Я и Порфирий

Порфирий*** не любил меня, но, почему-то терпел. А я, словно не замечая его неудовольствия, приезжал каждую зиму в Верхний Кондрючий, на месяц – бывало и на два. Откровенно говоря, меня, шалопая и стервеца, забавляло его раздражение по моем приезде. Ох, и натерпелся он в эти долгие зимние месяцы. Но виду не подавал, оставаясь заложником суровой и властной своей души, существование коей отвергал ежечасно. Сейчас, когда его не стало, я горько раскаиваюсь, что был ему палачом и занозой. Не той занозой, от которой зуд и колика, а жгучей, раскаленной булавкой, в безмятежном и всегда ледяном его теле, а может и душе, существование которой он отвергал ежечасно.
Праздник начинался для меня задолго до приезда в Верхний Кондрючий. Он наступал вместе с первым морозом и первым снегопадом, когда весь город, уставший от слякоти и удушливого тумана, вдруг, легко вдыхал морозный, щедро разбавленный угольным угаром воздух, и начинал чуть быстрее двигаться, подгоняемый приятным холодком и облачками дыхательного пара . День первого мороза был для меня днем Порфирия – днем торжества. В это утро я выходил на балкон, и радость разливалась по всему моему телу. В стылых предрассветных сумерках, я видел людей спешащих на работу, а клубы пара из ртов в неясном утреннем свете, напоминали мне бороду Порфирия, моего ледяного друга.
Я стою в трусах на балконе, а внизу идут бесчисленные Порфирии. Шагают устремленно на рабочие свои места, но, я то знаю – настоящий Порфирий идет не на работу, и это привлекает в нем особо.
Чемоданы собраны, билет в кармане. Настроение такое, что искры от меня во все стороны. Не испортил его даже сосед снизу. Приземистый, лысый, с жуткой вонью изо рта; все утро курил на балконе, кряхтел и откашливался. Скоро умрет, если не бросит курить – жаль его, хороший дядька. Но, всю тоску долой – еду в Кондрючий. Ура!
Поезд, автобус и попутка до райцентра оставляют в памяти лишь обрывки разговоров, куриную отрыжку, да мельканье заснеженных елей вдоль дороги. Туда же, в эту кучу малу сваливаются: поля, степи, полустанки, вокзалы и будки всех мастей и назначений, пьяные дядьки и тяжеловесные старушки, едущие по нерадостным делам своим, в дальние и не очень края. Все – антураж и предтеча. Более предтеча, потому как добавляет разгону, потакает стремительности моей, сорванцовской удали, моей оборотной, не городской, сути. Я еду к Порфирию.
Последний мой транспорт – первая значимая веха на пути в Верхний Кондрючий –  дядя Кондрат со своей Брунгильдой.
- Здорова, дядя Кондрат! – кричу ему, заприметив пегий, извозчичий тулуп его, за добрых пять дворов. – Брунгильда твоя еще краше стала, чистый мустанг без хера.
Дядя Кондрат возил из Кондрючего в райцентр и обратно, наверно еще при Николае Первом «Палкине», потому был добрым и покладистым возницей. Завидя меня, он привстал в розвальнях, и приветственно замахал всегдашним своим треухом из волка. Сложа рукавицы рупором, трескуче отшутился:
- Пошто ей хер, когда у ёй стать что твоя Цирцила. Вот схороню старуху – их! заживем душа в рай.
Тирады Кондрата здорово веселили меня, как бестолковостью своей, так и ясностью, хрусталем изложения. Мы обнялись с Кондратом, даже всплакнули, невесть чему. А потом уж и тронулись. Вечерело.

Всю дорогу к хутору мы промолчали. Слишком захватила нас красота. Свежий, почти не тронутый снег, приятно похрустывал перед полозьями наших саней. Тишь была «исконная» (почему-то подумалось мне), только Брунгильда, не по злобе, а по темноте свой таежной, пару раз за дорогу, с шумом скинула, остро пахнущие катыши. И Кондрат посетовал на нее крепким словом.
