И горе в нас Роман второй

АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА




СКАЗКИ ДЛЯ СТАРШИХ





                Не пугайтесь, когда не на месте закат.
                Судный день – это сказки для старших.

                Владимир Высоцкий














КНИГА ПЯТАЯ







НАНГИЛИМА






                Но ты не можешь жить
                не ощущая тепло.
                Ты тянешься к рефлектору
                в надежде на Солнце, 
                не чувствуя розетки за спиной у него…
                Вадим Самойлов               
               















…И горе в нас






Философский трактат
и авантюрно-мистический роман
в одном фэнтези-флаконе.


Памяти Виктора Николаевича Макеева,
учителя, друга, поэта, музыканта, физика,
ушедшего молодым.


                Мне не нужно крыльев, чтобы летать.

                Глеб Самойлов






 



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ




Кафе «Трансильвания»




                Всегда так будет:
                Те, кто нас любят,
                нам рубят крылья и гасят свет.
                И мстит нам Космос:
                уводит звёзды
                туда, где людям
                дороги нет. 

                Отпусти нас туда, не люби меня…

                Глеб Самойлов










Казалось, вечер безнадежно испорчен, как вдруг позвонил Илья.
- Оль, ты?
-Ну а кто же еще на моем телефоне? – фыркнула я.
-Ладно, не фырчи. Приходи, есть хорошие новости.
-Какие?
-Хорошие. Приходи.
-Илья!
-Приходи. – И трубку положил.
Я, перед самой собой делая вид, что сержусь, набрала его номер, но лишь короткие гудки смеялись надо мной. Конечно же, трубка сейчас просто лежала рядом с аппаратом. Сердиться всерьез было совершенно бессмысленно – такой уж он человек, этот Илья. Брат моего мужа. Моего бывшего мужа… Впрочем, это не важно… Вернее, важно, конечно, просто… Ну не хочу я сейчас о грустном, и всё тут…
Я выключила компьютер, джинсы домашние на уличные сменила, и через какие-то десять минут была на стоянке катера.
И безнадежно, казалось бы, испорченный вечер (это когда сидишь одна в отвыкшей от людей трехкомнатной квартире, где когда-то – а было ли это?! – смеялся Иван и звенел голосок моей дочурки) оказался полон яркого солнца, плеска волн, крика чаек, и я в который уже раз почувствовала острую, хотя и слегка брезгливую жалость к тем, кто живет, хотя в моих-то глазах это и не жизнь даже, в каких-нибудь сухопутных местах, у кого нет этого прекрасного, несчастного, всеми Наздратенками и Лагутенками преданного города. Что бы ни случилось со мной, как бы больно мне ни было, этот город – мой друг, он мой, он рядом, я чувствую его поддержку – он со мной. И я живу.
Я добралась катером до центра и пошла на Посьетскую.
Мой свёкор с младшим сыном  перебрались на Посьетскую, когда остались вдвоем. В июле мы с Иваном (тогда он не был ещё бывшим моим мужем, а только лишь будущим, да и Борис Ильич свекром ещё не был, ну то есть официально не был) уехали поступать, а в конце августа Борис Ильич с Ильёй переехали с Берёзовой на Посьетскую – обменяли трехкомнатную квартиру на двухкомнатную. Борис говорил потом, что стал там, на Берёзовой, на пустоту натыкаться…
  …Борис обрадовался мне, как радовался всегда. Мне кажется иногда, что он до сих пор не нынешнюю жену Ивана, а меня считает своей невесткой. Во всяком случае никто не сомневался никогда, что я член семьи Дыменко. И я не сомневалась. И до сих пор эту фамилию ношу. Да и зачем мне моя девичья? И что связывает меня с семьёй родительской? Старший из двух моих старших братьев, Николай, перебрался в Питер – я ещё в школе не училась, младший же, Анатолий, подался и того дальше, утекли в Штаты его программистские мозги, а за мозгами и родители. Это когда уже мы с Иваном после университета домой вернулись, Танюшке четыре года было. Было нас здесь шестеро, потом пятеро стало… трое... Хотя я особо-то и не переживала. Да, была родительская семья дружная и благополучная, но какой-то дух вечной печали и скуки еще в детстве гнал меня из дома в гостеприимную и веселую, какие бы беды на неё ни валились (дело-то ведь не во внешних обстоятельствах, а в любви к жизни, какой бы та ни была, со всеми её сюрпризами), семью будущего ещё тогда свёкра. Борис Ильич преподавал тогда, да и сейчас тоже преподаёт, физику в школе, где учились мы с Иваном (но не в нашем классе – неэтичным считал у сына вести), а потом и Илья…
…Так что вот Борис приходу моему обрадовался. Ильи же дома не оказалось. Ну что ж, эта шуточка была вполне в его духе. Впрочем, хорошие новости я у Бориса быстренько узнала.
Через две недели приезжает Иван.
Я хотела обидеться – мог  бы позвонить, написать, по электронной, наконец, почте сообщение прислать – и не смогла. Радость, огромная, всеобъемлющая, ничему другому места не оставляющая, перекрыла все реальные и выдуманные обиды. Для меня уже началось ожидание праздника тех коротких нескольких недель, когда Иван снова, пусть не навсегда, будет со мной и моим. Да, правильно, ожидание праздника слаще самого праздника, ведь когда Иван будет рядом, я буду с печалью и болью думать о скором его отъезде. Но пока... Рано, рано…
В общем, Борис ещё что-то говорил, про Ивана рассказывал, про внучку и внука, а я если что-то и слышала, то всё равно ничего не понимала. Сидела и, как последняя идиотка, глупо и блаженно улыбалась.
Было четверть девятого, когда я ушла, я как раз ещё на часы посмотрела.
Весенний вечер был просто сказкою. Лето – это свобода,  распахнутость, откровенность, но постепенно и к этому привыкаешь, перестаёшь удивляться и считать чудом, а весна – это пока что лишь освобождение, волшебное, невозможное и – существующее. Май – это почти что лето, но это ещё всё же не лето. В мае ещё радуешься тому, что кончилась зима, о которой не забылось ещё, как замёрзшие души отгораживались друг от друга футлярами шуб. Май – самый лучший месяц в году, и никто не убедит меня в обратном.
Нужно было спуститься на Светланскую и пойти на катер, а я пошла в обратную сторону. Просто страшно было возвращаться в одинокую квартиру, а так – можно идти, пока идётся. Я шла уже по Верхне-Портовой, когда заметила, что что-то изменилось. Не явно, нет, на периферии сознания. Но… Чище стало и красивее.
А потом – именно что явно, радикально прямо-таки. Это была уже не знакомая улица, не обыкновенная. Хоть и приморская и любимая, но – какая-то… Ну словно геометрия пространства изменилась. Нет, этого пока не было видно, но я – почувствовала. Хотя, похоже, почувствовала только я одна. Шедшие мимо люди, которые тоже показались мне красивее и веселее, чем обычно, удивления никакого не проявляли, и я решила, что сказка ещё не началась, но я в её преддверии, в предбаннике, так сказать – уж это-то точно. Это было со мной не впервые – такое вот пограничное состояние, жаль только – ожидание чуда самим чудом так ни разу и не обернулось.
Я шла по улице в каком-то странном настроении, почти уверенная: вот уж сейчас-то… Точно произойдёт, случится, обернётся долгожданным чудом. Каким? Не знаю. Каким-нибудь.
Ведь что такое чудо? Если разобраться-то?
Мир как-то устроен. Не всё мы об этом устройстве знаем, но кое-что знаем. А если бы он был устроен иначе? Казалось бы нам это странным? Нет, конечно. Мы бы ничего и не заметили. Были бы привычными к другому, вот и всё. Вот если бы… Вспышка – и всё иначе… Да, тогда удивились бы. Скуку вызывает стабильность, рутина. Не отсюда ли идёт поговорка, что там хорошо, где нас нет? Душа жаждет изменения. Или хотя бы такого нового знания, что поставило бы всё с ног на голову. Ведь именно этим, если разобраться, и заворожили нас с Иваном рассказы его отца о теории относительности и о квантовой физике.
