Я даже родилась без него, и мама отправила ему мою фотографию в годовалом возрасте, на которой сделала приписку: «Это Валерка. Скорее поправляйся. Без тебя в доме пусто».
Фотография и сейчас сохранена.
Когда узнала эту историю, то спросила у мамы:
 — А почему Валерка?
— Ты прости меня, Валентина,— виновато сказала она.— Отцу твоему надо было выкарабкиваться из госпиталей. Он очень хотел сына иметь, понимаешь? Вот я и ухватилась за «соломинку», чтобы интерес к жизни в нем пробудился.
 — Пробудился? — спрашиваю.
— Еще как! Откуда силы взялись! Он с этой фотографией не расставался, пока домой не приехал, поправившись.
 — И что? Кого потом ему показали вместо меня?
— Тебе тогда к двум годкам подходило. Как увидел отец тебя, так и полюбил сразу. Сразу и догадался, что в платьице перед ним Валерка. Обнял, целовал, улыбался. Короче, объяснять ничего не пришлось.
 — Но ведь я не Валерка.
— Хотели оставить тебе это имя, да бабушка разворчалась: «Я,— говорит,— против Валерии-кавалерии», и стала звать тебя Валентиной.
 — А папа?
 — И папа тоже. Но это не главное, доченька. Главное, что папа твой выжил, что силой такой вдохновился, глядя на фотографию, что больше за всю жизнь и в больницу не обращался. Только в последние годы у него подряд четыре инфаркта случилось.
 — Я знаю, мама…
 — Но, ты не знаешь другого: твой отец был инвалидом войны первой группы. В госпиталь он попал с поврежденным позвоночником и центральной нервной системой. А когда вернулся из госпиталя, то отказался от пенсии в пользу детского дома, где находился его последний госпиталь. Великая сила — дух человеческий!
 — Теперь мне понятна фраза, которую ты часто говорила папе.
 — Какая? — спросила мама.
 — «Алексей, сегодня по радио, сама слышала, передали, что инвалидам войны пенсию добавили. Может, отменишь свое решение, и вернем…»
— Говорила, доченька, каюсь,— мама смахнула со щеки непрошеную слезу.— Очень уж материально сложно было в нашей семье. Жизнь городская затратная, а вас четверо, и все через два года по старшинству.
Учительская моя работа стоила по тем временам четыреста — шестьсот рублей. Папа получал поболее: до полутора тысяч. Конечно, пенсия за его инвалидность лишней бы не была.
Но мне нравилось мое детство. Нравилось потому, что оно было наполнено творческим созиданием, каким-то неугомонным летящим энтузиазмом.
Наши детские игры были спортивного содержания. В футбол играли все, даже девчонки. В соревнованиях, которые проводились в школах, на стадионах, в парках, во дворах жилых кварталов, на улицах — тоже участвовали все. Эта многолюдное участие очень сплачивало нас. А какие яркие образы для подражания окружали нас! Куда ни посмотри, обязательно увидишь фронтовиков, которые носили военные гимнастерки и кители, ордена и медали с гордостью.
Мы, послевоенные, в жилах которых текла их родная и горячая кровь, завидовали им. Мы подражали им в поступках и тоже совершали свой детский героизм. Я, например, с третьего класса и до седьмого была «Тимуром», в команде которого были подростки и малышня не только нашего квартала, но и соседних улиц.
Любимой игрой у детворы послевоенного времени была игра «в войну». Позднее ее стали называть «Зарницей», а теперь она умерла. Мне кажется, напрасно.
Наше послевоенное поколение выросло на исторических событиях войны, на образах живых героев, которые были рядом. Мы пели их песни. До сих пор знаем их наизусть и поем. Мы смотрели кинофильмы о войне, простаивая за билетами в очереди по три часа и более, сбегая с уроков и лекций, чтобы попасть в кино.
Внутренняя готовность к свершению дел, духовный подъем и мобильность — так же характерны для людей тех лет. Любое трудовое соревнование, развитие творческого движения, эксперимент, призыв — все воспринималось на «ура».
«Надо, надо, надо нам, ребята, жизнь красивую прожить»,— звучали повсюду и в сердце каждого слова этой замечательной песни. И не просто звучали. Мы жили эту красивую жизнь.
Строились гиганты промышленной индустрии. Ура!
Даешь Магнитку? Даешь!
Поднимались залежные земли целины. Ура!
В космосе человек! Ура!
ЛЭП-500… БАМ… Ура! Ура!
Олимпиада-80… Лучшее в мире народное образование… Самая гуманная в мире медицина…
Лучшие парни и девчата поехали восстанавливать Ташкент! Ура! Запорожье… Крайний Север… Дальний Восток… Это было, будет, и есть!
Что же касается моей биографии, то могу без ошибки сказать, что моя биография — это жизнь моей Родины. Я и Родина — один целостный огромный живой организм. Хорошо мне — значит в стране все в порядке. Хорошо стране — значит правильно живу. Вот почему я дышу, радуюсь и плачу вместе с ней.
Об этом моя книга «Пуще всего на свете». О солдатах и тружениках — защитниках нашей Родины.
Я никогда не забуду подвиг тех, кто защищал Страну от врага и подарил мне Мир и Свободу!
А потому заканчиваю книгу пожеланием здравия всем живущим в Великой России.


Валентина Сиволапова
2005 г.




Моя привилегия — любить Родину.

В последний мирный день перед войной 1941 года я получил аттестат об окончании школы. Меня, комсомольца, направили в Чкаловское военное училище зенитной артиллерии, а уже осенью я попал на фронт в звании сержанта в должности командира расчета, наводчика станкового пулемета.
Война для каждого человека, будь ты фронтовик или тыловик, была жестким испытанием характера и воли. Здесь я познал крепкую мужскую дружбу. На дорогах войны я встречал замечательных людей, которые свято исполняли свой долг перед Родиной, перед народом.
Беспредельный пример героизма во время войны проявляли коммунисты. Первыми пойти в бой — это была привилегия всех партийцев. Сколько их погибло на моих глазах — трудно сказать. Личным примером поднимали коммунисты в атаку солдат. До сих пор старшее и новое поколения содержат в памяти слова, рожденные в боях Отечественной войны: «Коммунисты, вперед!». За этой простой фразой открываются судьбы рядовых партии, стоит героическая летопись нашего народа.
Многие шли на подвиг, повторяя мужественный поступок своих однополчан. Перед боем нередко солдаты писали заявления о приеме в партию. Часто именно перед боем в ночном окопе проходили партийные собрания. Меня приняли в ряды коммунистов тоже в землянке, и здесь же выдали партбилет № 6971166. Я очень этим гордился и буду гордиться всю оставшуюся жизнь. Вступая в ряды коммунистов, каждый четко осознавал, что отныне берет на себя еще большую ответственность защищать Родину. Даже ценой собственной жизни я готов был очистить родную землю от фашизма.
И я с достоинством гражданина и патриота России воевал в рядах 34-й гвардейской мотострелковой бригады 12-го гвардейского Уманского танкового корпуса 2-й гвардейской танковой армии. В боях получил несколько ранений и контузий. До сих пор ношу в себе пять осколков. Я честно выполнял свой гражданский долг, свои солдатские обязанности, и за это награжден орденами Красной Звезды, Красного Знамени, Отечественной войны I степени, девятью медалями.
— Страшно ли было на войне? — часто спрашивают ученики школ, куда меня приглашают на уроки памяти прошлого.
— Конечно, страшно. Страшно не хочется умирать в молодом возрасте, страшно видеть, когда в атаке перепрыгиваешь через трупы погибших товарищей, когда в бою видишь исковерканные, окровавленные тела медсестер, когда тебя от взрыва приваливает пластом земли в окопе, и ты, оглушенный разрывом снаряда, надеешься, что тебя вовремя откопают твои товарищи, и ты увидишь свет. Конечно, страшно. Но это не панический страх. Это страх, который помогает мужать солдату и определяет его дальнейшие поступки, зачастую героические.
Героями не рождаются. Героями становятся те, у кого есть незыблемая вера в идеалы, в свою правоту и будущее. Мое поколение было сильным потому, что всех сплачивала вера и надежда в победу народа над врагом.
Старея, ветераны войны приобретают другую привилегию. Они имеют возможность все чаще и чаще оставаться наедине со своими мыслями, со своими воспоминаниями. И хотя все дальше и дальше от нас война, но все чаще и чаще ее вспоминаешь. Вспоминаешь до мельчайших подробностей, эпизод за эпизодом.
Тяжелыми были бои под Люблином. Наша 34-я мотострелковая бригада шла в головном отряде танкового корпуса. Обходя опорные пункты, шли в отрыве от линии фронта. Здесь, под Люблином, мы наткнулись на большой концлагерь. Это был лагерь Майданек. Когда открыли ворота, лагерь был пуст. Повидавшие на дорогах войны смерть и кровь, остолбенели солдаты от ужаса, потому что обнаружили пленных в этом «мертвом» лагере в топках печей… Они были закрыты, и здесь все было приготовлено к сожжению. Только не успели фашисты поднести искру к горелке, а вот факт своего очередного преступления скрыть не смогли. Русские солдаты спасли узников крематория. Мы отдали им все, что было с собой: хлеб, одежду, весь небогатый солдатский харч. Среди узников были русские, поляки, евреи, украинцы, грузины, чехи — люди нашей многонациональной земли.
А потом Люблин. Народ польского города встретил нас как героев. Я не видел больше такой радостной, такой искренней встречи ни в одном освобожденном городе Европы. Морем цветов, морем улыбок встречали в Люблине Советскую Армию — армию-освободительницу. По этому поводу имеются фотографии, которые печатались во многих газетах, журналах мира.
Дальше была Варшава. Перед нами поставили задачу «с ходу захватить» варшавские мосты. Сделать это молниеносно и без шума не удалось. Пришлось принять жестокий бой с танковой дивизией фашистов. С нашей стороны было потеряно почти половина машин. В роте осталось всего двадцать семь бойцов. Еще более усложнило выполнение поставленной командованием задачи начавшееся в Варшаве восстание поляков. Мосты все-таки были взорваны.
Первый же день боя под Варшавой с большими потерями, но выдержали. К ночи пришло подкрепление новобранцев, совсем еще молодых парней. Только ночь обучали бойцы нашей роты новеньких, а под утро вместе пошли в бой.
Наступление продолжалось несколько дней. На вторые сутки наша бригада сделала прорыв и обошла Варшаву с запада, освободив ряд городов, отрезала коммуникации от основного формирования врага. Был захвачен аэродром и уничтожено пятьдесят немецких самолетов. В одном из боев при формировании Вислы погиб командир роты Николай Васильев, и я, как коммунист, принял командование ротой.
Вокруг Варшавы линия фронта вытянулась на несколько десятков километров. В этом большом огненном кольце наша рота была малой, но надежной силой, которая вершила историю войны. В моей роте вместо восьми орудий остался один станковый пулемет. Заметно поредел состав бойцов. Была нарушена связь с основными силами бригады. 27 января 1945 года с горсткой солдат вышли, обойдя опорный пункт противника, к реке Варта. Ориентируясь по карте, знали, что в этом месте должен быть еще один мост. Мост оказался взорванным. На берегу отыскали лодку и решили форсировать Варту. Нас было четверо: Василий Мишин, Николай Кандаков, Игнат Савельев и я.
Река была довольно широкой и быстрой, к тому же стояла зима, и Варта была покрыта тонким слоем льда. Вместо весел приспособили валявшиеся на берегу обрезки фанерных ящиков. Еще не достигли середины реки, как началась бомбардировка немецкой авиации. Лодку перевернуло, и мы все оказались в воде. Игнат и Василий не умели плавать. Пришлось помогать им добраться до берега.
Дальше события развивались в наших интересах. Берег, на котором мы оказались, был возвышенной сопкой. А внизу, у ее подножья, мы как на ладони, четко просматривались окопавшиеся фашисты. Они были буквально в нескольких метрах от нас. Слышалась их лающая речь. Нам же отступать было некуда. Единственно верный выход — атаковать.
По глазам своих товарищей понял, что они приняли такое же решение и согласны.
— За Родину! Ура! — с таким криком выскочил я из укрытия и бросился в немецкие окопы. За мной последовали другие солдаты.
Фрицы, не ожидавшие нас со стороны сопки, почти не сопротивляясь, отступили. А мы вчетвером продержали оборону весь день до ночи. Такое тоже на войне бывает. «Счастливый случай фронтовой»,— отшучивались потом перед солдатами.
 А ночью через Варту переправились еще два взвода. Теперь уже совместными усилиями удалось выбить врага из окопов и занять плацдарм.
За это нас четверых представили к высокой правительственной награде. Я получил орден Красной Звезды.

 

От автора: так поделился воспоминаниями о Великой Отечественной войне фронтовик Алексей Федорович Маклаков.
1996 г.

























Пуще всего на свете...

Озеро Лебяжье от деревни отделяла поляна, сплошь поросшая гусиной травкой и татарником. Целый день здесь паслись гуси и утки. Озеро небольшое — на фоне ровной поляны словно блюдце чайное смотрелось. Вокруг ни одного деревца, только на противоположном от деревни берегу околком стояло несколько плакучих ив и высокая трава, в которой весной вот уже много лет селилась пара лебедей. К этому событию в деревне относились с суеверием, надеясь, что это к добру и урожаю. Поэтому ивняк берегли и даже проныры-пацаны не насмеливались сюда ворваться, ослушавшись взрослых, и костров не разводили.
Название Лебяжье, старики говорят, у озера испокон. Стало быть, еще в древности тут селились эти славные птицы. И в этом привлекательность озера была особенная.
Если же на озеро с холма взглянуть, то оно еще более становилось на блюдце похожее, только вместо золотой каемки по краю озера разметалась за горизонт степь. Степь раздольная, колоритная.
Деревенских на озере днем почти не бывает. Разве что по субботам бабы белье стирают да сушат здесь же, на степном разнотравье. А в воскресенье мужики рыбу ловят на другом берегу, там, где ивняк, где гнездовье лебяжье. Так уж выходит, что клюет здесь рыба лучше, а зимой даже щуку вытягивают.
Зато ночами на озере шумно. Собирается молодежь у мостков, там, где лодки подвязаны, и творят свои любовные игры: поют, пляшут, шуткуют. А осенью в деревне свадьбы играют. Весело и щедро гуляют. Каждая свадьба обязательно пешком али на лошадях, у ивняка за озером побывает и ленты из невестиного наряда на космы кустарника подвяжет. В селе верят, что это счастье молодым принесет и деток.
Вечером, когда солнце садится за озеро, из окна любой избы можно разглядеть на фоне угасающего солнечного круга любой силуэт. И если кто-то спрашивал: «Моего шалапая не видели?» — то всякий сразу же делал рукой козырек по-над бровью и вглядывался в прибрежье Лебяжьего.
На берегу озера сидели двое. Их косматые головы едва виднелись из-за полусгнившей перевернутой на корму лодки. Смеркалось. Почти рядом прошло цепочкой последнее стадо уток. Все потянулись к дому. Только эти двое остались на берегу. О чем-то споря, они вскакивали с мест, жестикулируя, доказывали друг другу что-то. Один из них нет-нет, да и стукнет себя по колену. Это Ленька Мельников. У него привычка такая: говорит, говорит, а потом поднимет ногу, согнутую в колене, и наотмашь как ударит по ней, да еще прибавит: «Вот ёк-макарёк!» — это он от своего деда перенял.
Другой, чуть пониже ростом, но постарше, с непокорным вихрастым чубом, был Коля Батенин.
— Так, значит, ты уже сказал своим родичам? — наступал на Батенина Ленька.— Сказал, говоришь? А я не могу, жаль их. Ведь я у них один-единственный. Понимаешь… не отпустят они меня, лет-то мне всего шешнадцать. Понимаешь, мы с батей этим летом крышу чинить собрались, да забор новый поставить думаем... А тут эта проклятая война...
— Понял! Я все понял! Видно, не очень летчиком хочешь стать,— маленький росточком Коля даже привскочил с места, так раздражала его неопределенность: с Ленькой поедет в училище или один.— Я вот сразу решил и сразу отцу сказал еще зимой. А теперь отец хмурится на меня, да молчит. Матери, вот, не знаю, когда скажу.
— То-то и оно, мать пуще жальче. Мужик мужика завсегда поймет.
— Леньк, а давай мы с тобой вдвоем крышу починим,— не унимался Батенин.— Давай? Еще кого из пацанов позовем. Тогда и забор сделаем, и стены в доме вымоем... А-а?
— А че, може, и попробуем,— Ленька обнял за плечи своего друга, и они пошли переулком к дому.
В ту ночь Леньке снились странные сны. Видел он себя и Кольку Батенина. Будто прыгают они оба на парашюте с огромной кручи. Колька летит почему-то вверх, а он, Ленька, на землю. Точно камень падает.
— Ма-ма! — закричал он и проснулся.
На дворе уже всходило солнце. Хлопнула калитка, должно быть, корову со двора в табун выгнали. И в подтверждение совсем рядом, за окном, щелкнул кнут пастуха и быстрей потиптопало вдоль улицы стадо.
Когда Ленька спустился с чердака, мать уже хлопотала у печки. В кухне стоял терпкий запах ржаной кулаги. У Леньки слюнки потекли. Уж больно он ее любил, мог съесть сразу две миски.
Было еще совсем ранехонько. Пропел в очередной раз петух где-то возле кухонного оконца, и Ленька, вспомнив вчерашний разговор у озера, оставил на столе недоеденную кулагу, выскочил во двор.
— Ма, не сердись. Так надо,— выпалил он матери, не успевшей и рта открыть на его суетливость.
У сарая на куче древесного хлама, поеживаясь от утренней прохлады, сидел Колька.
— Здоров же ты дрыхнуть, дружище,— упрекнул он друга.
— Это я-то соня? А ну, давай, кто кого? — и уже через минуту они барахтались, обхватив друг друга за пояса. Ленька был плечистее и силищи, несмотря на малый возраст, ему не занимать. Зато Колька был подвижнее, сноровистее, и неизвестно, чем закончился бы поединок, если бы мать не позвала завтракать.
— Папань, мы тут с Колькой решили крышу починить. Ты нам доски дай,— затеял за столом разговор Ленька.
— Как это решили? Да что вы в этом смыслите? «Кры-шу по-чи-нить...» — передразнил его отец.— Ишь, че удумали...
— Да не бойся ты, батя. Сделаем — еще увидишь как.
— Ладно, уж, ешьте, а там поговорим,— отец больше ни разу не посмотрел на сына, но и без того было ясно, что доволен и гордится им.
— Батя, а мы с Колькой и забор поставим,— тараторил Ленька, а увидев недоверчивый взгляд отца, добавил: — Еще какой отгрохаем, ёк-макарёк!
В этот день они сделали совсем немного. Всего два пролета изгороди перебрали. Зато через неделю дом Мельниковых было не узнать. Новая, еще не потерявшая цвет крыша сразу бросалась в глаза, а пестренький, по-хозяйски починенный забор обращал на себя внимание.
— Это сын сделал. Сам. Все своими руками,— с гордостью говорила мать соседкам.— Настоящий кормилец.
И невдомек было ей, что последние денечки зрит она свое чадо, своего «кормильца». Ничто не предвещало матери разлуку с сыном. И даже когда он вдруг начал потолки в доме мыть, стены скоблить, и тогда не заныла ее душа. Обрадовалось и тогда ее сердце, когда Ленька однажды утром сказал:
— Ма, мы с Колькой решили выучиться техникой управлять. Малость подучимся в городе, а там, глядишь, дальше чё получаться будет. Може, в летчики пойдем...
После отъезда Леньки в доме стало скучно и пусто. Ровно потерялось что-то. А через неделю пришло доплатное письмо из Челябы от сына. Как взяла его мать в руки, так и остолбенела… Ни вздохнуть не может, ни шагнуть, а глаза плачут, будто чуют что-то.
— Да будя тебе! — не вытерпел отец и взял письмо из рук жены.— Рано еще беду каркать.
Тут же в горенке присел на сундук и стал читать:
«Дорогие мои и любимые батя и мама. Пуще всего на свете я желаю вам здоровья и добра. А еще хочу прощенья у вас просить, что не до конца вам рассказал правду перед отъездом.
Мы с Колькой Батениным уехали в военные летчики поступать. Кольку-то взяли, у него годы подошли. А мне отказали. Говорят, подрасти надо малость. Значит, повзрослеть. А с виду-то я старше Кольки кажусь. Вот я и решил прибавить себе годков. Пошел в другой сборный пункт. Тоже чуть не взяли. На документы взглянули, а в них ничего невозможно разобрать, потому что мы с Колькой мешок с вещами специально в реке Миасс вымочили, да еще кое-где документы потерли хлебной коркой. Кое-как поверили и записали меня. Так что теперь я рядовой солдат и через три дня уеду на фронт. А завтра Кольку провожу. Его куда-то в Башкирию учиться отправляют. Батя, хочу, чтобы ты знал, что я никогда тебя не подведу и о чести семейной буду помнить до последних дней своих.
Мама, родная, жди меня. Жди легко и просто.
Низко кланяюсь. Ваш сын — Леонид Мельников».
Больше они от Леньки ни одного письма не получили. Зато пришла проклятая похоронка. Меньше чем через год пришла. Спрятали отец с матерью ее подальше, чтоб на глаза реже попадалась. Зато письмо рядом держат, потому как голос Ленькин передает оно и любовь сыновью. Хранится письмо у стариков по сей день. Поистерлась бумага, выцвели от времени буквы. С годами невозможно стало читать. Но отцу и матери Леонида Мельникова эти строчки давно уже в память вошли. А письмо достают только для того, чтобы потрогать листки, которые когда-то держал Ленька.
«Эх, Ленька, кормилец наш, пошто война забрала тебя? Пошто?» — думает каждый из них, давно уже не произнося этих слов вслух, чтобы не бередить боль в сердце.
А каждую весну, когда после прилета грачей гнездится на Лебяжьем вновь молодая пара лебедей, собирают старики оставшиеся в себе силы и идут за озеро в кустарник к гнездовью. Туда, где торчали кочками косматые головы Николая Батенина и их сыночка Леонида Мельникова в том далеком сорок первом.
Расстелят на земле старое лоскутное покрывальце. Достанет отец по куску хлеба. Посолит и, припивая квасцом, помянут Ленечку.
— Эх, Ленька, кормилец наш… Пошто война забрала тебя? Пошто? — прошепелявит беззубо отец.
— Да будя тебе сердце надрывать,— укорит его мать.— Глянь, как лебедушка-то беспокоится. Стало быть, птенцы вот-вот будут.
— А давай-ка, мать, еще сюда придем.
— То-то и оно, придем. Это место Ленькино,— поддержала она мужа.— Еще как придем! Может, в этом годе птенцов боле будет. Подкармливать будем.
Старик ничего не ответил. Так молча и просидели, пока солнце ввысь не поднялось. Пока душа не согрелась. Пока сердце не успокоилось.
 Все…

 2002 г.


















Дорога длиною в жизнь

Было это в войну. Зинаиде едва исполнилось тринадцать лет. В доме она была и за отца и за мать, потому как была самой старшей из детей и характером отличалась, который унаследовала от отца,— гордым, упрямым, независимым.
Похоронку на отца получили почти сразу в первые дни войны. С этого самого дня стала Зинаида еще более на мужика походить. Мать ее, Анна Петровна, по натуре была добрая, сердечная и, в отличие от дочери, к тому же была человеком слабохарактерным, безвольным. А тут и совсем свалилась, как похоронку получили. Вот уж правду говорят, что беда по одиночке в дом не приходит. Поболела Анна Петровна месяц, другой, а потом ее парализовало, и пролежала она прикованная к постели до конца войны.
По этой нужде пришлось, будучи еще совсем подростком, Зинаиде заправлять домом, как полноценному и взрослому хозяину-мужику. Кроме матери, на ее плечах были еще два брата — Константин и Леонид. Первый год войны для семьи был полегче других: кое-как, но продержалась старыми запасами. А на втором, третьем годе в доме зачастую не было и крошки хлебной.
Зинаида с первого дня, как похоронку получили, пошла работать на ферму. Работала по-взрослому хорошо и полный рабочий день «с прихватом». За это ее вскоре звеньевой, а потом бригадиром поставили.
Жили бедно, но соседям не жаловались и сами не попрошайничали. Однако на хлеб зарабатывать приходилось всяко. Случалось, что-то продавали. Война сельчан сблизила общим горем, и люди нередко, жалеючи Зинаиду, приносили в их дом картошку, а то и зерна в плошке. Но просто так Зинаида не брала и над детьми строжилась.
— Даром,— говорила она братьям,— ничего не бывает. Если тебе сделали добро, ты сделай в два, в три раза больше и лучше. Хуже от этого никому не будет, а тебя уважать станут.
 Весна и лето были для семьи спасением. Мальчишек Зинаида в лес посылала за ягодами, грибами, за кореньями. Даже больную мать на тележке вывозила в лесок на полянку, и она за лето немного оздоравливалась, съедая там ягоды всякие, кислятку, медоносные травы. К осени даже свежее становилась.
Но вновь приходила зима, и в доме опять наступал голод, холод, болезни. От голода и болезней спастись было сложнее. А вот от холода Зинаида придумала выход. В доме стало правилом собирать валяющуюся по улицам щепу и приносить во двор. Кроме парализованной матери, летом до поздней осени каждый ежедневно приносил из леса вязанку хвороста.
К зиме весь двор был «до неба» завален щепой, ветками, хлыстами. Но зима есть зима. Запаса дров хватало на месяц-другой, а потом пацаны вместе с сестрой ходили в лес, сбивали с деревьев сухие ветки и на санках перевозили во двор.
Вот так, однажды собирая хворост, наткнулась Зинаида в лесу на большой снежный сугроб. Сугроб показался ей странным и подозрительным. На простой сугроб он не был похож. Уж слишком велика круча, да и по форме интересная, причудливая, что и отличает от других сугробов.
«Может, берлога»,— подумала Зинаида и стала осторожно приближаться к снежному бугру. Обошла с одной стороны, с другой. Нет, на берлогу круча не походила, да и медведей отродясь в их местах не было. И увидела она вдруг торчащий из-под снега край мешка. Стала раскапывать. Точно: мешок, да еще с зерном. Копнула в другом месте. И здесь мешок с зерном — поди мешков с десяток будет.
— Батюшки! Хлеба-то сколько! — радостно вскрикнула она и побежала в деревню за санками и чтобы сказать другим. Первым делом поделилась с матерью:
— Знаешь, ма, там его столько!.. На всех хватит аж до самой весны.
И тут Зинаида увидела, что вместо радости мама заплакала: слабой рукой потянулась к дочери, а дотянулась и что было сил прижала Зинаидину непокорную голову к своей груди:
— Не бери, Зинаида, грех на душу. Не твой это хлеб! — сквозь слезы выдавила она.
Зинаида так и отпрянула от больной, будто ее лопатой стукнули или крыша на голову упала. Обидно ей стало. В доме ни крошки хлебной, ни картошки, а ребятишки голодные второй день с печи не слезают, ослабли. Это что ж получается: одной Зинке больше всех надо? В четыре утра — на ферму, с фермы — на овощехранилище, чтобы там, на «помойке», мороженый картофель отбирать для еды. И все бегом. Сама тоже голодная. Домой прибежишь с этими картофельными отбросами, а пацаны, тощие от голода, на нее, как на святую, смотрят, ручонками тянутся и поесть просят. Сердце кровью обливается при виде такого, в глаза детей смотреть больно, хоть из дому беги. И бежит Зинка из дому то в лес за щепой, то опять же где-то подработать. А тут… такое богатство подвалило… не ее же грех, не крала…
— Ма, ну почему нельзя-то?! — сердито кричит на мать Зинаида.
— Беги от греха, доченька,— шепчет мать.— Не кличь беду в дом.
Так и не взяли они ни зернышка в поле из той «кладовой» хлебной, которую кто-то оставил случайно или приберег заведомо.
И другим людям в деревне Зинаида ничего не рассказала. А душу будто бес искушал. Ни на минуту не выходил из головы тот сугроб. По ночам сны пророческие мучили. Будто лепешками да оладьями кормит она мать и братцев, все булки печет, соседей угощает, потому что много у нее в ларе зерна.
Пришла весна. Жизнь в доме лучше не стала. Разве что через махонькое оконце в горенку стал все чаще лучик солнца заглядывать. Пока снег сходит, до зелени и проталинок далеко. Зато до смерти от голода «четыре шага», а может, и того меньше. Мать уже почти и говорить перестала, так обессилела. Да и пацаны, как «трупики», все больше лежат на печке, совсем не бегают. Вот тогда и решила Зинаида пойти глубокой ночью к «кормушке» за хлебом.
— Спасу мать, братьев,— шепчет она, а сама наскоро надевает телогрейку, платок, сует босые ноги в подшитые чесанки.— Спасу их, а там пусть судят…
Во дворе прихватила саночки и проулком через поле побежала в лес. Ночь была тихая, безветренная. В небе стояла полная луна. Но дорога и без того была ей знакома. Бежала без оглядки, никого и ничего не боясь. Вот он, сугроб, все такой же, не растащили. Здесь руку протяни и под ним хлеб, много хлеба. Снег вокруг уже хорошо подтаял и осел. Теперь уже не в одном, а в нескольких местах торчали углы и вязки от мешков.
Зинаида вытянула из кучи тот — «свой», который первый раз видела. Взвалила мешок на санки и камнем осела на него, потому как увидела рядом перед собой брата Леньку. Он стоял так близко, что Зинаида протянула руку и обняла его.
— Ты чё? — шепотом спросил Ленька.— Воруешь, что ли?
В ответ Зинаида разрыдалась. Ночную тишь разорвали ее истошные рыдания. Она что-то кричала, причитая, у кого-то просила прощения, но слов ее было не разобрать. И только эхо лесное перекатисто вторило:
«Я не хочу вой… вой… вой…. ны… ы… ы… ы… вой… ны… ы… ы… ыыы…
Клянусь… усь… усь… Отработаю своей… ей… ей… ей… жизнью… жизнью… жизнью…»
А когда закончилась война, Зинаиду стали уже заслуженно называть по имени-отчеству. До самой пенсии проработала Зинаида Николаевна Шушарина дояркой в селе Медведево. И не было в ее жизни такого поступка, чтобы кто-то обвинил ее в бесчестии и осудил за недобросовестность. И братьев своих до ума довела, в люди вывела. Сама вышла замуж, правда, поздно, все некогда было, всю себя дому да работе отдала. Но и женский свой долг перед Богом Зинаида исполнила: родила дочь, дождалась внуков. И прожила остаток своей жизни рядышком с дочерью и внуками, как и подобает у нас на Руси.
 
 1984 г.

























Вызываю огонь на себя!

В этот день было по всему видно, фашисты готовились к решительному наступлению. Почти всю ночь с их стороны доносился шум моторов, лязг танковых гусениц. А утром десятого июня, едва забрезжил рассвет, склоны высоты «60», словно мухи, сплошь заполонили фашисты. Их четкий, ровный и до одурения спокойный шаг действовал на психику батарейцев. Пьянзин стоял с правого фланга и, покусывая потухший окурок, до боли в суставах давил на рукоять маузера.
— Скорее бы уж пошли, что ли? — сплевывая скопившуюся от курева слюну, пробормотал он. Волнение передалось бойцам. Атаку ждали все.
— Огонь, братцы, огонь! — разом разрубил затянувшуюся паузу командир.
И уже через несколько минут воздух был наполнен шумом и грохотом выстрелов. Бойцы, увлеченные боем, кричали вслух, сбрасывая адреналин, бодря себя, давая волю нахлынувшему чувству. Другие били врага молча. Становилось очень жарко. Раненых прибавлялось все больше и больше. Их не успевали оттаскивать.
 Однако несмотря на ожесточенность настроения воинов и увлеченность боем, солдаты в какое-то мгновение почувствовали, что враг ослабел и отступает. И сразу два фашистских батальона были отброшены с сопки. Громкое «ура!» заглушило последние редкие артиллерийские раскаты.
Но война есть война. В ней обе стороны стараются победить. Сгруппировавшись, фашисты вновь пошли в атаку. И снова мощный орудийный и минометный огонь отбросил гитлеровцев назад. В течение трех дней батарея Пьянзина отбрасывала одну атаку за другой. Каждая такая схватка с врагом покрывала склона сопки новыми ранеными и убитыми. Силы батарейцев сокращались с каждой новой атакой. Не насчитывалось уже и половины.
Обходя ряды бойцов, Пьянзин беседовал с ними о самых незаковыристых вещах, стараясь поддержать их морально, шутил с ними много.
— А что, братцы, в «гражданскую» куда туже было в окопах... Сейчас нас артиллерия вон как прикрывает и самолеты помогают. Тогда ж этого не было,— рассказывает Пьянзин солдатам.
— А мне мой дед говорил, что самолеты тогда были,— убежденно оспорил слова командира костлявый боец в глубине окопа.
— А я разве спорю? — продолжал командир.— Мой дед тоже рассказывал мне один случай про самолет из «гражданской».
— Расскажите, товарищ командир,— пристали к командиру солдаты.— Послушаем историю перед боем.
— Так слушайте, да на ус мотайте. Было это далеко отсюда, и шла Гражданская война. Тоже и немцы на ней были, и самолеты над головой низко-низко летали, почти башки задевали крыльями. Наши русские также в окопах сидели и ружья у брюха держали — не дай бог, крылом заденет. А мой дед на самолете все летал да вражьи окопы обстреливал. Откуда ни возьмись, в воздухе самолет противника появился, и тоже летит наши окопы отстреливать. Дед хотел, было «немца» догнать и уничтожить, но увидел, что топлива в баке нет, по нулям, и лампочки загорелись. А улетать с поля боя — не по характеру деду. Вот и решил дед все-таки «немца» сбить. А как? Спасибо, смекалка не подвела. Оставил дед штурвал, снял с себя всю одежду, еще прихватил журнал, где записывал наблюдения, и кинул все это в топку самолета…
— Как это?.. — воскликнул недоуменно кто-то из солдат.
— А вот так! — улыбаясь, продолжал командир.— Накидал полную топку, самолет и пошел вверх, да прямо на «немца» и попал, тот плюх — и крыльями в землю запоролся.
Последние слова договаривал командир под всеобщий смех солдат.
— Ну, а если серьезно, то за исход боя волнуюсь очень, братцы,— сказал Пьянзин.
Бойцы видели, что под веселостью командира действительно скрывается большое волнение, переживание за завтрашний день. Словно боялся командир: а выдержат ли бойцы? И как бы отвечая его мыслям, батарейцы заявили:
— Будем драться до последнего! Смерть или победа — это наше решение!
Утро тринадцатого июня было жарким и солнечным и не предвещало быть тяжелым. Тишина. Во вражеском лагере тоже не чувствовалось подготовки к бою. Вдруг дымовая завеса покрыла местность. Под ее прикрытием немецкий танковый батальон вновь ринулся на сопку «60». Зловещие стальные «тигры» почти вплотную подошли к батарее и стали бить прямой наводкой. Моряки отвечали интенсивным огнем. Врагу удалось вывести из строя пушки, прорвать проволочные заграждения и выйти на позиции, которые заняли русские батареи.
Группа воинов вместе с Пьянзиным оказалась в окружении фашистов. Несмотря на тяжелое ранение, командир продолжал руководить обороной. От прицельного попадания загорелось несколько вражеских танков, один был подбит Иваном Семеновичем Пьянзиным. Окружение удалось прорвать и можно было уводить матросов из боя, тем более что силы батарейцев таяли на глазах. Но ни один боец не желал отдавать и пяди земли ненавистным фрицам. Каждый для себя решил стоял насмерть до последнего патрона. Уже погибли секретарь комсомольской организации боец Чирва, секретарь парторганизации Базовиков, коммунист Нагорянский, комиссар Уваров. Оставшейся в живых горстке храбрецов фашисты неоднократно через репродуктор предлагали сдаться, обещая сохранить жизнь. Ответ у солдат был один: матросы отвечали огнем.
С командного пункта батареи Пьянзин передавал в штаб противовоздушной обороны:
— Пушки вышли из строя. Воевать приходится гранатами. Откройте огонь по батарее, корректировать буду сам!
 Он вызывал огонь на себя. Но обстреливать свою батарею, недоумевали в штабе командования, значит подвергать смертельной опасности своих же, русских солдат. Однако был другой аргумент принять во внимание сообщение Пьянзина. Ожесточенный натиск фашистов без особых усилий полностью уничтожит, стопчет батарею Пьянзина, оставшуюся без оружия и боеприпасов. И тогда своим приказом командование огонь тяжелых артиллерийских орудий направляет на врага, плотным кольцом окружившего героическую позицию «60».
 Почти никого не осталось в живых из батарейцев. Все они мужественно стояли до последней капли крови и полегли под перекрестным артогнем.
 Будто разрывая шум и грохот рвущихся снарядов, в штаб командования Пьянзин успевает передать по рации:
— Прощайте, товарищи! За Родину! За нашу победу! Вперед, братцы!
Это была его последняя фраза, которая вошла в историю Отечественной войны. Отважный командир, храбрый боец, наш земляк Иван Семенович Пьянзин нашел свою смерть на высоте «60», но никогда не умрет в наших сердцах память о нем.
 1984 г.