Хутор уже показался с краю бугра подслеповатыми своими огоньками, и я разомлевший от мороза и сенного духа, встрепенулся вдруг и задышал, смиряя предательский стук, слишком может чуткого сердца, предвкушая встречу с Порфирием. Как вдруг, увидел широко раскинутые от друг друга, полошные босые следы…
- Порфирий, - расплылся я в улыбке. Следы уходили в гору, за которой только что скрылось солнце. В зеленоватом отсвете его, мне показалась фигура с поднятыми к небу руками. – Порфирий, - вновь прошептал я.

Кондрат привез меня к дому Порфирия уже совсем затемно. В рубленой, простой избе, с маленькими окошками без переплета, свету всегда было мало; теперь окна были темны.
- Побех, колченогий, новину топтать побех.
Кондрат не жаловал Порфирия, и всей жизнью своей доказывал ему «полнейшую анафему». То ли ревновал он ретивого старца к супруге, не чаявшей в Порфирии души, то ли завидовал его популярности – определить в точности не могу, но не было случая, чтобы говоря о нем, не ввернул он словцо подковыристое и обидное. Впрочем, человек он был не злобливый, и ко всем прочим лояльный до нельзя.
Я поблагодарил дядю Кондрата за извоз поллитрой «Столичной» (другой оплаты он не признавал), и, прихватив чемоданы, зашел в нетопленную избу Порфирия.
Все здесь было по-старому: широкая лавка у низкого оконца, смотреть в которое приходилось, согнувшись в кочергу, стол, за которым принимались особенные гости (журналисты, иностранцы, и начальство различных рангов и отраслей), три тяжеловесных табурета из плохо-струганной древесины, да бесконечные пучочки, снизочки, кулечки и пакетики, в которых хранилась вся мудрость народного целительства за добрую тысячу лет. На столе, одиноко устроилась керосиновая лампа; злые языки говорили, что это подарок самого Паулюса. Лампа действительно была хорошая, немецкая, но утверждать факт дарения фашистским генералом не берусь. Скорее поверю, что Порфирию посчастливилось стащить ее у фрицев, когда те отступали в спешке, гонимые Советскими войсками.
Я огляделся, и с удовольствием отметил – все по-старинному. Порфирий мог уйти на несколько часов, но мог и на неделю. Меня это огорчало. Я соскучился по своему другу. Мне совсем не улыбалось мерзнуть в его жалкой лачуге одному. Но, сегодня был мой день, и мне везло. Не успел я, как следует сникнуть – за дверью послышались осторожные шаги и, затем, громоподобная ругань:
- Кого принесли сатаны козни!? Ни покоя, ни роздыха. Вот бесовы колядки…
С такими словами Порфирий вошел в избу. Долго щурился он с темноты на слабый керосиновый свет старыми своими глазами, а когда пригляделся, то к грозе в лице прибавилась гадливость и трусливое отчаяние. Старый друг помнил меня. И хоть был он всецело поглощен своим божественным естеством денно и нощьно, моих шуток не забыл, и с этим приходилось, как-то жить.
На мое приветствие, несколько несдержанное и слезливое, Порфирий, по старой привычке, не ответил. Он засуетился по-стариковски, кинулся было к лавке, широко размахивая на ходу руками, но припоздал самую малость, и оказался в моих радушных объятьях.
- Кто в природе не по ней живет, - начал он, пытаясь вырваться из моих цепких лап, - себе закрывает дорогу воздуху. От одежи все тело изгнило в человеке.
- Будет тебе, Порфирий, -  прервал я старика. – Или забыл ты меня? Свои в городе. Die H;nde nach oben, die Dokumente auf die Pr;fung.
Порфирий вытянулся в струну, а правую руку выбросил вперед, салютуя. Но тут же расплевался и обиделся. Однако, обида его была недолгой, да и я не держал зла на старика.
- Никому, - прошептал Порфирий
- Да, друг.
Мы понимали все без слов. Не церемонясь, разделся я до трусов.
