Когда объявили, что жить осталось две недели...

   Уж не знаю, кто как отреагировал... Я выкинул телевизор и компьютер из окна, с детским восторгом слушая грохот и звон, и полностью отгородился от улицы, зарывшись на пару дней под одеяло. Единственное, есть хотелось... Поэтому, на третий день я съел всё, что нашёл в холодильнике, и ушёл к Кате.

   Её родители где-то застряли. Трудно было пробиться в город, из которого все тараканами бежали прочь, словно можно было куда-то спрятаться. Скоро ветер поднимется такой, что выдует каждую крысу из самой глубокой норы, а затем последний ураган накроет спасительной волной панику мира...

   Что стало с моими родителями? Не знаю. Волновало? Да. Но не долго. Не пришло понимание неизбежности и обречённости, вот и цеплялись остатки мыслей за то, что они всё-таки зароются по-глубже... О себе же я думал как о смутном, абстрактном третьем лице, как о персонаже фильм, которого по сюжету убивают, а актёр, игравший его, после премьеры нажирается до одури в дорогом ресторане.

   Я пришёл к Кате.


-- Мы умрём?

-- Да, наверное.

-- И очень скоро...

-- Чуть меньше двух недель.

-- Странно... Почему это так сложно представить? - она положила голову мне на плечо, сжавшись, еле заметно задрожала.

   Я её обнял.

   Мы были друзьями лет пятнадцать. Её жених в первый же день после объявления сбежал с родителями. Свою девушку я бросил ещё за пару недель до этого события.

   Поэтому мы с Катей занимались любовью прямо на нашем столе, на котором мы так любили сидеть по выходным. Он стоял вплотную к окну. Летом окно распахивалось с утра и до поздней ночи, и мы, болтая о наболевшем и бессмысленном, могли часами валяться на этом столе, глядя в меняющие цвет небеса и болтая ногами в заоконьи 22-го этажа...

   А сегодня мы всю ночь занимались любовью... Или убивали друг друга. Мы плакали, мы смеялись, мы знакомились и прощались на век, мы узнавали самые гадкие тайны и самые прекрасные мечты друг друга... И под утро мы умерли вдвоём...


   Интересно... Я лежал на столе, на расстеленном одеяле, смотрел в утреннее небо. Угол дома, диагональ провода, пропадающая куда-то вниз, голубая акварель... Странно... Я был собой, без тени паники, без пятна страха. Я помнил, как меня зовут, сколько мне лет. Я помнил, как нравится мне Ленка, что я должен за учёбу в институте кругленькую сумму... И я совсем не помнил ни дня недели, ни числа, ни сколько нам осталось...

   Небо было всё тем же, что и каждое яркое летнее утро, стена и провод никуда не смещались и не бежали... Катя суетилась на кухне, готовя чай и бутерброды с колбасой... Но я понимал, что умру... Почему?

   Стало тише. Гораздо тише. Не было гвалта детских голосов, не шуршали монотонностью машины, ничего не гикало-пищало-орало, не играла музыка, не пели птицы. Только скрипели половицы в коридоре, когда Катя проходила из кухни в комнату и обратно, глухо горделиво постукивали старые дедовы часы в сумраке шкафа. Голые ступни чувствовали привычный ветер. Может, весь этаж вместе с куском дома, проводом и краюхой неба перенесло в параллельное необитаемое пространство? Мне было забавно понимать, что всё вокруг прежнее - звуки комнаты и жёсткость старого доброго стола, и что всё новое - тишина... И мне было спокойно от осознания, что я умру. И не когда-то там, как казалось-не-казалось ещё неделю назад, словно смерть за сотней тысяч лет вдалеке, а скоро, через несколько дней. И сама смерть стала из самого непознанного человеком явления чем-то очень хорошо знакомым. Как-будто смерть - бывшая девушка, о которой знаешь если не всё, то по-крайней мере очень и очень много...

   Ну, умру, и что? Не буду дышать? Не буду. Не будет больше мыслей? Да и пусть. Ничего никогда больше не увижу и не услышу? Что здесь такого? Не будет даже самого "будет-не-будет"? Тоже мне, проблема...

   А ещё я понял, что я добрый, что во мне нет ни капли зла и лжи. Меня наполняли счастье и свет, я светился, я излучал тепло! Мне даже мусорить на улице не хотелось, как прежде, неосознанно прикрываясь шаблоном: "Здесь все кидают, от одного бычка больше грязи не станет". Я чувствовал последнего человека, оставшегося на моей земле - Катю. Я хотел ей счастья. Я хотел сделать её счастливой, подарить ей свой свет, доброту и честность... Почему это понимание пришло с осознанием смерти?... Нет, ещё не смерти...