Живет на Руси Елена

Елена Федоровна встретила приветливой улыбкой и сразу же захлопотала вокруг меня. Помогла снять пальто, приняла шапку, между прочим подсунула под ноги комнатные шлепки, взяла из рук мою сумочку и легким кивком намекнула на зеркало, мол, взгляни и поправь прическу, что я незамедлительно сделала. И все это сопровождалось ее короткими доброжелательными фразами о погоде, о настроении.
— Ой, да что это я вас в прихожей-то держу,— спохватилась Елена Федоровна и, слегка обняв, будто давнюю знакомую, провела меня в комнату.
В маленькой комнатушке было необыкновенно уютно от самобытного убранства. Старая мебель, самотканые половички, вышитые салфетки, фотографии на стенах — все это очень располагало к душевному расслаблению и разговору. Еще более привносили удовольствие к созерцанию и расположению пробивающиеся в комнату из-за занавесок сквозь цветные горшки на окне утренние лучи весеннего солнышка.
Хозяйка пригласила сесть к столу. Сама устроилась напротив. Наступила минута молчания, но мне она не показалась тягостной. Я смотрела в открытые, добрые глаза Елены Федоровны, улавливала ее волнение по вздрагивающей губе, но нарушать тишину не хотелось. Я испытывала душевный комфорт рядом с этой женщиной.
— Вы не знакомы с моими внуками? — первая нарушила тишину Елена Федоровна.— Их у меня трое: Елена, Наташа и Алеша.
— Да вот они,— и она указала на фотографии, висевшие на стене над столом.— А это дочь моя, Татьяна. Она инженер Южно-Уральской научно-исследовательской тракторно-испытательной станции.
С портрета на стене смотрела молодая женщина с такими же добрыми и открытыми глазами. Фотография дочери — это точный портрет Елены Федоровны в молодости.
— Первую внучку в мою честь назвали Еленой,— простодушно говорит моя собеседница.— Средняя, Наташка, тоже меня любит и по моим стопам пошла учиться на швею. Я ведь всю свою послевоенную жизнь в швейной мастерской проработала. Внук Алеша спортом увлекся, бог с ним. Есть и правнук Димусенька, ему два года.
Вдруг Елена Федоровна замолчала, и я заметила, как угас в глазах огонек радостный. Мне показалось, что она на долю секунды растерялась в мыслях своих, а я не мешала ей разобраться в путанице мыслей.
— И сын у меня был Валерий,— с грустью в голосе выдавила она.— Десять лет назад умер от сердечного приступа. Служил в Германии, был здоров, а вернулся «сердечником»… — Она снова замолчала, а потом вдруг сказала: — И надо же такому быть! И сын, и муж мой в одном городе служили. Только отец в войну, а сын — после войны.
Выражение на лице ее вновь изменилось и в глазах появилась «ватность» и пустота. Мне даже показалось, что о моем присутствии она забыла. Руками она медленно перебирала край полотенца, которым была подпоясана, словно фартуком. Елена Федоровна присела на табурет рядом со мной и склонила низко голову, как это делают в минуты скорби и тяжелой грусти. И хоть много лет прошло с той поры, как погиб муж, в этом доме, я поняла, память живой раной присутствует каждый день, каждый час. К этой ране добавилась в материнском сердце боль за умершего безвременно сына.
Я не кощунствую, я не могу удержаться, чтобы не написать об этом: как хороша сидящая передо мной женщина в скорби — не красотой своей хороша, а силой внутренней, безмерной любовью к жизни своей. Вот такие на Руси женщины — простые и величественные, которым не свойственно кокетство и напыщенность. Они прекрасны простотой своей и естественностью.
Мы обе молчали. Я чувствовала, что моя собеседница ушла мысленно в свой мир, свое измерение. Я не мешала ей.
Война для Елены Федоровны началась в апреле 1942 года. Закончив школу младших авиаспециалистов, она вместе с другими девчатами попала на Ленинградский фронт, Волховское направление, а затем — под Сталинград.
И здесь, под Сталинградом, ей пришлось испытать все тяготы проклятой войны. Зима. Холод. Обмундирования нет. Под открытым небом они, девчата, денно и нощно грузили самолеты боеприпасами, горючим. Днем самолеты бомбили, а ночью девчата-специалисты комплектовали их снарядами. Проверяли комплектацию оборудования, взрыватели, бомбы, пушки, чтобы в бою, не дай бог, что-то отказало или не сработало. В каждый самолет надо было загрузить четыреста килограммов снарядов. И все — вручную. И — быстро, качественно и каждую ночь, в темноте, не зажигая фонарей, чтобы противник не обнаружил.
Сколько раз обмораживала пальцы. После работы руки мыли на морозе бензином. Утром, добравшись до землянки, не переодеваясь, засыпали, едва коснувшись лавки или нар.
Война на месте не стояла, и вместе с ней прошагала она с войсками до самого Берлина.
Но особо запомнила она зиму 1942—1943 гг. под Сталинградом.
Исторические и судьбоносные события происходили здесь той зимой. Страшной здесь была каждая минута. К летчикам не успевали привыкнуть, даже имена запомнить, а на них уже похоронные письма фронтовые канцелярии отписывали. Молодые парни, прибывавшие с авиакурсов и летных училищ, сразу шли в бой. Улетали в дневной полет для бомбежки вражеских укреплений. Возвращались не все. Каждый раз, провожая летчиков, прощались насовсем, но привыкнуть к гибели однополчан было невозможно, и потому долгим казалось время ожидания на земле.
Страшно было смотреть на руки девушек, которые от работы на 40-градусном морозе постоянно кровоточили.
Страшно было еще и оттого, что в ту зиму огромные полчища крыс наполняли окопы, землянки, блиндажи. Здесь, под Сталинградом, началась эпидемия, которая косила жизни солдат…
— А давайте-ка я вас чайком угощу,— спокойным голосом предложила Елена Федоровна.— И не вздумайте отказываться. У меня все свое. Сама варенье варила. Вам только остается его отведать.
— У вас сад свой есть? — спросила я.
— Да что вы! Мне это не под силу уже. Но друзей у меня много. Где куплю, иногда друзья в сад пригласят, там пособираю ягодки. Сварю, а потом всю зиму, как медведь, варенье полизываю, до весны хватает.
Елена Федоровна ушла чай подогревать, а мне дала огромный альбом. Его ей подарил совет ветеранов 79-го гвардейского Мозырского авиаполка, в котором она служила. Я перелистывала страницы альбома, где описан весь путь авиаполка. Есть здесь список солдат. И не без гордости я прочла имя нашей землячки Елены Федоровны Ильиных. И что награждена она медалью «За боевые заслуги».
А потом мы просто пили чай с ароматным «царским» вареньем. Особый рецепт этого варенья — изобретение хозяйки.
— Елена Федоровна,— начала я разговор,— знаю, что о вас не раз писала наша районная газета. Наверное, нет такого эпизода в памяти, чтобы дополнить ваши воспоминания?
— Представьте себе, есть,— с каким-то задором ответила она.— Я вам сейчас покажу фотографию, которая была сделана несколько лет назад в сельце Пересвятое Гомельской области. Нас, фронтовиков Мозырского авиаполка, собрал в Гомеле совет ветеранов. Со всего Советского Союза приехали. Репортаж с этой встречи ветеранов Великой Отечественной войны транслировали по областному телевидению. В одной из передач мы рассказали о белорусской женщине, которая в 1943 году взяла на постой двенадцать девушек — солдат-авиаспециалистов.
1943 год — переломный год Великой Отечественной войны. Отделение авиаспециалистов, где служила Елена Федоровна, дневало в одной из хат белорусского села Пересвятое. В маленькой хатке тетя Оля, так звали хозяйку, сумела создать добродушный мирок бытия двенадцати девчонок, которым было всего-то по семнадцать — восемнадцать лет. Девчата жили одной семьей со всеми домочадцами — четырьмя детьми и престарелой матерью. Не скупясь, доставала тетя Оля припасенный еще до войны харч и делила маленькими дольками обстоятельно и всем поровну. Как в родительский дом бежали уставшие и окоченевшие от мороза девчата в хату, где их ждала справедливая сердобольная тетя Оля, где всегда было тепло и прибрано. Характер у тети Оли был по-мужски сильный и уверенный. Когда она говорила слова о Родине, то будто силой своей делилась, и происходили чудеса с девчатами — крепчали духом, и вера в победу множилась. Свою уверенность в светлое будущее России и в победу она, как могла, вселяла в девичьи души. Трудно было тете Оле, но никто ни разу не видел ее грустной, не слышал от нее жалоб.
Но однажды после ночной работы пришли девчата с полигона и увидели тетю Олю сидящую в углу под иконой. Руки ее безвольно лежали на коленях, а глаза были крепко зажмурены. Все черточки ее лица выражали готовность разрыдаться.
— Тетя Оля,— почти шепотом сказал кто-то из девчат.
— Ой-ой! Девоньки вы мои, голубоньки! — словно порвалось что внутри у тети Оли, и она навзрыд истошно заплакала.— Да что ж ты, война поганая, сделала… Ой! Да кто ж теперь деток моих растить будет… Ой! Да и что ж ты мово мужика загубила, проклятая… Ой!
Выплакавшись, тетя Оля долго еще стояла на коленях перед иконой и тихо шептала что-то, должно быть, молитвы. Когда же душа обмякла, тетя Оля показала нам похоронную весточку о муже.
— А вот это зря… Мне никакой жалости не надо, девчата. Ослабнуть можно, и кто тогда о детях заботиться будет, а? — сказала она, заметив слезы на девичьих глазах, и ушла за занавеску в угол хаты.
Несколько минут в хате стояла такая тишина, что шевельнуться никто не решался. Даже дети не плакали, а оцепенело смотрели на занавеску, куда скрылась мать. Так прошло несколько минут. Тетя Оля вышла с караваем хлеба.
— Садитесь все за стол,— как всегда, спокойно и твердо сказала она всем,— поминать будем.
Вслед за этим на столе появилась квашеная капуста, вареная бульба. Тетя Оля достала из закуточка бутылку «бимбера» — так фашисты называли самогон. И когда все уже сидели за столом, она поставила кулич и крашеные яйца, потому что это был день Пасхи — Великий пасхальный день на Руси.
— Давайте помянем мужа моего, отца моих четырех детей, славного солдата Григория,— она залпом выпила и продолжила: — За святое дело погиб Григорий, защищая Родину, и поминаем мы его в святой день.

1993 г.













До последнего патрона

— Когда началась война, я работал на Верхнеуральском маслосырзаводе. Было мне тогда тридцать лет.
Василий Васильевич Смородин прервал свою речь и задумался. По всему было видно, что ворошить память тяжело. Весь он как-то сжался в комочек, еще более подвинулся в глубь кресла. Волнение выдавал подбородок, который так нервно задрожал, и пальцы, которые все время что-то невидимое мяли.
— На фронте я стал радиотелеграфистом 16-й стрелковой дивизии. Всю войну служил на передовой. Приходилось не раз участвовать в боях. Никогда не забуду бой возле деревни Нагорная.
Василий Васильевич достал из шкафа карту, разложил ее на полу, и мы оба, увалившись животами на пол, склонились перед ней, рассматривая.
— Деревня Нагорная была расположена в лощине. Это где-то тут,— ткнул он пальцем в местечко на карте, а я, присмотревшись, не увидела названной деревни.— На карте вы не увидите, но я знаю точно, там эта деревня примерно….
Немцы в ней основательно укрепились, и нам был дан приказ выбить их оттуда. Не раз мы ходили в атаку, и все время фашисты отбрасывали нас на исходные позиции. Противник был вооружен до зубов мощной современной техникой. А у нас, в основном, легкое, но все-таки боевое оружие.
Враг знал, что мы в той ситуации находимся в худшем положении. У нас кончилось продовольствие, совершенно не было соли, спали непосредственно на снегу, в холодных окопчиках. И все-таки русские солдаты, у которых Родина за спиной, где мать и дети, были полны решимости выстоять и победить. Других мыслей у меня и моих товарищей по фронту не было. В ночь, когда было объявлено общее наступление советских войск по всей Курско-Орловской дуге, к нам подошло подкрепление. Новые свежие силы внесли особый настрой и подняли дух у обессиленных солдат. Бой был ожесточенный. Тяжело вспоминать каждый бой, после которого приходилось складывать, хоронить в братские могилы сотни соотечественников. Радость каждого боя была лишь в том, что побеждали. Крепок духом русский народ. В этом и сила нашей Армии.
Василий Васильевич замолчал, еще более взволнованный воспоминанием. Он не сказал, что в этих боях был ранен, что за проявленное мужество был удостоен медали «За отвагу». Вообще у бывшего сержанта Смородина пять боевых медалей и один орден Красной Звезды. Немало у Василия Васильевича и мирных наград за тридцать пять трудовых лет. Он единственный в области имеет значок «Отличник социалистического соревнования», врученный Министерством мясной и молочной промышленности СССР. Сейчас он на заслуженной пенсии, но часто бывает в родных заводских цехах, среди рабочих-маслосыроделов.
Интересно, расскажет ли Смородин, за что получил Красную Звезду?
— Под вечер вызвал нас командир батальона Масулис, литовец,— словно угадав мои мысли, вновь заговорил он и взял в руки орден.— И говорит, что надо прорыв линии фронта сделать в двух местах. Обе группы должны пройти в глубь тыла противника на семь километров и затем соединиться. По рации сообщить о готовности, чтобы начали наступление наши основные силы. Это было в Латвии в 1944 году, накануне Дня артиллерии.
Ночью мы вышли на наши передовые позиции, выполнив часть задания. По рации сообщили о готовности к выполнению основного задания. После непродолжительного, но сильного артобстрела наша артиллерия перенесла огонь на дальние позиции, дав возможность группам, участвующим в операции, занять окопы противника. Немцы, не ожидавшие русских солдат среди ночи в своих окопах, не оказали сильного сопротивления. Часть из них отступила, а часть мы взяли в плен и отправили в тыл. Все это длилось менее часа. Едва мы покинули немецкие позиции, как на них вновь обрушился сокрушительный огонь наших орудий. Мы быстро передислоцировались, углубившись в тыл врага. Спохватившись, фашисты начали обстреливать нас с двух сторон. Из строя были выведены самоходные пушки. Шальной снаряд угодил на наш временный командный пункт, нарушив телефонную связь. Погибли телефонисты, заместитель командира по политической части капитан Зенцов. Пройдя в лес, мы определили небольшую поляну и расположились на отдых. Я вместо погибших радистов стал налаживать связь со штабом.
— Продвижение прекратить! Занять оборону! — услышал я в наушниках.
И не успели мы укрепиться, как были зажаты фашистами со всех сторон. Решение было принято на месте и единогласно: стоять до последнего патрона, а последний — твой: его оставить, в плен не сдаваться. Силы противника гораздо превосходили по численности и технике. Когда же подошли наши части, из ста тридцати человек в живых осталось всего лишь двенадцать, многие были ранены.
Василий Васильевич, не закончив рассказ, неожиданно встал и торопливо вышел в другую комнату.
 — Знаете, ему тяжело вспоминать о войне,— вступила в разговор Антонина Ефимовна, его жена.— Он ведь когда с войны пришел, даже мать не узнала его. И я, признаться, тоже. Представьте: на лице семнадцать еще не заросших швов, на лямке подвешены и совершенно без движения нога и рука. До сих пор сердце его, израненное войной, ничего забыть не может.
 1979 г.






Обыкновенный человек

— Навряд ли, он сейчас в гараже,— узнав о цели моего визита, сказал начальник эксплуатации производственного автотранспортного предприятия Николай Федорович Погорельский.— Голуб сегодня вернулся из дальнего рейса…
В гараже возле машины со снятым кузовом собралась довольно большая группа водителей. Разговаривали они обстоятельно и с чувством. Уже через минуту я поняла, о ком идет речь. Мне прямо-таки повезло. Шоферы, а среди них были пожилые и опытные, молодые и новички, обсуждали статью из районной газеты о Василии Голубе.
— Везет же Семеновичу,— говорил пожилой водитель в клетчатой ковбойке, глубоко затягиваясь папиросой,— каждый рейс без происшествий не обходится. Можно сказать, подвиги совершает наш гаражный водила Голуб.
— И с виду не особо приметный. Не особо «кидается» в глаза, чтобы сила в нем большая чувствовалась или физически крепко слажен был,— не торопясь говорил другой, в серой поношенной кепке.— Обыкновенный, ну совсем, блин, обыкновенный…
— А ты думаешь, только необыкновенные люди совершают дела великие и хорошие? — перебил его тот, что в клетчатой ковбойке.— Думаешь, в любом деле нужна сила медвежья? Пусть хоть Голуб и не дюжей силы, а человек он правильный. Каждый ли сможет вот так, рискуя своим здоровьем, даже жизнью, идти по пояс в холодной воде, отыскивая дорогу и указывая путь автобусу? Он-то понимал, что это тяжело и опасно, потому и не пустил вброд своего напарника — совсем еще «зеленого» пацана, сам пошел.
Все враз замолчали, должно быть, меня заметили. И еще долгое время сидели в молчании. Теперь-то я точно знаю, что они прочли, все-таки, в газете о героическом поступке экипажа Голуба.
…Василия Семеновича я застала на его рабочем месте — возле автобуса. Невысокого роста, в старенькой, но чистой спецовке, аккуратно подогнанной по его коренастой фигуре.
— Голуб,— подавая руку, рекомендовал он себя,— Василий Семенович,— и, узнав, что я из газеты, предложил: — Вы уж извините, что «видок» у меня такой уставший. Со вчерашнего вечера на работе, еще и не завтракал, а сейчас обед, если верить часам… и рейс сегодня был тяжелый, необычный.
Лицо у него было действительно уставшее, глаза от бессонной ночи потускнели, но безразличными не были, смотрели на меня тепло и открыто.
…Шофером сделала и закалила Василия Голуба война. В 41-м сел он впервые за баранку, и вот уже тридцать два года без перерыва работает. Трудные то были годы. Солдат-водитель Голуб перевез тысячи тонн груза в осажденный Ленинград через Ладожское озеро, через болота под непрекращающимся огнем противника. И уже тогда крепла воля, закалялся волевой, истинно мужской характер Василия Семеновича. Но главное, чему научила его война, на чем его душа закалилась в боях: он понял величие своей шоферской работы, ее полезность в любое время жизни, военное или мирное. Ответственности, за дело рук своих научился тоже на фронте, и поэтому по-другому работать не может и не умеет.
 Нелегко, конечно, работать водителем автобуса. Пассажиры — они все разные. Случись авария, все пассажиры должны быть уверены в водителе-командире, что он и настроение не испортит, и поломку устранит быстро.
А мне в память приходят строки из многочисленных писем пассажиров, которых некогда перевозил Василий Голуб.
«Умеет он без окрика, без “худого” и грубого слова повлиять на недисциплинированных и хулиганистых пассажиров. У него особое чутье к людям, особый подход. Он безошибочно определит, кто из пассажиров готов помочь ему при поломке или аварии. И когда такое случается, он обращается именно к таким, не получая отказа, а к концу рейса многие пассажиры становятся просто его друзьями, иногда на всю оставшуюся жизнь. В этом сказывается искусство общения и его огромный жизненный опыт водителя, его воспитание и фронтовое единство».
Да, опыт — дело великое. Многим начинающим шоферам стал он примером в труде. Василий Голуб участвовал в обороне Ленинграда, в боях под Москвой, Смоленском, а в трудном для Родины 1943 году участвовал в Курско-Орловской битве. Много военных наград имеет Голуб.
Василий Семенович Голуб участвовал в Курско-Орловской битве с 5июля по 23 августа 1943 года — ровно столько, сколько продолжалась Курская битва. Пятьдесят дней шли упорные сражения. В них последовательно было втянуто с обеих сторон более четырех миллионов человек, более семидесяти тысяч орудий и минометов, около тринадцати тысяч танков и самоходных орудий и двенадцать тысяч боевых самолетов.
 Советские войска в Курской битве полностью разгромили тридцать лучших немецких дивизий, в том числе семь танковых.

1973 г.














Беспомощная старость беспощадна

От автора: Я включила этот рассказ-историю в книгу, посвященную героям-землякам, участникам Великой Отечественной войны, в память о 60-летнем юбилее Победы над врагом, только затем, чтобы эта история стала уроком для всех живущих и потомков фронтовиков, чтобы ни с кем подобного не произошло никогда. Мы все когда-то будем стариками, будем нуждаться и искать помощи у сильных и молодых. Заклинаю: БЕРЕГИТЕ СТАРЫХ ЛЮДЕЙ, как это делают многие народы и народности, населяющие планету Земля.

Смотрел смерти в глаза…

Шел военный 1941 год… Гаубичная батарея, замаскированная ветками кустарника на опушке березовой рощи, била прямой наводкой, прикрывая автомагистраль на Ржев. Шквальный прицельный огонь со стороны российских войск продолжался часа два. Когда же все орудия смолкли и в наступившей тишине очень долго не было слышно ни одного выстрела, оставшиеся в живых с ужасом для себя молили, чтобы небо разорвали новые раскаты артиллерии. Все знали, что впереди были русские окопы и находилась пехота. Каждому солдату понятно, когда замолкает его боевое ружье. Молчат — значит, живых нет, значит, все «полегли». От пяти орудий батареи осталось одно. На наблюдательном пункте дивизиона комдив, наблюдая в бинокль, выжидал, когда зайдет солнце, чтобы отправить группу солдат на поле боя за ранеными и помочь раненым и, быть может, оставшимся на поле живым, принявшим на передовой первый удар противника и героически выполнившим поставленную задачу.
«Молодцы, фронтовички! — наблюдая из окопа за полем, думал комдив.— Не подвели, братки. День продержались, не отступив».
День продержать передовую — это много для войны, это позволило основным силам изменить дислокацию и подготовить новый рубеж на завтрашний день.
— Шибко! К комдиву! — пронеслось по окопу из уст в уста по цепочке и, наконец, добралось до того самого солдата, который сидел на краю рытвины, образовавшейся от взрыва фугаса, и покуривал длинную самокрутку. Шибко тут же отреагировал на команду: быстро встал, сделал последнюю затяжку махоркой и передал самокрутку рядом стоящему солдату.
— Подкури малость,— Шибко явно жаль было расставаться с сигарой. Эвон, какую длиннющую скрутил, словно рапира. Такую до следующего боя не выкуришь.
— Я мигом! — бросил он напоследок и исчез в окопе.
— Рядовой Шибко по вашему приказанию прибыл,— рапортовал комдиву маленького роста, коренастый, крепкий в плечах водитель полуторки.
— Василий, хочу я тебе поручить одно дельце: гони-ка на свою батарею, помоги отбуксировать и перетащить гаубичные батареи ближе к передовой. Предупреждаю сразу, обстоятельства могут разные складываться. Однако в плен сдаваться не советую. Ну, а в случае чего — машины взорвать!
— Так точно, товарищ комдив! — рядовому солдату было приятно поручение, и он этого не скрывал, улыбался во весь рот.
— Отставить улыбаться! Задание серьезное. Там фашисты, и можешь на них напороться… Понял? Тут тебе не до смеху будет…
— Да, вы не волнуйтесь, товарищ комдив, все сделаю в лучшем виде,— солдат вытянулся во весь рост и добавил.— Разрешите приступить к выполнению задания?
Солнце уже зашло за горизонт, но было светло. Полуторка, подпрыгивая по рытвинам проселочной дороги, пыля, мчалась от своих окопов в сторону фашистских укреплений. Рядом с Шибко на свободном сиденье лежала сумка с гранатами, на поясе были прикреплены еще три.
Василий особенным героем на войне себя не считал, но долг перед Родиной выполнял честно. Ему шел тридцать третий год, самый расцвет сил, поэтому погибать не собирался, а правду о полученном задании и предстоящем риске осознавал четко. Он все уже рассчитал и понимал, что надеяться в его ситуации надо только на свою смекалку, солдатскую выдержку, на скорость и техничность машины, за которой он ухаживал, как за родной.
— Не подведи, «эмочка»,— сказал солдат и ласково похлопал рукой по «баранке» автомобиля.
До поля, где час назад громыхали взрывы и клочьями дыбилась земля, Шибко добрался скоро и без происшествий, чему был удивлен. Отчего же фрицы его не обстреливали? Развернувшись возле уцелевшего орудия, он торопливо сдал машину назад. Среди груды развороченного взрывами орудийного металла он обнаружил всего-то один боевой расчет — это все, что осталось от батареи. Василий выпрыгнул из кабины и поспешил прицепить орудие, но едва он успел защелкнуть фаркопы, как из рощи раздались автоматные очереди.
— Обошли, сволочи,— выругался Василий.
Фашистов было с десяток, откормленных, до зубов вооруженных. Василий успел пристроиться невдалеке от машины и приготовился к бою. Он лежал в гуще молодой поросли какого-то кустарника. Зубами он сорвал предохранители с двух гранат и зажал их в обеих руках. Не сдаваться! Только не это! И в воздух полетели одна за другой две гранаты, за ними — третья. Дальше стратегия его действий была проста. Еще свистели осколки гранат над кустарником, а он уже сидел за рулем и заводил мотор.
С ревом полуторка рванулась с места. Вслед раздались выстрелы. Добравшись в расположение дивизиона, Василий остановил свою родную «эмку», обнял «баранку», и только теперь осознал, что посмотрел смерти в глаза. Такое на войне случается часто.
 
На фронте было проще

— Василий Степанович, прошло пятьдесят лет! Как вы живете?
— Плохо… Живу в заброшенном нежилом бараке, занимаю комнатушку. Печку топлю дровами. За водой хожу за триста метров. Непряхино… сами понимаете. Мечтаю о квартире, чтобы помыться можно было, но, видно, забыт я всеми. Так и помру незаметно. Мне восемьдесят восьмой пошел. Руки трясутся, ноги не слушаются. Стыдно идти по улице, могут подумать — пьяный, а я давно не пробовал «зеленую», да и в молодости с ней дружбу не вел. На фронте проще было. Врагов распознавали сразу. С бюрократами сложней, каждый обещает и ничего не делает.
— Василий Степанович, вы по убеждению?..
— Я по убеждению коммунист. Под Прагой мы клялись на коленях перед знаменем: «погибну — считайте коммунистом!»
— Так почему забыли о вас?
— На это пусть совесть людская ответит,— с грустью в голосе безнадежно сказал бывший солдат Великой Отечественной, ныне старый, немощный человек — Василий Степанович Шибко.

Вон из дома, старый хрыч…

После войны работал Василий Степанович Шибко в Челябинске. Здесь стал пенсионером. А в 1978 году Василий Степанович Шибко был приглашен на работу подсобным рабочим на базу отдыха «Уют» в деревню Непряхино. Ему дали небольшую комнату в служебном помещении базы, без коммунальных удобств, неотапливаемую. Проще, наверное, сказать: жил он в сторожке у ворот базы.
Пока Василий Степанович был в силе и работал, ему бесплатно предоставляли топливо, мебель, постельное белье. А уж сторож за доброту честно работал на базе сутками, без праздников и выходных. Он не только сторожил, но и дворничал, плотничал, туалеты мыл — помогал в любом деле, коль его просили.
Все беды Шибко начались, когда стал он старым и немощным. Кому он нужен в свои под девяносто лет? И вот тут-то начались его мучения.
Дирекция базы стала слать ему письма и устно говорить, чтоб покинул он сторожку, чтоб зря место не занимал. Если опять проще сказать, то: «пошел вон, старый хрыч, из сторожки». А куда идти-то, кому жаловаться в своей-то стране… Василий Степанович пошел туда, куда ему добрые люди советовали. В городскую и районную администрации обращался, в совет ветеранов обращался, к начальнику базы, к медикам… И везде отказ получал. Не помогает и справка начальника штаба № 2/4 от 16 июля 1945 г., что он, как сержант действующей Красной Армии с 1941 по 1945 годы, имеет право на предоставление льгот, установленных законом. Ничто не помогает. Руководители разных уровней, знай, отписывают ему: «Не имеет права», «Нельзя», «Освободить».
Один-единственный человек — председатель исполкома Непряхинского Совета Богатырев — пожалел старика, отнесся с уважением к заслугам фронтовика и, чтобы прекратить унизительную волокиту, взял да и выдал Василию Степановичу ордер № 5 на жилье, в котором на тот момент он проживал.
Гонения на старого человека со стороны руководства базы стали еще агрессивнее, еще безнравственней. В марте, как подошло время теплое, обратилась дирекция в народный суд. Справедливый народный суд, заслушав ответчика — больного, престарелого фронтовика Шибко и истца, а также учитывая заключение прокурора и действующее законодательство, принял решение: ордер № 5 на жилое помещение признать недействительным.
А дальше руководство базы с красивым и теплым названием «Уют» принудило старика переселиться в другое помещение, за территорией базы. Наобещали Василию Степановичу «семь верст до небес, да все лесом», мол, заботиться будут лучше прежнего, и он съехал из маленькой теплой комнатушки. Стал он проживать теперь в домике, жить в котором можно было только в летний сезон.
«Считаем действия руководства неправильными,— так написано в акте обследования, составленном городским советом ветеранов.— Просим проверить и принять меры по восстановлению законных прав гр. Шибко В. С. в предоставлении жилплощади, пригодной для проживания».
Все эти факты подтверждены документально. Вот они все передо мной. Но ничего не меняется в жизни старого фронтовика. Так и живет он в летнем домике, без дров зимой, а летом спит на поляне или в лесу, спешит тепла набраться, чтобы зимой не околеть. Слава богу, закалка у него фронтовая есть. Но годы-то свое берут, и день ото дня становится он дряхлее и слабее. Бывает, сутками лежкой лежит не поднимается. И тогда его взор все чаще и чаще останавливается на рамке, что на стене висит возле кровати. А там благодарственные письма легендарного маршала Георгия Жукова:
«Красноармейцу Шибко Василию Степановичу. Приказом Главнокомандующего Маршала Советского Союза тов. Г. К. Жукова как участнику боевых операций Вам объявлена благодарность:
1. По прорыву обороны противника западнее Сандомира (Приказ № 219 от 13.01.1945 г.).
2. По очищению от противника Домбровского промышленного района и южной части промышленного района немецкой Верхней Силезии (Пр. № 161 от 28.01.1945 г.).
3. При форсировании реки Одер и прорыве обороны немцев на западном берегу реки (Пр. № 275 от 11.02.1945 г.).
4. При прорыве обороны немцев и разгроме войск противника юго-западнее города Оппельн (Пр. № 305 от 23.03.1945 г.).
5. При прорыве обороны немцев на реке Найсе и выходе в Берлин и на р.Эльба (Пр. № 340 от 29.04.1945 г.).
6. Как участнику боев за овладение центром немецкого империализма и очага немецкой агрессии города Берлина (Пр. № 359 от 02.05.1945 г.).
7. При овладении городом и крепостью Бреславль (Преслау) (Пр. № 364 от 07.05.1945 г.).
8. За овладение городом Дрезден — важным узлом дорог и мощным опорным пунктом обороны немцев в Саксонии (Пр. № 366 от 08.05.1945 г.).
9. За освобождение от немецких захватчиков столицы союзной нам Чехословакии города Праги (Пр. № 368 от 09.05.1945 г.).
Поздравляю Вас с получением благодарностей.
Благодарности вручил — командир соединения 1920-го гаубичного артиллерийского гвардейского полка 2-ой дивизии 5-ой батареи гвардии подполковник О. А. Бельбюк».
Дочитает Василий Степанович письмо, закроет глаза и долго-долго не открывает. Можно догадаться, о чем он думает в эти минуты. Может, о смерти? Там, на фронте, ему в голову не приходило, что последние дни своей жизни будет в холодной, неухоженной комнате доживать. В книжке какой-то читал он, что Кутузов и Суворов в нищете и голоде умирали. Выдающиеся люди! Куда ему, Шибко, до них? Но тех царь не жаловал, а меня — мои же, соотечественники?!
Разные мысли в голову лезут, когда лежишь в немощи. Только радостным мыслям все меньше и меньше места остается в сердце Василия Степановича. Временами оторопь берет, а вдруг совсем того места не обнаружит?!. Это ж смерть… И все равно верит старый солдат Василий Шибко, что не все люди злые и равнодушные. Есть и добрые. Он их ждет.
Медленно натягивая одеяло на лицо, не вытаскивая из-под него рук, чтобы не замерзли, старик смахнул тяжелую слезу.
1993 г.