Да, но если что-то изменится радикально, но навсегда, не привыкнем ли мы со временем к этим изменениям, не станет ли и новое мироустройство обыденным, скучным и надоевшим? Рутиной? Есть ли способ узнать об этом?
Есть. То, что красиво, рутиной не станет никогда. Если дважды два станет равно пяти, это никого не очарует и не огорчит. А вот если тёмные демонические силы начнут запросто по городу расхаживать…
В одном я уверена стопроцентно, железобетонно: случиться такое может только у нас. Да, конечно, питерцы говорят, что самый прекрасный и несчастный город – это Питер, одесситы уверены, что краше Одессы-мамы в мире не сыщешь, и ни москвичи не молчат, ни киевляне, и это только ближайшие окрестности, и приморских городов в мире тьма… Но я-то знаю… Ни у одного города нет такой ауры, как у нашего. Это завязанное в узел, свёрнутое рулоном и перекрученное то ли листом Мёбиуса, то ли вообще бутылкой Клейна пространство  обнаружило себя в чудесных ранних песнях владивостокского еще тогда Лагутенко. То, что человек, променявший Владивосток на Лондон, а музыку на деньги, не может вызывать у меня симпатий как личность – это отдельный разговор. Я так и не воспользовалась – не захотела! – ни одной из возможностей познакомиться с ним, но кое-что из этой музыки, возможно, и поможет однажды пространству изменить свои обыденные, надоевшие законы на новые, красивые.
Так что вот шла я по Верхне-Портовой и удивлялась. Таблички на домах продолжали утверждать, что это Верхне-Портовая и есть, но дома были уже незнакомые. Из своих тридцати почти лет вне заветного моего города провела я лишь пять студенческих, и Владивосток я, кроме, разве что, самых окраинных окраин, знала если уж не до последней трещины в стене, то до последнего дома – это точно. Этих словно игрушечных, праздничных домов с увитыми плющом, хмелем, вьюнками балкончиками здесь не было.
Они были чужими. Но они не были чуждыми.
Они идеально соответствовали настроению города, но не нынешнего, измученного, а словно отдохнувшего, вдохнувшего счастье полной грудью.
И улица оказалась одна на длинном полуострове – справа и слева плескалось весёлое, пахнущее солнцем и йодом, солью и приключениями море.
Я мельком глянула на часы. Они показывали двадцать минут пятого. …Однако!..
-Подскажи, пожалуйста, время, - попросила я шедшую навстречу девчушку.
-А у Вас же часы на руке, - сказала та. Такое уж большое дело на часы взглянуть!..
-Мои, похоже, стоят, - объяснила я. – На них двадцать минут пятого.
  Девочка глянула-таки на свои часики:
-Двадцать минут пятого и есть! – и ускакала, весело насвистывая незатейливую песенку.
Да… Двадцать минут пятого? Ну что ж!.. Ладно! Хорошо, что двадцать минут пятого! Похоже, чудеса всё-таки начинаются. Если уже не начались.
Минут через десять пути, который давно должен был кончиться – Эгершельд не бесконечен, а всё не кончался, я набрела на книжный развал.
Книга с репродукцией моей любимой картины на обложке бросилась мне в глаза сразу. Картина эта – «Демон, летящий над Кавказом» Михая Зичи. Я взяла книгу в руки.
По логике вещей я должна была остолбенеть, но сегодня всё было так странно и необычно, что я утратила способность удивляться.
«Ольга Дыменко, - было написано на книге. - Могила Неизвестного матроса».
Я не написала, я так и не написала этого романа. Он был главным для меня, шесть лет, пока я писала его, была вывернута наизнанку моя душа, он был моей жизнью, всё выстраданное и понятое пыталась я вложить в эту книгу – и в результате – не потянула.
С некоторым даже страхом и трепетом я перевернула несколько страниц.
«Миша с тоской посмотрел на мать. Ей сейчас двадцать девять, подумал он. Ничего ещё не поздно: жить не поздно, рожать не поздно. Ну что с того, что поздно пытаться вернуть сыновей – переживёт. Новые будут».
«Дома, на каникулах, случилась нечаянная радость: снегом на голову свалился синеглазый Мишка».
«-Могила Неизвестного матроса. Океан, то есть. Помнишь, как раньше хоронили…»
«-Как зовут-то тебя, а, малява?
-Женька. То есть Женя. - Что-то близкое к улыбке появилось на её лице».
«-«Или это колокольчик весь зашёлся от рыданий», - блажил Игорь Сукачёв».
…Некоторые места были памятны до последнего слова, некоторые же – совершенно незнакомы. Я не знала ни «синеглазого Мишки», ни «крохотули Женьки»… И рисунки… Я рисовала так, но я не рисовала этого. Я снова открыла титульный лист  и увидела то, чего не заметила сразу: рисунки И.Дыменко. Странно... Ни Иван, ни Илья никогда не рисовали. Да, странно… Впрочем, не более странно, чем всё остальное сегодня.  Я открыла последнюю страницу. «Все права защищены. Дыменко Ольга Игоревна – текст. Дыменко Игорь Борисович – иллюстрации». Игорь Борисович? Борисович?! Если всё остальное было странно, то это уже – чуть ли не клятвенное обещание каких-то событий в моей персонально жизни.
…Шесть лет назад я открыла для себя песни Саши Башлачёва. Странно, что это случилось так поздно, что не услышала я их раньше. Ощущение было такое, что с меня содрали кожу. О том, каких высот может достичь человеческий дух, как вольна и мятежна может быть душа, без этих песен и догадаться-то было немыслимо. Нет, песни были не о том, что эти высоты достижимы, но о том, что к этому можно – и нужно! –  стремиться. И о том ещё, что бывает Красота, которая выше Добра, выше всего на свете, вольная, мятежная, да, случается, черная, дьявольская, но это – Красота, даже когда груба и неотесанна, и всё остальное – глупости.   
Не скажу, что я раньше о жизни не задумывалась. Но именно тогда я окончательно и бесповоротно нашла для себя ответы на главные вопросы. Не на все, конечно, кое в чём я до сих пор не разобралась, (и, значит, есть ещё что искать в жизни, и помирать определённо рано ещё, ну да это так, юмор… черный…), а кое в чём и разбираться не хочу – противно, но на главные – да. И тогда я верила, что люди стоят и этих песен, и всего того, что благодаря им поняла я – и я села за роман.
Я не потянула. Не хватило мне мужества всё время жить с такой болью, с вечно содранной кожей, да и вера в то, что в том обществе, где эти песни остались невостребованными, стоит что-то менять, бороться за его спасение, со временем всё больше и больше меркла и тускнела. Для кого стараться?! Это же не люди! Пусть гниют. Не жалко.
Я не смогла дописать главного своего романа – и вот я стою и держу его в руках – готовый, дописанный.
-Вы берёте книгу? –  спросила продавщица.
-Да-да! – встрепенулась я и поскорее расплатилась. Но не ушла. Продолжала скользить глазами по названиям книг. И не зря, как оказалось.
«Иван Дыменко. Локальные системы отсчета».
Теперь я не стала уже ни удивляться, ни впадать в задумчивость. Быстренько расплатилась, сунула в пакет обе книги и повернулась, чтобы уйти.
И уткнулась взглядом в вывеску над небольшой дверью в одном из заново появившихся домов на снова изменившейся улице.
Кафе «Трансильвания»…
Не было никогда в нашем городе такого кафе. Но так даже интереснее. Как ещё может называться кафе, в которое забредаешь в ожидании чудес?! Причём чудес, желательно, страшноватых…
Очень захотелось есть. Я открыла дверь в уверенности, что пиво, креветки и музыка «Агаты Кристи» ждут меня здесь. Ну да! Ждут – не дождутся, и именно меня.
Несколько маленьких столиков, пара вертящихся табуреток у стойки, видеомагнитофон над стойкой… Ну и, конечно:
«Чтоб из-под земли не лез,
   на тебе поставлю крест»…
Мне понравилось здесь сразу. Это место было – моё. Я села за ближайший к дверям столик, а от стойки с двумя кружками пива в одной руке и большой тарелкой свежесваренных – ещё пар шёл – креветок в другой ко мне уже шёл Илья. Я не нашла ничего умнее, как спросить:
-Где я?
-«В очень странном месте», - голосом Додо из музыкальной сказки про Алису сказал Илья.
-«А почему это очень странное место?» - задала я ему вопрос Алисы, зная, впрочем, что он ответит словами Додо. Он и ответил:
-«А потому что другие места очень уж не странные. Должно же быть хоть одно очень странное место». - А потом добавил от себя: - Это действительно очень странное место. Вернее, это даже ещё не само место, а только подступы к нему.
Илья замолчал, только улыбался загадочно и немного ехидно. Потом протянул мне коробку «Герцеговины». Хоть мне и нет особого дела до того, что подумают обо мне окружающие, но и специально оскорблять чьи-то чувства я не люблю. К чему этот эпатаж… Женщине же курить папиросы считается совсем уж неприличным. Вот и приходится обычно на людях мусолить сигареты, а они стрессов моих не снимают. «Герцеговина» же – папиросы элитные, приличные, вроде бы даже высший шик, только где их достанешь. Но Илья умудряется иногда.
Мы покурили, потом молча разделались с несколькими креветками. Я отхлебнула пива. Мне было неимоверно, сказочно хорошо.  «Опиум» на видео, Илья посмеивается напротив, креветки свежие, пиво холодное, из-за окон, вопреки всем законам акустики, слышится рокот прибоя…Это еще не счастье, но… Очень способствует.
  -Но почему мы здесь? – спросила я Илью. Он ответил так, словно и не слышал моего вопроса:
-Танюшка у отца любимая внучка.
-Он и Ваську любит, - возразила я.
-Конечно, - согласился Илья. – Но Танюшку всё равно больше. Потому что твоя. Он бы хотел ещё от тебя внуков иметь.
-Уж не хочешь ли ты ему в этом посодействовать? – попыталась съязвить я, но с Ильёй ирония не проходит – он сам кого хочешь переиронизирует. А надо – и пересерьёзничает.
  -Я бы и хотел, да не выйдет. А вот с братом познакомлю. Скоро уже.
-Ну ты даёшь, - рассмеялась я. – Как будто ты не знаешь, что твой брат – мой бывший муж. Валяй, знакомь. Интересно получится.
-Как будто ты не знаешь, - в тон мне сказал Илья, - что брат у человека не обязан быть единственным.
-Но у тебя-то – единственный?! – ошарашено спросила я.
-Нет, - мотнул головой Илья.
У меня – это после всех-то сюрпризов сегодняшнего дня! –  наконец отвисла челюсть.
…Илья теребил мою руку:
-Оль, очнись. Всё хорошо. Так всё и было задумано.
Я кивнула головой:
-Да, всё нормально. – И вдруг догадалась: - Его Игорем зовут?
-Да. – Илья и не удивился даже. А если удивился, то не показал этого. – Только пока рано об этом говорить. Не всё сразу. Сегодня мы должны были попасть сюда – и мы попали. Остальное потом. Расслабься. Пиво пей.
Я закурила ещё одну папиросу, сделала несколько глотков очень вкусного пива. Мне было так странно – и всё же удивительно хорошо. Рука весёлого, смешливого, но очень доброго и надёжного, как все в этой – в нашей! – семье, Ильи всё ещё держала мою, и я знала: впереди – сказка, и я очень хочу, чтобы она поскорее началась.   
За окном стремительно темнело, и по-сумасшедшему вертелись стрелки часов. Время подходило к полуночи, и огромная, полная Лунища сияла едва ли не во всё окно.
-Как мы до дома доберёмся? –  со вполне обыденной – и глупой в нынешнем полусказочном мире – тревогой  спросила я. Илья только рукой махнул:
-Нормально доберёмся. Сиди спокойно. Сказал же: расслабься, пиво пей.
Была уже полночь, и «Позорная звезда» сменила «Опиум» на видео, когда в кафе вошёл вороной, чернее  ночи, конь. Он подошёл к Илье, и тот потрепал его по морде, креветку очищенную протянул. Конь благодарно потёрся губами об руку Ильи, взял креветку. А бармен и ухом не повёл, хотя смотрел в нашу сторону. Я была совершенно уверена, что он не видит коня.
-Кто это? –  спросила я.
-Назгул, - ответил Илья.
-Настоящий Назгул? – не поняла я. – Дух тьмы?
-Да нет, - рассмеялся Илья. – Просто конь. Это конь Игоря. Назгулом его просто зовут. Чем плохо для вороного коня?
Конь ушёл, но странные визиты на том не прекратились. Чуть позже в кафе завернули холёный чёрный кот и чёрный же дог.
-По логике вещей кота не могут звать иначе, чем Бегемот? – полувопросительно сказала я. Илья кивнул.
-Конечно, не могут. Так и зовут. Но это просто имя, никакой, можно считать, мистики. А пса – Демьен. Тоже Игоревы зверушки. Раз они пришли, значит и он сам скоро придёт. Завтра опять сюда наведаемся. В пять у нас встречаемся, не забудь.
Пёс и кот посидели немного с нами и ушли, а мы наконец разделались с креветками.
-Как же мы всё-таки до дома-то доберёмся? – опять забеспокоилась я.
-Пей пиво…- опять не ответил на мой вопрос Илья. – Сейчас ещё принесу.
Я хлебнула пива, которое он принёс, и оно вдруг показалось мне крепким, как спирт. Вдруг неудержимо захотелось спать. Уже проваливаясь в сон, я подумала: придётся Илье такси ловить. И совсем уж ничего не соображая, поймала за хвост последнюю мысль: а они тут есть, такси-то?!
  * * *
Утром я вполне цивилизованно проснулась в своей постели. Я не помню, подумала я, чтоб её стелила или переодевалась. Я думала, что Илья в большой комнате, но там его не оказалось. Не оказалось и следов его ночного пребывания в квартире: пепельница чистая и завтрака нет, а уж он-то бы обязательно приготовил. Как я ни силилась, а вспомнить, как оказалась дома, мне не удалось. Нуль-транспортировкой или телекинезом, наверное, если это, конечно, ни одно и то же. Словом, каким-то чудесным способом. Чудесным? Ну и чудненько! И славненько. Чудеса продолжаются. Пожалуй, стоит спуститься к почтовому ящику.
Чудеса действительно продолжались. Письма мне и отцу Иван отправил одновременно, как только узнал, когда освободится и сможет приехать. Он всё так же любил меня и, как и я, считал дни до встречи.
Ах, Иван, Иван… Мир действительно волшебно хорош!..
Да, но есть-то хотелось. Я полезла в сумку за кошельком – сходить в  магазин, хоть рыбы какой купить да приготовить на скорую руку – и наткнулась на книжки.
И сразу всё поняла. Я не дописала этого романа – и всё же дописала. Вернее, его дописала – целиком написала – Варька. Почему на обложке моё имя? Да потому, надо понимать, что Варька – в некотором  смысле – это я и есть.
Не совсем я – моя героиня. И у меня была веская, я считаю, причина её придумать.
Вообще-то я живу в ладу сама с собой, с совестью своей, у меня обычно хватает силы духа поступать так, как я считаю должным, и мировоззрение своё я нахожу вполне достойным, мне бы не хотелось его менять. Характер, впрочем, тоже. Одного не хватает мне: умения быть счастливой вопреки всему. Вот так вот – не благодаря, а вопреки. Не хватает мне вкуса к жизни. Давит усталость, горький опыт и своей жизни, и жизни, кажется порой, всего выжившего из ума человечества.
А радости-то всё-таки хочется!..
И тогда я придумала ту, в которой есть то, чего так недостаёт мне. Варька, эта отчаянная женщина с диким, варварским именем – героиня моего не то что ненаписанного – непридуманного ещё даже романа. Вот так вот нелепо – героиня есть, романа нет. Или всё же главное, что есть героиня? Что-то вроде Надежды Бабкиной – жизнь через край. Только рыжая. Почему рыжая? А рыжих всегда дразнят. А они не ломаются. Им просто наплевать на мнение толпы. Илья вот тоже, если разобраться, мог бы быть рыжим. Я бы – нет. Я гордячка. Я и слова плохого в свой адрес не допущу.
А ещё у меня лишком трагическое мировоззрение. Почему? Как так получилось? Ведь все видят одно и то же – а воспринимают по-разному. Дураки вообще не в счёт. Но и у умных, бывает, хватает жизнестойкости, чтобы радоваться. Я-то почему не могу?
Я задала себе этот вопрос и поняла, что не знаю ответа. И, надеясь разобраться, я стала вспоминать свою жизнь.
…Нельзя сказать, что я родилась в этой квартире, ибо родилась я, в ту пору не Дыменко ещё, а Алексеева Ольга Игоревна, естественно, в роддоме, но из роддома меня принесли сюда, и здесь и только здесь я в этой жизни чувствую себя дома. Все первые воспоминания – здесь, и не первые тоже. Наверное, я была кошкой в прошлой жизни – я люблю Дом. Мне кажется, и Город бы не был для меня тем Городом, не будь в нём моего Дома. Для меня важно, чтобы привычные вещи стояли на своих привычных местах, а новые вещи меня зачастую раздражают.