- Ну что, на прорубь? Морозец то хорош – трескуч.
- На прорубь не пойду, - отрезал Порфирий. Слишком свежа была в памяти его та нелепая случайность, когда утонули в проруби его холщевые шорты. Вернее, мы тогда подумали, что они утонули, но весной, шорты нашлись, и не в реке, а за кустом, придавленные красным, обточенным водой кирпичиком. И все бы ничего, дело было вечером. Вот только, невесть зачем, половина хутора, а может статься, что и весь хуторок, пришел в этот вечер к проруби. Но, да бог с ним, с тем загадочным и окаянным случаем; дело прошлое, и конфуз невелик. Кто же вспомнит теперь ту статейку в областной газетенке, с невинным, в общем, фото, на главном развороте.
Случай пустяковый, но засел в Порфирии занозой; врезался в память, и «ни тпру, ни ну». И уже снова подвинулся Порфирий к своей лавке, собираясь забыться богатырским, но чутким сном. Как меня осенила новая идея. Теперь, по прошествии лет, удивляюсь я тогдашней моей фантазии. Какой из штатных или внештатных пособников сатаны нашептывал мне эти дикие идеи – загадка. Тогда, я считал все продуктом своего остроумия. Сейчас, я бы отдал много, чтобы не быть таким остроумом. Раны совести, самые больные и долгосрочные, обладают еще одним свойством, они могут возвращаться и расцветать нежданно на самом чутком и больном нашем месте – на нашей памяти. В двойне и втройне страшны они неизлечимостью своей и непоправимостью. Только понимаю я это ясно лишь теперь. Тогда мне и в голову не приходило думать иначе.
- Не хочешь на прорубь, пошли в колодец. Можно даже без трусов, чтобы уж без нелепых обвинений.
Слово «нелепых» Порфирия поморщило. Не любил он старорежимных словечек и терминов. Например, слово «бокал» для него раскладывалось на слоги, и принимало значение второго, потому он всегда говорил «кружка», а за слово «огульный», он колотил журналистов без счета, подозревая обвинение в разврате.
Порфирий слишком не доверял мне тогда. Из всех выделял он меня, самым неблагонадежным и дурным деткой. А я, в свою очередь, надеялся – чувствует старый пень, нет у него преданней и искренней друга; нет сердца более любящего и прямого. Если бы он узнал…
На бородатом лице промелькнула, монгольской конницей, разношерстная гамма переживаний. Сколько мыслей должна была эта калейдоскопическая метаморфоза изобразить, помыслить трудно. Но, дух моржа и атлета победил, природную крестьянскую нерешительность и опаску.
- Пойдем, бесов приспешник, - прошамкал в бороду Порфирий, и дождавшись, когда я первым скину исподнее, стянул свои холщевые бриджи. В скобках замечу – те самые, что прозимовали под ракитником у реки.
Дух от Порфирия всегда шел тяжелый. При огромной любви к воде и чистому воздуху, он совершенно игнорировал мыло и туалетную бумагу, твердо полагая в них предметы белоручек, но дыхание у него было чистое, как у младенца. Он всегда говорил, глядя прямо в глаза, и упершись в собеседника. Никогда не чувствовал я из уст его стариковской прелой кислятины от разложения в легких и печени. В порядке были, также, желудок и «кишка», как говаривал сам Порфирий.
Мы вышли на снег. Вот когда почувствовал я праздник в полной мере. Грудь моя взволнованно раздулась, предвкушая ледяное купание. Я даже взвизгнул от удовольствия, когда ступни начали неметь, а по спине пробежала приятная судорога – молния. Порфирий был сдержанней, но, находясь на воздухе, не мог без агитации. Деловито шагая к колодцу, который непонятно для какой цели был оставлен (вода в нем была горька), Порфирий пропагандировал аскезу и самоистязание:
- В холоде тело вялость от болезней истреблят, а в голоде измогат. Все дырами нижными выходит в природу, которая есть Мать. И через человека она выходит бох, а он есть ее провидец и бох Земли.