Захаровна

Мы сидим с Александрой Захаровной Хайдуковой в небольшой комнате. Захаровна, как запросто называют ее в Клепечихе, вспоминает свои молодые годы.
Нелегкая сложилась у Захаровны жизнь. Послушать стариков на селе, так получается, Захаровна все трудности сама себе избирает. Никто не требовал с нее больших дел, никто бы не поругал, что за общественную работу не берется — все знали, что вдова она и на руках трое ребятишек. Ясно, что трудно. Так ведь она сама выбирала, где потруднее да посложнее.
— Я в труде свое горе забывала,— говорит мне Александра Захаровна.— Легче мне становилось. Особенно когда кому-то другому поможешь.
В маленькой комнатке вещей совсем мало: деревянная самодельная кровать, такой же самодельный стол, лавка, несколько табуреток.
— Вот так же все стояло в хате,— продолжает рассказ Захаровна,— когда своего мужа Андрея в сорок первом на фронт проводила. Ничего не изменилось. Ничего не добавилось. Каждая вещь в доме сделана его руками — значит, память о нем.
На мгновение глаза ее затянуло слезой, голос дрогнул. Я даже растерялась: вдруг заплачет, все-таки вспомнила погибшего мужа, свое вдовство. Сколько горя, тягот пережила, пока сыновей вырастила. А она вдруг сквозь слезы улыбнулась:
— Ой, что это я? — и все, будто и нет у нее проблем.
Вот так всегда. Никогда и никто не слышал, чтобы она пожаловалась на судьбу свою, вспоминала свои обиды.
Первый военный год запомнился надолго. Почти все клепечихинские мужчины ушли на фронт. Женщины одни остались, а возле каждой — по четыре, пять ребятишек. Техники мало, да и управлять ею никто не умел. А хлеб стоял золотой — колос к колосу. И много его, море бескрайнее. Но беда в том, что организовать людей на уборку некому. Председателей за лето сменилось человек пять. А хлеб уже совсем созрел, осыпаться начал. Где ж тут душа вытерпит! Собралась Захаровна в район. Запрягла колхозную лошадь и в райисполком:
— Давайте нам председателя, да из наших же кого-нибудь. На фронте мужики жизнь свою отдают, а мы тут хлеб зазря в землю втаптываем.
На другой день шумело в колхозе собрание. Захаровна, как член правления, тоже выступила. Говорила горячо. Нескладно, может, зато о самом главном, наболевшем. А когда стали нового председателя выбирать, все единогласно назвали ее — Хайдукову.
В самую горячую пору жатвы начались ее председательские будни. Дня два постояли солнечные деньки, а там как начались дожди, так до самых морозов. Вручную, да еще при такой мокроте много ли наработаешь? А надо: хлеб и в тылу и на фронте нужен. Захаровна председателем строгим была. Сама работала до седьмого пота и с других того же требовала. Всех до одного в поле вызывала работать: старого и малого. Пшеницу скашивали и вязали в снопы, скирдовали. А потом вдруг ударил мороз и обледенели скошенные хлеба. Захаровне — новая печаль, новые заботы. Одним женщинам, конечно, не под силу обледенелые скирды с поля перевезти и обмолотить. Попробовала обратиться за помощью в соседние колхозы, но и там дела шли не лучше. И все-таки нашла подмогу председатель. Часть воинская стояла в ста километрах, вот солдаты и помогли.
Дорогой ценой достался хлебушек. У многих руки в кровь были изодраны. Попробуй-ка каждый колос оббей ото льда, да еще на морозе. Но как бы ни было трудно, а хлеб собрали до единого зернышка. И весь отправили на фронт.
А Захаровна, чтобы совсем голодными не зимовать, добилась разрешения в райкоме, чтобы у соседей в колхозе «Червона зiрка» пшеничные снопы-клади обмолачивать, которые на поле у соседей остались под снегом. Так вот и прозимовали. Пшеницу запарят кипятком и едят.
Пуще всего Захаровна боялась, что начнут ее бабы паниковать, духом падут. Тогда и ей с ними трудно будет. А потому, как могла, помогала им. В каком доме похоронку получат, она первая придет, поголосит и добрым словом поддержит. Письмо с фронта в чей-то дом — тому председатель тут как тут и старается удвоить радость. Ну, например, возьмет и скажет: «Муж твой — герой, Настя. Гордиться таким надо. Да и ты молодец: две нормы вчера дала. Победу-то, Настя, не только на фронте делают, а и здесь, в тылу. Вот мы с вами, бабоньки, и есть этот тыл. Мужикам нашим там, на передовой, легче, если знают, что тыл у них надежный».
В 1942 году пришла и ей черная весть: муж погиб. Потом новая беда подстерегла ее неожиданно: умерла от простуды дочка. Теперь осталась она с двумя сыновьями, третий был на фронте.
Некоторые сердились на председателя. Мол, жестокая она, никого не жалеет, не щадит ни себя, ни людей. Другие понимали Захаровну, защищали. Говорили, что время нынче суровое, военное. А что дисциплину строго держит, так это правильно.
Захаровна была вовсе не жестокой. О людях она день и ночь думала, для их же блага старалась. Как-то узнала, что Зоя Лытарева заболела. Стала от голода пухнуть. Да на беду еще и корова пала, писем с фронта нет. Все к одному собралось. Помочь надо Лытаревой, а у кого взять эту помощь? В любой дом зайдешь — ничего, кроме беды и голода, не встретишь. Вечером Захаровна одна поехала в поле. Всю ночь колесила по снежным полям, пока не наткнулась на необмолоченную скирду пшеницы. Полные карманы набила зернами и что есть духу пустила своего жеребца в деревню.
— Вот, Зоя, свари ребятишкам,— сказала председатель, выворачивая карманы с зерном.
Было это уже утром, но Захаровна в тот день так и не ложилась спать. Вызвав в правление колхозников, она объяснила, что все до единого, даже школьники, пойдут выбирать из-под снега колосья. Сама строго проследила, чтобы в поле вышли все трудоспособные. И потом вдруг обнаружила, что ее племянник восьмиклассник Миша не вышел на работу. Этот поступок разбирали на заседании правления. Правленцы пробовали заступиться: Мишина семья числится в списке голодающих — пожалеть надо.
 — Да и как ни говори, родня он тебе, председатель,— нашептывали сердобольные.
Как огнем обожгли Захаровну эти слова.
— Если родня,— сказала она,— значит, устав колхоза нарушать можно? У нас сейчас особый устав — военный. Значит, по-военному оценивать должны любой поступок. Михаил поступил как дезертир, сбежал от трудностей. Мое предложение: снять с семьи пять трудодней.
— Не могла иначе,— говорит мне Александра Захаровна.— Другого бы я, может, и меньше наказала, а со своего и спрос вдвойне. Прости я Михаила — как людям в глаза потом смотреть, как с них требовать? Нет, жалеть я никого не жалела и требовала сполна. Жалость ослабляет человека. По себе знаю. Я вообще считаю, что каждый тогда силен, когда умеет над своими слабостями и ошибками верх держать.
Захаровна умела бороться со своими слабостями. Никто в Клепечихе не видел ее заплаканной, когда погиб муж и проводила второго сына на фронт, а потом и меньшого. Никому не жаловалась, что тяжело председательствовать, искать выход порой из безвыходного положения.
Были в ее председательской биографии разные сложности, иногда очень неприятные. Вот один случай. Первый послевоенный год выдался неурожайным. Плохо было с зерном, да и с кормами. Как-то в одну из буранных ночей к Захаровне тревожно постучали в окно: «Из соседнего колхоза мужики сено поехали у нас воровать». Захаровна, не задумываясь, накинула полушубок, ватные брюки, запрягла лошадь и ускакала в снежную бурю. Совершенно невозможно было отличить дорогу там, где стояли ометы сена. Но Захаровна знала эти места и могла с закрытыми глазами сориентироваться… Вот они. Мужики уже полные сани наложили, когда услышали крик: «Стой! Стой!» А мужики — с ружьями, с вилами, нервничают, на нее зенки пялят, пальцы на курке держат и с места не двигаются.
— Струхнула я порядком тогда,— продолжает свой рассказ Александра Захаровна,— но вида не подала. Страшно мне стало еще и оттого, что вот так преступно, подло и слабо решили мужики временную трудность преодолеть, за которую потом всю оставшуюся жизнь жалеть будут и глаза от сельчан прятать. А детям своим как в глаза смотреть будут? Ведь у кого воруют? У своих же!
Эти же слова Захаровна и тогда сказала. И еще многое наговорила она им в ту студеную зимнюю ночь. Сумела-таки убедить. А корма, чтобы не гнать лошадей порожняком, привезли в колхоз.
Об этом случае Захаровна никому не сказала. Только утром в правлении вдруг завела разговор о том, чтобы помочь соседям, у которых скот падает из-за бескормицы. Решили поменять у них корм на овец, лошадей и коров.
После войны председательствовать стали вернувшиеся с фронта мужчины. Много их сменилось и после войны. Но Захаровну неизменно избирали членом правления колхоза и депутатом сельсовета.
Уважают Александру Захаровну Хайдукову в Клепечихе. Привыкли считаться с ее мнением. Как-то в огородной бригаде я услышала реплику: «Была бы здесь Хайдукова, живо бы все в порядок привела». Что и говорить, Захаровна требовала порядок в работе от всех. Потому что сама очень трудолюбивая. Сейчас ей за семьдесят лет, а она до сих пор колхозу помогает. В прошлом году весь свой огород засадила капустой и урожай сдала колхозу. А этим летом полтыщи корней рассады помидоров выходила. Тоже в колхоз сдала.
— Хорошая у меня старость,— глаза у Александры Захаровны добрые, улыбчивые.— Назад оглянусь — все вроде без ошибок пройдено. Трудилась на совесть. Две трудовые медали имею. Сыновья с фронта вернулись с орденами, медалями. Семен при мне живет, заведует в колхозе овцефермой. Другой сын — инженером-автоконструктором стал, третий — офицер. Горжусь ими.
О многом говорили мы в тот вечер с Захаровной. Расставаясь с нею, я подумала: много стихов и песен, рассказов и книг написано о простых русских женщинах. Да ведь и достойны они самых высоких слов, наши женщины-труженицы, женщины-матери. Немало горя вынесли они в грозное военное лихолетье. Но не дрогнули, не пали духом. И если страна наша выстояла и победила в суровой и беспощадной битве с фашистской чумой, то в этом огромнейшая заслуга не только солдат-мужчин, но и простых женщин-тружениц, которые ковали победу в тылу. Одной из них была Александра Захаровна Хайдукова.

 1977 г.

















 Прошлое в сердце живет


Нина Серафимовна вошла в вагон с небольшой дорожной сумкой. В купе было душно, несмотря на то, что работали где-то недалеко кондиционеры и окна были притенены плотными шторами. Заметив в углу слева человека, робко поздоровалась, получив в ответ что-то похожее на «…асте», присела на нижнее сиденье, но только в уголок справа, в аккурат напротив попутчика.
Она не стала отодвигать шторы на окне. Просто не хотела видеть сутолоки возле вагона, которую устроили провожающие возле отъезжающих.
Нину Серафимовну никто не провожал. Некому. С мужем давно не живет. Какие-то отношения поддерживают, но сердце не может простить мужьего предательства. Не раз слышала от покойной матушки, что в семье все перетрется и мучкой будет, дескать, все время излечит. Но Нина Серафимовна убеждена, что у предательства не может быть других красок, кроме черной. Даже с годами не может поступок мужа в радужные краски одеть, а ведь по натуре добрая.
- Ну, хватит,— остановила она свои непрошеные мысли, вставая. И словно по этой команде поезд дернулся… качнулся… слегка покатился… и остановился лишь на мгновение, чтобы затем ровно и ритмично набирать ход.
— Поехали,— прошептал голос в углу слева.
— Слава Богу,— автоматически ответила Нина Серафимовна. Сердце защемила такая сильная волна чувств, что, казалось, еще чуть-чуть — и отдаст она душу богу. В одно мгновение ощутила легкую невесомость и давящую грудь каменную тяжесть. Если б только можно было предположить, что ждет ее там, в Белгороде — ее малой родине?!
Нина Серафимовна украдкой взглянула на своего попутчика и к своему удивлению, а может, радости увидела такую же немолодую женщину. Они встретились взглядом.
«Господи, какие чистые зеленые глаза»,— подумала Нина Серафимовна, а вслух произнесла:
— Вам далеко?
Но ответа уже не слышала, потому что мысли побежали по лабиринтам памяти назад, в прошлое. Всякий раз очередное воспоминание начиналось почему-то с раннего детства — первых страниц ее жизни.
Нина Серафимовна убеждена, что в день своего рождения она увидела яркий свет. И действительно, то было раннее утро ясного, весеннего, солнечного дня за шесть лет до начала Великой Отечественной войны.
— Лапочка ты моя… Как я тебя ждала… — было первое слово ее матушки. А потом, когда матушка кормила грудью, самым лучшим материнским молоком на свете, запомнила она на всю жизнь запах сирени, потому что рядом на тумбочке стоял самый красивый в мире, самый огромный букет первой белорусской сирени. Это папочка принес его в ту самую минуту, когда она появилась на свет и крикнула всему свету «уа!». В один миг: рождение, солнце, мама, «уа-уа!», папа и букет. Такое совпадение удивило и обрадовало всех, даже медперсонал.
Милые картинки детства Нина Серафимовна содержит в своем сердце пожизненно. А когда еще совсем малышкой рассказывала о них вслух, матушка озорно смеялась, называла ее выдумщицей, потому что сама об этом в подробностях рассказывала дочке сотни раз.
Пусть будет так. Нине Серафимовне нравится ворошить свою память о детстве, потому что она ассоциируется с руками отца. И тут уж мамочка не может отрицать, что папа первый взял ее на руки, взметнул высоко над головой и закричал на весь роддом своим зычным офицерским голосом:
— Есть первенец! Страна, будут у тебя герои!
…Нине Серафимовне показалось, что она вслух произнесла слово «папочка». Открыв глаза, стала пристально всматриваться в угол напротив, туда, где должен сидеть попутчик. В купе было уже довольно темно, и даже слегка приподняв шторку на окне, разглядеть что-либо не удалось. На небе стояла кромешная тьма без звезд и ночной луны. Только слышалось ровное перестукивание вагонных колес на стыках рельсов.
Прищурив глаза, напрягая зрение, Нина Серафимовна низко-низко склонилась в том месте спальной полки, где должен находиться попутчик. Она ощутила тихое сонное посапывание соседа-пассажира прямо под своим подбородком, и это ее успокоило. Наверное, уже далеко за полночь и пора спать.
Нина Серафимовна нащупала в темноте пакет с постельным бельем, быстро растрясла его над раскинутым матрацем, но не стала расправлять простыни и наволочки, как подобает, и, не раздеваясь, плюхнулась прямо в одежде. Уж очень не хотелось спугнуть в душе нахлынувшие воспоминания.
Столько лет прошло после Великой Отечественной войны, но не было дня, чтобы Нина Серафимовна о ней не вспоминала. Особенно ночами. Постепенно ночи стали для нее каким-то приятно-неприятным событием, начало которым положила ночь 23 октября 1943 года. Тогда из штаба в/ч 92966 сообщили, что 5 августа 1943 года при освобождении Белгорода погиб начальник 37-й артиллерийской механизированной бригады подполковник Виноградов Серафим Валентинович.
Гибель отца, кумира ее детства, еще более сгустила краски войны. Никогда до получения похоронки и после не видела она на лице матушки таких тяжелых слез и не слышала такого душераздирающего плача. Она поняла тогда, что в их доме произошло что-то необратимое, безвозмездно потерянное.
— Мамочка, родненькая, ну что ты,— шептала девочка, обнимая и целуя колени матери,— ну что ты, ма…
А дальше темнота, беспамятство, несосчитанное время.
Когда пришла в сознание, как сейчас помнит, почувствовала Нина Серафимовна легкость и трепетную радость оттого, что увидела рядом маму. Слава Богу, живую и здоровую. Вокруг мелькали добрые лица, все старались сделать для нее что-то хорошее.
От такого насыщенного внимания устала мгновенно, и поэтому прикрыла глаза.
Сновидение почти сразу увлекло девочку в иное измерение. Уста ее застыли в счастливой улыбке, появился румянец на щеках. Еще бы! Там, во сне, перед ней стоял ее папа. Красивый, высокий, голубоглазый, в офицерской форме, на боку у него была шашка, в кобуре — пистолет. Он улыбался ей тоже, но стоял чуть дальше, чем могла достать рука. Она шла к нему, вытянув ручки, но расстояние не сокращалось.
— Папочка, почему ты так долго не приходил? — шептали ее губы. Она побежала к нему навстречу, но расстояние не уменьшалось.
— Папочка, почему ты так долго не приходил?! — уже кричала она в отчаянии, надеясь на ответ.
Сон этот в мельчайших подробностях часто повторяется Нине Серафимовне. И несмотря на свой шестидесятипятилетний возраст, как и прежде надеется она услышать голос отца, пусть даже во сне.
Нина Серафимовна перевернулась на другой бок и едва не упала, забыв, что лежит не на кровати, а в поезде на узкой полке.
Мимо купе прошаркал казенными ботинками проводник и сообщил название предстоящей станции. Значит, скоро начнутся предрассветные сумерки. Надо обязательно хоть чуточку уснуть. До ста считать бесполезно, все равно не уснешь. Может, слушать назойливый, но ритмичный перестук колес? Нина Серафимовна прижала плотнее ухо к подушке и прислушалась… Поначалу ей слышалось что-то вроде «тра-та-та»… «тра-та-та», но затем: «Па-поч-ка… па-поч-ка… е-ду… е-ду… Бел-го-род…». И вдруг в этом ритме стало явственно слышаться другое дорогое ей слово: «Галочка! Галочка! Галочка!».
Так звали младшую сестренку, для которой она была в годы войны не только старшей сестрой-нянькой, но и матерью.
Беззаботное счастливое детство закончилось для обеих буквально в первый день войны. Девочки еще ранней весной были отправлены на все лето к бабушке в Бобруйск, а родители остались в Смоленске.
С первых дней войны Белоруссия стала ярким огневым плацдармом, так молниеносно развивались здесь события.
Все попытки забрать детей из Бобруйска не имели успеха. Спустя же несколько месяцев след девочек родителями был утерян окончательно.
Бобруйск бомбили свирепо. Так, по крайней мере, запомнилось…
Нина Серафимовна хорошо помнит, как неожиданно от нахлынувшей беды и забот о малолетних внуках умерла бабушка. Эта смерть повлекла за собой гряду новых горестных событий. Дом, в котором они жили, был разрушен. Под его руинами погибла тетя, сестра мамы. Осталась она с трехлетней сестренкой Галочкой. Собрали они тогда маломальские пожитки и пошли, куда глаза глядят, уверенные в том, что все равно найдут папу или партизан, не осознавая, что обречены были на погибель, если бы не сердобольная соседка тетя Устья.
Из разрушенного Бобруйска бежали старые и малые, пешком и на повозках. Оставаться в нем было опасно. К городу подступали вражеские войска. Раскаты вражеской артиллерии уже слышны были в городе.
Тетя Устья остановила свою груженую домашней утварью арбу возле обочины, где, прижавшись друг к дружке, в обнимку сидели девочки.
— А ну, влезай наверх,— прикрикнула она им так категорично, что не ослушаешься.
Там, наверху, было человек восемь детей. Откуда они? Все знали, что у Устьи своих детей нет. Но гадать об этом не было времени. Орудийные осколки буквально сыпались на пятки.
Так с обозом на третий или четвертый день пристали они к партизанам. Вместе с ними ушли через болота на остров в лес. Здесь образовался настоящий лесной городок с гражданским и ополченским полувоенным людом. Партизаны занимались своими военными партизанскими операциями, а старые и малые жили самостоятельно вроде поселения. Был и скот свой, и больница, и баня, даже школа.
Однажды всех подняли ночью по тревоге. Постовые доложили, что лагерь окружают каратели. Бой начинать было бессмысленно. Что называется, застали врасплох. Было принято решение, что первыми через болото уходят партизаны и добровольцы из числа подростков, кто готов участвовать в бою. Оставляют на острове детей и стариков. К ним фашисты более милосердны, такие слухи в народе ходили.
Необыкновенная тишь с утра стояла в это летнее утро в природе. И сегодня, вспоминая те события, Нина Серафимовна удивляется, что ни одного шороха не услышала тогда от передвижения партизан, которые меняли позицию, так как, по разведданным, на лагерь наступали карательные формирования противника. В партизанском лагере оставались старики и дети, которых мобилизовать на переход было уже поздно. А буквально через час над лагерем рассекались немецкие слова вперемешку с ломаными русскими:
— Партизан капут!.. Русиш капут!.. Шнель!.. Шнель!..
Всех поставили в две шеренги. С одной стороны — взрослые, с другой — дети. И по тому, как вели себя фашисты, стало ясно, что стариков будут расстреливать, не тащить же их по болотам. А детей и подростков угонят в концлагерь.
Что произошло потом, Нина Серафимовна и сейчас вспоминает с содроганием.
Свою шестилетнюю сестренку Галочку, пользуясь утренними сумерками и суматохой, умудрилась она втолкнуть в дупло огромного старого дуба. И была рада тому, что, возможно, таким образом спасет ее от концлагеря. Только бы та не выглянула из дупла.
А на поляне фашисты прикладами швыряли толпу: стариков — налево, пацанов — направо. В воздухе стоял сплошной детский плач и бабье вытье.
— Маль-ча-а-ать! — прокричал злобно тощий молоденький офицер и выстрелил несколько раз в воздух.
Воцарилась тишина. И в этот момент за спиной подростков из дупла прозвучал «чих…». Еще… еще… громче и громче. Молоденький офицер, артистично взмахивая руками, будто идет по канату на цыпочках, подошел к дуплу, резко опустил в него руку, держа взведенный курок пистолета, также резко вытащил и буквально бросил к своим ногам Галочку. Испуганная, со слезами на глазах, она вцепилась в ногу офицера и стала кусать ее. Попытки оторвать ручонки девочки от голифе были тщетны. Тогда офицер указательным пальцем поманил солдата, взял у него автомат и со всего размаху ударил прикладом по голове ребенка…
— А-а-ах,— с болью произнесла Нина Серафимовна и открыла глаза.
Все еще стояла ночная темнота. Поезд мчался вперед и вперед. Ему не было дела до нее и до ее воспоминаний.
«Галочка… Галочка… Галочка» — слышался перестук колес. И еще: «Что было… Что было… Что было…»
Почему было? Прошлое и сейчас с ней, здесь, в ее памяти, в ее сердце!
…Пригнали их гитлеровцы в Бобруйск. Закрыли в сарай и держали долго без прогулок и света. Не помнит, кормили ли чем? Наверное, кормили, потому что продержали их в сарае больше трех месяцев. А потом объявили, что на днях будут отправлять в Германию.
Но, наверное, и среди фашистов были солдаты с человеческими сердцами. Потому что вдруг ночью один из них разбудил детей, спящих возле выхода, и жестами стал показывать на открытую дверь. Солдат улыбался, но все боялись, что он будет стрелять вслед убегающим.
Время шло, солдат стал сердиться, а детвора сбилась в клубок в углу и сидела притихшая. К удивлению всех, солдат взял на руки самого маленького и бегом утащил его за лагерную городьбу. Выстрелов не было. Тогда побежали все, а через несколько минут солдат начал стрелять вслед, сознавая, что все были уже далеко, почти у леса.
…Галочка лежала среди убитых на том же месте. Тельце начало разлагаться, кое-где было объедено лесными тварями. Недавние узники-малолетки, отыскав среди убитых тела своих близких, принялись рыть могилы, используя для этого острые сухие сучья деревьев.
— Господи, когда-нибудь это кончится? — со стоном произнесла вслух Нина Серафимовна, приподнимаясь на локте и выглядывая за приподнятую шторку окна. Брезжил рассвет. Зачиналась ранняя зорька. А у нее ни в одном глазу сна нет.
Нина Серафимовна укрылась одеялом с головой и занялась аутотренингом: «Я чувствую, как в правой ноге движется кровь в жилах… мне хорошо… моя правая нога расслаблена… мне хорошо… Я чувствую, как движется кровь в жилах левой ноги… я расслаблена… мне хо… ро…»
Наконец, сон взял верх над напряженными нервами Нины Серафимовны и на какое-то мгновение погрузил ее в чуткий дорожный дрем.
Утро следующего дня встретило ее ярким солнечным лучиком, который пробивался из-за шторки. Еще не открыв глаза, Нина Серафимовна чувствовала, что лучик скользит по ее лицу, шее, потому что его тепло ощущалось то там, то тут.
Вставать не хотелось. Просто не знала, чем себя занять. А раньше у нее не было проблем с этим. Она умела увлечь себя в дороге. Хотелось всегда увидеть из окна вагона красоту земли краев, что проезжала, начитаться книг, газет, пообщаться с попутчиками, просто насладиться жизнью на колесах. В общем, для Нины Серафимовны поездки не были утомительными. Во всем своя прелесть. Но почему-то именно эта поездка в Белгород, которую еще дома обозвала «бегством в прошлое», сковала ее воображение, и в голове один за другим возникали картинки давно прожитого.
Нина Серафимовна не стала открывать глаза, не позволяя таким образом выдать себя проснувшейся. Повозившись, выбрала поудобнее позу и замерла. Но уже через секунду почувствовала, что сумочка у изголовья за подушкой создала неудобства. А еще через минуту поняла, что она мешает ей сосредоточиться. Легким движением, чтобы не проснуться окончательно, Нина Серафимовна сделала попытку отдалить от себя этот предмет. Но от сумочки веяло такое тепло, шла такая положительная энергия, что Нина Серафимовна подтащила ее к себе, обняла и прижала под сердцем.
В сумочке везла она самое дорогое, что осталось у нее от отца… Его фронтовые письма. Письма без марок, треугольнички и прямоугольнички. Их чуть больше тридцати. Большинство писем было о том, что папа делает все возможное, чтобы найти своих потерявшихся в первые дни войны дочурок. География почти обширна: из Смоленска, из Москвы, с Урала, Верхнего Уфалея. Почерк у отца был красивый и ровный. И писал он очень теплые и нежные письма. Нина Серафимовна знает их наизусть, потому что мамочка читала ей отцовские письма, когда она училась еще в начальной школе. Но особенно любит читать и перечитывать строчки, которые папа писал для мамы:
«Родная моя, наконец на мой четвертый рапорт в Москву товарищ Сталин дал добро. Через два дня я уезжаю на фронт. Ты не печалься. Девочек все равно найдем. Наша Великая Родина сильна тем, что в ней проживают замечательные, сильные и добрые люди. Верь и надейся, моя самая красивая женщина на планете, наши дочери среди хороших людей. Хочу тебя повеселить. Нас здесь немного подкормили. Я даже поправился и чуть подзагорел на учебном полигоне. Думаю, что произвел бы на тебя полагающееся впечатление. И тогда бы я обнял тебя нежно и крепко. Представляешь, сколько бы косточек у тебя хрустнуло…»
Есть еще одно любимое письмо отца, где он сообщает, что награжден орденом Красной Звезды.
Выстраивая хронологию событий по времени и географии, Нина Серафимовна сделала для себя потрясающее открытие. Оказывается, в день гибели Галочки они находились всего в нескольких километрах от дислокации папиной артбригады.
Бои за освобождение Белгорода были суровыми и ожесточенными. Партизаны были буквально парализованы в своих действиях. Небо зияло огненными взрывами и черной пылью, гудела тяжелая артиллерия. Над головой черные стальные птицы со свастикой и белые с красными звездами вели ожесточенные воздушные бои, в которых одновременно участвовало несколько самолетов противника. Бои за освобождение Белгорода напоминали нечто похожее на мощную мясорубку, которая крошила все, что попадало в ее забрало.
И вдруг все стихло, эта тишина казалась мертвой. А спустя несколько часов над лесом появился самолет, на крыльях которого отчетливо виднелись пятиконечные звезды — символы Великой России.
— Уважаемые земляки! Партизаны! — слышалось с неба.— Женщины и дети, старые и раненые! Поздравляем вас с освобождением Белгорода от фашистских захватчиков! Выходите все из леса. Вы нужны дома. В городе советская власть.
В этот же день они покинули лес, и сразу попали в какую-то часть. Двигалось по дороге несколько танков и бронемашин, за ними шли бесчисленные шеренги солдат. Увидев толпу людей со стороны леса, на дороге враз остановилось все движущееся. Солдаты повыпрыгивали из машин, с танков, и вместе с пехотинцами побежали навстречу партизанам. И вмиг детвора оказалась на руках фронтовиков. Наскучавшиеся по дому, тоскующие о своих детях и братьях, солдаты обнимали и целовали детей, поднимали высоко-высоко над головой и кружили. Кто-то на радостях пальнул из автомата, и его поддержали. Получился салют залпов. Длилось это недолго. Может, два-три часа.
— Ты кто? — спросил усатый солдатик, от которого резко пахло потом и гарью.
— Я Ниночка Виноградова,— робко ответила девочка, а потом вдруг, выпрямив плечи и гордо встряхнув головой, добавила: — Я Нина Серафимовна Виноградова, дочка подполковника, командира артиллерийской бригады. Мой папа герой, но я его потеряла,— и разрыдалась так неутешно, что солдаты несколько опешили.
— Послушай, Нина Серафимовна, а ты случайно не дочка нашего командира Виноградова Серафима Валентиновича?
— Да, это мой папа,— обрадовалась «партизанка» и тут же добавила: — где он? Он жив?
Но вместо ответа старшина взял девочку за руку и куда-то повел. Потом она сидела возле какой-то пушки, потом — на подножке машины. Все друг с другом о чем-то говорили, но не с ней, хотя все время поглядывали в ее сторону.
— Ну что, Нина Серафимовна,— спросил подошедший неизвестно откуда красивый офицер, чем-то очень похожий на папу,— дом-то свой помнишь? Давай мы тебя к дому, как дочку командира, подвезем. Папа твой был настоящим героем.
Вместо дома, в котором она жила до войны, остались одни развалины и пепелище. Вернувшиеся из леса соседи жили прямо на улице. Но ей все равно было радостно, что привезли ее домой, вернее, к месту, где был дом. Радостно потому, что только сюда могла прийти мама, потерявшаяся в первый день войны, только сюда мог написать письмо папа или вдруг неожиданно приехать.
И однажды к ним на улицу подъехал грузовичок по прозвищу «захар», и из него вышла статная, красивая женщина. У нее не было чемоданов и сумок.
— Мамочка! — закричала Нина и бросилась навстречу.— Мама! Мамулечка!
Они долго обнимались и плакали, плакали и целовались. А вокруг стояли прохожие и радовались, что жестокая война хоть что-то вернула семье.
Горькая слезинка скатилась по переносице и поползла по подбородку. «Ну-ну, только не это»,— подумала Нина Серафимовна, но они ее уже не слушались и одна за другой катились из ее усталых бессонных глаз, из ее измученного сердца.
— Гражданочка,— почувствовала она легкое прикосновение и, открыв глаза, увидела человека в железнодорожной форме,— через двадцать минут Белгород. Будьте готовы.
Сердце вздрогнуло, как пружина, и она тут же вскочила с полки. Но второй толчок сердца, от которого перехватило дыхание, заставил ее присесть на некоторое время.
«Ишь ты, молодушка. Куда понеслась? Ведь шестьдесят пять — это не семнадцать»,— поругивала себя в мыслях Нина Серафимовна.
Вещи собирать не пришлось, потому что она их даже из сумки не доставала. Стало быть, надо только собраться с духом. Пройдет еще всего несколько минут, и поезд остановится в городе ее детства, в городе, где ее отец захоронен на главной площади в братской могиле, в городе, где прозвучал первый салют Победы. В вагонном окне уже были видны пригородные дома… А вот замелькала сеть рельсовых переплетений, значит, уже граница вокзальных путей. Пора…
Нина Серафимовна взяла сумку и, глубоко вздохнув, вышла из вагона.
— Здравствуй! — сказала она громко, едва нога коснулась платформы.
Поезд за спиной стал медленно набирать ход. Окинув прощальным взглядом вагон, Нина Серафимовна заметила в тамбуре вагона рядом с проводником женщину. Она узнала в ней свою попутчицу. Та махала рукой, как бы подзывая ее. И Нина Серафимовна машинально поспешила за поездом по ходу его движения.
— Вы простите меня, голубушка, что я молчала всю дорогу,— извинялась и оправдывалась ее недавняя соседка по купе.— Поймите состояние моей души, ведь я еду в Киев на могилу отца, погибшего на войне. Он…
Но слов уже слышно не было, их заглушили колесные перестуки по рельсам. Поезд проскочил перрон и увеличил скорость. Нина Серафимовна так ничего и не ответила. Но как она понимала попутчицу!.. Еще как понимала состояние ее души! Тоже ведь из какого-то города едет. И в ее сердце эхо войны болью живет.
Почему-то вдруг отчетливо вспомнилось лицо Петра Ивановича Сумина, его напутствие перед поездкой:
— Память о вашем отце подполковнике Виноградове, как и о других погибших в годы войны, будет жить в сердцах еще многих поколений, потому что остались такие дети, как вы. Поезжайте со спокойной душой в Белгород, а я вам помогу.
Переступив порог железнодорожного вокзала, Нина Серафимовна вдруг ощутила себя совершенно одинокой. Есть город детства, но в нем нет ни одного родного человека, все погибли. Идти некуда. Только к могиле отца. Но туда надо идти завтра, как в приглашении написано. Завтра там будет большой праздник, посвященный шестидесятилетию освобождения Белгорода от фашистских захватчиков.
— Уважаемая Нина Серафимовна Виноградова,— проскрипел над самым ухом мужской голос из репродуктора.— Вас ожидает машина № 02—20 белгородского комиссариата у главного входа на привокзальной площади.
Не ожидая этого и обрадовавшись, Нина Серафимовна откровенно растерялась. Зачем-то, схватила за руку первого встречного...
— Скажите, откуда они узнали, что я приеду сегодня? — спросила она, но первый встречный не знал ответа.
Нина Серафимовна поспешила к главному входу вокзала. Навстречу ей торопливо шел молодой лейтенант. Он нес букетик полевых цветов и улыбался: усаживая в машину, сказал:
— Как хорошо, что позвонили нам от губернатора вашей области и сообщили дату приезда…
Все стало ясным и понятным. Прав был папа, когда в далеком сорок первом писал маме, что наша страна сильна добрыми людьми. Конечно же, хороших людей у нас больше…
«И вовсе я не одинока! — думалось Нине Серафимовне на заднем сиденье в машине.— И не потеряна моя малая родина, потому что есть Великая Россия».
2003 г.






















Шел парнишке в ту пору…

Сейчас Сергей Федорович Иванов работал директором головного маслосыроваренного завода. Земляки верхнеуральцы знают его как опытного и принципиального руководителя. Но есть еще одна страничка в жизни директора завода — фронтовая. О ней наш сегодняшний рассказ.
…Сергею Иванову едва минуло семнадцать лет. Закончив десятый, он вместе со своими друзьями Алешей Нижегородцевым, Гришей Шепель, Ваней Анисимовым твердо решил, что они пойдут добровольцами на фронт.
Их направили в артиллерийское училище. Но закончить его друзьям не удалось. Шел 1943 год. Советское военное командование готовило решительное контрнаступление по всему фронту. Особо напряженное положение создалось на Курско-Орловском направлении. Вот туда-то, в район города Елецка, и были направлены рядовые Иванов, Нижегородцев, Анисимов и Шепель в числе других курсантов. Это было накануне великого наступления.
— Здесь, на Курской дуге,— вспоминает Сергей Федорович Иванов,— и было наше боевое крещение. Едва мы прибыли на позиции, едва нас расформировали, как поступил приказ готовиться к бою. Накануне гигантской битвы мы должны были произвести разведку боем. Надо было вызвать ответный огонь противника, чтобы точно зафиксировать координаты фашистских укреплений, его орудий. Хоть это и был лишь разведочный бой, но был он жарким и по-настоящему фронтовым. Над землей и нашими головами стоял сплошной гул моторов, рев и грохот рвущихся снарядов.
Всего на три часа перед рассветом пятого июля смолкли орудия. Всего три часа дано было солдату на сон. Но никто не спал. В одном из окопчиков возле противотанкового орудия собрались наши земляки. И как всегда это бывает у людей перед большим, трудным испытанием, вспоминается прошлое, родной дом… Мы вспоминали наш Челябинск, наши села и города, своих родных и близких.
Едва забрезжил рассвет, как вверх над окопами взлетело несколько красных ракет. Это был сигнал начала наступления. И враз земля наполнилась грохотом взрывов, будто и не было передышки. Первыми включились в бой самолеты. С неба они бомбили передовые позиции противника.
…Справа от орудия Григорий Шепель увидел прорвавшийся за линию фронта фашистский танк. Отдав распоряжение развернуть орудие, он взял на прицел танк. Все решилось в считанные минуты. Буквально в нескольких метрах от себя удалось остановить «тигра». А впереди на расстоянии десятка метров друг от друга шли два тяжелых танка. Сергей Иванов и Алеша Нижегородцев едва успевали подтаскивать снаряды. Рядом не смолкая работало второе орудие. Ребята знали, что там тоже их друг, верхнеуралец Ваня Анисимов.
Много раз за этот день приходилось батарейцам вступать в бой с танками, даже в рукопашную с прорвавшимися вместе с танками вражескими солдатами.
— В самый разгар боя,— продолжает рассказ Сергей Федорович,— а было это уже на третьи сутки, поступила команда начала общего наступления на Курской дуге. К нашему орудию подполз командир батареи старший лейтенант Тысячников и сообщил, что невдалеке от нас по левому флангу бьет вражеский дзот.
Чтобы остаться дольше незамеченными, батарейцы замаскировали орудие. Было решено перекатить орудие ближе к точке огня, что мы и стали делать. Направив ствол орудия на дзот, мы стали продвигаться вперед. Метров десять — пятнадцать откатим, а следом снаряды подтаскиваем. Слева, справа рвутся снаряды. Все ближе и ближе скупое и смертоносное отверстие дзота. Мне посчастливилось, очевидно, родился в рубашке, и первым прямым попаданием дзот был взорван. Но не дождались этой минуты земляки мои Алеша Нижегородцев и Ваня Анисимов. Они погибли, исполняя это боевое задание.
Бои на Курской дуге продолжались, день ото дня становясь все ожесточеннее. Был тяжело ранен под Брянском и Сергей Иванов.
— Большую школу мужества прошел я на фронте,— говорит Сергей Федорович.— Тысячи солдат погибли, защищая русскую землю от врага. Мы, оставшиеся в живых, должны сделать все, чтобы это никогда не повторилось.

1973 г.



