Я была третьим ребёнком в семье, и родили меня, видимо, потому только, что вот Коля и Толя уже были, а Оли ещё не было. Девочку родителям хотелось... Тогда, в августе семидесятого, было моим родителям, Игорю Максимовичу и Валентине Михайловне, по  сорок два года, и они были очень и очень рады, что их мечта о дочери всё же осуществилась. Коле было тогда уже двадцать, и уехал он в свой Питер, когда мне едва исполнилось три года. Конечно, он приезжал потом, да и я в Питере бывала, но общаться с Колей я однозначно стеснялась. Двадцать лет – это слишком много. У него уже трое внуков теперь…
Толик был ближе. Случалось, когда была я маленькая, «защищал сестренку и её друзей во дворе», как говорили соседи, я гордилась братом и любила его, но жили мы всё же в разных мирах.
Родителей я боготворила, уважала бесконечно, но проблемами поделиться стеснялась – мне было нестерпимо стыдно, просто немыслимо (да и жаль их – как они такое переживут?!) признаться им, таким кристально порядочным, что не всё стерильно, не всё однозначно
и прямолинейно в моих мыслях, а то, бывало, и поступках. Это сейчас греховность моих мыслей кажется смешной и ничтожной, с опытом становишься терпимее к чужим, да и к своим тоже, грешкам, а тогда это было важно.
Я родилась, как я уже говорила, в августе семидесятого, двадцать третьего числа, а ровно через три месяца, двадцать третьего ноября, у соседей, живших этажом ниже, родился сын Иван. Борису Ильичу и Лидии Игнатьевне было по восемнадцать лет, они, таким образом, были моложе даже моего брата Коли, и мои родители поддерживали с ними добрососедские отношения, но и не более того. А вот я, когда подросла… Мы с Иваном (его почему-то никто никогда не называл Ваней, всегда полным именем звали) ходили в один детский садик, горшки, что называется, рядом стояли – и стали неразлучны. И я как-то постепенно и естественно стала в семье Дыменко своей. Мои родители – замечательные люди, но они очень трагично воспринимают жизнь. Я тоже такая, тут мне их упрекать не в чем, естеству своему никто, ни они, ни я, изменить не в силах, но ребенку хочется счастья в себе и рядом с собой. А у Бориса и Лидии было солнечно и весело, а больше всего я любила, когда Борис что-нибудь про звёзды рассказывал. У меня не было подруг: мне казалось бесконечно  глупым, как девчонки, кокетки эти малолетние, ведут себя, и бесконечно же скучным то, о чём они разговаривают. А с другом Ивана Сашкой я тоже прекрасно ладила, и мы дружили втроём. Нет, я понимала, конечно, что девочке надо быть красивой, за собой следила, а вот кокетничать не просто не научилась, но и учиться не хотела. Мне всегда, всю жизнь, и тогда уже тоже, нужны были друзья, а не поклонники. Впрочем, это-то и нравилось во мне Ивану, да и не только он, как оказалось, ценил искренность и естество.
Потом Борис, а через год – из-за акдемотпуска с Иваном – и Лидия, получили дипломы и стали работать в школе. Борис преподавал физику, Лидия – английский.
Нам с Иваном было по пять лет, когда что-то у его родителей разладилось. Они не целовались больше на кухне, думая, что  мы их не видим, а ходили подавленные и отчуждённые и даже скандалили иногда. Умудрённый житейским опытом Сашка (опыт был получен в результате развода собственных его родителей и новых скорополительных браков обоих) однозначно заявил: разведутся. Иван ходил мрачнее тучи, стал молчалив и замкнут, и никто не узнавал бывшего весёлого  и щедрого на доброту пацанёнка, подвижного и  шаловливого, как козлёнок. Он словно повзрослел. Но он не озлобился, а вроде ещё добрее стал, хотя куда уж ещё-то…
Но Борис с Лидией не развелись. Потратив два года на выяснение отношений, они помирились-таки, снова стали прежними Борей и Лидой, а ещё через год родился Илья.
Потом, начав уже кое-что соображать, Илья, видимо, считал, что я ему не меньше сестра, чем Иван – брат. Конечно! Я нянчилась с ним не меньше Ивана, ведь своего-то младшего брата у меня не намечалось, а племянники были далеко.
Когда Илье было четыре года, а нам с Иваном по двенадцать, Лидия Игнатьевна разбилась на машине. Сразу насмерть.
Горе сильных людей ничуть не менее горько, чем горе слабых, боль ничуть не слабее. Может, сильным даже больнее, но всё же они находят силы не сломаться, и дальше – жить, а не доживать. Хотя и горе своё не забывают, живут с ним бок о бок. И всё равно находят силы быть счастливыми.
Трудно? Да. Но Борис с Иваном сумели. Они были вместе. И нас с Сашкой не прогоняли. В первый же момент… Мне было так больно смотреть, как почернел и словно разучился говорить Иван. Я плакала (наверное, тогда я плакала последний раз в жизни), а Иван – нет.
Но постепенно они научились жить втроём. Именно жить. И даже смеяться.
Конечно, потом у Бориса (ему ведь тогда было столько, сколько сейчас нам с Иваном) были женщины, да и сейчас есть, и Иван понимал это, но вслух это не произносилось, и сыновей Борис этим не оскорблял, женщины были менее важны для него, чем родные дети, домой он подруг не приводил, в мачехи не прочил – чего ж ещё?!
Борис не стал вести физику у сына в классе, оценки ему ставить счёл неэтичным, но и наш физик, Кирилл Анатольевич, был замечательный. И мы загорелись. Мы считали, что самое интересное в мире – это узнать, как этот мир устроен. Конечно, рассказы Бориса сыграли здесь не последнюю роль. Если вообще не первую.
Когда же я начала замечать, как сияют зелёные глазищи Ивана, если он говорит о звёздах, когда мы вечером стоим на балконе и на эти звёзды смотрим? Пожалуй, лет в четырнадцать… Но когда смотришь на человека – и перехватывает дыхание, надо быть круглой идиоткой, чтоб не понять, что случилось. Я идиоткой не была.
Я перестала по сто раз на дню спускаться этажом ниже – я не могла уже общаться с Иваном запросто, по-приятельски…
Но такой человек, как Иван, не мог унизиться ни до лжи, ни до банального выяснения отношений. Мы продолжали сидеть за одной партой, спокойно, даже подчёркнуто вежливо разговаривали – и не общались.
А потом я встретила Бориса на лестнице, и он ни о чём не стал спрашивать, и так всё понятно было – мы несколько минут молча смотрели друг на друга, а потом я уткнулась ему в плечо, готовая разреветься, но – сдержалась-таки, а он гладил меня по голове:
-Всё образуется. Всё хорошо будет. Ты мне ещё внуков родишь.
Не знаю, каким был разговор Бориса с сыном, но он точно был, потому что через каких-то полчаса Иван пришёл ко мне.
-Оля, Оленька, прости меня, дурака, я люблю тебя, я только не знал, как сказать…
И мы взахлёб целовались, глупые, счастливые сумасшедшие, и я знала точно в этот миг, что умереть в этих сильных, добрых, надёжных руках, которые никогда-никогда не предадут – самое огромное и сказочное счастье в мире.
Дальнейшее случилось очень скоро – и месяца не прошло. Говорят, когда девушка становится женщиной, ей больно, а удовольствия так сразу она не получит. Что ж… Мне жаль девушек, которые стали женщинами – так. Я-то увидела действительно «небо в звёздах и алмазах», я умирала и Иван тоже умирал, но это не было бедой, а было – счастьем, ибо, умерев, мы тут же возродились, но не поодиночке, а  двуединым существом, двуглавым драконом, которого звали сразу и Иван, и Ольга. Удовольствие? Нет, это было что-то совсем другое, в другой плоскости, в другом пространстве.
Теперь нас не мог разлучить никто на свете. Но мы, слава богу, не замкнулись друг на друге, а любили «весь мир и новые коньки». Мы интересовались физикой, мы были олимпиадниками.