- Человек этот, бог, получается? – подначил я, постукивая зубами.
- Истинно бог Земли, потому поборол смерть на жизнь.
- Поборол, смерть и стал бог? Тогда хирург – бог, и кардиолог – бог, и терапевт с урологом – боги.
- Он срок дает, а я даю всегда. Потому что он зависимость, а я независимость: ни таблетки, ни пилюли, ни стенка, ни тряпочка. В сапоге далеко не уйдешь…
Я, почувствовав, что Порфирий вошел в свои владения, поспешил оборвать его, и указал на лестницу, подпиравшую пустой сарай. Хозяйства Порфирий не вел, а посему сараи ему были без надобы. Порфирий взял один конец лестницы, предоставив мне другой, и начал подвывать что-то несвязное. В этом заунывном пении мне слышалась: то «Марсельеза», то «Мы жертвами пали…», то выплетался корявенький кусочек «Интернационала». А слова были презабавные.

               
Люди Господу верили как Богу,
А Он сам к нам на Землю пришел.
Смерть как таковую изгонит,
А Жизнь во славу введет.

Где люди возьмутся на этом Бугре,
Они громко скажут Слово:
"Это есть наше райское место,
Человеку слава безсмертна!"

Бугор давно уже остался в прошлом, там, в Ореховке, а здесь, в Кондрючем тоже был холм, но не такой значительный, не такой наэлектризованный, напитанный энергетикой и, осиянный, божьей искрой. Фира в последнее время сдал. Он больше не хотел принимать больных, с жандармски преданными лицами, и бочкоподобными телами. Устал он так же от умных изможденных лиц, с худосочной фигурой. И от скептически-желчных, с артритом и язвой, также устал. И от прочего, прочего, прочего… Фира захотел стать богом. А богу незачем возиться с людьми глупыми, жалкими и старыми. Бог хочет говорить с молодежью – с новой надеждой. А молодежь все как-то не шла. Из всей молодежи и был то лишь один я – негодный. Может потому, а может по кротости своей, терпел меня Порфирий.
Порфирий допел гимн. Коротенькое произведение он растянул минут на десять. Так что я уже успел спустить лестницу, сбежать по гнилым ступеням и скоро окунуться в ледяную водицу. Вода в колодце воняла тухлым яйцом. По дну, на голышах росла осклизлая водоросль, отчего стоять, по грудь в воде было противно и неудобно. Легче стремительного марала взлетел я на ступеньки старой лестницы. Моя голова уже появилась над срубом, когда Порфирий, опустил, наконец, руки и отбил три земных поклона природным силам: воде, воздуху и, еще чему-то, что прозвучало невнятно. О, как возблагодарил я силы природы. Казалось – нет ничего в целом мире: ни звезд, ни гор, ни бесконечности. А только одно лишь мое сжатое в комок тело, мой, скрученный в спираль позвоночник и, звенящий мой нерв. Но принял меня морозный воздух, и согрел он мои члены, и стал я молод и нов.
Такая чепухень носилась в одуревшем от счастья мозгу. Счастья, нет которому равных. Чувству созидания и обновления радовалась каждая клеточка, каждый закоулок тела. Печень пела, почки пускались в пляс, а желудок дирижировал всей капеллой, и был благодушен, словно не случалось никогда ему быть кислятиной и ворчуном. А легкие, сжавшись под леденящим потоком счастья, и выдержав бесконечную паузу, вдруг, расправились, раскрылились, и полетели в высь дирижаблем, струящим такое глубокое «до», какому позавидовал бы «Титаник», не устройся он на дне Атлантики на вечный покой.