Не растеряй себя

Избушка Егуповых стояла самая крайняя в улице. И была она самая плохонькая против других в этой улочке. Но зато егуповская хата расположилась в самом живописном уголочке Зауралья — под пышными кронами старых ив, в объятиях густорастущих кустарников. Перед окнами, наполовину ушедшими в землю, плескался Урал.
Егуповы слыли в городе бедняками из бедняков. Ничего-то у них не было, кроме этой хаты-развалюшки. Особенно тяжело многодетной семье пришлось после смерти отца. С четырьмя детьми осталась хозяйка. Младшему, Анатолию, всего две недельки исполнилось. Стала Ульяна Варфаламеевна наниматься в работники к людям. Кому белье постирает, кому в огороде подсобит. Кое-как на питание зарабатывала. Хлеб не каждый день в доме был. И одеться не во что было. От такой жизни, от постоянного недоедания умерло двое детей. Слабеньким рос и Анатолий. Бывало, возьмет сынишку на руки Ульяна, и слезами зальется. До чего тощенький, несуразненький, бледнюсенький, сама смертушка, только вот шевелится и зенки пялит, откуда силы берет.
Старший же сын давно женился и материнского дома не касался, отошел, что называется, и слышать о бедствиях семьи не желал. Не такого, стало быть, воспитали.
Ульяна от тяжелого батрацкого труда стала прибаливать, но когда узнала, что Анатолий хочет по найму в люди пойти, даже и слушать не хотела.
— Мал еще,— говорила она,— еще и девяти ведь нет. Потерпим, сынок, как-нибудь, оно не заметишь, как и обойдется.
Анатолий жалел мать и как мог помогал ей. Никто не видел его беззаботно бегающим по улице с ребятишками. И уже в том девятилетнем возрасте был он в доме маленьким, но хозяином. С утра до позднего вечера работал он в огороде либо ловил рыбу на Урале. В школу его не отдавали долго. Не было таких денег платить за обучение, да и одежды у сына не было почти совсем. Едва сойдет снег и до глубокой осени Анатолий ходил босой. Зимой же больше на печи или на лавке сиживал. Если на улицу соберется, то для этого случая была у него одна обувка с матерью. Так вот и жили.
Однажды среди ночи Анатолий услышал, как мать шепчет молитву. Про него была та молитва: «Чтобы сильным был сын, чтобы умел бороться с трудностями, чтобы грамоте как-нибудь обучился, чтобы храбрый был». Пригляделся Анатолий и увидел: мать стоит на коленях в углу перед иконой и счастья ему выпрашивает. Жаль стало мать. Анатолий молча подошел к ней, обнял за плечи, поднял с пола. Долго в этот вечер говорили они.
— Мама, ты хочешь, чтобы грамоте обучался, а сама на работу не пускаешь.
— Не говори об этом. Мал еще.
— Но ведь тогда я смогу купить учебники. Смогу по ним сам учиться,— не отступал сын.— И тебе легче будет.
Ульяна взглянула на сына и к своему удивлению поняла, что он повзрослел. В темноте он показался ей старше. И еще одно поняла Ульяна: не отговоришь теперь Анатолия от желания учиться.
Прошло несколько дней. У Анатолия началась своя трудовая жизнь. Было ему тогда десять неполных лет. Недалеко от их дома стояла маслобойка. Она принадлежала богатому соседу, но ею пользовались многие, правда, за определенную плату. Конструкция маслобойки довольно проста. В емкость засыпают семя, которое перетирается, отжимается и прессуется. Всей этой установкой двигают лошади, впряженные в вертушку. Вот Анатолий и нанялся погонять лошадей. Целую ночь слышится в ночной тишине его голос:
— Н-н-о-о, шалавые, н-н-о-о!
 За этот труд ему давали бутылку конопляного масла. Вот радости-то было, когда Анатолий впервые с матерью ели пареную пшеницу с маслом!
Зима снова оставила Анатолия без работы. Попросился он к одному хозяину, чтоб сапожничать научил, тот не принял. Пошел к молотобойцам. Приняли. Правда, должность дали незавидную. Стал он работать мальчиком на побегушках. Рад и тому, все же матери помощь. В кузнице каждый срывал свое зло на нем. Рыжий, веснущатый да тощий, Анатолий вызывал у них и смех, и издевки. Чуть что, сразу подзатыльник или уши надерут. А вообще-то его молотобойцы любили за исполнительность и покладистость.
Четыре следующих лета он работал у богатого соседа, пас овец. А когда получил первую зарплату, то решил купить гармонь. Ульяна как узнала об этом, сразу в слезы:
— Да ты что? С ума сошел? Нагишом почти ходишь, а такое задумал…
Но Анатолий давно уже тянулся к музыке. Кто только запоет, а у него в мыслях: будто он на гармони подыгрывает, даже пальцами вроде ощущает прикосновение к клавишам. Любую фальшь в пении чувствует. Раньше, когда не работал, знал, что не имеет права просить у матери такую покупку. Он тогда сам сделал балалайку из куска фанеры, струны выменял у мальчишек за рыбу. Несколько лет играл он на этой самодельной балалайке. Мелодию подбирал сам, на слух. Получалось у него, играть научился быстро на своей самоделке. Парни и девчата на вечорки приглашать его стали.
Теперь же, когда в руках накопилось целых сорок пять рублей, он не мог устоять от соблазна и не купить настоящий музыкальный инструмент. Анатолий спать перестал, все обдумывал, как мать уговорить, чтобы та согласилась, все-таки, купить настоящую балалайку.
Первый раз в жизни пришел Анатолий в промтоварную лавку. С матерью. Первый раз он примерял костюм, парусиновые туфли, пальто. Все купили. Балалайку тоже взяли. Не хватило денег только на рубашку. Ульяна настояла еще, чтоб сфотографироваться. Так и встал он перед объективом фотоаппарата во всем новом, только вместо рубахи — майка.
Этот день запомнился Анатолию на всю жизнь. Потому что после этого самого дня в жизни его начались свои радости. Советская власть в Верхнеуральске утвердилась окончательно. С бандами было покончено раз и навсегда. Советская власть открыла большие возможности перед беднотой. Но это были еще тяжелые годы.
Новая власть предоставила возможность учиться, и в числе первых Анатолий Егупов поехал в Магнитогорск и поступил учиться в ФЗО на токаря. Здесь он за три года прошел курс семилетней школьной программы. Его имя называли в числе лучших учащихся.
В родной город он вернулся квалифицированным токарем. Тогда в Верхнеуральске начала организовываться первая в районе МТС. Анатолий Егупов пошел и записался в нее в числе первых рабочих.
Не прекратил Анатолий свое любимое занятие музыкой. Сам изучил ноты, и теперь его звали во многие дома на праздники поиграть. Мать радуется: парень не пьет, а деньги в дом несет, жить стало легче. А сын перед самой войной заменяет балалайку на гармонь, потом и вовсе баян купил и играть научился быстро и хорошо. В доме Егуповых, кажется, радость поселилась, кабы…
Началась Великая Отечественная война. Страшные для Родины годы. Добровольцем пришел в райвоенкомат Анатолий.
Его определили в музыкальный полк. В глубине души он понимал, что это тоже нужно фронту, чтобы военные артисты приезжали к солдатам на передовую. Но принять это легко не смог, несмотря на всю свою любовь к музыке. Анатолий считал, что он солдат военного времени, а значит, должен быть на передовой, ходить в атаки, мерзнуть в окопах, освобождать землю, пусть даже ценою собственной крови.
И добился Анатолий своего. Направили его на фронт. Попал на 1-й Украинский, под командование генерала Рыбалко. Полк, в котором теперь служил Егупов, носил звание гвардейского. Помнил об этом Анатолий, когда шел в бой под Варшавой.
 71-му гвардейскому отдельному танковому полку было поручено освободить путь для продвижения советских войск на Варшаву. Впервые в бой пошли советские тяжелые танки «ИС». Анатолий был механиком-водителем одного из них.
Рано утром несколько советских танков покинули исходные позиции и двинулись в сторону села Стали близ Варшавы. Здесь-то и произошел жаркий бой, в котором на поле боя лоб в лоб встретились советские танки и фашистские.
В кабине танка становилось жарко. Вдруг вражеский термитный снаряд ударил в броню, в одно мгновение насквозь прошил танк. Перед глазами Анатолия все вспыхнуло. Он понял: танк горит. На ощупь поймал в пламени чью-то руку и крепко зажал ее в своей. Открыл люк и вывалился из танка, а через секунду рядом упал второй стрелок. Все это длилось одну-две минуты. Одежда на Анатолии горела сильным пламенем. Дальше не помнит ничего.
А потом — госпиталь. Долгие месяцы боролись врачи за его жизнь. Когда же смерть отступила, началась новая борьба за восстановление обожженных ног. Ему грозила ампутация обеих ног. Но военные врачи решились на операцию… Почти год пролежал Анатолий в марлевых повязках и в гипсе.
Когда сняли все и освободили тело, Анатолий совершенно не мог стоять на ногах, не мог ходить, не мог даже самостоятельно опустить ноги с кровати. Предстояли долгие годы борьбы. Анатолий предпринимал все, чтобы научиться ходить. Сначала гимнастика, потом долгие до изнеможения стойки на ногах, наконец, первые шаги от кровати до тумбочки, до двери, до балкона.
Однажды он попросил баян. Ему принесли. Но обгоревшие пальцы не слушались. Не было сил растягивать меха. Анатолий заплакал. Заплакал оттого, что и это любимое занятие отняла у него война. Однако с этого дня он уже не расставался с баяном. Он заставил играть свои больные пальцы. Врачи поражались, с какой настойчивостью и ожесточением боролся Анатолий за свое возвращение в жизнь.
В августе 1945 года вернулся он домой. Передвигался на костылях. Многое передумал он о своей дальнейшей жизни. Матери в глаза смотреть не смел, что калекой с войны вернулся. Какой он кормилец на старости лет?! Уж очень ее жаль было.
— Нет! Я буду ходить! Буду! — выкрикнул он матери как-то в отчаянии.— Мы еще поживем.
Только теперь о токарной работе он и мыслить не мог. Анатолий вернулся в Дом культуры. Первое время туда его приносили на руках. Здесь он организовал духовой оркестр, стал руководить хоровым коллективом. А вскоре его утвердили директором Дома культуры, и долгое время он работал на этом посту.
Прошло много лет. Многое изменилось в нашей жизни. Мы сидим с Анатолием Александровичем в его новом просторном доме. В нем есть все, что необходимо современному человеку в быту: холодильник и телевизор, мягкая мебель и ковровые изделия, магнитофон, домашняя библиотечка и всякие другие предметы быта.
Разговаривая с этим человеком, внимательно слушаю его, стараясь понять самое главное, самое важное. Откуда человек берет силы, чтобы бороться и побеждать? Анатолий Александрович заставил свои ноги жить заново, научил их ходить второй раз. Ведь были же в его жизни минуты, вспоминая которые, Егупов переживает в душе стыд, досаду. Было время, когда он то ли от горя, то ли от малодушия стал выпивать. Страшно теперь подумать, что так бы и размазал себя человек по жизни. Но Анатолий Александрович сумел найти в себе силу воли, повернуть жизнь по-иному. Он много работал над собой, он не потерял себя по судьбе.
1971 г.




Дядька Спиридон

Всю свою жизнь Спиридон Тимофеевич Дроздов прожил в глухом селе с ласковым названием Ельничек. Он был человеком огромного роста — под два метра, был абсолютно здоров, крепкого телосложения. Спиридон носил пышную бороду, как и все коренные сибиряки. Походка медлительная, вразвалочку. Говорил спокойно, с баском. Когда он появлялся на улице, за ним тут же пристраивалась шумная ватага босоногих ребятишек.
— Дядька Спиридон, расскажи что-нибудь! — приставали они к нему.— Ну расскажи!
— Вот оголтелые! Что привязались-то? — не останавливаясь, Спиридон направлялся к дому.— Али не знаете, где я живу? Приходите вечером, когда мамки коров подоят, тогда и расскажу.
А по вечерам, собравшись в его избе, ребятишки слушали удивительные истории о рыбке, которая умеет говорить, о великане-медведе, который стал хозяином сибирской тайги, о человеке, который умеет горы с места своротить. А пуще всего любили мальчишки слушать рассказы о войне, о храбрых русских солдатах, с которыми вместе Спиридон Тимофеевич всю войну прошагал до самого Берлина.
В родном селе любимым его занятием была охота на медведя. Люди говорили, что лучше дядьки Спиридона повадки лесного зверя никто на селе не знает. Во всем его виде было тоже что-то неуклюже медвежье. Да, поохотился он на медведя! Вот и губа разорванная, и ухо штопаное, и двух пальцев нет: одного на левой, другого на правой. Шрамов на теле не перечесть. А работает он, слава богу, до сих пор в леспромхозе сплавщиком. Зимой — на заготовке леса, а рано по весне, как только сойдет лед с реки, он сопровождает огромные флотилии лесных плотов по сибирским таежным рекам. Интересная работа, но опасная. Сколько раз ему предлагали перейти на другую, ведь уж и возраст немалый, в прошлом году восемьдесят стукнуло, да где там, Спиридон и слушать не желает.
— Постой, постой, чего это вы меня другой работой помыкаете? — огрызается он в таких случаях. Пальцы его начинают нервно теребить мочку уха — знак того, что он волнуется.— Али я план не выполняю? Нет, начальник, и отец и дед мой сплавляли лес. Уж коли бог не дал мне сына, видно, мне до смерти трудиться на земле надо.
В голову не приходило Спиридону, что жизнь все-таки повернет его судьбу по-другому. Совсем недавно Спиридон переехал в город. Здесь живет его единственная дочь Настя, по настоянию которой он и переехал. Правда, и раньше была у него мысль перебраться в районный центр, особенно после смерти жены. Но город, хоть и небольшой, пугал и даже отталкивал его. И если бы не Любка — озорная внучонка, ни за что не уехал бы. В прошлую зиму жила Любаша с ним в тайге. Привык к ней. Да и как не привыкнешь? Уж очень озорная и ласковая, вся в мать. Бывало, придет с работы Спиридон, она его на пороге встречает:
— Что это ты рано, дедуля? Ведь я еще не закончила свою работу. Ну, совсем маленечко осталось.
И наработала же Любка в тот день! Кота обстригла, оленьи рога, прибитые к стене, сорвала, а из занавесок нарезала тряпок — салфетками назвала. Слов подобрать не может Спиридон, чтобы выразить гнев свой, а молчит. Только сдвинул брови, да на проказницу посмотрел. А Любашка-хитрунья ловко вскарабкалась деду на колени, и шепчет, и целует:
— Дедуня, милый, я же хотела лучше, по-городскому. Ой, какой ты колючий!..
Ну как тут сердиться?
Забрали ее домой только весной. И не стало с той поры покоя у Спиридона. Холодно, неуютно в доме: нет Любаши-лепетуньи. Вот тогда и надумал он перебраться в райцентр на житье к дочери.
По приезде в город сразу решил, что пойдет работать. А то чем же в городе заниматься? Хозяйство городское известное: дом да кошка. Об огороде и разговору нет. «Скучно в городе жить»,— думает по ночам Спиридон.
Работать устроился на деревообрабатывающую фабрику. Работа понравилась сразу. Все вроде хорошо сложилось. Да только не по нраву ему некоторые городские порядки. Не любит Спиридон эти «модные», как он их сам называет, «общественные нагрузки». Умеет Спиридон дело делать: и дом построит, и баню срубит, и колодец поставит. Хозяйство из животины разной вести умеет, а вот «общественные нагрузки» сызмальства считает делом напрасным и пустым. Теперь же его на старости лет выбрали в общество охраны природы. Отказывался — не вышло.
— Спиридон Тимофеевич,— сказали на собрании,— вы человек уважаемый в коллективе. Всю жизнь прожили в тайге. Столько всякого повидали, и рассказы ваши о природе слушаешь не наслушаешься, до чего хороши… Так кому, как не вам, быть в этом обществе! Да и общество-то это работает не внапряг, как говорится, тихо, работы особой не делает никакой. Так что для «галочки» мы вас все-таки пропишем, чтобы по форме все честь по чести было.
После собрания народ кучковался и еще что-то говорил, но Дроздова уже среди них не было. Он ушел. А в понедельник после работы его вызвали в комитет Общества охраны природы. Председатель комитета Зубов Александр Иванович был совсем еще молодым, лет двадцати восьми. Завидев Спиридона Тимофеевича, поднялся навстречу.
— Очень рад с вами познакомиться. Садитесь,— Зубов протянул для приветствия руку.— Ну, как? Нравится в городе?
— Ничего, жить можно,— неохотно ответил Дроздов.
— Вы, я слышал, хороший охотник?
— Хороший или плохой, не знаю, но охоту люблю.
Разговор явно не клеился, и это радовало Спиридона, потому что пришел он сюда, чтобы отговориться от затеи по его «общественной нагрузке». На некоторое время Спиридон и сам замолчал. Потом полез в карман, достал трубку и мешочек с махоркой. Видно было по тому, как он не торопясь, набивал трубку, что готовится он к обстоятельному разговору. Вспомнив, однако, что находится в кабинете, Спиридон виновато посмотрел на председателя: дескать, удобно ли здесь курить? На что Зубов утвердительно кивнул головой.
Спиридон затянулся раз-другой табачком, душа его обмякла с головы до ног и внутри тоже, однако, он говорить не спешил. Уж больно Зубов прыток, да молод был рядом с ним. Одним словом, какой ни на есть, а для него Зубов — недомерок явный. Такого в тайгу не то что на медведя, на крота не пустишь — задавят.
Выдержав для солидности еще несколько секунд, Спиридон вдруг заговорил своим красивым, зычным и в то же время слегка утробным и мягким голосом. А тему выбрал самую любимую и желанную для него — о тайге. И говорил Спиридон так страстно и так красиво, что Зубов в одно мгновение будто исчез из кабинета и мысленно был уже там, в лесных таежных трущобах, даже показалось, будто услышал шум журчащих ручьев, ощутил запах сосновой смолы, зеленокудрой лиственницы. «Здорово умеет говорить этот Дроздов,— подумал Александр Иванович,— заслушаешься, любит, видно, он красоту земную, цены ей не знает. Теперь, думаю, самое время заговорить с ним о главном».
— Спиридон Тимофеевич, я очень рад, что именно вас выбрали в Общество охраны природы.
— А я, именно, не рад! — неожиданно вспыхнул Дроздов.— Что это за общество, если работы его не видно и не слышно,— повторил он «зубовские» слова.
— Вот это вы напрасно говорите. Есть у нас одна работа, от которой зависит очень-очень многое, в том числе и воспитание у подрастающего поколения любви к земле, природе-матушке. Предлагаю вам, как человеку исконно земному, заняться этим. Комитет назначил вас ответственным за выпуск экспресс-газеты «Природа». Мне столько о вас хорошего рассказали…
— А это уж совсем зря! — возразил Дроздов.— Ну какой из меня писака? Да и что писать о природе? Что деревья растут корнями в землю, а птицы летают с помощью крыльев? Я люблю природу, но ведь этого мало, факт.
— И все-таки,— перебил его Зубов,— я верю, что вы справитесь. Вот смотрю я на вас и думаю, что сама природа сотворила вас, а потом всю жизнь закаляла. Даже профессия-то у вас природная — сплавщик леса. Вы ведь с детства жили в тайге и цену каждому дереву знаете. Так что беритесь-ка лучше за дело,— добродушно, но с некоторым упорством говорил Александр Иванович.
Чтобы не наговорить ничего лишнего Зубову, Спиридон вдруг скоро засуетился, собирая остатки махорки в табакерку и прочие вещицы, которые так обстоятельно разложил возле себя на столе. Да и за окном уже опустились густые зимние сумерки — домой пора, однако.
Очутившись на улице, Дроздов почувствовал себя свободнее, к дому зашагал не спеша, на ходу сквернословя в адрес Зубова: «Какой орел! Молокосос! Он будет еще мной… Ишь ты!.. А как он ловко выговорил все мне… Да… И что ему надо? Ну, являюсь я членом Общества охраны природы, и точка. Что из этого стало? Есть же писатели, вот и пускай на здоровье пишут. В конце концов, они за это деньги получают».
Рассуждая таким образом, Спиридон не заметил, как добрался до дому. Войдя во двор и не зная, на ком выместить зло, он потрепал рыжую косолапую собачонку, неизвестно откуда появившуюся.
— Ишь, природа! — бормоча, Спиридон поднялся на крыльцо.— Ишь, общество! — он поднял ногу, чтобы сбросить с крыльца ведро, но передумал и занес его в сени.
В следующее воскресенье Дроздов, никому не говоря ни слова, встал рано утром и отправился на лыжах к своему школьному товарищу, соратнику войны Тимке, теперь уже деду Тимохе. Дед Тимоха работал лесником и жил со своей старухой в лесу на кордоне. Не дойдя несколько метров до леса, он остановился, чтобы поднять валявшуюся в лесу дощечку. Поднял ее и прочитал: «Берегите лес — источник богатства».
— Эт правильно! — вслух сказал Дроздов.— Лес — наше богатство!
Очутившись в лесу, Спиридон пожалел, что тайком покинул дом. Беспокоиться будут, факт. Он присел на корягу и решил позавтракать. Достал краюху хлеба домашней выпечки, кусок сала и луковицу. Тут его внимание привлек большой снежный ком напротив, напомнивший чем-то голову лося.
— Ах, и ловко! — залюбовался Дроздов.
У него появилось желание сделать эту голову совершеннее. Он поискал шишки — сделал глаза. Из веток смастерил рот и рога. Теперь лось превратился в оленя да и впрямь стал напоминать настоящего. Душу Дроздова согрела пробежавшая чувственная волна, будто что-то щеметнуло, стало хорошо. То ли он вспомнил детство свое, когда они в поддевках, подпоясанные кушаками, в лаптях и отцовских шапках лепили снежных баб, делали огромные снежные горы. То ли вспомнил, как он, будучи парнем, катался на лошадях, украшенных лентами да попонами, со своей Евдокией, а потом тоже лепили из снега. А может…
— Ишь ты, природа! — заговорил сам с собой Дроздов.— Неужто Зубов прав? Неужели природа — это вся жизнь наша? — он посмотрел на сотворенную голову «оленя».— Да я и сам понимаю, что так. Вот, видишь ли, вмешаться даже захотел в ее творение… А может, помог создать ей эту голову?
Он еще о чем-то некоторое время думал. Потом встал, огляделся вокруг. Перед ним плотной стеной стоял лес. Зимний лес. Высокие мохнатые ели были одеты в снежные шубы. Кое-где между елями виднелись березки: белые, стройные, хрупкие, несмотря на трескучий мороз, они стояли нагие. Ветвистые ели, чтобы согреть молодняк, старались прикрыть их своими ветвями. Иначе и не поймешь их сильное, дружное покачивание. В этом покачивании было желание сблизиться, обнять березки, согреть их своей кроной. Зимний лес качается и в тихую безветренную погоду. Наверное, для того, чтобы растормошить, заставить качаться другие деревья, чтобы им от этой игры стало теплее. Внизу из-под сугробов видны макушки деревьев-малышек. Они под толстым снежным покрывалом. Это метель и снег спрятали их, чтобы не замерзли в стужу. Спиридон залюбовался, глядя на дружное покачивание верхушек деревьев. Он вспомнил, как однажды к ним в Ельничек приезжал из района хор. Женщины в белых платьях, мужчины в черных костюмах. Они пели, дружно покачиваясь в такт песне.
Вдруг Дроздов услышал песню леса. Лес пел. Нет таких букв в русском языке, чтобы передать слова этой песни. Но зато какая мелодичность звуков, какая колоссальная шумовая энергия, какой ритм! Дроздов вспомнил военные годы. Вот он в маскировочном халате разведчика. В командирском блиндаже их стояло пятеро.
— Вы должны узнать, как охраняется вокзал и подступы к нему. Уже в течение недели мы не можем занять его. Я не хочу скрывать от вас, что задание трудное. Мы посылали две группы, и никто с задания не вернулся.
А потом возвращение в часть… Вернулось только трое. И если бы не лес… кто знает, удалось бы выполнить задание.
Еще вспомнил Дроздов те послевоенные годы, когда он возвратился в родной Ельничек. Приехал он сразу после окончания войны. Неприветливо встретило его село: избы были забиты, на улицах сиротливо, без ребячьего задора, сидели исхудалые ребятишки. Его изба была тоже на замке. Спиридон ощутил ту далекую боль в сердце, которую он испытал, глядя на сиротливо висевший замок. Буран мыслей пронесся в голове. Один… Один… Один. Зашел к бабке Устинье. И не узнал ее избы. До войны была она совсем другой. Бревенчатые стены тогда были тщательно вымыты, деревянный стол и лавки вдоль стен — выскоблены. Только и осталось от прошлого — икона в переднем углу, перед которой, сгорбясь, стояла на коленях Устинья. Услышав звук хлопнувшей двери, она обернулась.
— Кто там? — глаза ее смотрели куда-то в сторону. На лице отразилась ужасная гримаса, в которой была боль и радость, ожидание и испуг. Она не то улыбалась, не то хотела заплакать.— Кто? — Потом вдруг закричала: — Петя… Степа… Никита… Ребятушки мои!
Спиридон и слова не мог сказать, глядя на ослепшую старушку.
— Тетя Устинья, это я,— к горлу подкатился ком, когда она пошла к нему навстречу, вытянув вперед руки. Наконец натолкнулась на Дроздова, и пальцы ее медленно проползли по лицу, волосам, плечам пришельца.
— Спиридон?! — в голосе ее появилось недоумение.— Ведь тебя считали погибшим. Евдокия получила похоронную весточку. Как так?
Они сели на огромный кованый сундук возле окна. Спиридон комкал в руках вещевой мешок, не в силах начать разговор.
— Да, Спиридон, так уж случилось, что ослепла я,— как бы угадывая его мысли, начала бабка Устинья.— Четыре года света божьего не вижу. Слезами утекли мои глазоньки. Как началась война, так с первых дней и плачу. Ведь она, окаянная, всех у меня отняла: и мужа, и трех сынов. Полгода не прошло, как ушли на фронт, а я уж получила похоронные.
Из ее померкших глаз снова потекли слезы. Спиридон не в состоянии был до конца выслушать ее горе.
— А моя-то где? — сказал он, чтобы скорее узнать до конца всю горечь правды.
— Молодые бабы уехали на Уральские заводы делать пушки да танки, чтобы мужья наши фрицев поганых били. И вместе с ними ушла из деревни и твоя Евдокия. Очень она терзалась, когда получила о тебе похоронную…
Дроздов встал и очень осторожно, чтобы не перебивать речь Устиньи, вышел.
Утро следующего дня Спиридон встречал в поезде, который увозил его все дальше и дальше от родного села. Долго искал он свою Евдокию. Нашел, вернулись они в свое село.
Двадцать с лишним лет прожили вместе. Соседи удивлялись, что они, два совершенно разных по своему характеру человека, понимают с полуслова друг друга. У Спиридона характер жесткий. Бывало, вспылит, и в доме все вверх дном поднимет. Полетит все, что под руку попадется: и ковши, и туески, и бадьи с кулагой, а то и сундук весом около двухсот килограммов возьмет да и подымет над головой. Силищи не занимать! А Евдокия — хрупкая, маленькая — сидит на лавке и смотрит строгими глазами на него. Как только встретится Спиридон с ее взглядом, куда только прыть денется — сразу сникает. Сам начинает все в порядок приводить. Потом садится напротив ее и сидит молча, ждет, когда хоть словечко та скажет. Любил он ее крепко! Все эти комедии устраивал потому, что хотел иметь много детей, как у всех. Но судьба повернулась к ним по-иному. Родила Евдокия одну дочь, а больше врачи не разрешили. Спиридон и обиделся на жену, хотя где-то в глубине души ругал себя за это. Стал он с тех пор пить. Пил много. Однако Евдокию никогда не обижал. Наоборот, с ней он был ласковым. Помогал ей во всем. Называл ее не иначе как «донюшка».
Беда пришла в их дом неожиданно. В зимний воскресный день вздумала Евдокия пойти к сестре на заимку. Дорога лежала через лес. Пошла она, да только не вернулась. Не вернулась никогда. Нашли ее на дороге с разорванным горлом: рысь на нее напала.
Тяжело стало на душе Спиридона от таких воспоминаний. Поднялся он с коряги. Надел лыжи и покатил к другу Тимке. Вот уже из-за деревьев избушка лесника видна, но Спиридон замедлил ход, задумался: «Что же я скажу Тимохе? Что так, мол, и так, обидели меня. Избрали ответственным за выпуск газеты. Пожалей, Тимоха». А он мне ответит: «Не обидели тебя, а честь оказали. Зубов молодой, опыта еще нет. Хватки житейской тоже нет: молодо-зелено. А ты ему помоги, подскажи. Вместе обмозгуете, напишете, людям от этого радость». А Спиридону и ответить нечего.
Постоял он еще некоторое время у домика, да и повернул обратно в город, прямо к Зубову. К Тимохе решил в другой раз зайти.

1969 г.
 


Три дня из жизни сержанта.

От автора: В Отечественной войне 1941—45 гг. за освобождение Родины от фашизма участвовал наш земляк Карп Иванович Шиков. В боях Орловско-Курского направления за проявленный героизм Карп Иванович получил орден Великой Отечественной войны, медаль «За отвагу». Всего у него восемь государственных наград.
 Этот рассказ о трех фронтовых днях командира взвода сержанта Шикова. Всего о трех днях долгой войны.

День первый.

Шли молча, сосредоточенно. Только было слышно, как чавкает под сапогами жидкая дорожная грязь.
Изредка над колонной проносилось певуче-длинное: «по-о-о-од-тя-я-я-я-н-и-и-ись». И строй на миг оживлялся, шаг становился быстрее. Просыпались те, кто умел на ходу спать.
Это, как правило, были люди веселого склада. Они умели приспособить себя ко всяким неудобствам. В окопе такие чувствовали себя как на печи. Во время перехода в дождь и холод они умудрялись на ходу спать, словно в теплой постели, под обстрелом, когда от свиста пуль слов не слышно, такие весельчаки шутили. Их любили солдаты и без них война была бы более невыносимей.
Командир взвода сержант Шиков шел впереди. В его взводе тоже были такие парни: Халезин, Пономарев, Попов, Ляпин. Простые солдаты, без офицерских званий и должностей, а внимание к ним особое. Грели они солдат теплым словом, шуткой, силой своего веселого духа и нрава, готовностью помочь другим. Такие и умирали с улыбкой на устах, спеть русскую песню просили напоследок.
Был в их взводе солдат Вася Маленький. Фамилия его полностью соответствовала его росту. Казался он еще более тихим и робким рядом с бойкими и физически сильными солдатами. И только в бою Васю словно подменяли. Откуда только в нем смелость и сила бралась в ту минуту.
— Ура! — первым не задумываясь бросался он в атаку, зло и нецензурно бранясь в сторону фрицев. После первого же боя ему дали прозвище «Не дюже маленький».
По какой-то причине Вася не получал писем из дома месяц, другой, третий. Сник солдат. Замкнулся. С ним разговариваешь, а он смотрит тебе в глаза, и ничего тот взгляд не выражает, потому что думает Вася о своем.
Вот тогда-то и пришел к сержанту Потап с предложением разрешить ему сочинить красивое и любовное, но серьезное письмо одной его знакомой от имени Васи Маленького. И фотографию показал. С фотографии смотрела симпатичная девушка с нежным овалом лица, большими, как бы удивленными, глазами.
Разрешил сержант, а через две недели пришел ответ. Письмо было коротким. «Дорогой Василий,— начиналось оно.— Привет тебе и твоим фронтовым друзьям от всех, кто сейчас трудится в тылу. Завод наш, не останавливаясь, работает круглыми сутками. Я и мои подруги вообще не уходим из цеха. На ходьбу тратятся лишние силы, а восстановить их нет возможности. Паек очень мал. Мы лучше лишний час работаем у станка. Домой ходят только те, у кого дети малые.
Все мы очень верим в вас, Вася. Знаем, что не пропустите вы фрицев дальше, не дадите им заполонить землю жестокостью и нечеловеческими нравами. Из нашего дома ушло на фронт сто сорок три человека и уже погибло девяносто три. Нет их на земле! Но память людская сохранит о них самое хорошее, потому что каждый день, прожитый ими на фронте,— это испытание на смелость, а все, что они успели сделать,— подвиг во имя будущего! Солдаты, защищающие свою Родину от врага, не умирают! Потому что остается на земле мир, завоеванный ценой их жизни.
…Мы ждем вас с победой! Здесь, в тылу, мы самоотверженно работаем, чтобы быть сопричастными к вашему ратному труду! Выше голову, мой дорогой Василий! Я верю, что настанет день победы, и мы встретимся! Нина».
Письмо очень взволновало не только Василия. Его читали группами, на комсомольском собрании. Политрук выпустил стенгазету, где было полностью переписано это письмо, поднявшее дух солдат. Василия трудно было узнать. Из тихонького он превратился в напористого, смелого и решительного. Теперь уже не только в бою.
Но не дожил он до победы. В одном из боев погиб «Не дюже маленький Василий» под танком, оставив на земле веру в светлое будущее.
— Помнишь, сержант, письмо девушке писали от имени Василия? — спросил как-то Потап.— Так ведь это письмо мы написали моей учительнице. Я уже не первому так помогал. Я знал, что она ответит ему. Ответит так, что он, солдат, больше уважать себя станет и за победу жизни не пожалеет. Только ты никому не говори и за обман не считай. Хитромудрость эта моя придумана для спасения душ солдатских и настроения. Пусть они меня простят наперед.
— А фотография чья? — недоумевающе спросил сержант.
Потап достал из гимнастерки целую пачку разных фотографий, чем еще больше удивил командира:
— Откуда они у тебя?
— Трудно и долго рассказывать,— ответил Потап, и, помолчав некоторое время, сказал,— но ведь живут же они где-то…


День второй

Был получен приказ занять временную оборону. Одиночные окопчики расположились широким фронтом в шахматном порядке в несколько рядов.
— Командира взвода в штаб полка! — прокричал появившийся как из-под земли связной из штаба полка.
Штаб полка расположился в небольшом временном укрытии, которое соорудили сами солдаты из местного стройматериала. Кроме командира полка Карасева и начальника штаба в блиндаже находились еще несколько офицеров.
— Вот что, сержант Шиков,— Карасев подошел к вошедшему и положил руку на плечо,— ты не первый год на фронте и понимаешь, что бой с врагом сегодня неизбежен. Откуда здесь немцы и сколько их — вопрос. Чтобы ответить на него и многие другие вопросы, надо взять «языка». Возьми надежного человека во взводе и… давай, сержант, вперед!
Не успел Шиков даже руку к козырьку приложить и слово молвить, как в блиндаж буквально ввалился лейтенант Загайнов.
— Танки! — громко крикнул он.— Штук двадцать!
До своего окопчика сержант бежал не останавливаясь, без передыху. Очутившись в окопе, он доложил обстановку солдатам, которые и без того уже приготовились к бою. Танки приближались быстро. Их было много для такого узкого участка передовой. Расстояние сокращалось на глазах: пятьсот, триста метров… Уже хорошо были видны физиономии пехоты фашистов, следующей за танками вплотную.
— Подлюги! Идут как домой, гады! — зло выругался сержант.
Но только успел сержант отдать приказ «К бою! За Родину! За Сталина!», как вдруг окопчик в одно мгновение наполнился шумом и земляной пылью, поднимаемой гусеницами вражьих танков. Что-то со страшной силой сдавило грудь. Теряя сознание, сержант почувствовал, что он почему-то по отдельности ощущает боль в голове и теле. И вдруг наступила тишина, будто провалился куда-то.
К обеду бой закончился. Сержанта во взводе считали погибшим. Солдаты откапывали окопы молча, чтобы захоронить погибших. Когда достали тело сержанта со дна окопа и положили на землю, рядовой Синицын, наклонившись, по-русски, как это делают при прощании, поцеловал его в губы.
— Товарищи! — вдруг радостно закричал он.— Жив Карп-то! Жив наш командир! Тепленький еще и дышит. Надо его в санчасть доставить.
И словно услышав его, сержант открыл глаза. Некоторое время лежал не двигаясь. Потом осторожно, словно боясь обнаружить страшное, провел рукой по голове, туловищу, ногам.
Не найдя изъяна, сержант сделал попытку встать, но не смог. Очень болела спина, словно вместо позвоночника был вставлен металлический лом. Он хотел что-то спросить, но губы не слушались его, и звука не получалось.
В медсанчасти сержанта внимательно осмотрели. Он слышал, как пожилая женщина в форме военврача говорила о нем:
— В шоке, пройдет. Должно пройти. Дайте ему снотворное и поговорите с ним тепло.
Сержант все слышал, но не мог говорить. Он был рад, что жив и даже не ранен, что скоро сможет вернуться в строй. В голову лезли разные мысли: о доме, о своих фронтовых друзьях, вспомнились события последних дней и сегодняшние… Стоп! Он получил приказ командира полка взять «языка»… Пленный нужен, чтобы снабдить данные разведки новыми, конкретными… Но события развернулись так, что сержант даже не успел передать приказ кому-нибудь из своих товарищей… Любой ценой взять «языка»… Потап.
Мысль о том, что он не выполнил приказа, не давала покоя. Сержант осторожно, чтобы не потревожить других раненых, поднялся…
Потапа отыскал он быстро. Вокруг него сидело человек пятнадцать солдат. Они то и дело прыскали от смеха. Сам Потап не смеялся. Сержант подошел к своему другу, легонько тронул его за плечо.
— Сержант?! — испуганно, но радостно воскликнул Потап.
Сержант приложил палец к губе и покачал головой, мол, не болтай лишнего. Они отошли в сторону. Сержант, у которого не было еще речи, жестами объяснял задание, как мог. Однако объяснять долго опытному фронтовику Потапу не пришлось.
— За «языком» идти сегодня ночью? — чтобы убедиться в правильности своей догадки, переспросил Потап. Сержант подтверждающе кивнул головой.— А с кем?
Взгляд сержанта был красноречивее слов.
— С тобой, командир, хоть на край света, но в другой раз.— Потап говорил медленно, баском.— Сейчас не могу, потому как ты есть раненый.
Сержант жестом показал, что это решено твердо, и Потап подчинился. Сборы были короткими.
Берег реки Зуши оказался поросшим мелким кустарником. При вспышках ракет удалось разглядеть в одном месте у берега бревна, доски, ящики, жестяные консервные банки. Сержант толкнул Потапа в бок и знаком показал, что здесь и будем переплывать.
— Похоже, здесь фрицы переправлялись неоднократно,— прошептал Потап.— Видимо, место удобное.
Ползком добрались до берега. Бесшумно спихнули в воду пару бревен, чтобы под их прикрытием переплыть реку.
До середины реки доплыли без происшествий. И вдруг с берега гитлеровцев донесся звук, похожий на плеск воды. Словно кто-то купался. При очередной вспышке ракеты разведчики увидели фрицев. Раз, два… одиннадцать. Купались молча. Тоже, наверное, из предосторожности. Развернув бревна по течению, разведчики поплыли от них. Метров двести проплыли по течению и снова повернули к берегу.
Теперь, подплывая к берегу, услышали лай собак. Видимо, деревня находилась совсем близко. Осторожно ступая, вышли на дорожку, которая привела к родничку. На траве невдалеке от источника валялась немецкая губная гармошка. Решено было «языка» ждать здесь.
Пролежали довольно долго. И вдруг услышали звуки еще одной губной немецкой гармошки. Фриц старательно выводил русскую «Катюшу». Звуки явно приближались и становились все слышней. Вот они уже над самым ухом… И в тот момент, когда фриц перегнулся через деревянный срубик зачерпнуть ведром воду, Потап резко выпрямился, ловким прыжком выскочил из засады и в одно мгновение скрутил его.
— Сержант, давай-ка прикрути его мне на спину. Так сподручнее ползти будет.
На рассвете «языка» доставили в штаб полка.
Сержант Шиков и рядовой Попов были представлены за эту операцию к боевой награде.