И после восьмого класса попали мы в Новосибирск, в Летнюю Школу. А через несколько дней меня (а мы собирались остаться учиться в физматшколе) заела тоска по родителям, по Толику, по Борису с Ильёй – и по Владивостоку. Домашняя кошка хотела домой. Но и без Ивана остаться – этого я тоже не представляла. А потом кто-то сказал что-то плохое про меня, Иван устроил драку, я увидела и приняла живейшее участие – и казнь моя, путём отлучения от любимого, бывшего для меня всем, города отодвинулась на два года – в физматшколу нас просто не взяли, да ещё и в школу не поленились написать.  Но Иван сказал, что университет мы и без физматшколы покорим.
Эти два года были очень счастливыми каким-то простым и ясным счастьем. Я была тогда ещё домашней кошкой, а не одиноким волком, который всегда смотрит в лес вселенского одиночества. Им я стала позже, а пока ещё я не мучалась сама и Ивана не мучала, и мы действительно были очень счастливы.
А потом мы поехали, как говорил Иван, покорять университет. А мне очень не хотелось жить в одной комнате с девчонкой, всё казалось, попадётся опять такая дура, как в Летней Школе… Но Радмила, Рада, дурой не была, хотя и была немного наивна и суеверным почти ужасом взирала на наши с Иваном отношения. Я даже сейчас её иногда тепло вспоминаю, как, знаю, вспоминает и Иван уехавшего тогда в Москву и затерявшегося в чреве мегаполиса Сашку.
Прожили мы с Радой в одной комнате всего месяц в абитуриентах, а из колхоза я приехала уже беременная. Справка, ЗАГС – всё очень быстро.
Меня поражает, как может женщина не знать о своей беременности, тем более желанной. Ведь две души в одном теле – это совсем не запросто – как можно не заметить?! Я знала о ребёнке в ту же ночь, более того, знала, что у нас будет девочка. Танюшка…
 Понимала ли я тогда, что это начало конца? Да ничего я не понимала… Только, наверное, я тогда немного сошла с ума. Я то чувствовала себя мадонной, несущей в себе целый мир, а то вдруг холодела от ужаса: как это – моё тело – уже не только моё?! Это потом уже я научилась не отождествлять своё «я» со своим телом.  «Я» - это сама я, моё сознание, а тело – это лишь моя вещь, нужная, да, но – всего лишь вещь. Тогда же мне, беременной, казалось, что я – это не только я, мозг отказывался это воспринимать, и я заходилась от ужаса.
Тогда и стала манить меня сладкая боль одиночества. Мне хотелось уйти от всего мира в мир свой, где никто меня не тронет, и уйти в первую очередь от Ивана, которого я любила едва ли не до судорог. Он был таким добрым и надёжным, совершенно не способным на предательство – а это было скучно. Нет, сам он, боже упаси, не был, конечно, скучен, он был большим умницей, но я была не права, я была виновата перед ним – и злилась на него за это. А потом вспоминала, как люблю его. И бросалась в его надёжные объятия. Никогда мы не любили друг друга так немыслимо, как во время, когда Танюшка была частью меня. Но именно тогда я стала уходить – одна, без Ивана – в тот сказочный, волшебный, и без наркотиков наркотичный мир снов, который и стал потом «Полной Луной», которая сделала меня знаменитой писательницей и помогла выжить, когда я всё же вынудила Ивана, не желая, конечно, этого, уйти от меня.
Но я уходила не только в сны. Ещё и в музыку. Тогда вышла на сцену «Агата Кристи», и с её музыкой я не расставалась уже никогда. В ней  я нашла то, что так нужно было мне – осознание безысходной трагичности мира, злая, дерзкая, весёлая депрессивность, вкус к жизни, в особенности же – к жизни с болью, и способность до конца идти за свободой, жертвуя абсолютно всем. И ещё я поняла, что даже если они сами не готовы до конца идти за своей музыкой – что ж, их, в конце концов, это дело, живут они своей музыкой или только пишут, выдыхают её или делают – я-то всё равно пойду.
Но, окончательно выбрав свободу, я отрезала себе дорогу не только к счастью, но даже и к желанию быть счастливой. Да, я слишком хотела быть свободной. Слишком. Ведь что такое счастье? Бегство от правды, если разобраться. Не хотела я бежать, даже в счастье. Мир и люди злы и несправедливы, не все, конечно, но у них сила. Об этом страшно думать постоянно, но, раз я это понимаю, совсем не думать об этом я не могу. А серая масса людишек ещё и тупа, и теперь уже у меня опустились руки, я ничего не хочу делать ради них, я их презираю. Мне уже не хочется даже пытаться растревожить это смрадное болото. Лучше с ними – как  с тем веществом, которое не трогают, дабы не воняло. Я не совсем еще замолчала, но говорить стоит лишь для тех и с теми, кто способен понять. Но никак не с «малиновыми пиджаками».
А ещё мне тогда многие говорили, что мой Иван очень похож на Вадима Самойлова. Да, сходство действительно было поразительное. Иван был такой же красивый, только волосы носил хвостом, да очки иногда надевал плюсовые, когда долго над бумагами сидел, и тогда его зелёные глазищи делались ещё огромнее. Тоже грузноватый, но это была грузность этакого матросика-балтийца – за ней чувствовалась огромная сила. Но мне казалось, что сходство это не только внешнее, что Вадим такой же умный и надёжный, как мой Иван, такой же сильный и добрый. Я не знала, так ли это на самом деле, ведь имидж далеко не всегда правдив, но я хотела так думать – и думала. Мне казалось даже, что они – случайно попавшие в одно пространство и время двойники из разных миров. Только вот тогда я ещё не могла понять того, что сильные и гордые люди, которым легче отдать, чем взять, которые не затрудняют окружающих своими проблемами, не нуждаясь в жалости, в любви и понимании тем не менее нуждаются не меньше, чем слабые и демонстративно ранимые, что если тонкая и чуткая душевная организация не выставляется на всеобщее обозрение, то это вовсе не означает её отсутствия. Но в те времена я ещё склонна была пожалеть откровенно несчастненького задрипку Глеба... 
Иван к «Агате» отнёсся спокойно, но с симпатией. И сходства своего с Вадимом не отрицал и не стыдился. Но и не подчёркивал. Иван понимал, что эта музыка нас с ним разъединяет, ибо соединять не способна в принципе, но, видимо, считал, что такая музыка стоит даже этого. Он был сдержан, в экстазе биться было не в его правилах  (да и не в моих тоже, я тоже этого стесняюсь), но «Агата» и его уносила в какие-то  мистико-эгоистические дали, где хочется сберечь от чьих бы то ни было посягательств свою душу, погубить – но свободной. Свою. А остальные – как сами знают.
…У моих родителей Танюшка была третьей уже внучкой (У Коли было уже две девочки, это Толя потом троими мальчишками обзавёлся, но они уже американцы…), а вот Бориса мы сделали дедом в неполные тридцать шесть. Когда мы после первого курса с новорождённой Танюшкой приехали домой, он ни на шаг не хотел отойти от внучки и полюбил её всей своей молодой душой. Первый внук, говорят, последний ребёнок… Хотя они с Ильёй и жили тогда уже на Посьетской.   
  Я тоже любила дочку истерической какой-то любовью, но и боялась её: что это за существо вышло из меня? О чём думают, как ощущают этот мир её младенческие мозги? О чём она молчит? Она ещё так мало понимает – это страшно?
Второй курс… На лекции бегали по-очереди. И не было отца нежнее  Ивана. Но он горел ещё физикой, а я остыла. Рутина многоэтажных вызубренных формул, смысл которых ускользал от моего женского-таки сознания, убила для меня романтику. Но я тянулась, и университетские дипломы мы получили одновременно. Иван – красный, а я обычный, синенький. Но я уже чётко понимала, что учёным мне не быть. Не тот, увы, полёт мысли…
Это теперь ясно, какой жертвой для Ивана было возвращение во Владивосток, тогда же я приняла это как должное. Новосибирск – передний край науки о пространстве и времени. А дома… Он устроился в одну из лабораторий ДВГУ с похожим профилем. Он знал: то, что ему суждено открыть, он всё равно откроет. Вот только затраты сил здесь, во Владивостоке, многократно возрастали. Но ради меня он шёл и на это – Новосибирск был чудесным братством добрых, отзывчивых, интересных людей, а я чахла без Владивостока,  и кто, как ни Иван, это видел.