Ох, и близок был с природой Порфирий, ох, и матер. Прочел ведь и на моем блаженном лице недобринку потаенную; засомневался. И, скорее, тут сыграл с ним злую шутку автоматизм, тот, который провел его сквозь все тяжбы и тяготы, тот, что повел Паршека на рекорд, на победу себя неприродного. Доверься он чутью, а не духу лавины, не случилось бы той осечки и неприятности. Хоть Порфирий и был «по клетке» двадцати пяти лет, но старушечья суетность, да кряхток выдавали великие его годы. И может неверный свет луны, исказил промерзлый воздух, или глаз мой подвела ледяная радость, но, увиделось мне, как дрогнули могучие руки, а на лицо, скрытое белоснежной растительностью, легла тень страха. Порфирий начал опускаться, а во мне черти запрыгали. Еле дождался, когда он спустится. Заглянул:
- Ау, Порфирий, - и потянул лестницу вверх.
- Куда? Верни, бесов выпердыш! – досада Порфирия выплеснулась крепкими словами. Не доверял мне старик, помнил старые обиды. На «выпердыша» я не обиделся, даже развеселился. Вернее, мои бесы, так и заскакали от счастья по молодым нервным окончаниям, топоча копытцами, высекая колику и искры.
- Порфирий, а у фрицев не сидел в колодце. Гы-гы! Небось послушницу на сегодня ждал, под первоснег, а? Покарауль ее тут, барышню свою… А я там, гы-гы!
Сейчас, вспоминая тот вечер, я улыбаюсь – очень уж был забавен Порфирий на дне колодца. Я тянул лестницу, а старые, но сильные руки Порфирия цеплялись за осклизлые, обледенелые ступени. Порфирий выл, блажил, проклиная себя, меня, и весь Советский строй. Лестница от него ускользала, подхваченная более молодым, более наглым и проворным. Сквозь ругань, вдруг, послышались мне и другие слова. То ли молитва, то ли мольба, а может и заклинание. Лестница стала тяжелеть и, медленно поползла из моих рук вниз, но слишком поздно. Изловчившись, я вытянул ее и бросил на снег. В следующую секунду я бежал к домику, стараясь не слушать страшный вой, почти осязаемым потоком, идущий из колодца. «Колдун – ёк-макарёк» - подумалось мне, и стало весело сатанински.

Порфирий пришел под утро. Руки его были изодраны и белы от инея. Ногти сломлены под корень и в кровь. Из могучей груди вырывался низкий, скрипучий сип. Мы с Катей уже проснулись, и блаженствовали на надувном матрасе. Она очень боялась Порфирия; думала, будет он недоволен, что его послушницу, тискает «изверг рода человеческого». Боялась, но подсмеивалась, по причине бабской мстительности. Еще помнила она бессонные ночи на ледяном полу, когда полоумный старик ползал за ней, пытаясь укусить, за мягкое место и подзывал «барышней моей». Это называлось – «Потакать Природе». Омерзительное действо, но я, бывая свидетелем его, радовался как ребенок. Смешили меня прыжки старика, и визг Кати – дородной тридцатилетней бабы не вызывал сочувствия, но лишь веселье.
Из-за лютого нрава Порфирия, я держал с ночи под матрасом короткую, но увесистую кочергу, но он не обратил на нас никакого внимания, а сразу полез в узелок за лавкой. Извлек из него кусок домашней колбасы с чесноком, и, проглотив его почти не жуя, затих на своей лавке сном мертвеца, от которого мне не по себе и по сей день.
Говорят, что эта колбаса и стала причиной его безвременной кончины. Заворот кишок спровоцировал внутреннее кровотечение и смерть. Я, по началу, винил себя в смерти друга. Но, потом все улеглось, я стал забывать тот неприятный случай. А через полгода поселился совсем, в Кондрючем, в доме моего старого друга. Теперь я хожу зимой и летом в холщевых шортах, не брею бороды и не пользуюсь туалетной бумагой. Иногда, ко мне приходит Катя. Она меня побаивается, но справно подставляет свой зад под укусы. Так я «Потакаю Природе…» А с недавних пор, мне стало мерещиться, что я и есть никто иной, как сам Порфирий – бог Земли…


 ***  Значение имени Порфирий – от греческого пурпурный, багряный; разговорное Порфир; в просторечии Перфил, Перфилий.
Производные: Порфирьюшка, Порфирка, Порфиша, Фира, Перфиля, Перфиша.