День третий

Ночью подошла артиллерия. Теперь задача форсирования Зуши и захвата села Новоселье облегчилась. Артподготовка продолжалась два часа. Как только стихли раскаты последних взрывов, раздалась команда:
— Вперед!
Началось форсирование реки. Фашисты обрушили сокрушительный огонь на головы плывущих в реке солдат. Переправа буквально кишела телами, а на поверхности воды торчали головы и боевые оружья, которые старались не замочить. Кто не умел плавать, брал подручные средства и переплывал Зушу.
Сержант вошел в реку последним. Вдруг почувствовал, что кто-то жестко схватил его за ногу и с силой тянет вниз под воду. Поднырнув, сержант вытащил Хасана. Тот уже успел нахлебаться воды и был без чувств.
— Держись, браток,— и сержант, подтащив солдата поближе к себе, поплыл к берегу. Солдаты подхватили Хасана и тут же привели его в сознание.
Река буквально бурлила под пулями, солдатскими бодрящими, перемешанными с русским словцом, и, кажется, в берегах поднялась, до того бесчисленно было войск в ночной реке. Обернувшись, сержант увидел на середине реки Потапа. За него уцепились разом несколько человек. Потап что-то кричал им, пытался высвободить руки,— бесполезно. Стало очевидным, что в панике они могли потопить друг друга. Сержант в ужасе подумал, что может потерять верного друга…
— Потап! — крикнул неожиданно он и удивился появлению голоса.— Потап! — крикнул снова и бросился в воду на помощь своему товарищу. Вдвоем с Потапом они вынесли на берег еще пять человек.
Те, кто переплывал Зушу, сразу шли в атаку. Несколько раз пытались атакующие подойти как можно ближе к селу, но каждый раз отступали, потому что фрицы довольно основательно здесь укрепились. Убитых и раненых с каждой атакой становилось больше.
Со стороны деревни к берегу плотной стеной пошли вражеские танки.
— Приготовиться к бою! — скомандовал сержант.
Прижатые к реке войска стояли насмерть. Отступать было некуда. В воде еще было много солдат. Потребовалось много мужества и геройства, чтобы превратить гитлеровские танки в мертвые точки, годные теперь только для прикрытия при наступлении. Наступила тишина. «Мертвая» — называют ее «прожженные» в боях сражений фронтовики.
Это была последняя победная атака. Замполит полка Казаков с криком «Ура!» бросился в бой, подняв солдат. Фашисты ответили шквальным массированным огнем.
— Вперед! — кричал сержант, неожиданно оказавшись рядом с замполитом. Рядом и за спиной, всюду на окраине деревушки слышалось многоголосое «Ура!».
Вдруг бегущий немного впереди замполит Казаков резко остановился, так же резко повернулся назад и упал к ногам сержанта, разбросав в стороны руки.
— Товарищ старший лейтенант! — сержант Шиков наклонился над раненым.
— Веди в атаку, сержант,— проговорил он с трудом.— Ты один остался в живых из командиров взводов. А меня оставь пока в покое. После боя возьмете.— Собрав последние силы, Казаков крикнул: — Ни минуты не трать зря. Приказываю: веди солдат в бой!
Это были его последние слова. Осторожно опустив Казакова на землю, сержант достал документы замполита, на долю секунды замер, снял пилотку, утер ею лицо и уже через минуту решительно крикнул:
— За мной! За Родину! За Сталина! Вперед!
Вдруг что-то обожгло его слева, но боли никакой не почувствовал. Скорее догадался, теряя сознание, что ранен, чем почувствовал. Когда очнулся, рядом никого не увидел, кроме трупов. Левая рука была сильно окровавлена. Разорвав нижнее белье, он сделал себе перевязку. Очень кружилась голова.
Преодолевая боль, поднялся с земли сержант и пошел назад в тыл, надеясь встретить санитаров. Переплыв Зушу, он снова потерял сознание. Очнулся в темноте. На третьи сутки его подобрали местные жители. Они же отправили сержанта в госпиталь. Левую руку пришлось сразу ампутировать — началась гангрена. Понадобилось много времени, чтобы восстановить состав крови, вернуть организму жизнедеятельность. И тут выяснилось, что у сержанта поврежден позвоночник. Это случилось, когда танком был раздавлен окоп, в котором он оказался.
Месяцы провел сержант в госпиталях. А когда выписали, то в военном билете пометили, что для военной службы не пригоден. Спорил сержант, ходил, доказывал и врачам и в военкомате: как, мол, так — не годен? Нет правой руки, а я же левша, значит, годен. Да не уговорил он строгих военачальников. С той поры началась у сержанта Шикова мирная трудовая жизнь, за которую он пролил столько крови.

1984 г.



Этих дней не забыть

От автора: Эту историю рассказал мне в 1978 году участник Великой Отечественной войны Федор Андреевич Смирнов, который после войны проработал заправщиком на отделении Большой Бугодак совхоза «Уральский». Своих сыновей фронтовик воспитал в духе большой преданности Родине.

В январе 1945 года наши войска заняли венгерский городок Сехешфехервар, к северо-востоку от озера Балатон. Здесь, в городе, были разбиты военные госпитали. Неожиданно в одну из морозных ночей прорвавшаяся через фронт огромная группировка немецких войск со стороны озера штурмом заняла город. Последние бои перед Днем Победы происходили в населенных пунктах и часто рознили формирования российских войск. Вот и в этот раз находившаяся в городе небольшая группа русских солдат была захвачена в плен. Некоторым удалось бежать и прорваться через осаду гитлеровцев к своим.
Жестокие зверства учинили фашисты над обезоруженными ранеными, попавшими в их плен. Они выкалывали глаза, отрывали руки, ноги, вырезали на теле звезды и немецкий крест. Буквально в километре от города, на реке Дунай, 16-й железнодорожный батальон, в котором я служил, возводил разрушенный мост, готовя переправу советским войскам. Наутро, когда немцы увидели вновь смонтированный мост, они открыли обвальный артиллерийский огонь. Сутки длился бой на переправе.
Нашему батальону отступать было некуда. Ведь уйди мы на ту сторону реки, немцы в два счета разрушат мост, который стратегически необходим для дальнейшего продвижения подтягивающихся с востока русских войск. Поэтому все стояли насмерть. Переправа была сохранена, и уже через сутки по ней прошли войска Красной Армии.
В этом же 1945 году по приказу Сталина 16-й железнодорожный батальон и Дунайская флотилия были переброшены в Югославию. Здесь советские инженерно-технические войска восстанавливали разрушенный до основания мост через реку Дунай в городе Белграде. На строительство не раз приезжал Иосиф Броз Тито. С солдатами был он очень прост, не гнушался скудного армейского пайка. Когда закончилось строительство моста, командование сообщило приказ о переброске части советских войск в глубь России.
День отправки был днем торжественных проводов русских воинов. На центральной площади состоялся большой митинг. Сюда собрались жители столицы, советские солдаты, члены правительства освобожденной Югославии. Прозвучали гимны республик-побратимов. Русский полковник Колокольников зачитал список особо отличившихся на строительстве моста. От имени югославского народа выступил представитель правительства страны и выразил признательность и благодарность. В числе награжденных правительством Югославии был и я.
Мы покидали город под звуки русской гармошки. Кто-то запел «Эх, Андрюшка!». И хоть песня звучала и солдаты смеялись, но никто еще не забыл тот, другой город, когда тишину улиц нарушали выстрелы, взрывы, гул гусениц танков по мостовым, вымощенным булыжником, и грубая, лающая фашистская речь. Сейчас это в прошлом. Но никто не должен забывать страшные дни 1941—1945 гг.
Хочу сказать своим потомкам и всем, кто слышит: пусть над нами трубят не военные канонады, а русские гармошки-хромки.




Задание выполнил!

От автора: Рассказ участника Великой Отечественной войны Константина Михайловича Петрова в 1977 году (поселок Карагайский). Сельчане никогда не забудут своего земляка, который на войне и в мирное время честно трудился. В их семье хранят сегодня четырнадцать правительственных наград.

Великую Отечественную войну прошел я в составе 129-й дивизии, где служил в особом саперном батальоне. Ранения боевые у меня были, были и награды. Шесть медалей и три ордена имею. Первый орден получил в 1943 году.
 Наша дивизия крепко билась, отбрасывая фашистов все дальше и дальше на запад.
Произошло это на Орловско-Курском направлении. Я, тогда в звании старшего сержанта, командовал пулеметным расчетом. Славные у меня были ребята-пулеметчики: смелые, выносливые. Не раз ходил я с ними в разведку, не раз участвовал в рукопашном бою с фрицами.
Но этот эпизод в моей памяти остался навсегда.
Был тихий зимний вечер. Уже несколько часов мы не слышали ни одного выстрела, что так необычно на войне: тишина пугает и настораживает.
В окопах в такие часы затишья идет своя жизнь. Одни приводят одежду в порядок, другие стихи читают, вполголоса песни поют, а третьи, отыскав закуток, просто дремлют. Помню, примостившись на порожнем ящике из-под патронов, я писал письмо жене Наташе. Я всегда в свободную минуту писал письма домой, в далекую деревню Ложкина. Семья осталась здесь. Две дочери, сынишка. Знал, как тяжело им там. Наталья в поле и на ферме работала. Две медали «За доблестный труд» получила. Сама работала и дочерей как могла рядом держала, все объясняла, что сейчас везде фронт. «Если отец не щадит своей жизни, и нам не к лицу в стороне быть» — так писала она в своих письмах. А в конце войны старшенькой дочери, мы ее по матери Натальей назвали, тоже медаль «За доблестный труд» дали. Да только тогда, в окопе, я этого не знал. Не знал, что пятнадцатилетние дочки работают день и ночь, не отставая от взрослых. Тогда я просто писал: «Родные вы мои! Покуда живы русские солдаты и сильны духом, быть земле русской. Ваш отец будет биться, пока хоть капля крови есть в его жилах. Нелегко нашему брату, многие полегли под вражьими пулями. Третьего дня похоронили Игната. Помнишь, что танк подорвал, я писал вам о нем. Славный был парнишка. Письма твои, дорогая женушка, теплые и нежные, читаю ребятам вслух. Сначала сам, а потом и им прочту. Ты уж не серчай: на войне мы все как один. И письмо из дома — оно для всех в радость».
Не успел я письмо закончить, слышу, по окопу из уст в уста передается: «Старшему сержанту Петрову в блиндаж командира батальона — капитана Черных». Сложил я аккуратненько недописанное письмо и в тайничок положил, в кисет, что дочки смастерили сами и вышили перед войной.
В штабе было так накурено, что я не сразу отыскал худощавое лицо командира. Он сам вышел мне навстречу. Обнял за плечи, посадил к столу. Сам сел рядом. Во всех его движениях я видел большое проявление уважения и внимания к простому солдату.
— Вот такие, Петров, дела… — начал командир.— Вызвал тебя неспроста. Хочу посоветоваться.
И он рассказал мне о предстоящем решительном наступлении, о готовящемся маневре советских войск. О том, что надо этой ночью взять «языка», желательно офицерского звания, чтобы уточнить некоторые данные. «Язык» нужен был Москве. Я внимательно выслушал командира и сказал, что готов выполнить любое поручение, любое задание, если это надо для общей пользы. Мы еще долго обсуждали, как успешнее совершить вылазку.
В полночь я, командир взвода Серков, мой напарник по орудию Сима (так звали мы земляка из Челябинска Семена Ушакова за его веселый нрав и красивую наружность) двинулись к фашистским укреплениям. Около километра надо было ползти до немецких окопов. Неожиданно, словно почувствовав наши намерения, фашисты открыли огонь, стреляли осветительными ракетами, а затем непрерывным огнем обстреливали местность. Ползти становилось труднее и труднее. Погиб Сима, а потом и Серков. Я продвигался вперед один. Значит, одному и задание выполнять. «Надо привести в штаб языка,— преследовала меня мысль.— Надо! Надо!»
Уже слышна немецкая речь. Десять, пять метров…
Впереди замаячила долговязая фигура в немецкой офицерской форме. В одно мгновенье вскочил я во весь рост и повалил фашиста на землю. Не вскрикнул даже ненавистный захватчик-враг. И откуда только во мне сила взялась! Схватил я фрица в охапку и во весь рост через поле побежал, делая виражи и зигзаги, чтоб только пуля-дура не поймала, надо же доставить фрица, не зря сюда полз. Бежал — и не мешали мне уже взрывы и раскаты орудийные: быстрее, быстрее к нашим, там ждут «языка»…
Словом, я выполнил задание. И за это мне перед строем вручили орден Славы III степени.




Встреча

От автора: эта уже послевоенная история, которая произошла с двумя фронтовиками в г. Верхнеуральске, записана со слов Николая Игонина —  участника Отечественной войны.

С Александром Кузнецовым мы живем на одной улице. Вместе на рыбалку ходим. Но до недавнего времени не знали мы, что участвовали в 1945 году в сводной разведке на реке Одер, близ города Штемпли.
Как-то сидели мы с ним и читали страницу «Красная Звезда» в нашей районной газете. Там есть такой подзаголовок «Где же вы теперь, друзья-однополчане?». Оба мы — бывшие фронтовики. Естественно, что воспоминания нахлынули на нас.
 — Однажды утром, перед наступлением на Штемпли,— рассказывал мне Александр,— я получил приказ выехать в разведку. Надо было под прикрытием тумана проскочить через четыре одерских моста. Ехали на предельной скорости. Первый мост…
 — Но он был разведен, так что мы чуть не нырнули с него, если бы не сработали тормоза,— продолжаю рассказ друга, потому что был там и видел это.
 — Вдруг вспыхнула ракета, и на нас обрушился огонь крупнокалиберного пулемета,— прервал меня Александр, и мне показалось, что он спешит опередить меня, пересказывая события фронтовых лет. Он даже не реагирует на мое удивление, что говорим мы об одном событии.
 — Все в нашей машине были убиты. Я бросился на насыпь. Глазам предстало ужасное зрелище, от чего я не мог слова молвить, даже двинуться с места… — вновь продолжаю я рассказывать ситуацию этого эпизода.
 — Ты бы так и стоял, если бы я не толкнул тебя в кювет,— улыбка озарила лицо Александра — наконец-то догадался, что говорим мы об одном и том же эпизоде.
 — Так это был ты, Николай? — сквозь слезы проговорил мой собеседник. Мы крепко обнялись.
Вот так более чем через четверть века узнали мы о нашей встрече на Одере.
 
1970 г.
























Медаль за отвагу

 От автора: Петр Леонидович Селедков вернулся с фронта в 1945 году. На груди его — множество наград. Одна из них — значок «Отличный повар». Все эти годы работал Петр Леонидович слесарем на пивоваренном заводе. Много благодарностей и грамот получил он за свой труд. С 1964 года носит он почетное звание ударника коммунистического труда. Не оставил П. Л. Селедков производство и после того, как коллектив проводил его на заслуженную пенсию. Долго оставался в строю ветеран.

Вообще-то на фронт я уходил стрелком. Но в одном из боев погиб повар. На его место назначили меня. Ох, и сердился я! А куда денешься? В армии дисциплина строгая, а на войне дисциплина беспрекословная: приказ командира — закон.
«А какой от повара на фронте толк?» — так думал я вначале и даже пытался отговориться от этой должности.
 Но потом мнение мое переменилось. Не только кашу варить — твоя обязанность на войне. Повар — тот же солдат, даже больше: он начальник и командир солдатского настроения. Вот, к примеру, подходит к тебе командир и говорит:
— Ты уж, Петро, сегодня солдат получше покорми. Завтра в наступление идем,— и ни слова больше. Я его очень понимаю и стараюсь повкуснее да посытнее сготовить.
Однако и с поваром случаются фронтовые операции, и в бою, случается, участие принимает.
 Был со мной такой случай. С сентября 1941 года я участвовал в обороне Ленинграда. Нашей части было дано задание во что бы то ни стало перейти через реку Волхов и взять штурмом военный завод, оккупированный фашистами.
Когда в бой ушли последние бойцы, я получил приказ готовить обед к трем часам. За пищей они пришлют связного. Но к обеду бои не только не стихли, а наоборот — усилились. Фашисты бомбили город и наши позиции с воздуха, обстреливали с «моря» и суши. Бои продолжались без передышки. Уже и час дня, два прошло, три часа минуло по моим ожиданиям, а связного нет. Обед стынет. Что делать? Неужели оставлять солдат на передовой без еды?
Подумал я, подумал, потом загрузил бачки едой, вскочил на облучок и погнал коней вперед. А куда ехать — толком не знаю. Выскочил на какую-то полянку, остановился, оглядываюсь. Вокруг — густые кусты, над головой пули свистят. Куда, думаю, теперь? Смотрю, а из кустов несколько фашистов выскочили:
— Рус, капут! Рус, сдавайс!
Нет уж, будь что будет, а в плен не сдамся. Почти на месте развернул я лошадей. Да так, что вся моя кухня свалилась с двуколки. Эх, жалость-то какая! Но медлить некогда, оставил все котелки на поляне. Во весь дух погнал я лошадей по дороге. Теперь-то я знал наверняка, где наши. Сориентировался по стрельбе.
Вот и наши позиции. Наскоро раздаю сухой паек: сахар, хлеб, консервы. Солдаты берут и жуют провиант. Но бой ведь не прекратишь ради такого случая. Потому солдаты жуют паек вперемежку с пылью, гарью и кровью, не прекращая огня, не выпуская из рук винтовки, пулемета. А я дальше бегу по окопчику. Но что такое? И вижу, что у двух пулеметов нет ни одного солдата, рядом у другого орудия тоже нет. И дальше метров на сто лежат прямо на орудиях и на дне в окопчике парни русские замертво. Выходит, погибли здесь наши солдаты, потому и умолкли их пулеметы.
Выглянул я из окопчика: два немецких танка идут прямо сюда. Черт! Если пройдут в тыл, значит, поделят на части наших, окружат, и тогда хана солдатикам, разобьют по горсточкам.
 — Э-эх! — кричу.— Двум смертям не бывать, одной не миновать!
Кинулся к пулемету, что ближе ко мне был, и давай строчить из него непрекращающимся пулевым «дождем». Кончились тут патроны, я к другому побежал пулемету. Выпустил очередь пуль, да приостановился и стал гранаты кидать. Кинул несколько штук и снова за гашетку пулемета засел.
 — Петро, спасибо тебе,— слышу голос командира нашей части Ильи Матвеева, неизвестно откуда появившегося рядом.— Помог ты очень...
Но я его слушаю, а сам палю и палю из пулемета, остановиться не могу.
 — Да уймись ты,— кричит командир,— все стихло давно.
 Выглянул я из окопа, а невдалеке танк со свастикой дымится. Это один из тех двух, которые на меня перли. Загородил фриц обзор, вот я его и «рикашетил» из пулемета.
 Вечером мне перед всем строем вручили медаль «За отвагу».
А всего в оборонительных боях за Ленинград я получил две медали «За отвагу», медаль «За оборону Ленинграда» и две благодарности, подписанные Сталиным.

1979 г.













В огне сражений

От автора: Сергея Васильевича Шварева в поселке Межозерный знают как хорошего товарища и опытного машиниста экскаватора. На его счету тысячи тонн поднятой им руды. В 1947 году Верховный Совет Башкирской АССР награждает его Почетной грамотой за трудовые успехи. В 1952-м году получает он похвальный лист Министерства угольной промышленности. В день 20-летия победы над Германией генерал-майор Краковский лично поздравил Сергея Васильевича почтовой карточкой. С. В. Шварев — участник Великой Отечественной войны. На его груди шесть медалей, два ордена Славы и Отечественной войны. Сергей Васильевич — желанный гость молодежи. Любят школьники послушать его интересные рассказы о войне.


— Службу свою я начал на Дальнем Востоке,— вспоминает Сергей Васильевич.— Был механиком-водителем танка «Т-26». День, когда началась война, очень запомнился. Вместе с другими в солдатском клубе я смотрел фильм «Трактористы». В зале смех, шум. Неожиданно показ фильма прервали. На сцену вышел командир нашей части и объявил:
— Сегодня без объявления войны на территорию нашей Родины вторглись войска фашистской Германии. Солдаты Великой России! На нашу долю выпала честь защищать Родину от врага. Началась война!
Через несколько дней наш танковый корпус был погружен на железнодорожные платформы, а еще через несколько дней мы были на фронте.
Первый бой произошел в поселке Крапивино Смоленской области. По данным штаба, основные немецкие силы дислоцировались на данный момент в Смоленске.
Танки на одном из железнодорожных тупиков выгрузились с платформ, и вся техника танкового корпуса направилась в город. Но не проехали и одного километра, как нас начали обстреливать автоматические пушки противника. За каких-то сорок минут было уничтожено двадцать восемь наших танков. В отряде воцарилось нервное напряжение. Растерялись даже видавшие виды офицеры. Бой был первым, и результат его — неожиданным. Тут наш находчивый командир приказал отступить, и, вновь сгруппировавшись, мы навязали врагу новый бой — молниеносный, ответный и неожиданный. Бой длился гораздо короче первого. Русские солдаты — парни российские — буквально подмяли фашистскую батарею.
Дальше война перебрасывала меня по разным фронтам. За службу Родине и определенные заслуги при исполнении солдатского долга награжден.
 Орден Славы III степени я получил в августе 1943 года за участие в операции на Орловско-Курской дуге. Наши войска с боями продвигались за отступающими немецкими частями. Приходилось каждый город, мост, вокзал брать штурмом. Случилось так, что и этот мост пришлось взять атакой. При отступлении немцы оставили на противоположном берегу артиллерийскую засаду. Несколько подбитых советских танков мертвыми точками стояли на подступах к мосту.
Нашему экипажу было поручено выбить засаду, сохранить мост и обеспечить переправу основных частей наших войск. Долго сидели мы в тот вечер в командирском блиндаже, обдумывая план операции. Когда же решение было принято, уснули, как и бывает на войне, тут же возле танков, не теряя времени перед боем. А перед рассветом нас поднял командир экипажа лейтенант Кулага.
— План такой, ребята,— начал он,— мы еще до рассвета должны перейти этот мост на немецкую сторону. Не обращая внимания на стрельбу, необходимо отойти на левый фланг и оттуда стрелять по батарее противника. Ясно?
Быстро заняли мы места в своих машинах. Ориентируясь на перестрелку днем, мы четко знали расположение батареи противника. Но в темноте немцы могли сменить орудийные точки.
Однако раздумывать было уже поздно. Мы выехали на мост. Стрельба по нашим танкам, как по мишеням, началась одновременно справа, слева, в лоб. Стало совсем ясно, что расчеты наши о месторасположении фрицев не оправдались. Противник под прикрытием ночи занял другую позицию. Миновав мост, моя машина остановилась как вкопанная, потому что снарядом была разорвана гусеница.
— Не робей, ребята. Бей гадов! — крикнул наш командир.
Кто был в танке, тот знает, как мало в нем места. Плечом танкисты чувствуют друг друга. На меня повалился радист Виктор Ульянихин, и я понял, что он убит, но времени отодвинуть его от себя у меня не было. Дотянувшись до рации, я надел наушники, из которых доносились обрывки команд. Не успел сообщить в штаб о происходящем, как связь неожиданно прервалась.
 Вдруг танк сильно рвануло, и вскоре мы увидели языки пламени через смотровые отверстия брони танка. Загорел рядом со мной тяжелораненый командир Кулага. С большим трудом мы открыли крышку люка и вынесли горящего лейтенанта. Сколько это заняло времени, никто не считал, но когда мы вылезли из горящего танка, по берегу уже шли наши танки и пехота. Значит, переправились, значит, мост отстояли.
 Опомнился я в госпитале, и через несколько дней мне и моим товарищам вручили ордена Славы. Оказывается, в тот день через мост переправился весь наш мотострелковый батальон, танковая бригада и пехота. Потери были самые наименьшие.

1971 г.


Война была такой долгой…

Исповедь.

Еще до встречи с Константином Ивановичем Коныгиным я прочла написанные им более чем на десяти страницах воспоминания, которые он назвал «Этот день мы приближали, как могли…». Написан материал интересно. Но я уловила меж строк некую напряженность слога самого автора, что-то вроде недосказанности. Короче, мне показалось, что автора письма что-то мучает. Позвонила Константину Ивановичу домой, и спустя несколько дней мы встретились. Я оказалась права в догадках. Он пришел ко мне в кабинет с огромной красной папкой, полной документов, справок, газетных вырезок, и с порога взволнованно сказал:
— Тут вся моя жизнь. Прошу вас, помогите.
Сверху лежал цветной фотопортрет Коныгина.
— Эта фотография несколько лет у нас на заводе висела на стенде «Они сражались за Родину»,— рассказывает ветеран войны.— А потом ее сняли и мне отдали. Обозвали меня самозванцем, что к войне никакого отношения не имею, что медали «За боевые заслуги» куплены, и прочее, и прочее. Причем предъявлено это обвинение было публично через газету. Я уже немолодой, годы свое берут, и очень мне не хочется уйти из этого мира с тяжелой ношей виновного. А также не хочется, чтобы и те, кто обо мне в свое время говорил плохое, остались грешными в мыслях своих. Вот и решил я публично исповедоваться перед людьми. Слушайте и пишите.
Родился я в 1927 году. Рожденные в этот год были последними призывниками на Великую Отечественную войну. Мне было тогда семнадцать. Я прошел военные курсы от военкомата. Нас готовили для прохождения службы на восточной границе, потому что война сорок пятого года заканчивалась. В 1941 году мне было четырнадцать лет, и я вместе с другими подростками в деревне вместо здорового мужика работал. Я и в самом деле был крепышом. И война свое сделала: все мы вмиг подтянулись, вдруг стали старше умом и телом.
Так вот, как надел я солдатскую форму в 1944 году после окончания курсов, так до 1957 года и не снимал. И был я за это время курсантом, солдатом, младшим офицером. Был на западе, на востоке, а после войны по приказу не снимая формы служил на секретных государственных объектах, в том числе и на «Маяке». Вот документы это подтверждают: я, моя жена и двое сыновей были там во время аварии.
Я это для того рассказываю, чтобы не думали, что во время войны я отсиживался где-то. На передовой, конечно, быть не довелось. А медаль «За боевые заслуги» мне дана за задержание особо опасных преступников. Трое их сбежало из камеры. Я тогда служил в ОВД и принимал участие в поимке.
Не сержусь на ветеранов-фронтовиков, которые отвергли меня как фронтовика. Они правы, какой я фронтовик, коль на фронте не был? Но участником Великой Отечественной войны считал себя всегда и сейчас считаю. Это подтверждает и федеральный закон «О ветеранах».
 Приближается юбилейный День Победы, и мне хочется встретить его радостно, с открытой душой. И если в чем-то моя вина была перед вами, дорогие ветераны-фронтовики, давайте простим друг друга. Очистим свои души добротой. Мне было так приятно, когда вы доверили мне 23 февраля возложить венок у Вечного огня.

От автора: Так закончил свой рассказ Константин Иванович Коныгин, а у меня родилась идея организовать «круглый стол» с теми, кто в годы войны так же, как и он, трудился и служил на сложных и ответственных участках, которые имели одно название — фронт. И совсем не важно, был ли это трудовой фронт в тылу или боевой фронт на поле брани. Главное, что победу над захватчиками желали и ковали все от мала до велика во всех уголках России.

В тылу тоже ковали победу!

Для разговора мы пригласили ветеранов войны и труда самого крупного предприятия Чебаркуля — акционерного общества «Уралкуз». А может, еще и потому, что этот завод был построен за семьдесят пять дней в 1941 военном году. Ровно через семьдесят пять дней после эвакуации завода «Электросталь» здесь была изготовлена первая штамповка для самолетов военной авиации.
Молодым современникам это покажется невероятной фантазией, что за два месяца с нуля был построен военный завод. Хочу подлить масла в огонь и сказать, что в строительстве завода, в монтаже его оборудования принимали участие не только опытные специалисты, кадровые рабочие, эвакуировавшиеся с «Электростали», но и подростки четырнадцати, шестнадцати лет от роду.
И сегодня за наш «круглый стол» приглашены ветераны тыла — рабочие, служащие и инженеры Чебаркульского металлургического завода «Уралкуз» Александр Григорьевич Туркин, Василий Николаевич Назимов, Нина Михайловна Кузнецова, Иван Васильевич Комашко, Павел Акимович Сергеев, Евгений Степанович Красиков — это те люди, которые стояли на пустыре, куда была вбита первая свая фундамента будущего военного завода, и которые, не изменив судьбе, прожили с заводом всю жизнь.


Грустная тишина

Автор: Когда началась война, каждый из вас был занят каким-то мирным трудом. Где вас застала весть о войне?
П. А. Сергеев: Я работал на заводе «Электросталь» под Москвой. 22 июня 1941 года был воскресный день, я был на рыбалке. Ушел из дома еще затемно. Взял кусок хлеба, сала и луковицу. Рыбалка — дело азартное. Рыба в это утро клевала хорошо. И предчувствий у меня никаких не было. Так что война для меня началась несколькими часами позже.
 Но когда я появился в городе, мне в нем все не понравилось сразу, и это насторожило. Во-первых, не увидел ни одного радостного лица. А ведь в то время люди воскресенье проводили красиво, весело, семьями гуляли по городским улицам и парочками, компаниями. Иногда с баяном, гитарой. Люди старались прилично одеться, слышались повсюду песни. А тут приезжаю в воскресенье и вижу грустную городскую тишину. По тем временам это не воспринималось никак.
Насторожился весь и сам погрустнел. Постепенно мой слух стал улавливать часто повторяемое прохожими слово: война… война… война…
 В первую минуту не страх обуял меня, а какое-то непонятное оцепенение. Вроде как будто это я, но только происходит это не со мной. А люди все вокруг бегут, спешат куда-то.

Вспоминаю с болью

А. Г. Туркин: В понедельник, 23 июня, мне на проходной повестку дали от военкомата. Я уже знал, что началась война, и потому со всеми ребятами в бригаде распрощался. Гордо голову подняв, в кадры отправился. Как же, теперь я на фронт пойду и фрицев бить буду, пока кровь в жилах горячая двигается. А в кадрах мне говорят: «У вас бронь»,— и оставили на заводе.
Мы понимали, что наш завод стратегический и что для Родины лихое настало время, потому почти круглые сутки не уходили с завода. Работали и спали там. Никто не хотел верить, что фашист может до Москвы дойти. А когда немец все-таки подошел к Москве и времени для демонтажа оборудования не оставалось, мы, рабочие завода, собственными руками стали минировать «Электросталь». До сих пор с болью в сердце вспоминаю это. Не дай бог кому такое пережить, чтобы преданные своему делу кадровые рабочие минировали каждый станок, каждый молот, пресс…
Все было поставлено на уничтожение, чтобы врагу ничего не досталось.
Москву фашисту взять не удалось. Мы получили приказ о немедленной эвакуации завода на Урал. И хоть враг от Москвы отошел, мы поняли: война будет долгой.
Каждый рабочий, прощаясь с заводом, брал на Урал даже мелкий инструмент: пилы, топоры, гвозди, гаечные ключи. Знали, что придется не только завод строить, но и бараки для жилья. Мы верили в свою силу, в единство и сплоченность русского народа. Мы верили, что от нашего труда зависит победа над врагом. Никто и никогда еще не побеждал Россию. Мы трудились так, чтобы не потерять ни минутки, осознавая, что труд наш приблизит День Победы.

Трудное детство

И. В. Комашко: Война началась, когда мне было тринадцать лет. Я рос в детдоме с десяти лет. Был крепким от природы. К труду нас, детдомовцев, приучали старательно. Даже самые маленькие работали во фруктовом саду или на колхозном поле. Собирали колоски, подметали дорожки, убирали комнаты, мыли и стирали на себя сами, особо опекали младших. В общем, государство нас содержало, и мы старались в долгу не остаться и обслужить себя как могли. На детдом я нисколько не сетую, потому что понял с детства: труд не только делает человека благородным и уважаемым, но и кормит.
Детский дом имел свое хозяйство: огород, сад, ферму. Жизнь, конечно, детдомовская мрачная. Кратче (???) от воспитателей попрошайничать приходилось, чтобы с голоду не умереть. Помню, только лето придет, у всех забирали обувь и одежду, чтоб не износили и к зиме было что носить. Из одежды оставляли самую малость, чтобы едва-едва прикрыться. Босиком бегали до глубокой осени. Ноги частенько в кровь сбивали, работая в поле по стерне.
Война свое дело сделала. Наш детдом эвакуировали на Урал. Помню, мы, пацаны-детдомовцы, очень удивились и возмутились этому. Мы мечтали поскорее вырасти и на фронт махнуть. А тут… кругом война, так почему мы куда-то в тыл должны ехать?!
И придумали пацаны сбежать на фронт. Случай с эвакуацией детдома самый подходящий: исчез в дороге сирота, поди потом найди его, когда кругом война. Мне хоть и двенадцать лет было, а якшался я со старшеклассниками, потому что рослый был не по годам. Моими лучшими друзьями были Тимка Шейка и рыжий «шляхтич» Витька Подус.
 Несколько дней мы продумывали план побега. А накануне дня эвакуации, когда подогнали под погрузку машины, мы сбежали. Всю дорогу до станции Кременчуг бежали километров пять-шесть. Здесь на станции было много людей, а мы быстро присмотрели вагон, но не успели залезть в него, как нас дядя в форме за «шкирку» поймал и тут же позвонил в детский дом.
Потом еще несколько раз, уже в дороге, пытались сбежать — все безрезультатно. Уговаривали нас, объясняли, мол, куда вы спешите, еще маленькие.
Но угомонился я, когда приехали на Урал. Попал в деревню Ключевка. Оля, я и Тимка жили в деревне у конюха Огаркова. Мужик оказался надежный, крепкий, сильный. Позавидовал его детям, кто ж откажется от такого батяни? А Огарков ко мне присмотрелся и скоро меня посадил на лошадь. Так я стал конюхом. Потом прикомандировали меня с лошадью на строительство миасского УралАЗа.
А осенью опять в селе работал. Был уже прицепщиком у трактористки Поли Барыковой. Она уже с фронта на мужа похоронку получила и осталась одна с дочкой Юлей.
Тетя Поля была всегда очень сердитой. Гоняла меня по всякому поводу. А от ее матерщины даже у мужиков «уши вяли». Нас, мальчишек, она совсем не стеснялась и, чуть что, крыла отборно. Однако на нее никто не сердился. Более того, все ее по-своему любили и слушались. И мы, пацаны, с нетерпением ждали тех минут, когда Поля становилась доброй и ласковой. Посадит она нас к себе поближе, прижмется губами к затылку и тихо заговорит:
— Озверела я, ребятишки. А все потому, что на войну проклятую злюсь. Ну почему моя Юлька должна без отца расти?
Поля еще сильнее прижималась к нашим детским головкам и еще тише продолжала говорить, потому что плакала:
— А война все равно кончится, и тогда мы с вами заживем. Вы будете учиться где-нибудь в городе, мужики с фронта вернутся. Мы, бабы, вместо драных мужских брюк платья цветастые наденем. И хлеба в каждом доме вдоволь будет.
Помолчит немного и добавит:
— А теперь марш все на место. Ишь, уши-то развесили, мать твою…
Но в эту минуту мы были самыми счастливыми, потому как почуяли детдомовцы теплоту рук женских.