Иван занимался локальными системами отсчёта. Уже потом, год назад, он стал самым молодым за всю историю премии Нобелевским лауреатом, теоретически доказав, что возможны локальные системы отсчёта, в которых не только мировые константы другие (как раз они-то могут и не меняться!), но другие сами законы физики. И даже, может быть, логики… А сейчас, я знаю, он старается вывести  (и выведет непременно!) формулу практического создания такой системы или перехода в уже существующую.
А я пошла в родную школу физику преподавать – Кирилл Анатольевич как раз на пенсию ушёл.
Прелести классного руководства я ощутила очень скоро. Но это было хотя бы не скучно. Они были моложе меня на шесть лет, мои теперь уже одиннадцатиклассники. Когда я была в десятом, они были в четвёртом, теперь же четвёртые классы упразднили почти повсеместно, зато ввели одиннадцатые, и кто из пятого в седьмой перешёл, кто из девятого в одиннадцатый. Впрочем, это не самый большой идиотизм, который совершился в нашем проклятом богом государстве. И не самый жестокий…
Кое-кого я ещё со школьных своих лет помнила.
Например, Ольгу Романову – та ещё в первом классе отличалась громовым голосом, буйным характером, нетерпимостью к любому неповиновению царственной её – Романова же! – персоне – и сверхвнушительными габаритами. Госпожа Романова была влюблена. Его звали Руслан, он нравился девочкам, но сам был скромен, хотя весел, добр и открыт. Были подобные же проблемы у его брата Ромки – тот был младше на три года, но похож на Руслана словно однояйцевой близнец. И одевались они похоже, и даже носили по одинаковой серьге – маленькому золотому колечку. Ромку преследовала некая Нина – от Ольги она отличалась лишь тем, что была худа, характер же – просто один в один. Я же кроме должностных своих обязанностей пыталась как-то обезопасить мальчишек, обуздать бьющие ключом (гаечным, как известно, да по голове…) страсти и темпераменты, внушить, что у Ромки с Русланом есть своя, суверенная территория, куда они совсем не по праву рвутся… Кстати, потом Ольга-таки женила Руслана на себе, родила ему двух девчонок, Настю и Катю, которых он очень любит и балует, стала довольной жизнью, а потому тихой и ласковой, и теперь уже и Руслан другой жизни не хочет. Сейчас они иногда, да и не так уж и редко, заходят ко мне пообщаться. Но чаще – его друг, Серёжка. Тут мы с ним друг для друга просто находка, нам очень здорово вместе, очень нравится общаться. И вот вроде всё у него нормально, а всё равно душу что-то гложет. Да ему, наверное, иначе бы скучно было… Как, впрочем, и мне…
Так что выпустила я свой класс, с которым и была-то всего год, и поняла: не надо мне других. Не хочу. Отпуск отгуляла – и уволилась.
За год, что работала в школе, я легко и быстро написала «Полную Луну» - и однажды, что называется, «проснулась знаменитой». Мало того что написала – такие рисунки к ней сделала – дух захватывало даже у меня самой. Повесть как-то очень быстро напечатал «Дальний Восток», а потом не перепечатали, как говорится, «разве что ленивые». И  разве что опять же ленивые с Толкином не сравнивали. И с Желязны. Но только лишь я сама знала, в чём секрет успеха, чем моя повесть выгодно отличалась от многих других вроде бы подобных, от остальной фэнтези. Другие придумывали, старались – позанимательнее, но сами – не верили, для них самих это были сказки, для меня же – реальность, пусть и другая реальность. Реальность снов, но тем не менее – реальность. Моя правда.
  Мои рассказы и романы теперь охотно печатали, мои рисунки хотели иметь. На шее у Ивана я не сидела. У меня нет проблем бедных, но нет и причуд богатых. Я люблю ходить пешком по моему городу, у меня даже машины нет, надо куда – Илья отвезёт. Мало кто из моих читателей знает меня в лицо, интервью пару раз пытались взять, но разговора со «странной женщиной» не вышло, а уж фотографий моих нигде не появлялось – да я умру, если не смогу открыто и спокойно ходить по улицам родного, жизненно необходимого мне города. Я не могу и не хочу лезть в модные тусовки, это всё ужасно противно, тем более что наше время – время рока – увы, кончилось, он потихоньку ассимилировал непонятно во что, а рэп я плохой музыкой не считаю по одной простой причине: это вообще не музыка. 
Об одном жалею: что экранизировали – с Шевчуком в главной роли, с песнями его! – мою «Луну» без меня, и я так и не познакомилась с человеком, чьё умение быть Человеком в наивысочайшем смысле этого слова, не сдирая, однако, ежесекундно с себя и с окружающих кожу, вызывало у меня всегда высочайшее уважение. И вот могла бы познакомиться  с Яростнейшим и Нежнейшим – и не довелось. 
Так что в августе вышла уже книгой «Полная Луна»…
…А в сентябре с жесточайшим, по словам врачей – безнадёжным – воспалением лёгких свалилась Танюшка.
Сказать, что я впала в панику – значит, не сказать ничего. Я провалилась в какой-то обморочный полусон. А вот Ивану удавалось держать ситуацию в руках. То, что Танюшка поправилась – целиком и полностью его заслуга. Родители мои тогда уже уехали и даже не знали ничего, и лишь Борис был некоторой поддержкой сыну. 
Как сейчас помню тот вечер, когда ясно стало, что опасности нет уже.
Иван сидел на диване, безвольно уронив с колен усталые сильные руки. Черные тени под глазами. Рваная пачка «Беломора» на столе – сколько мы оба, до того времени некурящие, курили тогда бессонными ночами на балконе…
-Ты не мать… Так больше нельзя. Нам надо разводиться…
-Я люблю тебя, - сказала я – что ещё я могла сказать?!
-Я люблю тебя, - сказал Иван. – Но так нельзя больше. Надо разводиться.
-Надо – значит, надо, - тихо сказала я, хотя хотелось орать от боли.
Как же так: дочка жива, а беды, получается, не кончились?! Но мы ведь никогда не унижались до выяснения отношений. И… Иван был прав. Я не мать и не жена. Вечная агатовская гордыня, гонка за ускользающей за убегающий горизонт свободой и сладко-больным одиночеством сделали  меня женщиной, про которую Иван сказал потом: «Тебя можно боготворить, но жить с тобой нельзя. Ты не можешь принадлежать мне, и никому не можешь, только себе самой»…
Но мысль о том, чтобы расстаться, была нестерпимой. Я проклинала себя за эту любовь, которая делала меня несвободной – и любила…
Это была фантастическая ночь – ночь прощания и слияния. От таких ночей должны рождаться дети, но это была бы попытка удержать Ивана – нечестная попытка. Ничего не случилось…
Мы развелись, Иван купил квартиру в Новосибирске, и они с Танюшкой уехали.
-А почему мама не едет? – спросила Танюшка.
-Мы будем приезжать к ней, - сказал Иван.
И Танюшка успокоилась. С мамой, конечно, интересно, но надёжность, любовь, даже манная каша – это папа. Папа – главное слово. А о том, что мама тоже очень её любит… Об этом сейчас просто не время. Лучше молчать и не думать об этом.
  Я обрела свободу – и одиночество. Вокруг были люди, которые были мне интересны и дороги, но ни один из них не мог бы покуситься на мою свободу. Но что свобода, если не стало рядом самых мне дорогих в мире людей?! Последние семь лет я живу тем месяцем в году, когда Иван с Танюшкой (а теперь и с Васькой…) приезжают в отпуск.
…Они уехали, а через месяц Илья сделал мне предложение.
-Ты сошёл с ума, - сказала я. – Я тебе подгузники меняла и пелёнки стирала.
-Все мы когда-то были младенцами, - философски заметил Илья. –  Я тебя люблю.
-Ты хочешь, чтоб я три года ждала, когда тебе восемнадцать исполнится? Ты всегда был и будешь мне братом, а это всё несерьёзно. И никого, кроме Ивана, в моей жизни нет и быть не должно, – что-то такое говорила я.
Слава богу, огромное Илюшкино жизнелюбие никогда не давало ему долго страдать, не дало и на этот раз, он воспринял всё как надо и навсегда остался мне братом – самым лучшим братом на свете, а скоро у него появилась милая, добрая, красивая девушка – Света. И он с ней и сейчас, и она со мной прекрасно ладит и на Илью не обижается за то, что тот меня так опекает. Она тоже считает, что мы брат и сестра, хотя всё знает.