   Катя принесла две кружки чая и тарелку с бутербродами. Она поставила всё мне почти на макушку, устроилась рядом и поцеловала меня.

-- Завтрак подан! - весело прозвенела она.

   Я улыбнулся, кажется, так, как не улыбался никогда - нежно, спокойно, легко, - и уткнулся в её плечо.

-- Подкрепимся и пойдём гулять. Погода такая классная!

   Мы поели и сотворили любовь. Тихую, нежную, до дрожи... А потом пошли гулять...


   Пустой город. Ветер гоняет ворохи газет, обёрток от шоколадок, чеков и прочих бумажек, катает мятые пивные банки. Мусор везде, но не грязно. Может, от того, что ни одного человека вокруг? Пустой город, пустые просторные улицы. И кажется, даже тень сбежала вместе со всеми, на столько все грани, плоскости и углы залиты жидким золотом солнца!.. Мы шли, держались за руки, о чём-то говорили, спорили и смеялись. Наверное, время ещё отстукивало часами, и уже перевалило за полдень, когда мы незаметно оказались за чертой города. Лес встретил нас всё тем же золотом и шепотом листьев и трав.

-- Устала?

-- Немножко.

   Между травинками сновали муравьи и мелкие букашки. Летали пчёлы, пархали бабочки. Мы лежали на спинах, жмурились от яркого солнца и звенели от переполнявшего нас счастья... Сумасшедшие?.. Нет.

   Мы купались в лесном озере, заросшем с одной стороны густой тиной, купались в такой тишине, что наш шум раскачивал и веселил вековые дубы и сосны. Мы шатались по лесу, путаясь в знакомых с детства дорогах и тропах, понимая, что всё равно не зачем их различать.

   К вечеру, когда солнце красило уже розовой краской, вышли к большому белому особняку. Здесь когда-то давно, наверное, миллион лет назад, жили люди, а сейчас дом стоял пустым и тосковал. Тосковал, поддерживая чистоту и порядок, потому что на протяжении всего миллиона лет он каждый день ждал, когда, наконец, мы с Катей наткнёмся на него.

-- Вот бы поселиться в таком доме и ни о чём больше не знать и не думать - о шуме, о людях, о мире...- мечтала, кружась, выставив в стороны руки, Катя.

-- Так давай поселимся.

   И мы поселились.

   После бесконечной прогулки мы уснули в один миг на шезлонгах на краю бассейна, продолжая во сне держаться за руки. А на утро, когда я открыл глаза, увидел две кружки чая и бутерброды на столике слева, и Катю, которая, фыркая и глупо смеясь, плавала в искрах бассейна.

   Я позавтракал и пошёл посмотреть наше новое жилище, оставив Катю веселиться одну. Дом был хорош - просторен и светел. Здесь жили до нас хорошие люди. И я даже нашёл их фотографию. Мужчина и женщина. Улыбаются. Он чуть старше, она безумно его любит. Их взгляды светлы, как и их жилище, они по-настоящему счастливы на этой фотографии. И я радовался, что не видел и никогда не увижу их другими, грустными или больными. И я был счастлив, я плакал и был счастлив, что они тоже скоро умрут, и умрут счастливыми, с улыбками и светом в глазах...

...Безветренным вечером мы устроили себе ужин при свечах с вином и звёздами. Катя была безумно хороша - красива, спокойна, добра... Мы были одним, мы были всем на этой земле, нам так было хорошо вдвоём в свежести подбирающейся ночи, и мы подняли бокалы за это:

-- Пусть наше счастье никогда не кончится! - чокнулись, выпили до дна, поцеловались и занялись любовью...

   А утром Катя уже ушла от меня. Она лежала, закутанная в одеяле, прижавшись ко мне, ещё тёплая, улыбалась и не дышала. Я поцеловал её, обнял крепче и мне снова захотелось спать. Веки тяжелели, как накануне после лавины ласк, тело обмякло... Наше счастье будет с нами вечно.

   Вскоре ветер усилился, но ураган, который должен был стереть с лица земли всё живое и не живое, пробежал лишь где-то в Тихом океане и угас, оставив людей мучатся в своём жалком существовании.