Взрослели быстро

В. Н. Назимов: А я учился в ФЗО в Пласте. На токаря надо было учиться два года. Было мне неполных четырнадцать лет. Когда же началась война, нас стали обучать по сокращенной программе. Всего четыре часа учились мы днем, а после работали на строительстве завода. В целом наш трудовой день получался по десять, двенадцать часов.
Мы, мальчишки, мечтали, чтобы нас забрали на фронт. И когда в училище провожали по призыву военкомата на фронт мастеров и преподавателей, мы все им завидовали. Они все для нас становились сразу героями.
 Через восемь месяцев я стал токарем шестого разряда. Это была высокая квалификация. Мы уже слышали, что нас направят в Чебаркуль, где строится военный завод. 10 марта 1942 года за нами из Чебаркуля приехал Иван Петрович Лунев. А ровно через год, 15 марта 1943 года, завод выпустил первую продукцию. Это был замечательный день! Это был настоящий праздник! Я такую радость в глазах людей видел потом только в День Победы. Да, это была тоже победа — победа трудового фронта в тылу!
Н. М. Кузнецова: Вот уж правду говорят, что на войне взрослеют не по годам, а по часам. Росла я бойкой девчонкой. Больше на мальчишку походила. Наверное, поэтому и в жизни чаще делала мужскую работу. Привычки тоже больше от парней перенимала.
Когда по радио объявили войну, как ни банально, я сидела на крыше дома, свистела и махала шестом, погоняя голубей. И вдруг в доме заголосила мама. Не успела я с крыши слезть, как она выбежала во двор.
— Че ты там крутишь, Нинка?! — закричала она мне.— Война началась! Ты хоть что-нибудь соображаешь? А?!
Я и в самом деле ничего не соображала. Даже когда отца на фронт провожали, и он мне все говорил:
— Нина, ты у нас старшая. Ты береги дом наш и мать береги.
Тут и кончилось мое детство. Вскоре получили письмо из части, где служил отец, о том, что пропал он без вести. А позже такую же весточку получили и на брата.
Еще чуть позже закончила я ФЗО и пошла на наш завод работать. До той поры о заводе никакого представления не имела.
Вхожу я в цех, а в это время мостовой кран под крышей поехал по рельсам. Я как закричала: «Крыша падает!». Все в цехе рассмеялись, и с этой минуты я словно крещение прошла, меня приняли добродушно.
Моим первым наставником был Кравцов. Дал он мне в первый день поручение заклеймить детали и указал конкретно какие, ткнув пальцем. Вроде все было понятно. Но только он отошел, я покрутила две половинки непонятной мне детали, взяла клещи и заклеймила «сям-сям-сям», но оказалось не «там-там-там», где указал мастер. Короче, сделала явный брак. Шуму было, ой! Чуть с завода не выгнали…

По суровым законам

Автор: Вы все рассказываете о том времени легко и просто. Но ведь, я знаю, это был тяжелый период, на заводе была военная дисциплина, бытовые условия были почти пещерного уровня. Было ведь такое?
П. А. Сергеев: Дисциплина на заводе была действительно жесткая, соответственно военному времени. Опоздание на работу, даже на минуту, строго наказывалось. Самовольный уход с работы или невыход приравнивались к дезертирству и судились по закону военного времени. Рабочий день в первый год был по двенадцать часов для всех: для взрослых, для подростков и для женщин. Через год завод перешел на трехсменку, рабочий день сократился до восьми часов. Однако сознание и ответственность людей были так высоки, что многие совсем не уходили с завода и после смены где-нибудь в теплом закуточке возле печи спали.
Е. С. Красиков: Очень острой была проблема быта. Более пятидесяти тысяч человек одновременно прибыло в Чебаркуль на строительство завода. Среди них много несовершеннолетних, женщин и девушек. Были и семейные. Многих удалось к зиме расквартировать в семьи горожан. Но многие, особенно молодежь, были расселены по деревням Малково, Непряхино, Мисяш, Пустозерово, даже Мельниково. Именно эти рабочие, которые поселились отдаленно, не уходили с завода и спали прямо у станков в цехе.
 Чтобы решить проблему жилья, наскоро строились землянки. Это были скорее бараки под землей. По двести — триста человек жили в каждой. Одновременно стали строить деревянные и кирпичные бараки. Все понимали, что это очень важно, и каждый старался принять участие в строительстве бараков. Скоро наловчились и за одну ночь выстраивали барак. Рабочие сразу заселялись в сырые, холодные бараки. Никто не жаловался на неудобства. Получить комнату в бараке было большой радостью для всех.
А. Г. Туркин: Особые требования предъявляли к качеству изготовляемой продукции. Я тогда работал мастером ОТК. И хоть одним из первых (потому что был семейный) переехал жить в барак, но частенько тоже приходилось спать в цехе, потому что мастера находились на казарменном положении. Такая была необходимость, поскольку почти все заказы выполнялись по индивидуальным чертежам, а значит, и под личный контроль. В моем отделе было семьдесят человек, и в основном женщины. За годы войны было освоено более четырехсот наименований продукции. По тем временам это высочайше много.
Е. С. Красиков: Было, конечно, у нас и соцсоревнование между бригадами. Доска показателей отражала успехи каждой смены. В минуту пересменки здесь встречались и спорили рабочие, кузнецы, токари о своих успехах. Не надо было уговаривать людей работать самоотверженно. Все понимали, что здесь, в тылу, каждый своим трудом кует победу над фашизмом. Поэтому каждая смена, хоть на один процент, срабатывала больше предыдущего дня. До семисот штамповок производилось в смену — это был рекордный показатель для технологического оборудования тех лет.

Холод и голод

В. Н. Назимов: В 1942 году была очень холодная зима. Одежды почти не было. Нас, малолеток, поселили в бараки, но там было очень холодно, и мы из цеха почти не уходили. Дали нам рабочие ботинки на деревянной подошве. Очень неудобные. За смену набегаешься, едва ноги волочишь. Я работал на токарно-карусельном станке. Ростом я немаленький. А те, что низкорослые были, им подставку делали к станку, чтобы брак не делали и несчастного случая не произошло. Ведь у них только нос и уши над станиной торчали.
Давали нам за работу хлебные карточки, по восемьсот граммов приходилось на день, а если хорошо трудишься, то еще сто граммов дополнительно давали.
И. В. Комашко: Хлебные карточки выдавали на целый месяц вперед. И мы, пацаны, часто отоваривали их почти сразу. Когда в руки карточки попадают, то трудно удержаться от соблазна забрать все разом и от пуза наесться. К середине месяца мы в буквальном смысле слова пухли от голода: карточек нет, хлеб съели. Тогда наши мастера стали забирать на хранение наши карточки и выдавать по одной ежедневно. Стало лучше. Иногда мы бегали на колхозные поля и крадучись подкапывали картошку, турнепс. Да, впрочем, объездчики жалели нас, пацанов, и не очень-то гоняли.
С подростков на заводе спрашивали как и со взрослых. За брак — отвечай. Прикорнул где-то, не вытерпел — отвечай. Опоздал на работу — отвечай. И это справедливо. Если бы здесь, в тылу, мы относились к своему труду безответственно, если бы работали только по норме часов и норме выпуска продукции, если бы мы не любили свою Родину, вряд ли Победа была за нами.

Одной семьей

Н. М. Кузнецова: Люди на заводе во время войны жили как одна семья. Выручали друг друга в беде, помогали в работе. Завод стал нашим домом. И опытные наставники учили мастерству своего дела. Пришла я на завод несмышленышем, потому что дальше мамкиной юбки не ходила, а здесь приобрела несколько профессий: штамповщица, машинист молота, помощник кузнеца, кузнец. Нравилось мне, как мужики работают на огромных молотах. Часто засматривалась на их работу. Даже тайком от всех курить научилась (до такой степени подражала сильным кузнецам).
Однажды вот так курю, спрятавшись за агрегатом...
— А ну, брось сигарету,— испугал зычный голос сзади.
— Еще чего захотел,— не поворачиваясь, с вызовом ответила я.
Потом мастер меня ругал. Оказывается, замечание мне сделал главный инженер завода Шлихтер. И такое было.
Когда я стала кузнецом, авторитет мой среди мужчин-молотобойцев поднялся. А через месяц я стала бригадиром женской бригады. Радовалась очень, не каждому в восемнадцать лет на заводе военной промышленности доверят должность.
Помню случай один. Наша бригада выполняла спецзаказ особой государственной значимости. Мы, конечно, очень старались. В этот день работали без перерыва. Даже на обед не ходили. И вдруг подходит ко мне Иван Федорович Тевосян. Я его по портрету узнала — он министр черной металлургии.
— Девочка,— говорит он мне,— ты видишь вон того летчика? Он прилетел за твоей продукцией прямо из Москвы.
— А у нас уже все готово,— без смущения, с гордостью ответила я.
И мы всей бригадой помогли загрузить штамповки прямо в самолет.

Помогала вера

Автор: А что вы делали в свободное время? Было ли оно у вас?
А. Г. Туркин: Да его почти и не было. Если день нерабочий, значит, будем или бараки строить, или пути железнодорожные ремонтировать, или чистить оборудование. А случались и поломки. Сроки на ремонт отводились очень короткие. Но не было случая, чтобы не управились. Старались все, понимая, что в тылу воля и дух должны быть не менее мобилизованы, чем на фронте.
Е. С. Красиков: И все-таки время для восстановления сил отводилось. Молодежь в свободное время прямо от станков на танцы бегала в госпиталь, который находился в здании санатория прямо за железнодорожными путями на станции. Сейчас там реабилитационный санаторий «Чебаркуль». И сегодня сохранилась там построенная в годы войны танцевальная площадка- «пятачок». Танцевали под гармонь, иногда — под патефон. Девушки наши в свободное время помогали раненым в том же госпитале. Великая сила — энтузиазм народа.
Н. М. Кузнецова: Был и в городе свой клуб в здании городской библиотеки по улице Ленина. А еще ходили в заводскую библиотеку. Читали, в основном, Островского «Как закалялась сталь». Даже подражали герою Павке. Вообще жизнь, конечно же, была и вне завода, но вся она сопряжена была с заботой о фронте. Оно и понятно было. Из каждой семьи ушел на фронт отец или сын, брат или сестра, просто родственник. Вечерами, после работы, к примеру, девчата шили кисеты для солдат, готовили посылки на фронт. А наш парторг Рыжанушкин часто приносил в цех солдатские письма. Мы их читали, разбирали по рукам и на досуге писали ответы на фронт. Я, например, переписывалась с Героем Советского Союза Федором Сурковым.
Автор: Наверное, жаловались на трудную тыловую жизнь?
Н. М. Кузнецова: Нет. Мысли даже такой не было. Мы писали письма нежные, ласковые. Старались поддержать дух защитников Родины. О себе писали, что мы верим им, что своим трудом мы также даем фронту уверенность и надежду в прочность тыла. И если фронту надо, то мы здесь готовы работать хоть по двадцать четыре часа в сутки.
И. В. Комашко: Очень с этим согласен. Мы никогда не разделяли тыл и фронт. В Великую Отечественную войну весь народ, от мала до велика, в тылу и на фронте ценою своего благополучия, ценою своей жизни и жизни близких приближал победу день за днем.

Не от пули умирали
( в заключение говорю…)
Как-то встречаю в районном совете ветеранов кавалера орденов Красной Звезды и Красного Знамени, Отечественной войны I степени Алексея Федоровича Маклакова и задаю ему вопрос:
— На фронте вы получали письма из тыла?
— Да, и очень часто.
— А как вы считаете, в тылу легче было?
— Считаю, что на фронте было легче. Несмотря на то, что каждый день и час мы смотрели смерти в глаза, что пули уносили молодые солдатские жизни. Там ситуация была однозначно ясна: ты — солдат-защитник, а впереди перед тобой — враг, который пришел уничтожить твою Родину, отнять у тебя все твое святое. И выбора у солдата не оставалось, кроме как защищать Родину, осознавая, что враг не дремлет, и если ты потеряешь время, если спасуешь, тебя убьют.
— А тыл держался на стариках, детях и женщинах,— продолжил он.— Заводы, фабрики, поля хлебные — все на их плечах. Труд, конечно, в тылу был героический. Здесь ведь не от пули умирали, а от болезней и голода. И при всем при этом в тылу было больше искушений выбора: работать для фронта, для победы или стать преступником перед людьми, перед своей Родиной. Находились такие, которые спекулировали, перекупали, вымогали последнее у людей. Были грабители, были мародеры и т. д.
— Это все вам в письмах писали? — спросила я.
— Нет, что вы! — улыбнулся Алексей Федорович.— Письма были самые нежные, теплые, и ни одной жалобы. Но все солдаты знали, как трудно было здесь, в тылу. Мы видели это, когда освобождали города и села, когда слушали тех, кто возвращался в часть из госпиталя после ранения.

1995 г.



В семье солдата

Женя Грубых учился в школе № 2, затем закончил городское ПТУ-12 и получил квалификацию станочника широкого профиля. Закончил училище с отличием и разряд получил повышенный — четвертый. Почти сразу был призван в армию. Служит честно и добросовестно. Имеет значок отличника Вооруженных Сил, высокую классность, отличный спортсмен.
Он готовился к «дембелю», а его часть неожиданно перебросили в Чечню за пару месяцев до конца службы! Письма солдатские перестали приходить в родительский дом.
— Я очень забеспокоилась,— говорит мама солдата Галина Борисовна,— и обратилась в комитет солдатских матерей. Буквально через десять дней получила ответ. Вот он: «Здравствуйте, родители служащего сына в Чечне. Хочу вас обрадовать. Ваш сын жив и здоров. Наш депутат Котков ездил в Грозный и привез от вашего сына весточку. Если у вас возникнут проблемы, пишите, и мы вам всегда ответим. А пока пересылаем вам письма сына, которые он написал, но отправить вовремя не смог».
— Знаете, как я была рада этим письмам от сына,— дальше говорит мать солдата.— Да вот они, его письма. Их всего четыре.

«Привет всем!
Пишу я вам из города Грозного. Почтовых отделений здесь нет, поэтому как быстро дойдет мое письмо через нашего старшину, я не знаю. Поздравляю всех с Рождеством. У меня все нормально, жив и здоров. Сижу в подвале какой-то поликлиники в бронежилете, в каске и в руке держу, не выпуская, автомат, хотя вторую уже ночь довольно-таки тихо.
 А несколькими днями раньше нашу минометную батарею разбомбили. Было прямое попадание в один расчет, а рядом еще три стояло и две машины ГАЗ-66 со снарядами. Вот и получился фейерверк. Хорошо, что трупов не было.
Докладываю, что мы сейчас пока отдыхаем, только снайперы нас замучили. За два дня до этого три дня бомбили из минометов эти «уроды». Но мы их тоже держим на «мушке», но не так удачно, как они. Воевать в чужом городе — это то же самое, что искать улицу на Марсе или на Луне.
Живут они здесь как в сказке: дома двухэтажные из кирпича. Из дерева нет ни одного. Ворота перед каждым домом железные. Заходили как-то в такой дом, двор выложен мрамором. Мебель, стенки, гарнитуры резные, полный дом разного богатства, посуда фарфоровая, с росписью, во дворе по две и больше машин. И, короче, так в каждом доме.
В январе получили рождественские подарки от Инкомбанка. У всех хоть чуть-чуть поднялось настроение.
Пока у меня все нормально. Мама, в самом деле, у меня все хорошо, мне осталось всего четыре месяца служить.
Пока! Женя».

«Всем привет из Грозного!
Появилась возможность отправить письмо. У меня все нормально, сейчас нас «откинули» от передовых участков, идем чуть позади. Писать вроде не о чем, все по-старому. Ночью — караул, а днем чаще отдыхаем. Правда, нам недавно привезли четыре новых миномета и мины. Стало безопаснее и надежнее, чем «голяком» быть.
Сейчас у нас новый комбат и старшина, а тех, которые у нас были, отправили в Моздок ранеными, с контузией.
Не знаю, как быстро, но к тебе, бабушка, должен приехать посыльный. Он — мои вторые глаза, душа, сердце. Приедет он в субботу или воскресенье. Принять его рекомендую по всем статьям, вплоть до ста граммов. Ясно? Зовут его Андрей Апонасенко. Он вам все расскажет, как тут и что тут. Не знаю, возможно, он приедет раньше моего письма, но я все-таки решил написать.
Здоровье у меня нормальное, кормят хорошо. Правда, в бане не был уж месяца два, точно. Приеду к вам домой, отмоюсь до упаду в нашей баньке.
Погода стоит нормальная. Днем даже в плюсы пошла, теперь грязи кругом по уши. Сегодня сказали, что до марта нас отсюда не выведут. Больше никаких новостей нет. Пока.
 Еще раз всем привет из Грозного!
Хотя от города остались одни развалины.
 Женя».

«Здравствуйте!
У меня все нормально, жив, здоров. Мама, за меня не беспокойся — солдатская жизнь протекает в условиях военных действий, как и подобает, не всегда спокойно, но у меня все в порядке пока. Молись за меня, мамочка.
Продолжаю писать письмо через несколько дней. Из города нас вывели, теперь мы стоим в горах, в двух километрах от аэропорта. Начинается другая жизнь. Она напоминает мне армейскую: построения, заставляют отжиматься, подъемы в семь утра… короче, обживаюсь.
Сегодня — знаменательный день: восстановили небольшую баньку и сегодня пойдем мыться. Живем в горах. Днем температура здесь доходит до +15, ночью — до 0. От такой разницы температур ночью стоит сильный туман, даже в трех шагах ничего не видно. По ночам несем караульную службу на сопках. Зато днем, если есть возможность, отдыхаем.
Поговаривают солдаты в казармах, что в начале марта нас поменяет чебаркульский наш гарнизон. Говорят, что его уже скомплектовали, и в марте он выезжает. Но я не верю, потому что война еще не кончилась, а она диктует свои планы, непредвиденные. Поэтому на скорый дембель не рассчитываю.
 Пять дней назад ездили на концерт в аэропорт. Видел там Серегу «Большого». Помните его? Еще видел двух наших чебаркульцев-пацанов. Видел Олега Рожкова, тоже из нашего поселка. Мама, он живет по нашей же улице. Передай его родителям, что у него все в норме. Одного парня встретил здесь знакомого, учились вместе в училище. Обрадовались встрече, а на гражданке по городу мимо ходили и друг друга нее знали… Интересная штука жизнь!
Письма отправлять отсюда сложно, поэтому пишу когда получится.
Мама, бабушка, поздравляю вас с Днем Победы! Желаю всего самого наилучшего в жизни, здоровья, счастья и долголетия.
Бабушка, от тебя я письмо получил, прошу писать почаще. Здесь очень дороги ваши строки, приятно получать письма издалека. Бай-бай, мои родные!
Женя».

«Добрый день, родные!
Как у вас дела?
Хотите знать, как у меня?
Прекрасно! Живем по-прежнему в двух километрах от аэропорта Грозного, прикрываем город от внешних вторжений. Город начинает жить нормальной жизнью, местные жители поправляют свои дома, если осталось что поправлять. Но днем местные жители притворяются мирными и добрыми гражданами, а ночью лучше на улицу не выходить, все они становятся «боевичками». Но мы теперь не то что давеча, поумнели малость и по одному и безоружными не ходим.
 Стоим лагерем в горах, вокруг лагеря световые мины и растяжки РГД стоят. Хожу ночью в караул. В лагерь частенько приезжают родители некоторых ребят. Приезжают представители из разных городов. Привозят гуманитарную помощь, посылки. Поэтому нам иногда перепадает вкуснятка, короче, иногда есть чем побаловаться.
Здоровье у меня нормальное. Хожу в баньку, но мечтаю помыться в твоей, бабушка. Не знаю, что у вас там случилось, но после твоего письма, бабушка, больше писем не вижу.
 Мама, как у тебя здоровье? Как Юлька? Что слышно о Витальке?
У нас здесь весна, расцвели цветы, по утрам особенная красотень! Внизу в тумане город, а за городом горы высоченные. Тут мы и стоим, а горы все в снегах…
 Заканчиваю свое письмо. Всем привет от меня. И моему родному Уралу шлю привет!
 Женя».

Мамины глаза

— О войне я знаю только из книг, видела кинофильмы, слышала от ветеранов-фронтовиков и от своего дедушки,— говорит доверительно девятилетняя Юлька, сестра солдата Жени, о которой он в письме поминал.
Из всего услышанного и увиденного у меня сложилось мнение, что наша страна могущественная, а наш народ самый сильный, мужественный и мудрый на планете. И я в этом нисколько не сомневалась до некоторого времени.
У нас и плакаты в школе всегда на стенах в коридорах были хорошие и радостные. На первом этаже в вестибюле перед раздевалкой красовался плакат «Пусть всегда будет солнце!». Солнце для меня означает мир, счастье, достаток, свободу. Этого нам желали взрослые люди. А на входе в здание школы висел такой лозунг: «Забота о детях — наш гражданский долг». А сегодня о нас стали меньше заботиться. Учиться стали за деньги, а это не всем нашим родителям становится под силу.
Моя мама, например, работает на швейной фабрике. Получает немного, хотя всегда вовремя. Как говорят в нашем городе, фабрика — одно из ведущих предприятий города, градообразующее. Почти вся зарплата уходит на погашение долга за содержание комнаты в бараке, где мы живем. Из этих же денег мы еще умудряемся заплатить за уборку барака. Больше уже ни на что не хватает. Живем мы с мамой на пенсию за умершего папу. Но это тоже немного. К тому же мама инвалид по заболеванию. У нас здесь в бараке почти все болеют бронхитом и ангиной из-за большой сырости и плохого отопления.
Раньше у мамы была вторая группа инвалидности, и ее нигде не принимали на работу. Она сама уговорила врачей, чтобы ей дали третью трудоспособную группу. Теперь она работает.
Мне кажется, что у нее отняли радость труда. Раньше мама ходила на фабрику с удовольствием. У нее глаза по утрам, когда она меня будила, светились радостью. Она уже двадцать лет там проработала. Даже по воскресным дням, когда были авральные работы, она нас с Женькой с собой брала. Так делали все работницы фабрики.
Все тетеньки на фабрике дружили между собой. И мы дружили, их дети. Вместе играли, вместе обедали в фабричной столовой. Здесь и уроки учили. Все в цехе следили за нами и с улыбкой спрашивали, как мы учимся в школе.
Теперь фабрика тоже работает, и мама работает, но теперь все стало иначе. Теперь каждый день, когда мама возвращается домой, у нее очень грустные глаза. Вообще выглядит она очень жалкой после работы.
— Устала, наверное? — спрашиваю ее.
— Не устала,— говорит она,— а вымоталась, доченька. Не пойму я этих новых перемен в России, как не понимаю, за что мой сын воюет.
Не только по вечерам, но и утром мамины глаза стали грустные, и мне больно видеть это. Хоть я еще и маленькая, а все равно понимаю, отчего мама грустит. В нашем доме редко бывают конфеты, колбаса, фрукты. Нам это не по карману. И на фабрику директор запретил пускать детей. Зря! Многие из нас, даже мальчики, хотели бы, как родители, работать здесь, когда вырастут. У нас и бабушка работала прессовщицей готового изделия, и тетя Люда работала швеей. Тетя моя умерла от тяжелой болезни. Говорят, что этой болезнью в городе болеют и умирают чаще всего работницы нашей фабрики.
Я еще не выросла, чтобы обо всем судить правильно, но я не пойму взрослых, которые с экрана телевизора, по радио и в газетах говорят, что жить стало лучше. А знаете, как мне обидно, когда в магазине видишь, что прилавки ломятся от всяких разных сладостей, продуктов, а ты не можешь купить, разве только хлеб, соль и еще некоторые продукты, чтобы выжить.
Мы с мамой очень ждем Женю из армии. Он у нас хороший и добрый. Он будет работать. И мы сможем что-то в этой жизни изменить. Мы с мамой по ночам придумываем молитвы, чтобы Женя жив был. Господи, помоги моему брату…

Сердце плачет…

— Как бы я хотела повернуть жизнь вспять,— говорит Галина Васильевна, мама солдата Евгения,— лет на пятнадцать. Родилась тогда у меня дочка Юля. Старший сын Женя в школу собирался пойти, в первый класс. Мы с мужем мечтали иметь много детей, чтобы дети в старости нашей надежной опорой стали. Мечтали выучить их на инженеров. Специальность приобретут. Работать будут на нашей швейной фабрике, а может, на металлургическом заводе «Уральская кузница». Зарплата будет неплохая, квартиру получат, внуков нарожают. А там и мы с мужем постареем, на пенсию пойдем, жить вместе будем.
Но вся эта уверенность о завтрашнем дне пропала окончательно у меня вместе с перестройкой. Многие, в том числе и я, поверили, что собственником да богатеньким можно стать через «ваучер», и тогда будет лучше, чем было. Каждый будет получать не сто-двести рублей, а тысячи, десятки тысяч. И мы действительно теперь получаем тысячи... Счет на миллионы пошел.
Говорили, что в магазинах все будет. Тоже исполнилось. В магазине на прилавках теперь заморские продукты разные. Я даже не знаю их названия, не знаю, как их распечатывать и как есть. И никогда не узнаю, потому что моей зарплаты хватает только, чтобы покупать ежедневно булку хлеба, ее цена сегодня тоже в десятках тысяч измеряется.
Господи! Какие же мы, русские, доверчивые и терпеливые! Я бы сейчас отдала многое, чтобы вернуть старые надежные времена, мою фабрику, мою прежнюю зарплату, на которую я безбедно и уверенно содержала семью. А теперь я даже детям раз в месяц не могу купить что-нибудь вкусное. Да разве я одна в таком положении? Вот и получается, что не могу я детям ответить, где их светлое будущее, о котором дед рассказывал. Но самое страшное то, что мечтать перестали дети.
Вообще болит у меня душа оттого, что не знаю, что делать, чтобы жизнь у нас стала лучше. Сердце болит за детей моих. Кем они будут? Вот сейчас Женя в Чечне воюет. За что? И с кем? Зачем там, «наверху», придумали эту бессмысленную братоубийственную войну? Кроме позора, нашему народу она ничего не принесет. Опять же хочу спросить: почему эту позорную политическую акцию вершат руками наших сыновей?
Тяжело мне. Муж умер. Я инвалид по заболеванию. Живем в небольшой комнатке в бараке. Теперь уж я твердо знаю, что квартиры нам никогда не видать. Где ж их взять-то, эти миллионы?
Нынче не только жить, но и болеть непозволительная роскошь. Если я на свою зарплату могу ежедневно покупать булку хлеба, то лекарства для выздоровления мне уже не купить. Десяток таблеток стоит столько, что можно умереть не встать.
Радости в моей жизни нет. Если б не дети, не мой материнский долг перед ними…
1994 г.





Я о Родине думаю…

 От автора: вот так просто и без всякого пафоса сказал в беседе со мной участник Великой Отечественной войны Павел Иванович Ардышев — Герой Советского Союза, кавалер орденов Ленина, Отечественной войны I  и П степеней , многих боевых медалей.

— Павел Иванович, как вы относитесь к тому, что в районной газете «Южноуралец» появилась тематическая страница «России верные сыны»?
— Я приветствую появление такой патриотической страницы. Думаю, что это злободневно. Во-первых, впереди празднование юбилейного Дня Победы. Во-вторых, о чем я очень сожалею, в России совершенно заглохло воспитание патриотических чувств у подрастающего поколения. Без прошлого нет настоящего и будущего. И сегодня, когда наше общество отрицает прошлое, оно лишает себя будущего.
А прошлое России исторически складывалось в трудовой борьбе, войнах и революциях. И на протяжении всей многовековой ее истории характерной чертой были, есть и будут величие географических недр и окраин, священная любовь и верность народа Родине, умение сплотиться, когда грядет час роковой.
— А вы любите Родину?
— Я считаю себя патриотом Великой России. Мне очень больно видеть, что происходит сегодня в нашей стране. Измельчали мы все. Куда делась наша национальная гордость? Вот вы задали мне вопрос, а мне бы впору обидеться на это, возмутиться. Но я отнесся к нему сдержанно. И вот почему. Скудеет наш дух не оттого, что глупее мы становимся, а оттого, что любовь к Родине перестают наши дети впитывать с молоком матери. Вину эту полностью отношу к себе и ко всем ветеранам войны. Потеряли мы великую связь времен, не сумели воспитать своих детей в духе том, что передали нам предки наши, чтобы наши дети теперь своих воспитывали как прежде, как исстари на Руси повелось: нет долга выше, чем любить Родину свою, чем защищать матерей своих и детей, чем уважать и беречь накопленный стариками опыт, их мудрость.
Другое стало государство, другой уклад стал в семье, другие мерки в воспитании, другие ценности духовные, и школа устранилась от патриотического воспитания и формирования личности. Исчезла золотая цепочка, связывающая семью и школу, школу и производство, старшее поколение и молодежь. Нет подростковых организаций, таких, как пионерская, октябрятская, комсомольская. Вот и получается, что «варятся» наши дети в своем собственном соку: то «ужастики» смотрят, где кровь, насилие, убийство, то секс и эротику. Даже мультики заграничные, и у тех сюжеты сплошь на ужасах и убийствах основаны.
И все это в конечном итоге ведет к падению культуры, деградации личности, общества.
— Павел Иванович, не сгущаете ли вы краски?
— Нисколько. Постараюсь объяснить на жизненных примерах. Когда началась война, мне было только семнадцать лет. Совсем еще мальчишка. Сегодня в этом возрасте юноши в вузы поступают. А у моего поколения выбор был один — стать солдатом и отправиться на фронт. Никто не хотел умирать, но об участи своей не сожалели, потому что нет более святого долга для мужчины, как защищать от врагов свою Родину, своих матерей, жен, детей. Защищать от унижения и насилия.
После войны нас приглашали в школы на праздники, нас принимали в пионеры, в честь погибших именовались школьные отряды, улицы, складывались песни. То есть, в школе учили любить свою малую родину на примере живых и реальных героев, закладывая первые уроки патриотизма в душе подростка.
А теперь в школу не зовут, потому что учителя нового поколения не являются авторитетом у школьников, они также набалованы новой жизнью и возня с престарелыми ветеранами их утомляет. Я не раз видел снисходительные и иронические улыбки учителей в адрес фронтовиков. Я расценил это как сознательную солидарность со школярами, которые уж точно не желают воспринимать стариков. С болью говорю, что меня перестали удивлять вопросы подростков, вроде этого: кому вообще война нужна была, может, жили бы лучше сейчас? Хочется во весь голос закричать, что русскому народу Великая Отечественная война была не нужна, что русский народ всего лишь защищал Родину от захватчиков кровью своей, жизнью своей.
Иногда мне не хочется идти в школу, потому что у детей потерян интерес к прошлому. Их не удивляют и не радуют ордена и медали на груди фронтовиков-ветеранов, в их глазах читаешь безразличие. Мне в память приходят наши сельские глубинки, где уважение к старшим воспитывается с малолетства, где и в голову никому не приходит сдать старика-фронтовика в приют, выгнать из квартиры, обездолить, лишить его слова в семейном разговоре. Так почему же в городе это имеет место? Где ответ?
Недавно повстречался я с группой ребят. Готовился к этой встрече серьезно. Начистил ордена, медали. Сам приободрился, одежду нагладил. Но первым же вопросом ребята просто уничтожили все мои эмоции, унизили мое вдохновение.
— Дед,— говорит один из них,— зачем ты их (награды) нацепил? Неужели тебе не стыдно их носить?
Жалко мне их стало. И не виню я мальчишек за это. Виню родителей и учителей. Это итоги их труда.
— Павел Иванович, все ваши награды получены в период социализма. Советского Союза нет. Возможно, отрицание завоеваний социализма трансформировалось на непризнание людьми советских наград. Какова ваша точка зрения?
— Отрицая прошлое, отказываясь от истории, забывая ошибки прошлого, общество обрекает себя на гибель. Время становится судом. Свои награды я ношу с гордостью. Мы защищали свою Родину от фашизма. И победили потому, что в бой мы шли с верой в своего вождя, в силу своего народа. Служил я в пехоте. И в атаку шел со словами: «За Родину, за Сталина — вперед!». В моих орденах и медалях присутствует частица заслуг каждого фронтовика, потому что невозможно в одиночку победить сильного противника. Нас, фронтовиков, уже немного осталось, и потому награды военные мы не должны снимать до последнего вздоха.
Знаете, я однажды с возмущением услышал по радио информацию о том, что награды Советского Союза активно скупает заграница. Это же надо додуматься! А однажды ко мне приходил симпатичный молодой человек и тоже предлагает: за орден Ленина — семьдесят пять тысяч рублей, за медаль «Золотая Звезда» — двадцать пять тысяч рублей. Вот до чего дожили! Ратный подвиг, оказывается, продать можно!.. Воспоминания молодости покупаются!.. Так и Россию продать можно… И расценки у них имеются...
— Скоро праздник — 50-летие Победы. Сейчас многие ветераны спорят: под каким же знаменем встречать этот праздник?
— Мой ответ прост и краток: только под красным знаменем. С красным знаменем мы шли в бой, водрузили красное знамя над Рейхстагом. Жили все эти годы под красным знаменем. Я ничего не имею против красного знамени. Это цвет крови, которая течет в моих жилах.
И я не думаю, что другие ветераны-фронтовики встанут в День Победы под иное знамя.

 1995 г.



 



Все было как во сне

От автора: Сейчас Николай Никитович Маскайкин пенсионер. А раньше с 1947 года работал в отделе нормирования на металлургическом заводе «Уралкуз». Теперь на заводе дочь, сын и зять работают.
 А еще Николай Никитович вот уже 15 лет бессменно является судебным заседателем.
И Великая Отечественная война занимает в жизни Николая Никитовича Маскайкина должное место. О ней наш сегодняшний рассказ.
Николаю едва минуло 17 лет. Закончив десятый класс, он вместе со своими однокашниками твердо решил пойти добровольцем на фронт. Попал на Карельский фронт в 7-ю армию, в 339-й тяжелый танковый самоходный полк.
Много фронтовых дорог исколесил Николай Маскайкин. Был ранен, лежал в госпитале, но снова возвращался в строй. Участвовал в освобождении российских городов, деревень и поселков, а также никелевых рудников и городов в Норвегии.
Имеет он награды: орден Отечественной войны, две медали «За боевые заслуги», около десяти наград за освобождение городов и «За победу над Германией». Одну из медалей, «За боевые заслуги», Николай получил под Кенигсбергом.

Было это в апреле 1945-го. Сюда, к Кенигсбергу, были стянуты силы нескольких фронтов. Накануне большого наступления были проведены военные учения совместно со всеми родами войск. Под утро началась массированная бомбежка по всем фортам города. По ситуации надо было любым способом вызвать ответный огонь противника, чтобы зафиксировать координаты его орудий и укреплений. В воздухе и на земле стоял сплошной гул моторов, рев и свист рвущихся снарядов.
Перед самым рассветом орудия неожиданно смолкли, как по чьей-то команде. Три часа была такая тишина, что у солдат давило от непривычки ушные перепонки. В одном из окопчиков собралась группа солдат. И, как всегда бывает перед трудным боем, разговаривали о доме. Чтобы в ночи не выдавать себя, солдатам запретили тянуть самокрутки. Ночь от безделья все показалась длинной.
Но едва забрезжил рассвет, как вверх взметнулось несколько красных ракет и пошло наступление. Снова воздух наполнился грохотом взрывов, будто и не было передышки.
Замаскированная самоходка стояла в нескольких километрах от передовой, и ее экипаж ждал приказа наступать. Это ожидание становилось еще тягостнее оттого, что взрывы стали происходить чаще и, казалось, совсем рядом.
— А, мать ее,— не выдержал молчания механик Федор,— что они медлят с приказом?!
— Руки чешутся? — спросил заряжающий орудие Сашок, которого называли так ласково за его рыжую голову и бесчисленное количество конопушек на круглом лице.— Николай, ты хоть что-нибудь видишь там, наверху? — тут же спросил он у наводчика орудия рядового Николая Маскайкина.— Смотри там, чтобы все в ажуре было, чтобы ни один снаряд зря не выстрелил.
— Ни черта тут не видно, хлопцы,— поддержал разговор солдат, подтаскивающий ящики с патронами,— кроме пыли и гари.
— Командир! — перебивая общий шум, закричал в рацию Николай Маскайкин.— Нас обходит справа «тигр». Слушай его координаты…
Самоходка, сорвавшись с места, пошла в бой. В сплошной завесе дыма и пыли трудно было разглядеть надвигающуюся мишень. Вдруг впереди что-то вспыхнуло, это загорелся немецкий танк.
— Ур-а-а! — дружно закричали у самоходки.
И тут же самоходку рвануло с такой страшной силой, что на какое-то время Николай потерял сознание. Лишь на мгновение, а потом, очнувшись, увидел, что самоходка горит, значит, удар был от прямого попадания снаряда. Он пошарил вокруг себя. Рукою наткнулся на чье-то тело. На отвороте гимнастерки он нащупал пришитые фотографии. Только механик Федор делал так, пришивая, как оберег, фотографии матери и сестры. Николай потряс его. Приподнял и посадил поудобнее. В ответ ни одного движения, тело безмолвствовало. Николай с трудом приоткрыл люк. Подсадил Федора, и тот буквально вывалился на гусеницы самоходки.
Николай выпрыгнул через люк следом. Подхватив Федора, оттащил к одиноко стоящему дереву. Возвратился к самоходке и увидел, что Сашок помогает командиру экипажа старшему лейтенанту Степану Ковальчуку, который тоже оказался раненым.
— Ребята, помогите всем,— сказал лейтенант Ковальчук, теряя сознание.
Через несколько минут самоходка была полностью охвачена огнем. От прямого бронебойного попадания в лобовую часть самоходки загорелся бак с соляркой.
Дальше все было, как во сне. Оказалось, что Николай тоже ранен. И он то терял, то приходил в сознание. И пока шел бой, весь экипаж лежал под деревом, досадуя, что бездействуют. Потом их нашли санитары. Степана, Николая и Сашка отправили в санчасть, а Федора увезли в закрытом мешке в другое место и отправили родным похоронку. Но об этом оставшиеся в живых узнали позже, когда после госпиталя вернулись в часть.
Шла война…
 1987 г.
 



В тылу врага

От автора: Василий Дмитриевич Московченко — опытный механизатор. Вот уже тридцать три года работает он в совхозе «Петропавловский». За это время не раз бывал на Всесоюзной выставке достижений народного хозяйства. Имеет две трудовые медали.
Но сегодня я расскажу вам о другой его жизни — фронтовой. Василий Дмитриевич всю войну, начиная с 1941 по 1946 год, прошел в составе особого разведывательного батальона. Требования к разведчику предъявлялись самые высокие. Он должен быть сильным, смелым, храбрым и умным, сообразительным воином. Московченко был именно таким по этим меркам. У него и награды есть за особую храбрость и смелость. Среди них два ордена Славы II и III степени, два ордена «Красной Звезды», медали «За отвагу», «За боевые заслуги», есть медали за взятие городов.