Если бы не Илья с Борисом, я бы после развода совсем уж рухнула в депрессию. Я и так в неё рухнула, но хотя бы не позволяла себе показывать другим, как мне больно. Депрессивные рассказы и рисунки – это другое. Они имели успех, и кому какое дело, что за этим стоит?..
А потом я услышала песни Саши Башлачёва, в боли которого не было наслаждения этой болью, но была надежда, что в людских душах есть ещё что-то такое, что можно и нужно разбудить. В душах всех поголовно людей.
Тогда я не поняла, что раз люди не приняли этих песен, то они их просто не стоят, и пусть живут, пусть саморазрушаются, как хотят. У «малиновых пиджаков» нет душ.
Но тогда ещё я видела смысл в том, чтобы попытаться отдать себя, душу свою вывернуть, да, и кожу с себя содрать заживо – тоже – ради того, чтобы вытащить из трясины пустоты души чужие. Это потом мне стало казаться, что это сладенькая сказочка рождественская у меня получается. Или как там? Святочная? На самом же деле никому ни его, ни мои жертвы не нужны, каждый сам решает, чего он хочет и чего он достоен. Так и не дописала я своего романа главного, вернулась к агатовской своей гордыне, к свободе и одиночеству.
…Вера появилась в жизни Ивана года, наверное, три назад. Или раньше, но я тогда этого не знала. Странно, мы с ней не почувствовали друг к другу никакой враждебности  или неприязни. Мы с ней встретились на свадьбе. Мы были товарищами по несчастью. Я потеряла его, хотя он всё так же любил меня, а она была с ним, так и не получив его любви. Мы с ней, похоже, даже жалели друг друга. Хотя, честно говоря, думать, что любимые руки (всё остальное не так обидно…) прикасаются к кому-то другому, чужому, было нестерпимо. Внешне Вера была полной моей противоположностью: натуральная блондинка, высокая, на каблуках – чуть ли не с Ивана ростом. Внешность фотомодели, а за внешностью – робость, чувство обиды на любимого, что не смог полюбить. Почему Иван женился? Пытался уйти от любви ко мне, специально искал непохожую? Не знаю. Вот только –   не люблю крашеных блондинок. Да и естественных заодно. Но чуть больше года спустя после их свадьбы родился Васька – беленький, с васильковыми глазами (Может, потому и Васька?). И когда Иван приехал однажды не только с Танюшкой, но и с сыном, у меня заныло почему-то сердце от любви к этому не моему ребёнку – сыну любимого человека. Конечно, Вера знала, что Иван едет не столько даже к отцу и брату, сколько ко мне, но молчала. Понимала, наверное, что иначе не будет, сама свой выбор сделала, выходя замуж за человека, который любит не её…
Так вот и живу последние семь лет… Мужа с дочерью потеряла, главную свою книгу если и написала, то всё же не совсем я… Свободы подлинной не обрела, раз от мыслей о любви не отказалась. Гордыня, гордыня… Да, я гордячка. И ничего не хочу менять. А безоглядно счастливой мне всё равно уже не быть – это ведь не сознание, а ощущение, а оно потеряно безвозвратно, а скорее, его у меня не было никогда. Ладно, пусть счастлива будет Варвара… Она свободна изначально, ей это дано, и она умеет быть счастливой. Да, она мечтает о любви, но это не глупость, она просто хочет, чтоб полной была жизнь. У неё всё получится. Всё то, что не вышло у меня. Я знала, что надо уже садиться за компьютер, писать уже сейчас, а не ждать, когда всё сложится в голове.
От раздумий меня отвлёк звонок. Я подумала, что Илья уже часа два, наверное, обрывает телефон, подняла трубку, а там – тишина. А звонок продолжал звенеть. Я сообразила наконец, что звонят в дверь.
***   
-Мечтательница! – Илья смотрел на меня иронично, но по-доброму.
-Мы же договорились в пять на Посьетской.
-А я решил в три на Берёзовой. Нельзя пускать дело на преступный самотёк. Ты же всё не так сделаешь.
-Что не так?
-Да всё не так. Ты хоть осознаёшь, что я тебя замуж выдаю? Кольцо обручальное сними.
…А может, так и надо?
Уйти насовсем, оставить в прошлом всё что болело? Вообще покинуть этот мир, навсегда оставшись в сказке?
-Платье шёлковое есть длинное? А то я тебя знаю – шорты да майка.
Я иронично – от него, видать, набралась – скользнула взглядом по тоненькой подвижной фигурке Ильи. Что да, то да – шорты да майка – ещё про меня что-то там говорит. Да ещё волосы длинные резинкой, как у Ивана, схвачены…
-Что, не нравлюсь? – спросила я. – Недостаточно красивая?
-Для меня ты всегда самая красивая. А в шортах и майке – лучше всего. Но говорю же: замуж тебя выдавать буду. Положение обязывает.
-Сегодня выдаёшь?
-Не сегодня. Миры должны привыкнуть друг к другу. И к тебе тоже. – Илья помолчал. – Вот, у Бабушки утром был. – Он вытащил что-то из кармана. – Это она специально для тебя. – Илья протянул мне неимоверной красоты кольцо – темный, с фиолетовым отливом лунный камень в  тончайшем кружеве серебра ручной работы.
…Бабушка… Это вообще отдельный разговор. Столько я о ней слышала, до неё же самой так меня ни разу и не допустили.
Я нашла «остатки былой роскоши» - ещё вполне свежий голубой «Бриллиант», ногти накрасила – Илья одобрительно кивал. Потом – последние капли духов «Опиум» - Илья одобрил и это.
После этого я вытащила из шкафа на свет божий красивое платье, которое давным-давно не надевала – некуда было. Атласное, белое, длинное и довольно пышное, отделанное синим и голубым – хоть правда под венец. Я глянула в зеркало и сама себе показалась какой-то нездешней – такой вот эльфийской царицей – печальной, познавшей Вечность. Но и на этом мои преображения Илья завершёнными не счёл. Ещё и причесал меня сам, несмотря на мои вопли протеста железа мне в волосы понатыкал.
-Куда я такая на катер? – возмутилась я наконец. – Курам насмех.
-Спокойно. Катера не будет. Я на колёсах. Так что просьба не возмущаться.
…Всё-таки умеет Илья делать праздники… Как это здорово – когда Солнце стоит уже невысоко, проехать неторопливо по Калинина, по Луговой (китайцы уже свернули к ночи свой шумный базар) и Светланской, по Посьетской и Верхне-Портовой. Я смотрела на город и не узнавала его. Всё те же знакомые улицы, дома, обычные люди словно скинули, как и вчера, с плеч груз забот и тягот и были такими чистыми и свежими…
-Оль, сколько тебе лет? – спросил Илья. Идиотский вопрос! Как будто сам не знает!..
-Считай сам. А вообще-то в августе тридцать будет.
-Сколько тебе лет? – повторил Илья.
-Тридцать без малого.
-В зеркало посмотри.
Я, не понимая, зачем все эти глупости, вынула из сумки зеркальце, глянула на себя. Нет, на тридцать я, конечно, не выглядела – если страдаю я, это ещё не значит, что страдает и стареет моё тело, и я не озлобилась, а ничто не старит так, как злоба, но мне ведь всё равно тридцать. Почти.
-Так сколько? – переспросил Илья.
-Тридцать.
-Восемнадцать, - сказал Илья. – Или сто восемнадцать. Или тысяча. Это всё неважно. Ощути себя юной на пороге вечности.
На Посьетской Илья на несколько минут покинул меня, и эти несколько минут превратили юного прелестного разгильдяя в великолепного джентльмена в смокинге. Даже собранные в хвост волосы не портили картины, наоборот, делали этого вечного оборванца особенно стильным сегодня.
Сегодня кафе выглядело совсем иначе. На открытой веранде, нависающей над морем, стояли столики, между которыми бегали несколько расторопных кельнеров. Видео не было, самый обыкновенный магнитофон играл «Чудеса».
Мы сели за свободный столик, вернее, Илья церемонно и явно получая удовольствие от игры усадил меня. За соседними столиками сидели красивые, по-вечернему одетые женщины и их молодые, стройные, весёлые спутники. Ни на одном из них не было малинового пиджака, да и быть не могло. Это были люди допущенные если не в сказку, то хотя бы на порог её, что, оказывается, тоже немало.