В доме, где разместился штаб, собрался весь командный состав, чтобы обсудить план освобождения польского города Остров Мазовецк. Моторизованная немецкая группировка вот уже несколько дней прочно удерживала город в своих руках. Фашисты не давали окружить себя, предпринимая военные хитрости и прямые атаки. Потери русских с каждым днем становились все ощутимее. Разведке удалось выяснить причину столь ожесточенного сопротивления врага. Оказалось, что у противника не было возможности отступить по открытой местности, и фашисты отступали на северо-запад по единственной тянувшейся из города дороге среди заболоченных лесов и полян. Враг понимал, что отдать дорогу советским войскам — значит оказаться в кольце окружения. Этого немецкое командование допустить не могло. И именно об этом сейчас шел разговор в штабе дивизии. Командиры придумывали, как обхитрить противника и выбить его с плацдарма.
— Итак, задача ясна,— сказал полковник Игнатов, подходя к карте,— надо во что бы то ни стало перекрыть дорогу. Отрезать путь к отступлению. Я думаю, что сделать это надо в районе деревни N-ской… У кого иные мнения?
— Разрешите мне, товарищ полковник,— сказал, вставая, майор Петров.— Не слишком ли близко придвинется бой к городу?
— Не согласен. До города километров десять будет. Наши действия умножат опасность тем, кто будет участвовать в самой операции, и в то же время это хороший психологический маневр. Фашисты, конечно, не ждут у себя под боком засаду. Бой во вражеском тылу их несколько обескуражит. Пройдет время, прежде чем они предпримут дальнейшие действия. Это нам и нужно. Именно в этот момент начнем наступление мы. Сегодня-завтра должно прийти подкрепление. Такая вот, товарищи командиры, перед нами сегодня задача. Надо четко продумать, кто пойдет первым, кто сможет ее выполнить. В разведку должны пойти самые опытные, смелые и… добровольцы.
Через час разведгруппа капитана Александра Симова уходила выполнять операцию. Пятнадцать молодых воинов, в их числе и наш земляк Василий Московченко, уходили в ночь в самое логово врага.
Но прежде чем прибыть в условленную точку N-скую, им предстоял путь в десять километров. Десять тысяч метров по незнакомой местности, где на каждом шагу подстерегала опасность. Здесь каждый куст, каждый камень был чужой и мог в любой момент выстрелить.
Шли молча. К этому давно привыкли разведчики. Иногда ведь лишний шорох, одно неосторожное движение жизни стоит. Вот и сейчас, пройдя больше половины пути, парни почувствовали, что за ними кто-то следит. Кругом тишина, все замерло в ночи, но опытному разведчику «седьмое чувство» подсказывает опасность. Выбрали приямок, залегли. И вдруг отчетливо услышали торопливые шаги. Точно: впереди замаячила фигура в военной форме некрасноармейского образца. Теперь разведчики и тот фриц наблюдали друг за другом. Фриц не подозревал, что русских солдат несколько, и не спешил стрелять. Жертвой он выбрал командира Симова, вот его и вел фриц. Разведчики стали подыгрывать фрицу и обошли его с флангов. Московченко сквозь заросли кустарника отчетливо видел командира. Он сделал ему вопросительный жест: «Можно?» Симов утвердительно кивнул головой. Довольно быстро дотошный фриц был снят. Из его путаной речи разведчики поняли, что он часовой, что часовые стоят в этом месте через двадцать метров и сообщаются через каждые полчаса. Теперь надо было быстрее уходить. Иначе вскоре обнаружится разрыв в караульной цепи противника, и тогда поднимется тревога, их будут преследовать.
— Ваня, смотри,— шепотом сказал связист Володя Колосов и указал вправо. И все, как по команде, посмотрели в ту сторону. Там отчетливо была видна другая фигура в длинной шинели с автоматом. Не дойдя метров двести до разведчиков, фриц остановился. Ни о чем не подозревая, фриц закурил сигарету, уходить, видимо, не собирался.
— «Этого» ждет, гад,— зло выругался капитан.— Не дождется — будет тревога.
— Товарищ капитан, снять его надо,— также шепотом сказал Иван Лаптев.— Пока на том посту спохватятся, пройдет час, полтора. Мы уже далеко уйдем.
Осторожно, чтобы не выдать себя, отполз Степан Фомин из укрытия. Все замерли в ожидании. Но шли секунды, минуты. Фигура фашиста так и маячила на одном месте. А Степана не было видно. Наконец, все ясно услышали немецкую речь. Симов, немного знавший немецкий язык, уловил обрывки фраз: «Где-то рядом русские. Одного тут пришлось распороть. Надо сообщить всем постам».
Раздумывать было некогда. Надо было срочно убирать и этих троих гитлеровцев, убирать без шума и быстро. Симов послал на задание Василия Московченко, Аркадия Крылова, Женю Сычева и Рашида Илькина. Прошло минут восемь. Уже вернулись трое. Не было Московченко. Волнение охватило всех.
— Ждать больше нельзя, товарищ командир,— осторожно проговорил Валька Гарин.— Если Василий, как Степан, погиб, оставаться тем более опасно. Тот фриц уже наверняка сообщил, куда надо.
И словно в подтверждение его слов, сейчас же над головой проскользил ослепительный луч прожектора. А еще через минуту, тяжело дыша, к разведчикам подполз Московченко. Он был не один. Рядом все заметили фашиста. Им оказался немецкий офицер.
К утру разведчики достигли дороги. Выбрали место в небольшом лесочке. Рядом метрах в пятнадцати виднелась деревушка. Валька Гарин уже смотался туда и, возвратившись, доложил, что ни одной живой души не обнаружил. Разведчики направились к крайнему пустовавшему дому.
Володя Колосов разместил свою рацию в одной из комнат дома. Надо было сообщить в штаб о результатах разведки, что разведгруппа условной точки достигла и возвращается с задания. До рассвета оставалось два часа. Симов дал приказ — всем отдыхать. Но тут на дороге показались немецкие танки, самоходки. Как назло, из леса, очевидно, по их следам, показались каратели. Фашисты, узнав, что в тыл проникли русские, затеяли операцию на уничтожение.
Симов по цепи передал: «Стоять до последнего патрона. Каждую пулю — в цель».
Первыми фашистов встретили Иван Лаптев и Валька Гарин, которые их и увидели. Разведчики отчаянно сопротивлялись. Подбили танк, одну самоходку. Но фашистов было гораздо больше, слишком неравные оказались силы. Если бы не немецкий офицер, разве можно оставаться наблюдателем из окон дома и не участвовать в бою, где товарищи погибают…
И не выдержали нервы. Не сговариваясь, вступили в бой остальные разведчики группы. Это обескуражило фашистов, не ожидавших столь рьяной поддержки, и они отступили. Всего на полчаса удалось приостановить карателей, и этого хватило, чтобы разведчики сгруппировались. Очевидно, это же самое проделали и фрицы, потому что последовала еще более сильная атака фашистов. Сопротивление становилось бессмысленным, и все решили, что последний патрон из обоймы тратить только на себя.
— Московченко, быстро в дом,— крикнул сквозь шум стрельбы Симов,— передай в штаб о происходящем… все! Понял — все!
Когда Василий вбежал в дом, радист Володя разговаривал со штабом.
— Невозможно это! — кричал радист, но его уже никто не слышал. Связь неожиданно оборвалась. В проем окна Василий увидел, как фашисты окружили его товарищей и вели прицельный огонь. Василий видел, как застрелился Симов, как упал скошенный фашистской пулей сержант Файзад Талтыбеков, как фашисты оставшихся растоптали гусеницами танков. А потом по деревне из дома в дом пошли каратели. Зашли они и в этот дом, но Московченко с радистом, прихватив связку гранат, сдвинув на полу половицу, спустились в подпол, прихватив с собой пленного фашистского офицера. И им не повезло еще раз.
Немцы разместились в этом доме. В течение четырех суток делали подкоп разведчики. Они уже изучили время смены патруля и готовились к побегу. В ночь на пятые сутки им все-таки удалось бежать. Они сняли часового. Гранатами забросали открытые окна дома. Погони, на удивление, не было. Под утро с большим трудом пройдя караульные цепи немецких линий, оба достигли своих.
Еще через сутки город был взят, немецкая группировка была обезврежена. Василий Московченко за доставленные данные из разведки, за взятие в плен немецкого офицера, за храбрость, проявленную в бою при освобождении города, был награжден вторым орденом «Красная Звезда».

 1977 г.

России — быть

Я защищала свою Родину от фашистских захватчиков с первых дней войны. Была совсем молоденькой, но винтовку и автомат в руках уже держала. И таких ужасов я насмотрелась на этих проклятых дорогах войны, что до сих пор оторопь берет.
Кровь, трупы, раненые, голод, холод, бездорожье — до сих пор в памяти картины и ужасы треклятой войны. Фашисты уничтожали на своем пути все. От городов оставались развалины, от деревень — пепел. В некоторых населенных пунктах, когда они доставались русским, только печные трубы торчали. Никогда не забуду, как в селе Симбухово фашисты пригвоздили к стене бревенчатого хлева для скота живого ребенка.
На фронте я вступила в Коммунистическую партию. Народ верил партии, верил Сталину. И эта вера в победу русского народа в Великой Отечественной войне была залогом духа, сплоченности и жесткой дисциплины всего многонационального нашего общества. Плечо к плечу стар и млад, русский и татарин, украинец и грузин отмеряли огненные версты от столицы России до вражьего логова, до исторического Дня Победы над фашизмом.
Но не всем довелось праздновать День Победы. Десятки миллионов наших солдат погибли. Десятки миллионов людей в этот светлый и радостный день скорбели о родных и близких.
И мы, оставшиеся в живых, должны быть благодарны тем, кто погиб на полях сражений в войне, за мир на земле, что свободу сохранили.
От имени всех ветеранов — участников Великой Отечественной — хочу сказать, что ценой своей жизни платили мы за мир на земле, чтобы были счастливы дети, чтобы их больше рождалось. Ведь когда детей перестают рожать, это значит, общество, в котором живем, заболело умом и сердцем, значит, обречено оно на вымирание. Оглянитесь вокруг, и вы собственными глазами увидите, как мало, почти совсем нет, на улицах городов матерей с колясками, просто беременных женщин.
А тут еще Чечня забирает молодые жизни.
И «Афган» осиротил многие семьи. А дальше что ждать?
Так хочется закричать во весь голос: «Люди! Остановитесь! Подумайте о своей Родине! О своих детях! О будущем! Оно не за горами, и оно накажет нас!».
Сейчас все хают коммунистов. Мол, они такие-растакие. И Союз-то они развалили, и экономику разрушили. Только неправда все это, потому что все построенное вокруг, доступное всеобщее образование, бесплатные медицина и санатории… да за что ни возьмись, созидалось в советский период. Я счастлива, что жила в период всенародного созидания, бескорыстного творчества. Были, конечно, ошибки, были перегибы. Но ведь только тот не ошибается, кто ничего не делает. Конь о четырех ногах, и тот спотыкается.
Так почему же мы забываем хорошее, что было у нашего народа? А оно было. Все принадлежало народу — и земля, и заводы, и школы, и больницы, и дворцы, а главное, была уверенность в завтрашнем дне. Не вставала я раньше поутру с таким чувством, как сейчас: что новый день мне посулит? Не знаю. Будет на столе моем ломоть хлеба и кусок мяса? Не знаю. Найдут наши дети один миллион триста тысяч рублей заплатить за обучение внучки? Не знаю. А сосед ищет двенадцать миллионов рублей, чтобы сделать операцию своему двадцатичетырехлетнему сыну — инвалиду афганского военного конфликта. Найдет ли? Не знаю. А вчера свадьбу видела. Веселые, молодые, красивые. Но есть ли у них тридцать миллионов рублей, чтобы купить себе квартиру? Не знаю.
Я помню, как в годы войны мы кровью отстаивали каждую пядь земли. В Можайских лесах, помню, не было несколько дней еды, и мы остатки хлеба делили на махонькие кусочки величиной чуть более таблетки. Раздавали в первую очередь раненым. Единство, равенство и братство — вот вечный девиз русского народа, это генетическая сущность нашего народа.
Национальная гордость советского народа, гнев и возмущение на зверства оккупантов еще сильнее сплачивали нас вокруг Коммунистической партии. И как враг ни глумился, не дошел он до столицы России, не сломил Москву, не победил русский народ.
Так было всегда! Так будет вовеки!

 
От автора: Так горячо и сердечно, как клятву, поведала свои думки участница Отечественной войны, пенсионерка из Чебаркуля Таисия Боднарь.
1993 г.



















В боях за Родину

В самом начале войны пришлось мне участвовать в боях за Керчь. Служил я в 223-м отдельном артиллерийском пулеметном батальоне. Воевать с фашистами было сложно, вооружены они были, что называется, до зубов. Многие погибли здесь, защищая Керчь. Тяжелое ранение получил и я. Вот тогда-то и пришлось мне побывать в керченских каменоломнях и катакомбах — госпиталь был размещен в них. Сыро, холодно, темно, все ходы и укрытия до отказа переполнены ранеными и беженцами из Керчи.
 Но жизнь здесь не останавливалась ни на секунду. Чтобы не создавалось паники и чтобы люди мужественно переносили положение, был создан чрезвычайный военный совет. В него вошли матерые коммунисты и опытные комсомольцы. Совет занимался идеологической работой, следил, чтобы правильно расходовались продукты, вода, поддерживалась дисциплина и санитария. Даже такими вопросами, как организация отдыха, совет занимался вплотную. По решению совета стали особо учитывать дни рождения. Именинников поздравляли, делали им небольшие подарки. Устраивали прослушивание стихов, рассказов, пели песни. Все эти маленькие радости возвращали людям силу духа и стойко переносить лишения.
Однако недолго пришлось мне быть в каменоломнях. Всех раненых по решению партийного собрания отправили единственным запасным выходом к Керченскому проливу. Здесь на переправе мне посчастливилось увидеть легендарного Семена Михайловича Буденного. Буденный сам лично принял участие в переправе раненых. Несколько тысяч солдат в очень короткий срок удалось ему переправить через Керченский пролив на Большую землю.
Есть у меня медаль «За отвагу». Это отдельный фронтовой случай, который со мной произошел. Очень мне памятный и дорогой эпизод.
 Было это весной, в самую распутицу. Грязь, слякоть окончательно изнурили терпение и выдержку солдат. Артиллерии продвигаться было трудно, так ее еще приходилось на пупке тащить. А у нас был приказ: точно в указанный срок приблизиться к Кишиневу. Здесь в окружении оказалась стотысячная немецкая группировка. На прорыв кольца в помощь вражеской группировке от станции Звенигород двигалась сороковая немецкая армия. Чтобы сорвать ее продвижение, командование решило пустить арторудия по рельсам навстречу движущейся к Кишиневу группировке, а часть орудий укрепить здесь вдоль железнодорожного полотна, чтобы уничтожить танки.
Описать подробно бой не могу, плохой я по военным терминам «спец» и красиво говорить не умею, одно могу сказать, что операция удалась успешно. Фашисты не смогли прорвать окружение. Мне потом за участие в этой операции дали эту медаль за заслуги.

Записано со слов Михаила Коптякова, фронтовика, рабочего Совхоза «Красный Октябрь», 1975 г.
















Один эпизод

22 июня 1942 года к одиннадцати часам ночи для наступления все было готово. До наступления оставались считанные минуты. Всю ночь «говорила» наша артиллерия, обстреливая вражеские позиции. Под прикрытием огня мы упорно продвигались к фашистским окопам. Только на некоторое мгновение вдруг затихло все вокруг. Как говорится, затишье перед бурей. И вот уже от солдата к солдату передается команда: «Приготовиться к бою!».
 — Вперед! За Родину! — первым поднимается политрук Семеров. И десятки, сотни воинов пошли в атаку с криком «ура». В этом едином чувственном порыве никто не заметил, что политрук Семеров упал замертво на проволочные заграждения, какими опоясали свои позиции фашисты, да еще в несколько раз. Все бежали и рвались вперед, в бой.
 В этот день мы четыре раза ходили в атаку. Взять штурмом не удавалось. Фашисты были крепко вооружены и укреплены. Каждая атака уносила жизни фронтовиков. Уставшие и израненные, но с винтовкой в руках, мы не думали отступать, мы ждали подкрепления. И вдруг пришел приказ от командования об отступлении. Как на духу говорю, отходили мы на прежние позиции скрипя сердцем. Фашисты посыпали вслед нам сплошным огнем. Позднее после боя на каждом квадратном метре мы собирали до шестидесяти гильз от патронов.
Гитлеровцы не прекращали огонь и на другой, и на третий, и на четвертый день. Озверелые, теперь они обстреливали повисшее на проволоке ограждения мертвое тело политрука Семерова. Ничего святого в фашистских душах нет. Даже ночью, при свете ракеты, они стреляли и стреляли в него. Много смельчаков-солдат желали снять русского офицера. Они погибли, так и не достигнув заграждения. Орудия немецкие палили неистово и не прекращали обстрел даже тогда, когда на открытой поляне явно не было смельчаков. Солдат же никто не посылал на это задание, сами добровольно шли, потому что нервы не выдерживали смотреть, как фашисты из нашего русского офицера мишень сделали.
На четвертую ночь я со своим другом Николаем тоже сделал вылазку, чтобы снять с проволоки Семерова. Мы прихватили скрученные веревкой бинты. Ползти надо было метров восемьсот. Не так уж и много. Вот если бы огонь утих хоть на минуту или не взлетали в небо осветительные ракеты!
Не помню, сколько времени ползли мы до Семерова. Пули буквально свистели над нашими головами. Мне пулей сшибло пилотку, оторвало погон, но по счастливой случайности не задело тело.
С трудом удалось привязать бинты к ногам Семерова. Еще труднее было снять его с колючей проволоки. Волоком на шинели доставили мы Семерова в наши окопы только к утру.
На обратном пути меня ранило, и я попал в госпиталь. Здесь меня и нашла медаль «За отвагу». А вскоре я опять вернулся в свою часть и вместе с ней участвовал в прорыве блокады Ленинграда, в освобождении Прибалтики.
 
Записано со слов Виктора Суслова — участника Великой Отечественной войны (г. Верхнеуральск)

1977 г.










По дорогам войны

В 1943 году вместе с другими комсомольцами района я ушла на фронт. Стала шофером. Трудностей, конечно, было достаточно. Возить боеприпасы приходилось под ураганным огнем и по минным полям. Ездили, забыв об осторожности, только б успеть подвезти вовремя, только бы не смолкали выстрелы русских позиций, только бы не погибнуть и машину сохранить…
 Помню, под Киевом мы ездили через минное поле. Дорогу разминировали, а вокруг не тронули, некогда было. Навтыкали в землю указателей, а разминирование на потом оставили, некогда было этими делами заниматься, война считала наши жизни по секундам. К тому же делали эту работу специально подготовленные минеры.
Снаряды приходилось возить днем и ночью. Спать, можно сказать, не приходилось или очень мало. Расскажу вам лишь об одном дне, пришедшем сейчас на память.
В тот день работа водителей проходила особенно напряженно. К сумеркам через поле ездить начала медленно, осторожно. Накопившаяся усталость давала о себе знать, и я буквально засыпала за рулем под монотонное тарахтение мотора. Как сейчас помню перед глазами освещенные светом фар глубокие выбоины в дорожном полотне и грязные резиновые скаты впереди идущей машины. Ею управляла моя фронтовая подруга Валя Крючкова из Днепропетровска. Чтобы взбодрить себя, я запела во весь голос песню.
Вдруг… Что такое? Валина машина пошла в сторону, вправо от дороги, затем выровнялась, поехала прямо, и вдруг опять вправо… затем круто влево… опять вправо. Я поняла: заснула подруженька. Начала сигналить ей, кричать, передком мотора своей машину по заднему борту ей стукнула. Никакой реакции, а выехать на поле я не могу, оно заминировано.
 Сильный взрыв потряс воздух. В голове еще долго шумело и неотвязная мысль червем сверлила мозг: Валя, Валька, Ва-леч-ка!
«Неужели все?!» — подумала я и потеряла сознание.
Очнулась в больнице. Узнала, что получила контузию. А Валентина? Она погибла. Много с той поры прошло времени, но не могу я забыть этот случай по сей день. Много раз я видела на фронте, как погибают солдаты, а вот эту смерть забыть не могу.

 
От автора: Вот такую историю рассказала мне воспитатель детского сада «Огонек» г. Верхнеуральска, участница Отечественной войны Вера Петровна Галяткина

1976 г.


















Заводи моторы

От автора: Эту песню сочинили солдаты — шоферы IV Украинского фронта, которые на «захарах» и «эмках» подвозили снаряды на передовую, увозили раненых в тыл. Записана она со слов трех фронтовиков, сохранивших свою мужскую дружбу и солидарность до последнего удара сердца: Алексея Устиновича Попкова, Кирилла Михайловича Криницкого и Михаила Ивановича Белова.

Уходил солдат на фронт,
Его провожали,
Мать старушка и отец
Плакали, рыдали.

Припев: Даешь бензин,
   Даешь контакт,
   Красные шоферы,
   Путь лихой зовет нас в бой —
   Заводи моторы.

Сталинград мы не сдадим
И Москву-столицу,
Мы Россию защитим,
Уничтожим фрица.

Припев.

Ты не плачь и не грусти,
Моя дорогая,
Если писем не пишу —
Забота есть другая.
Припев.


Судьбу не выбирают, Варька

Уроки в десятом «б» закончились сегодня раньше на целых сорок пять минут, потому что заболела математичка.
— Ура! — дружно провизжали выпускники. Через минуту класс был пуст. Только слышалось постукивание каблучков по длинному школьному коридору да вибрирование чьих-то пальцев по металлическим прутьям ограждения лестничного марша. А еще спустя минуту ходуном бренчала старая стена школьного здания от ударов выходной двери, которую никто из убегающих даже не пытался придержать. Огромная двустворчатая дверь хлопала каждый раз туда-сюда. Ее дребезжание сопровождалось дружным смехом девчат и «приколами» юношей.
Варька, как всегда, из школы шла королевишной. Хоть и жила она рядом со школой, но мальчики, все до одного в нее влюбленные, за что ей девчонки неоднократно объявляли бойкоты, предлагали ей донести портфель до подъезда. В их классе мальчишек было больше, чем девочек, не то что в десятом «а».
Сегодня ее провожал Андрей Хайруллин. Варьке нравился этот коренастый и смуглый юноша. Нравилась его скромность, интеллигентность и то, что его лицо краснело от смущения и стыдливости одинаково. А еще ей нравилось, что Андрей ухаживал за ней заботливо и нежно, не то что другие: дергают за косы, колют перьями, швыряют портфелем.
У подъезда Варька протянула Андрею руку на прощанье и взяла у него свой портфель.
— Завтра за тобой в школу заходить? — спросил он после небольшой паузы.
— Не-е,— ответила Варька и, уже открыв подъездную дверь, крикнула вдогонку: — Решишь по физике, обязательно позвони.
И, не дожидаясь ответа, Варька пропала за подъездной дверью. Взбежав на лестничную площадку второго этажа, она остановилась, потому как увидела сквозь щель своего почтового ящика какую-то корреспонденцию. Она сбегала в квартиру на четвертый этаж за ключом и, открыв ящик, взяла почту. Это оказался конверт необычно длинной формы. Такого она еще не видела. И марок на нем было наклеено множество… А вместо адреса обратного стояла печать. Интересно, что там внутри? Но адресовано оно маме, а ее дома нет. Значит, не вскроешь.
Варька положила письмо на столик перед зеркалом в прихожке, куда обычно кладут почту, и ушла в свою комнату, где помимо ее кровати и ученического стола стояли еще плательный шкаф и три кровати — по числу дочерей в их семье. Варька, не переодеваясь, села за уроки. Но как ни старалась вникнуть в содержание учебников, ничего у нее не получалось. Из головы не выходил этот злосчастный конверт с разноцветными марками и казенной печатью.
— Тьфу его,— шлепнув ладонью по лбу, Варька подошла к зеркалу и принялась разглядывать себя. Втянув щеки и сделав губы наподобие крутого бантика, Варька умудрилась скосить глаза к переносице и тут же пальцами оттянула уши до предела. Ей показалось смешно, и она фыркнула.
— Все равно я симпатичная,— сказала она вслух и показала язык своему отражению в зеркале.
Но уходить Варьке явно не хотелось, и она продолжала кривляться. Подхватив подол школьного платья, она стала медленно поднимать его: чуть ниже колен… до колен… чуть выше колен… Варька заулыбалась, довольная стройностью своих ног. Нет, не зря она в гимнастическую секцию ходит. Варька потянула юбочку выше… Сквозь колготки мелькнули тонкие полоски плавок… Варька прикусила нижнюю губу… и крутнулась перед зеркалом на триста шестьдесят градусов. С возгласом: «Вау!» она подняла подол школьного платья до плеч и выпрямила руки вразлет.
Варька придирчиво разглядывала себя через зеркало. Она отметила, что рост у нее папин и плечи папины, возможно, икры ног тоже папины, крепкие. А вот талия и бедра мамины. Но главное, и это ценно, она понравилась себе.
— Бессовестная ты, Варька, однако,— сказала она своему отражению.— До выпускных экзаменов остается меньше месяца, а ты чем занимаешься? Вот именно! Иди и учи уроки, Варвара-краса, папина дочь.
И тут ее глаза снова упираются в лежащий на столике конверт. Не слушая разум и не считая предупреждающее биение сердца, Варька схватила конверт, быстро распечатала и начала читать.
«Уважаемая вдова фронтовика Отечественной войны 1941—45 гг. Антонина Прокопьевна! Ваш муж Иванов Иван Васильевич геройски погиб в боях под Курском. В его личных документах имеются фотографии Вашей дочери Варвары и Ваша. 9 мая 1956 года в нашем городе открывается диорама и обелиск погибшим воинам. В списке имеется фамилия Вашего мужа.
Приглашаем Вас с дочерью на открытие. Здесь будет вручена правительственная награда посмертно.
Просим подтвердить свой приезд по адресу…»
Далее Варька читала, уже совершенно не понимая смысла написанного. Впрочем, все прочитанное ею воспринималось неким ужасом. Ведь если верить письму, то папа, с которым она живет под одной крышей и которого знает с того детского возраста, что хранит память, вовсе не ее папа, а просто чужой дядька?! Значит, мама, которую она любит и которой верит больше всех на свете, врала ей все семнадцать лет?! Так вот почему так строго требуют от нее родители порядок в доме и надзор за младшими сестрами?! Потому что отец вовсе не отец, а отчим…
«Ты у нас, Варвара, старшая, вроде меня» — пришли на память слова отчима, которые любил он говаривать ей. Теперь-то ей понятно, что это всего лишь «прикид», мол, взрослая. Теперь стало понятно ей, что под этими словами подразумевал отчим: не родная ты мне, безразличная.
Варька аж за голову схватилась и по-бабьи взвизгнула:
— О-ой, мамочки...
Кинулась в свою комнату, хлопнулась на кровать лицом вниз на подушку. Но подумать ничего не успела, как соскочила и по комнате начала метаться.
— Ой, мамочка дорогая,— стонет, а заплакать не может.— Все! Все! Ухожу!
Варька схватила с вешалки, не разбирая, первую попавшуюся под руки одежку, забежала в кухню и отрезала ломоть хлеба. В холодильник заглядывать не стала. Деликатесов там нет, а суп в карман не возьмешь.
Хотела, было, выскочить из квартиры, да приостановилась и написала короткую записку своим лже-родителям: «Зачем вы так со мной?.. Ведь я вам верила…»
Записку положила на казенный конверт, что лежал все там же, на тумбочке в прихожке.
— Пусть видят,— зло сказала она и исчезла из дома родительского.
Остаток дня «шмонала» Варька по улицам города. Часа два в городском парке на центральной аллее просидела. На душе ни злости, ни радости не было, но и спокойствия тоже. Вечереть начало. Майская прохлада на Варьку остужающего действия не производила. Она все еще не желала возвращаться к матери родной, тем более к отчиму, на которого ей теперь смотреть не хочется, не то что слышать его голос и видеть, как он перед глазами мельтешить будет.
Варька шла по какой-то улице вдоль реки Миасс и с ужасом стала замечать, что перед ней прямо-таки расстилается ночь, завоевывая все пространство вокруг. Надо было срочно думать о ночлеге. Варька шагнула к реке. Спустилась к самому берегу и, пока не стемнело окончательно, стала присматривать более-менее удобное, сухое и прикрытое от людского глаза местечко. Нашла-таки. У парапета, почти под самым мостом.
Варька выбрала момент, когда на мосту и на тротуаре не было ни одного прохожего, и шагнула в облюбованное ложе. Она сразу присела на землю. Ноги гудели от ходьбы бессмысленной. Села и долго не шевелилась. Стало совсем темно, но привыкшие глаза различали крупные конструкции моста и мелкие предметы, вода же речная не отпугивала, а согревала душу.
— Ой, мамочки,— вдруг заплакала Варька и уткнулась лицом в одежку, которую сорвала в прихожке с вешалки. Ее нос уловил резкий запах бензина и пота. Значит, она схватила куртку отчима.
— Ненавижу! — Варька отбросила куртку как можно дальше и, поджав колени под себя, стала хлопать ладонями по бокам, плечам и бедрам, чтобы не замерзнуть.
Смирившись с неудобствами и холодом, Варька притихла. В голове роились необузданные мысли. Ей очень хотелось представить лицо своего геройски погибшего родного отца. Какой он? Как бы он носил ее на руках, когда ей был всего год или два? Как вместе с ним бегали бы они по лесу или собирали грибы? А папа смеялся над ней, потому что она набрала поганок. Еще хотелось представить, как родной ее отец помогал маме купать Варьку, как бегал за лекарством в аптеку, когда она болела, и поил ее горячим молоком с барсучьим жиром.
— Нет, нет и нет! — со стоном выдавила Варька и заплакала.— Почему я не вижу твое лицо, папа? Почему перед моим взором встает только образ отчима? Я не хочу видеть его, потому что он чужой… Он отец сестер моих.
Варька плакала и молила увидеть отца родного, которого никогда не видела, даже не представляет, на кого он похож.
«Я бы пошла с ним на каток, а отчима не взяла бы ни за что,— думает Варька.— И на родительское собрание бы не отчим ходил, и в поход с нами на Ильмены в прошлом году тоже не отчим бы пошел…»
В голове все перепуталось. Но все равно, что бы она ни думала, что бы ни вспоминала, представлялось Варьке радушное лицо отчима.
В прошлом году ездили они к бабушке в город Талицу. Отчим водил ее по всем родственникам и представлял с гордостью.
— Моя старшенькая,— говорил он.— Умненькая. Через год школу закончит и в институт учиться пойдет. Говорит, инженером стану. Значит, по моим стопам пойдет. Родная кровинка свое берет.
Варьке приятно было слышать это. Правда, привирал немного отчим насчет института. Варька давно решила, что года два поработает, а уж потом — в институт. Да она об этом ему не говорила, вот он и не знал.
А нынешней зимой в Тулу ездила с ним к его фронтовому другу Григорию Николаевичу. Там увидела, что у отчима наград больше, чем у его друга. И характером отчим покрепче друга оказался. Друг-то раскис совсем, на ранах и болезнях все внимание сосредоточил. А отчим держится молодцом, хоть и инвалид войны первой группы и рука правая бездействует, контузию и инфаркт перенес. Но все равно держится бодро и уверенно.
— Варвара,— любит он говорить дочери,— сам себя на хорошее не настроишь, получишь плохое по полной программе. А мы с тобой оба сильные, значит, все будет хорошо.
В гостях у друга в Туле Варька нос задрала кверху, до того горда была за отчима.
— Дура я, дура,— вслух произнесла Варька.— Что я наделала?.. — она пошарила в темноте вокруг себя и, нащупав, подтянула принесенную с собой одежку. Встряхнув ее, набросила на плечи. Куртка отца была великоватой и прикрыла Варькино тело, как шалашиком. Сразу стало теплей.
И мысли на ум стали приходить радостные. Какой праздник устроил отец для нее, когда она поехала с ним в Москву на празднование десятилетия Победы над фашизмом! Отец поехал в военной форме при орденах, а ей мама сшила белое из маркизета платье и маленькую белую шляпку. В Москве отец купил ей букет красных гвоздик, и она прошла с ним рядом по Красной площади…
У Варьки даже сейчас голова кружится от великолепия празднества, от салютов и фейерверков, от огромного количества орденов и медалей на груди фронтовиков, приехавших со всех уголков Великой России, от слез и улыбок, от радости за единство и сплоченность народов.
Вдруг Варька поймала себя на мысли, что ей вовсе не надо другого отца. У нее есть единственный и родненький, который, быть может, уделяет ей куда больше внимания, чем другие детям, потому что чувствует ответственность за ее будущее. Не желает, чтобы кто-то упрекнул его за неправильное воспитание. Он даже маме запретил повышать на Варьку голос.
— Воспринимай Варвару как лучшего друга,— нечаянно услышала Варька разговор отца с мамой.— Не смей кричать на нее. У нас с тобой по этому поводу могут быть ссоры. Пойми, я за Варьку в большем ответе, чем за других.
И заплакала снова Варька. Заплакала так, что шума трамвайного сразу-то и не услышала. А когда услышала, то поняла, что наступило утро. И увидела, что уже светлым-светло. Подхватила она куртку отцову и побежала по пустынным улицам к дому своему.
Вот и арка. Сейчас проскочит ее и сразу, слева, ее подъезд. И это здорово, что все спят. Не видят, как Варька-девица в самом соку в такую рань неизвестно откуда возвращается. Это ведь осуждения достойно.
И едва Варька пересекла арку, как увидела, что отец и мама молча сидят на скамеечке возле подъезда.
— Папочка,— бросилась Варька в объятия отца,— я больше так никогда не буду делать!
— Я верю тебе, Варвара,— говорил отец, прижимая дрожащими ладонями голову дочери к своей груди.— Судьбу не выбирают, Варька,— тихо добавил он. И она, притихшая, слушала, как надрывно стучит израненное сердце отца-фронтовика, она не видела, но догадывалась, что отец сейчас улыбается и по щекам его текут слезы.
Варька слышала, как за ее спиной тихо шептала мама:
— Все будет хорошо. Слава Богу!

2005 г.


Я подарю тебе сына

Перед самой войной Лизавета закончила Шадринское высшее педагогическое училище и получила направление в столицу соседней области — город Челябинск.
Здесь трудовая ее судьба складывалась довольно интересно и перспективно. Гороно сразу доверило ей высокую для молодой девицы, не имеющей совершенно педагогической практики, должность директора детского дома.
— Высокая, молодая, красивая, разговорчивая, с красным дипломом… — с улыбкой глядя на Лизавету, размышлял вслух заведующий гороно Илья Николаевич Платонов.— Чего еще лучше желать от начальницы детского дома? Да она просто украсит там серую и однообразную жизнь,— теперь уже глядя в глаза присутствующей здесь же в кабинете, говорил заведующий гороно своему заместителю.
Вот так легко и просто превратилась вчерашняя студентка Лизавета в Елизавету Васильевну, не подозревая, какую тяжелую ношу взвалила на свои девичьи плечи. С утра до позднего вечера пропадала она на работе, умудряясь за день решать хозяйственные, бытовые и воспитательные дела. Намаявшись беготней по кабинетам начальников и коридорам местных учреждений, отвоевывая у них внимание к деткам-сироткам, возвращалась она в свой кабинетик буквально никакая и усталая.
Но не успевала сменить просоленную и пропотевшую одежду на беленький халатик, как выяснялось, что сгорел трансформатор, и дети остаются без ужина. А в прачечной лопнули канализационные трубы и затопило подвал; к тому же, кровельщик, ремонтирующий крышу, свалился с нее, потому что в обед выпил самогонки, которую с собой принес.
И не заметила Елизавета Васильевна, как научилась говорить на «повышенных тонах». Вот так, «налаявшись» на всех нерадивых сотрудников, поставив перед ними задачу-минимум, уходила она в какую-нибудь группу к детворе, чтобы пообщаться с ними, пожалеть их и самой возле них расслабиться и забыться. И ужинала она всегда с ребятами, все время в разных группах, так что повар не мог угадать траекторию ее очередного выбора, а потому старался вкусно кормить все группы.
Через год детскому дому облоно вручило вымпел, на котором было написано «Лучшему коллективу». Елизавете Васильевне объявили благодарность и наградили отрезом ткани темно-синего габардина, который она снесла в ателье и сшила шикарное пальто с воротником из чернобурой лисицы.
Всю зиму как модель щеголяла Лизавета и буквально с ног валила своим неотразимым видом руководителей многих учреждений. За ней пытался приухлестнуть даже сам Платонов. Но Елизавета Васильевна, получившая строгое воспитание в семье, испытывала огромную моральную ответственность перед коллективом и детдомовцами за свое поведение. И потому репутация ее была безупречной.
Весной 1941 года нарочный в военной форме принес в кабинет директора детдома толстенный пакет в плотной лощеной коричневой бумаге, перетянутый суровой ниткой и скрепленной по углам сургучной печатью. Нарочный прикрыл обстоятельно за собой дверь кабинета и, не присаживаясь, протянул Елизавете Васильевне листок.
— Распишитесь вот здесь,— сказал он.
— Что это? — недоуменно и с нескрываемым испугом спросила она.
— Это секретные документы, и вы должны расписаться в их получении,— повторил нарочный, тыкая пальцем в то место, где должна стоять подпись.
Елизавета Васильевна засвидетельствовала получение документа, и военный, подхватив листок, исчез из кабинета еще быстрее, чем появился. Прошло некоторое время, после чего Елизавета Васильевна решилась позвонить Платонову в гороно, потому что боялась без указания начальства свыше вскрывать пакет. Но Платонов объяснил, что вскрыть надо немедленно, после чего позвонить, а лучше приехать к нему. Он уже знает, о чем речь пойдет, получил нечто подобное тоже.
Ознакомившись с содержимым таинственного пакета, Елизавета Васильевна с ужасом поняла, что их детский дом будет военным заведением. Детей перевезут в другой город. Служащие эвакуируются вместе с детьми, но по желанию. Вместе с этим пакетом обрывалась счастливая нить ее судьбы. Казалось, рухнули все ее надежды и планы о создании образцового дома для детей-сирот.
За несколько месяцев до начала войны детский дом стал фронтовым плацдармом, где проходила реабилитация и формирование солдатских кадров. Елизавету Васильевну и часть поварского состава оставили работать здесь.
Свой маленький кабинет Елизавета Васильевна давно уже превратила в жилье и практически из здания не выходила. На первом этаже в комнатах под лестницей жили девчата-повара и водитель «эмки». Жили, что называется, по-военному, приписанными. Обязанности, правда, у Елизаветы Васильевны оставались гражданские: обеспечить, организовать, контролировать, своевременно докладывать. И звание у нее теперь появилось — лейтенант. И форму, и головной убор, и сапожки выдали. В общем, все как полагается, даже белье и чулки теперь были казенные. Восприняла она все эти перемены безболезненно, как должное, потому что была патриотом и понимала, что так надо, пока война идет, а дороже Родины другой страны она не знает.
 Форма же еще более подчеркнула прелести женской фигуры и стройность Елизаветы Васильевны. Пилотка, сдвинутая слегка на бочок головы, придавала некую задумчивость ее лицу, на котором огромными бриллиантами сверкали голубые-голубые глаза. Она носила форму с таким достоинством, что многие думали о ней как о кадровом офицере.
Новобранцы замирали, прекращая смеяться, при появлении лейтенанта и вставали по стойке смирно, даже если она была далеко и солдаты были вне поля ее зрения. Красота Елизаветы Васильевны дистанционировала самых отчаянных донжуанов и весельчаков. Она же держалась среди солдат и офицеров ровно и строго. Ее улыбка и теплые слова адресовались в минуты прощания лишь уходящему на фронт очередному формированию.
А накануне отправки, как и водится на Руси, собирали завтрашние фронтовики последние домашние снасти из вещмешков, делали общий стол и «гужевали». Всегда появлялась четвертинка спиртного, по глотку на каждого, но веселья было, будто по ведру выпили. Под патефон танцевали. Женщин было мало, потому Елизавета Васильевна каждый раз просила поварих не уходить до отбоя и танцевать, не отказывая.
— Потом отоспитесь,— говорила она.— Парни на фронте смерти в глаза смотреть будут, а вы спать вздумали.
Сама тоже танцевала без устали. Отбоя в кавалерах не было.
— Позвольте вас пригласить,— услышала Елизавета Васильевна голос за спиной и почувствовала дрожащее прикосновение чьей-то руки. Обернувшись, она увидела того самого капитана, который вот уже больше месяца встречается ей в различных учреждениях, где она бывает по долгу службы. Встречался так часто, что стали они улыбаться друг другу и здороваться.
— Я приглашаю вас на вальс,— повторил капитан, и Елизавета Васильевна подала ему руку.
В небольшом зале детского дома в эту минуту кружилась в вихре вальса только одна пара. Может, потому, что никто не хотел мешать им, завороженные энергией их глаз, осознавая, что стали свидетелями зарождающейся любви. Целую вечность звучал вальс. Елизавете Васильевне казалось, что вместе с ними кружатся все присутствующие, вращаются стены и потолок. А потому, как только смолкли последние мелодии вальса, она не смогла удержать равновесие и качнулась.
— Я вас люблю... — прошептал над самым ее ухом капитан, крепко обхватив девушку за талию. Держась за руки, смущенные, они выбежали из зала под аплодисменты новобранцев.
Очутившись на улице, оба не знали, что делать и о чем говорить.
— Как вас зовут? — первая нарушила молчание Елизавета Васильевна.
— Михаил. Михаил Романов,— по-военному отчеканил капитан и добавил: — А о вас я знаю все, Лизонька.
— Как? — удивилась она.
- Вы можете смеяться надо мной. Можете не верить моим словам. Можете оскорбиться и прогнать меня, но я должен сказать вам это, потому что завтра уеду вместе с другими на фронт,— Михаил теребил какую-то маленькую безделушку в своих руках, время от времени перекладывая ее то в одну ладонь, то в другую, изредка задавливая ее в кулак.— Лизонька, я полюбил вас. Люблю с первой минуты, как увидел.
— Погодите об этом говорить,— взмолилась Елизавета Васильевна.— Вы же меня совсем не знаете.
— Я знаю о вас все. Я хожу по вашим пятам уже почти полгода. Это вы недавно меня заметили. Должно быть, примелькался.
— Но где вы живете? — спросила она.
— Вот видите, Лизонька, вы меня даже ни разу и не заметили во дворе,— тихо произнес Михаил,— а я ведь все это время живу рядом с вами, я провожу курсы молодого бойца с новобранцами.
— Извините,— опуская глаза, стыдливо произнесла Лизавета.
В эту ночь для них не было отбоя. Они сбежали из «осадной» территории через дыру в заборе и до утра гуляли по старой Челябе. Рассвет пришел быстро и неожиданно, напугав их обоих. Радость сменилась волнением, перешедшим в страх от мысли, что могут потерять друг друга. Потерять навсегда…
— В котором часу отправка? — спросила машинально Лизавета, хотя наизусть знала время.
— В двенадцать дня,— сдавленно ответил Михаил.
Они стояли у двери ее кабинета.
— Пора,— все так же тихо сказала Лизавета.— Надо хоть часок вздремнуть.
— Я буду за вас молиться, Лиза,— Михаил поцеловал ее руку.
И снова воцарилось молчание. Они стояли друг против друга, не отпуская переплетенных пальцев рук. Они не смотрели друг другу в глаза. Сейчас говорили их пальцы. Вот дрогнул маленький пальчик на правой руке Лизаветы, и тут же вздрогнул маленький — на левой.
«Ну-ну, миленькие»,— ответили легким пожатием все пальцы Михаила.
«Я так не могу»,— задрожали нежные пальчики Лизаветы, передавая сладостное волнение Михаилу.
«Мои славные, как я вас люблю»,— ладони Михаила, складывая дрожащие пальчики Лизаветы, прижали их к сердцу капитана.
— Лизонька, родная моя, сегодня мы простимся,— Михаил говорил медленно, явно подыскивая слова,— очень хочу надеяться, что вернусь живым, и ты меня дождешься…
Лизавета молча слушала, не поднимая головы, потому что не хотела, чтобы Михаил видел, как по щекам ее текут крупные слезы. Лизавета плакала, а пальцы рук, которые сжимал и целовал Михаил, вздрагивая, медленно тянули и манили его к себе. Когда же Михаил приблизился настолько, что чувствовалось его горячее дыхание, Лизавета толкнула плечом дверь в свой кабинет.
— Иди ко мне, милый,— только и сказал она.
В двенадцать часов к воротам детского дома подошли машины, и началась погрузка. С разных сторон слышались команды, топот солдатской обувки. Суетились и бегали поварихи, почему-то плакали. Обменивались адресами, обувью, часами… Кто чем мог — на память.
Елизавета Васильевна впервые не вышла во двор провожать солдат. Она стояла за шторкой у окна в своем кабинете. Душа ее была совершенно опустошена. Она желала видеть Михаила, но не знала, что делать. Во дворе его тоже не было видно.
— Внимание! Первые три машины отправляются! Подготовиться… — долетает до ее слуха обрывок фразы
И понеслась Лизавета из кабинета по коридорам детского дома. По лестнице со второго этажа бежала, ног не чуя. Кого-то, кажись, сшибла — прости ее! Не помня себя, перебежала через двор. За ворота выбежала, а машины уже тронулись…
— Миша! — закричала она.— Ми-и-ша!
И солдаты в кузове тоже закричали, будто ждали ее. И по крыше кабины кулаками забарабанили. И остановились машины. И бежит ей навстречу Михаил, улыбается.
— Как я тебя ждал, Лизонька! — кричит он и поцелуями все лицо осыпает.— Я полюбил тебя навеки, слышишь!
А машины сигналят и торопят их расставание. И в кузове солдаты торопятся на фронт, руками машут. И убегает Михаил, в кузов садится. И поехали опять машины, теперь их не остановишь…
— Я подарю тебе сына,— кричит вслед Лизавета, но гул идущих машин гасит ее слова. К тому же, солдаты песню затянули...

 2005 г.



Прости, отец!

Мои отношения с отцом были сложными с раннего детства. А если говорить точнее, то сложными они были только с моей стороны.
Нас в семье было четверо детей. Родители любили и относились равно строго ко всем, кроме меня, называя «крепким орешком», «выродком», «упрямицей» и «копией бабки Агаши».
Наверное, по этой причине папа сделал плетку-пужалку и иногда махал ею перед моими глазами и круглыми «булками» за спиной, призывая к порядку и послушанию. Если я вредничала, добиваясь своего, то ни маме ни папе не удавалось запужать меня ничем. От бессилия мама плакала и шлепала ладонью по тем же круглым «булкам», а папа швырял плетку подальше, которая почему-то всегда угождала под кровать.
Папа с выраженной нервозностью и бледностью на лице буквально убегал из комнаты, а я, как ни в чем не бывало, тут же заползала под панцирную сетку металлической двуспальной кровати, блистая все теми же отшлепанными мамой ярко-красными припухлыми «булками», и, отыскав в темноте папину плетку, несла ее к нему же, что вызывало его раздражение.
— Уйди с глаз моих прочь! — говорил он каждый раз одну и ту же фразу. А когда я оказывалась уже у двери, вдруг неожиданно, но совершенно спокойно произносил: — Подойди ко мне… пожалуйста.
 Я послушно подходила, а он клал свои огромные руки на мои плечики, приседал передо мной на корточки, и мы смотрели друг другу в глаза долго. Не помню, о чем думала я в свои четыре-пять лет, но знаю, что таращила зенки в отцовский взгляд не моргая.
— И в кого ты у нас такая? — с глубоким вздохом произносил папа.— Ну скажи, что ты больше не будешь так делать. Ну скажи, доченька…
— Бу-ду. Бу-у-ду-у-у… — смеялась я и прижималась к отцу, и он смеялся вместе со мной, кружил, высоко подняв меня над головой. Он очень надеялся, что со временем дочка станет покладистей.
Но в тот же день, а может, часом позже новое мое «дельце» буквально потрясало всех домочадцев. И тогда все повторялось сначала.
 Папа и мама терпеливо искали подступы к своей малолетней дочери, пытаясь предугадать и упредить ее неординарные поступки.
А поступки действительно были достойны жесткого родительского поругания. К примеру, смог бы кто-то из взрослых, тем более мать и отец, остаться равнодушными, если на их глазах пятилетняя дочурка выбивает табурет из-под трехлетнего толстяка брата, который, сопя и пыхтя под тяжестью лишнего веса, сползал в этот момент с него. Вот и произошло очередное крупное «дельце» маленькой девчушки. Табурет ловко выбит, брат-карапуз падает на пол, а кончик языка, высунутый при сопении, оказывается откушенным.
За этот поступок папа «жигнул» меня первой попавшейся под руку вещью. Ею оказалась железная ученическая линейка в пятьдесят сантиметров длиной. Второй шлеп достался маме, она прикрыла своим телом малолетку-дочь. «Жигнутое» место болело несколько дней. И все дни и ночи папа носил меня на руках, рассказывал какие-то небылицы, вроде этой:

— Горе-горе, где живешь?
— В кабаке за бочкой.
— Горе, горе, что жуешь?
— Сухарики с примочкой.

А поздно вечером, когда все в доме спали, папа подходил к моей кроватке (она стояла в дальнем углу комнаты), брал мою руку, гладил ее и пел, как он говорил, мужскую колыбельную:

Темная ночь,
Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
Тускло звезды мерцают…

Петь он совсем не умел. Мама говорила, что ему «медведь на ухо наступил». Но мне нравилось слушать и про пули, и про ветер, и про звезды. Многое мне было непонятно, правда, в этой песне. А других песен папа просто не пел.
Когда же я пошла в начальную школу, где обучалось всего четыре класса, то удивила весь учительский персонал, исполнив на первом школьном утреннике от начала до конца песню «Темная ночь», жестами, мимикой копируя папу. Ко мне с той поры приросло прозвище «артисточка».
В школьные годы мы с папой были настоящими друзьями лишь до первого Дня Победы, в котором от нашей начальной школы ежегодное участие принимали только четвертые классы, младшие классы не брали на парад и факельное шествие. А я, как четвероклассница, была задействована во многих отрядных и общешкольных мероприятиях.
В нашей школе к празднованию очередного Дня Победы относились очень серьезно и торжественно. Готовиться начинали заранее, за год до события. Этот праздник был знаменит для учеников и учителей еще и тем, что май ежегодно совпадал с выпуском очередных четвертых классов нашей школы.
В течение же учебного года все школьные мероприятия так или иначе увязывались с предстоящими майскими событиями. Классные часы, утренники, спортивные соревнования, поход в кино, библиотеку, краеведческий музей, даже летний гербарий мы оформляли в память о погибших и оставшихся в живых героях-фронтовиках Великой Отечественной войны и в дар любимой школе.
— Валюша, пригласи-ка своего папу на наш классный час. Алексей Устинович — фронтовик, инвалид войны. Ему есть что рассказать ребятам,— с такой просьбой обратилась классная учительница, пригласив меня после уроков в кабинет директора школы.
Домой я летела с «шумаром», не замечая прохожих, перепутав тротуар и проезжую часть, не слыша сигналов грузовиков, легковых тогда машин было мало, и если такая промелькнет, то мы бежали за ней сломя голову, чтобы разглядеть поближе, когда остановится. Редко, но иногда удавалось сделать это.
Так вот, бегу домой, а сердце кричит и готово вырваться наружу. «Мой папа герой! Герой! Герой! И я, наконец, услышу историю о войне, которую он будет рассказывать нашему классу» — стучал и барабанил мой пульс.
Добежала до дома, села на ступеньки крыльца, бросила брезентовый портфель тут же рядом и… стала ждать папу. Никто из проходящих мимо не мог уговорить «упрямицу» зайти в дом и там ждать отца. Никто, даже мама.
Времени прошло достаточно. Солнце село за крышей дома и стало прохладно. Брат вынес кусок хлеба, смоченный в подсолнечном масле и посыпанный сахарным песком. Съела махом. Жду…
— Папка! — закричала я, едва он показался из-за угла дома, и, подхватив портфель, пошла ему навстречу. Расстояние между нами сокращалось быстро, но я успела отметить, что он улыбался широко и радостно, вытянув вперед обе руки. Его сплошь седые волосы голубизной отливали в последних лучах заходящего солнца. По рассказам мамы знаю, что отец пришел с белой шевелюрой с фронта и друзья звали его «Седой», когда ему было всего двадцать четыре года.
— Папка,— выдохнула я, когда наши ладони сплелись. Держась крепко за руки, мы пошли к дому. Он нес мой портфель.
— Ого, сколько в нем знаний! — сказал он смешливо и подкинул портфель за плечо.
— Папа, тебя в школу зовут,— щебетала я.
— Зачем? Натворила что-то? — спросил он первым делом.
— Антонина Михайловна сказала, что ты герой, и просит рассказать о войне ребятам,— тараторила я, оставляя вопрос отца без ответа.
— Валентина, ты становишься совсем большой девочкой,— присев на корточки, сказал папа.— Ты должна знать, что я на войне был простым солдатом и особого геройства не совершал. Я Родину защищал, маму свою, твою маму. Понимаешь?
— Нет, ты герой! — крикнула я.— Так сказала классная. А она очень справедливая.
— Ну, ладно, успокойся,— миролюбиво ответил папа.— Если на работе будет все в порядке, обязательно приду. Так и скажи Антонине Михайловне.
Но он не пришел в школу в этот раз. Не пришел в другой, третий, четвертый. Сначала я оправдывала его в душе занятостью на работе. Потом, когда я училась в седьмом, восьмом классе, меня стали раздражать его ответы на новое приглашение пойти на встречу со школьниками. А его фразы о войне коробили меня.
— На войне все герои,— говорил он мне.
— А ты? — спрашивала я.
— И я герой,— отвечал он.— Потому наша Советская Армия победила, что героический дух был у каждого солдата.
— А офицеры и генералы? — спрашиваю.
— Они такие же солдаты и тоже герои.
— Откуда дух берут солдаты, чтобы победить? — вот уже в который раз задаю ему этот вопрос.
— Понимаешь, дочка,— отвечал мне папа,— дух героический может быть только у тех солдат, у тех людей, у которых есть понятие и ощущение Родины, которые и мысли не допускают, что она может рухнуть, погибнуть. Такие люди жизни не жалеют своей за все хорошее, что связывает их с Родиной.
— Папа, а почему ты в школу не идешь?
— Об этом поговорим в другой раз,— так заканчивались всегда наши диалоги.
По ночам я часто задавала себе вопрос: «Почему все-таки отец так себя ведет? Почему?» — и не находила ответа.
Однажды в кинотеатре «Строитель» я смотрела фильм «Они сражались за Родину», и нервы мои не выдержали, разревелась так сильно, что пришлось выйти из зала. Контролеры успокаивали меня, как могли, но досматривать фильм я отказалась. Прямо из кинотеатра я пошла на автобусную остановку и поехала к отцу на работу.
Знакомые и незнакомые мне люди помогли найти его мастерскую.
Я не узнала своего отца. Он был в халате, перчатках, на кончике носа висели очки, и весь он был испачкан каким-то темным маслом. Увидев меня, обрадовался, достал из стола кусочек шоколадки и протянул мне.
— Садись на тот стул, другие грязные,— предложил он.— Зачем пришла, красавица?
Я молча села на указанный стул, поджала под себя коленки и стала уперто смотреть в лицо отца.
— Ну сказывай, что душу твою волнует,— улыбался отец, но, увидев, что дочь не расположена к беседе, уговаривать не стал: — Ладно, дочь. Посиди, подумай, а я работать стану.
Он возился с маленькими детальками от автомашин, соединял и опробировал разные «шурумчики» и записывал в какой-то журнал. А я сидела и не сводила с него взгляда.
Я видела, я знала, что он чувствует мой прикованный к нему взор. Мне хотелось, мне очень хотелось спросить:
— Папка, скажи честно, ты был на войне?
Но я боялась. Да, я боялась услышать от него нечто подобное: «Нет. Не был. Ты прости меня, дочь…»
И я не задала ему вопроса. Когда же я стала уходить из мастерской, отец, повернувшись ко мне во весь рост, спросил:
— Так зачем же ты приходила?
— На тебя посмотреть,— злобно и с вызовом ответила я.
С этого дня в моем сознании все крепче и глубже стали укореняться навеянные сомнениями, оставленные без ответа тяжелые мысли об отце, ставшие моей болью на долгие годы.
Воспитанная в семье и школе в духе патриотизма, преданности России, верности своим друзьям, товарищам, близким, я никак не могла смириться с тем, что мой отец предатель или какой-то там глубокий тыловик, не вкусивший и понюшки фронтовой махорки.
В предатели я записала отца сама, решением своего внутреннего голоса, своим детским судом. Это была моя сердечная трагедия. И мысли у меня не возникало посоветоваться с мамой, просто заговорить с ней об этом вслух.
Мое отношение к отцу становилось хуже с фактом моего взросления. Мама, сестры и брат не понимали, отчего я с отцом ершистая и зубоскалю по любому поводу. Почему шутки мои в адрес отца часто были двусмысленны и злы. Были ситуации, когда папа терял всякое терпение, и тогда мы ссорились.
— Валя, нельзя так,— корила меня мама.— Твой отец инвалид войны, у него повреждена центральная нервная система. Ему нельзя сильно волноваться. Врачи говорят, что у него могут быть сильные приступы, сопровождающиеся…
— Мамочка, я тебя понимаю хорошо, но почему я с годами все менее и менее понимаю папу?
— Что тебе хочется знать о нем? — спрашивает мама.
— Все! От самого его детства,— отвечаю.
В рассказах мамы я не находила ответа, был ли папа на фронте, потому что не было в ее рассказах историй с фронта.
Со временем мне и друзья папины стали казаться подозрительными, уж не бендеровцы ли они или каратели.
Друзьями родителей были две семейные пары: Кирилл Михайлович с супругой и Михаил Иванович с супругой.
И был у них обычай многие лета до самой смерти. Собирались они в нашей квартире 9 Мая, в День Победы, ежегодно. Наряжались в лучшие одежды. Женщины к этому Дню в парикмахерской «химку» делали или паровую завивку, чтоб на все лето хватило. Мужчины приносили с собой фронтовые алюминиевые кружки. Кружки были не первой свежести, пошарпанные и помятые, а на дне каждой кружки стояли точечные наколки — инициалы ее владельца.
Каждая семья приносила по пол-литра бражки и закуску мало-мальскую. Чаще это была квашеная капустка в постном масле, огурчики соленые, грибочки. Реже была колбаска, сыр. Нам, ребятишкам, отваливали по горсти конфет карамельных в обертках и без них. Хозяйка же дома — моя мама — варила огромную кастрюлю щей и жарила картошку или овощное рагу.
В большой комнате все садились за круглый стол. В кружки сполна наливали брагу, женщинам — в стакан, и после минуты молчания стоя выпивали до дна. Через несколько минут начинались шумные разговоры, воспоминания о войне.
Я, затаившись где-нибудь за дверью или за шторкой, подслушивала и подглядывала, все пытаясь узнать об отце что-то коронное. Но отец говорил обо всем, кроме войны. А однажды, вот так подслушивая, узнала, что служил он вместе со своими друзьями на 4-м Украинском фронте, что был водителем и возил на передовую снаряды.
Привезли друзья с фронта песенку самосложенную там, на передовой, и теперь, сидя за столом, поют ее.

Уходил солдат на фронт, его провожали…
Мать-старушка и отец плакали, рыдали…

Чуть-чуть стало мне легче. Чуточку другим в моем сердце стал образ отца: оказывается, был на фронте, не отсиделся в тылу! Но почему все-таки не рассказывает отец о войне ничего? Почему отмалчивается? Наверное, есть что-то такое в его фронтовой биографии, что он пытается скрыть. Эти мысли вносили полную сумятицу и продолжали коверкать мои к отцу отношения.
Я догадывалась, что меня осуждали родные. Видела недоумение на лице отца, но ничего не могла с собой поделать. Так и жила с отметиной — знаком вопроса в душе.
Шли годы. Выросли мои дочери и подарили мне внуков. Папа и мама состарились. Отец перенес четыре инфаркта, и врачи удивлялись: как он живет? Сердце абсолютно без мышц, мешок неуправляемый.
— Ты сильный у меня, и мы с тобой должны дожить до правнуков,— бодреньким голосом подбадривала папу мама.
Но что предписано судьбой, обязательно должно было случиться. И это произошло.
…Я возвращалась из командировки из Москвы, где была два месяца. В аэропорту меня встретил мой муж. Всю дорогу от аэропорта он молчал, а я рассказывала о прелестях Москвы, об изобилии товаров (у нас здесь действовали тогда продуктовые карточки), о театрах, о новых знакомствах.
— Валюша, а давай мы сразу к твоим родителям поедем,— предложил Виктор, когда мы уже подъезжали к дому.— Девчонки уже там.
— Давай поедем,— без всякой «задней мысли» ответила я, и мы покатили за двести километров в Сатку, где жили мои родители, Алексей Устинович и Нина Михайловна.
…В подъезде удушливо пахло хвоей. Я обернулась к Виктору и спросила:
— Кто-то умер? — но он не ответил мне, а я, возбужденная радостью встречи с ним и предстоящей встречей с родными мне людьми, не заметила его волнений и переживаний. Виктор же за всю дорогу не нашел способа предупредить меня, подготовить.
На лестничной площадке стояли венки. Их было много. Здесь еще более пахло хвоей. И, уже следуя интуиции, я бросаю сумки, пакеты с подарками и бегу за закрытую дверь в родительский дом.
— Ма-ма! — кричу, захлебываясь слезами.— Па-па! — кричу и ничего, кроме собственного голоса, не слышу.
В большой комнате посередине на табуретах в гробу лежит мой отец, а у его изголовья на трех красных бархатных подушечках прикреплены его фронтовые награды, среди которых орден Отечественной войны и медаль «За отвагу». Эти награды вручаются солдатам за лично проявленный героизм и мужество в боях за защиту Великой России.
— Прости меня, отец. Прости за все,— слабым голосом, припадая на колени к его стопам.
…В день захоронения гроб с телом отца вынесли на дворовую площадку перед подъездом, чтобы с ним попрощались соседи, жители дома, в котором прожил Алексей Устинович тридцать лет.
Вдруг чей-то женский голос за моей спиной тихо запел:

Уходил солдат на фронт, его провожали.
Мать-старушка и отец плакали рыдали.

Тут же песню подхватил другой женский голос:

Даешь бензин, даешь контакт,
Красные шоферы!
Путь лихой зовет нас в бой —
Заводи моторы.

Тихим и красивым голосом рядом со мной затянула мотив моя мама:

Ленинград мы не сдадим
И Москву-столицу…

Ее поддержали четверо детей, восемь внуков и пять правнуков бывшего рядового солдата IV Украинского фронта.
 
Ты не плачь и не грусти,
Моя дорогая,
Если писем не пишу —
Забота есть другая.

Последний куплет пели все присутствующие на похоронах фронтовика.
Нет, не ушел мой отец в мир иной тихо и незаметно. Он подарил мне жизнь и свободу, оставил песню, которую поют теперь дети мои, внуки мои — его потомки.

 2005 г.




 














 Так было на Руси испокон…

Именем сердца и памяти ради
Тебя заклинаю, сие говоря:
Старых людей берегите сегодня —
Дальше наступит участь твоя.

Что нынче посеешь — пожнешь это завтра.
И не сердись, если, вдруг не поймут,
Коль не уважат и не помогут,
Подальше пошлют — не позовут…

Не будь равнодушным и подлым в «натуре»!
Умей возвышаться в суете оков!
Не лучше ль вернуться к исконной культуре:
Растить верных внуков, детей и отцов.

Чтоб дети детей своих нравам учили,
Чтоб в каждой семье был от предков закон,
Чтоб родословную свято чтили,
Так было всегда на Руси испокон.

Мой прадед, и дед, мой отец и потомки —
Кровь русичей в жилах у нас течет!
Страницы истории — яркие стяги,
Зовущие только шагать вперед!

Не забывайте! Любите Россию!
Нет лучше для русичей края земли.
Здесь наши дети! Здесь наши предки!
Здесь буду я! Будешь ты! Будем мы!

 Р О С С И Я !

2005 г.







 Я могу точно сказать…

Я могу точно сказать,
Что счастье человеческое
Начинается с ощущения свободы,
Которая дает силы
Творческие, созидательные.

Которая раскрепощает ум, совесть
И укрепляет ответственность
Перед Родиной, где живешь ты,
Твоя семья, твои родители и предки.

Понимание свободы возникает
У человека еще более остро
В День Победы!
В День Победы над врагом Отчизны!
В День ощущения величия
Народной силы и единства.

2004 г.









 Я родилась, и пушки замолчали…

Я родилась, и пушки замолчали!
Победный марш, салюты над Москвой…
Я меньше помню руки своей мамы.
Я знаю от нее: с войны отец пришел седой.

Не знала я тогда, что мой отец герой.
Что в бой ходил и смерти не боялся,
Что Родину не променял, что бой —
Он и в гражданских буднях для него остался.

Он никогда не сетовал на жизнь
И не ругал судьбу, а, между прочим,
Под сердцем и в руке он много лет носил
Осколки пуль, разорванные в клочья.

Мне жаль, что, разговаривая с ним,
Не видела в отце своем героя,
В кинотеатры бегала смотреть военный фильм
Про тех солдат, что шли на танки стоя.

Лишь потеряв отца, я каюсь и стыжусь,
Считая на подушечке его награды
И траурные ленты на венке…
И над могилой орудийные раскаты.

Прости, солдат! И в память о тебе
Взываю к вам, его потомки:
Не забывайте путь, каким прошли отцы!
Пусть в сердце нашем будут эти вечные осколки!

2005 г.















Глаголя Ваши имена…

Я не была на фронте, но поверьте,
Я сердцем чувствуя, любя…
Отцы и деды там сражались не для смерти…
Чтоб берегли потомки мир
От всякого врага.

Я преклоняюсь перед вами, предки.
Вы жизнь прожили, ею дорожа.
Я верю, наша память сохранит вовеки,
Из уст в уста глаголя  Ваши имена.

2005 г.


Мысль вашу храня…

Вы говорили о войне так мало…
А я писала, мысль вашу храня.
Лишь потому, что флагманом Победы
Носили в сердце вы священные слова —

РОДИНА! ПАРТИЯ! МАТЬ и ПОБЕДА!
Только вперед! И ни шагу назад!
Там наши жены! Там наши дети!
 Не отступать! Не отступать!

2005 г.

Вдовы.

Мне очень понятны чувства женщин, отдавших своих мужей войне. Еще совсем молоденькими становились они вдовами.
Прошли десятилетия после войны, но они так и остались одинокими, потому что где-то в глубине души верили и надеялись: а вдруг ошибка и вдруг ее-то муж возвратится домой. Хоть калека, хоть больной, хоть какой… Ведь не хоронила же сама, не видела той могилы, так, может, похоронка ошибочно в ее дом забрела? И хоть живут фронтовые вдовы среди родных, друзей и подруг, а все равно тоскливо и одиноко им без любимых.
Боль этих женщин еще понятнее оттого, что появились сегодня молодые афганские, ингушские, чеченские вдовы…
Вдовам посвящаю это стихотворение.

Одиноко мне и обидно.
Посмотрю на чужую судьбу,
И становится мне чуть завидно —
Как другие я жить не могу.
Я девчонкой была приметной.
Сколько сильных сердец извела?!
Вышла замуж, была счастливой,
Потому, что любила сама.
Только богу было угодно:
Муж погиб, я осталась одна.
Потеряла любовь, словно крылья,
Одиночество мучит меня.
Я пошла бы в гости к подруге,
Но чужая там не нужна.
У нее в доме муж и дети
И в приятных заботах она.
Я нашла б себе друга…
Только толку-то в дружбе той,
Ведь все чувства, надежду и веру
Схоронила в могиле родной.
Одиноко, тоскливо, нерадостно
Мне живется теперь одной…
Будь, судьба же, ко мне благосклонна,
Сохрани мой душевный покой.

 1993 г.



















Внукам память завещая…

 Бьется сердце отчего-то,
 Стынет в жилах кровь шальная.
 Будто предал меня кто-то,
 Я ж, как прежде, молодая!

 Не могу не улыбаться,
 Жизни пульс приумножая.
 Не могу не увлекаться,
 Потому что молодая!

 Страсть и муки мне приятны.
 Зов тревожный принимая,
 Обойду судьбы дороги
 И останусь молодая!

 Я открою душу детям,
 Внукам память завещая,
 И тогда через столетья
 Все ж останусь молодая!

2002 г.






Пусть на Руси звенят колокола…

Весна —
Цветы —
Поток воды!
Поля —
Хлеба —
Леса, земля!
Друзья —
Родня —
Любовь моя!
Здоровье —
Радость —
И успех,
Счастливый,
Звонкий,
Детский смех —
Все это я свяжу в букет,
Вам щедро подарю в ответ.
Да будет мир! Не надо войн!
Пусть смолкнет вмиг
Стрельбы огонь.
Людская память сохранит
Родных могил седой гранит.
Пусть на Руси звенят всегда
Божественно колокола.
Мужская храбрость пусть пленит
Сердца российских Афродит.

2003 г.
Хочу благое совершить…

Судьба, поговори со мной наедине.
Как в зеркале, открой мне нараспашку душу.
Что ждет меня в далеком далеке?
Дай мне совет. Клянусь, его я не нарушу.

Скажи, как, не теряя, находить друзей?
Как жизнь прожить, чтобы не рвать себя на части?
Еще, судьба, сказать успей,
Мол, проживи остаток лет без битой масти.

Ты мне скажи, как уберечься от душевных ран?
Как убежать от горя и ненастий?
Как обойти заведомо изъян
И не сгореть в пылу греховной страсти?

Ты не смотри, судьба, так строго на меня
И не жалей, как мать жалела взглядом.
Скажи, уж так ли велика моя вина,
Коль не поймут и никого не будет рядом?

Ты не молчи, сказать решись:
Что завтра ждет? Какой экзамен?
Я так хочу благое совершить,
Чтобы под занавес сказать спокойно
— АМИН.
 1999 г.


Счастье—  не манна небесная…

Счастье — это не просто!
Не просто, потому что
Это не манна небесная!
И не везенье случайное…
Счастье — это когда у тебя
Много интересной и
Ответственной работы!
Счастье — это когда у тебя
Есть настоящие друзья —
Единомышленники.
Счастье —
Это когда тебя понимают
И делают дело лучше,
Чем ты этого хотел!

Счастье —
Это когда в тебя верят
И готовы с тобой пройти огонь,
Воду и медные трубы!
Счастье —
Это когда у тебя
Крепкое здоровье,
Сильный характер, и ты
Не ищешь покоя.
Счастье —
Это когда ты любишь
И тебя любят.
Будьте счастливы!
2002 г.

 
 Только б жить на Земле…

Дай мне крылья, о Боже, такие,
Чтоб могла я лететь над Землей,
Чтоб могла разглядеть все прекрасное,
Бог мой, созданное тобой.
Доброту я со злом не спутаю.
День и ночь разделю пополам.
Пусть вода будет вечно светлою,
Солнце греет ее по утрам.
Пусть земля будет плодородною,
Пусть у каждого будет Звезда —
Путеводная, неприметная,
Приносящая счастье в дома.
А ночная луна таинственно
Пусть лелеет девичьи уста.
Ей не надо жизни воинственной —
У нее свое амплуа…
Посмотрю на долины раскосые,
Где пасутся стада лошадей,
Где поля золотыми колосьями
Удивляют своих пахарей.
Молока я парного отведаю
Прямо там, в табуне.
Я ведь большего счастья не требую,
Только б жить на Земле!
 1988 г.
В огниве память воскрешала…

У «Вечного огня» стоял старик.
И в сгорбленной его осанке
Я видела фронтовика в тот миг,
И лишь потом его награды.
Смотрел старик в бушующий огонь,
Не замечая проходящих мимо.
Быть может, память воскрешала бой,
Где подорвался друг его на мине.
Быть может, вспомнил он, как в Праге
Геройски с ротой замок брал,
В котором фрицы русских расстреляли,
Но родину никто из них не сдал.

Играют отсветы огнива
В померкших старческих зрачках,
А память чувства воскресила —
Дрожат слезинки на щеках.

Старик не смахивает слезы,
Ему кокетство ни к чему,
Он не забыл ни смерть, ни стоны,
Ни ту «берлинскую войну».

Рисует старческое око
Последний час, берлинский ад…
Над головой еще свистели пули…
Рейхстаг повержен был и взят!

Когда же с высоты упала башня…
Вниз полетела свастика… Ура!!!
Взметнулось над рейхстагом
И небом стало знамя из Кремля.

…Теперь все в прошлом…

* * *
Вдруг улыбнулся ветеран.
Глаза огнем вдруг засверкали.
Я чувствую, поклялся он сейчас,
Чтоб не было войны
И дети чтоб не умирали.

2005 г.








 Сердце с детства хранит

 Мое сердце с детства хранит
Хлебный запах уральских полей.
Не забыть богатство ее земли,
Если ты родился на ней.

Мое сердце с детства хранит
Мирный подвиг наших людей.
Ты, Россия моя,— ты надежда моя,
Для меня тебя нет родней.

Мое сердце с детства хранит
Правду, дружбу, мир и любовь!
Наш гражданский долг не затмить вовек —
Возродимся из пепла вновь.

Мое сердце с детства хранит
Совесть, Родину, ум и честь!
И сегодня у нас никому не отнять
То, что было, будет и есть!

1995 г.







Здравия желаю, люди!

Здравствуйте, люди добрые, здравствуйте!
Вы, Отчизной своей гордясь,
Вечный зов предков наших исполните,
Учредив в сердце верность сейчас.

Здравствуйте, земляки мои, здравствуйте!
Любовь в сердце моем и твоем.
Свято чтите Россию Великую,
Сильным быть должен каждый дом!

Здравствуйте, наши родители, здравствуйте!
И еще не поздно пока,
Научите потомков мудрости
Генофонд сохранить на века.

Здравствуйте, дети наши, здравствуйте!
В вас надежда моя живет,
А когда мы беремся за руки
Знаю, сила моя не уйдет!

Здравствуй, будущее России, здравствуй!
Честью, верой своей клянусь!
Призываю сказать многократно:
«Здравствуй, вечная наша Русь!»
2004 г.