Подбежал кельнер.
-Два крабовых салата, коньяк, салат из огурцов, - сказал ему Илья. Кельнер усмехнулся, вспомнив, видать, как и я (я тоже едва сдержала смех, хотя, как очень скоро выяснилось, смеялась-то я зря), анекдот про техасскую лошадь, закусывающую коньяк огурцом.
Мы сидели и курили («Монтклэйр», боже мой, это из сказки или по блату?!). Мне нравилась сегодняшняя «Трансильвания» едва ли не больше, чем вчерашняя, ведь это так здорово, когда чайки летают прямо над головой. Вот только «Чудеса» я не люблю. По-моему, для «Агаты» это просто позор. Так осрамиться мог только Глеб. Замечательная идея, и весь альбом кажется, что она вот-вот будет воплощена, но, когда альбом кончается, понимаешь, что всё утекло-таки сквозь пальцы, и никаких чудес не получилось, а только их предчувствие. Не может, не должно быть в чудесах покоя и ласки!.. А уж страха перед опасностью – тем более. Её, опасность, надо принимать с восторгом. «Чудеса» же кротки и добры… Хотя песни, особенно некоторые, попадаются просто замечательные. Просто воедино всё не складывается. И остаётся ощущение, что тебя просто обманули. Впрочем, этого и следовало ожидать. Нельзя бесконечно петь о свободе – и обрастать семьями, деньгами, чувством того, что что-то достигнуто уже, нельзя до бесконечности жить в мире со всеми и вся, нельзя до бесконечности  же хаять фанатов, а потом «метать бисер перед свиньями», на потребу публике лучшие, свободнейшие свои песни, пусть и в кураже, когда самим всё в кайф, называть танцевальными… И нельзя, повторяюсь, свободному человеку даже мечтать о покое, его бояться надо, а «Чудеса» спокойны. Да, я уверена, этого всего действительно нельзя, иначе рано или поздно случаются не те чудеса. Но несмотря на всё это, «Ковёр-вертолёт» - одна из лучших их песен. Не просто моя любимая, а действительно одна из лучших.
-Не люблю «Чудеса», - сказала я Илье. – А вот «Ковёр-вертолёт» всё равно запредельный какой-то, нездешний. Дух захватывает.
-Нездешний, - кивнул Илья, но я не поняла, согласился он или просто отмахнулся, но обсуждать посторонние темы он был явно не расположен.
Принесли заказ.
-Давай ужинать, - с таинственной своей, ироничной, хотя и доброй улыбкой сказал Илья, - хотя это так – перекусить немного. Перед «шагом в неведомое» до отвала не наедаются.
Уткнувшись в салат, не поднимая глаз – боялась почему-то даже Илье показать, что мне интересно – я спросила:
-Так всё-таки какой он, твой Игорь? Что он за художник, я поняла, теперь хочу знать, что он за человек. А заодно – откуда взялся. Было у папы Бори два сына, а оказалось, что три. Так, что ли?
-Так, - согласился Илья. – Ты сама, помнится, соглашалась, что Иван похож на Вадима. Ну а я, как ты считаешь, на Глеба похож?
-Боже упаси, - возмутилась я. – С какой это радости?!
-Ну должен же по идее быть у Ивана, который похож на Вадима, брат, который похож на Глеба. Я не похож. А вот Игорь похож.
-Кажется, мне пора идти не замуж, а домой, - сказала я. – Не люблю людей, которые готовы выпотрашиваться на потребу публике, этаких трогательных, которых хочется опекать. Мне не хочется. Это всё у них поза какая-то. Сама не люблю опёки, и тех, кто любит, не уважаю. Так что пошла-ка я…
-Как сказано в одной умной книге, «родство не означает тождества». К тому же впечатления от Глеба у тебя, да и у меня тоже – не из личного общения. Заметь, у нас с тобой впечатления и то разные. Так что не можешь ты знать заранее, каким покажется тебе средний из братьев Дыменко. Вот и сиди. Тихонечко сиди и жди развития событий.
-Так ты обещал объяснить, откуда взялся у тебя ещё один брат. Да так неожиданно…
-Кому как… В некотором роде я ему своим рождением обязан. Родители кроме Ивана никого и не планировали. И тут мать узнала, что будет Игорь. Они два года с отцом отношения выясняли. А потом мать смирилась с мыслью, что это был приворот, и простила. И меня родила. Вот такой вот я знак примирения. Миротворческая сила, - улыбнулся Илья.
-А это действительно был приворот? – усомнилась я.
-Действительно. Мать Игоря – ведьма. Причем ведьма злая. И нашу маму ведь это она угробила. Я так спокойно говорю, но ведь я её плохо помню. Ивану, конечно, хуже было… И его, Игоря, я говорю, мать не в нашем мире живёт. А у отца – по Бабушке – тоже корни малость неземные. Но Бабушка-то добрая, и у тебя, говорит, тоже кто-то был из предков – тамошний. А что кольцо она тебе подарила… Ты же сама чувствуешь, что в полнолуние – а сейчас ведь полнолуние!- можно при соответствующем желании и стечении обстоятельств оказаться – там. А там – опасно. Так вот, говорю же: мать Игоря – злая ведьма, но он-то не злой, но он мистик и до фанатичности – ну прямо как ты!- любящий свободу человек, ну вы же правда два сапога пара, и он может жить и здесь, и в том мире, но там ему лучше, хотя он и приходит иногда к отцу и Бабушке. Но у вас могли бы быть совсем нездешние дети, над которыми земные ужасы вообще не властны. Хочешь?
-Не знаю.
-Он видел твою фотографию. Он умеет читать по лицам. Он говорит, что искал тебя всю жизнь.
Мы сидели и молча наслаждались сигаретами. Кричали чайки, хотя уже стемнело, а птицы ночью спят. Но здесь всё не так, как бывает, а так, как хочется. Мне хотелось, чтобы кричали чайки – и они кричали.
Мы доели салат, а ничего так и не случилось. Я была разочарована, Илья, похоже, тоже. Мы снова закурили, и дым свился в лёгкую тень у горизонта. Тень приблизилась. К нашему столику подошёл сгусток черноты – вороной Назгул.
-Ты один? – спросил Илья, и я не сразу поняла, что он обращается к коню.
-Один, - прозвучал голос откуда-то из глубин конской утробы.
-Когда Игорь придёт?
-Когда будет дождь.
-А если до конца полнолуния не будет дождя?
-Будет, - заверил Назгул.
-Хочешь коньяка? – спросил Илья. Конь заржал. В смысле захохотал.
-Конечно, хочу. И огурец, - и он снова разразился смехом-ржанием, а потом  мне показалось, что он напевает «Истерику», впрочем, весьма фальшиво. Как-то странно (ещё бы не странно – конь ведь, рук нет) он подхватил графин и опрокинул коньяк в рот, кусочки огурца просто взял губами с тарелки. Странно, но никто на нас не оглядывался, рафинированные дамы шокированы не были, и, похоже, просто никто ничего не замечал. Впрочем, и замечать-то особо было уже некому.  «Трансильвания» была почти пуста, и над ней безмолвствовала морская ночь на грани весны и лета, и молчали уже чайки, и лишь огоньки звёзд и окон, планктона и чьих-то глаз освещали, мерцая, море, небо и землю.
-Ладно, что ж… – сказал Илья. – Подождём дождя. А сейчас, пожалуй, пора по домам. Отвезёшь?
-Конечно! – обрадовался Назгул. – Садитесь. Илья, машина уже в гараже.
-Я же в платье, - всполошилась я. – И я же не ездила никогда. – Но сильные руки Ильи уже взметнули меня на спину коня.
По логике вещей, должно было быть неудобно – без седла и умения, но именно тогда я впервые испытала новое ощущение. Вернее, это было отсутствие ощущения собственного тела. Я словно растворилась в пространстве, я была везде и нигде. Словно вся я – одни глаза, которые видят всю эту красоту.
Восторг! Просто восторг!
На Посьетской Илья спросил:
-Проводить или хочешь сама?
-Не обижайся, - попросила я, - но хочу одна.
-Ладно, - Илья чмокнул меня в щёку. – Созвонимся. Будет дождь – поедем.   
-Хорошо, - я тоже поцеловала его и помахала рукой. – Иди!
Это было почти то, о чём я мечтала всю жизнь. Или даже совсем то? Я не знала. Мне было очень хорошо, но и чего-то ещё хотелось. И Назгул понял, умница. Взмахнул крыльями (честное слово, крыльев у него не было – ну вот только что, и вот – есть!) и взвился в небо. А потом был космос, звёзды, музыка и снова море – Спортивная гавань.
Что же за чародей этот Игорь, если, даже ещё не представши передо мной сам, он уже подарил мне едва ли не всю Вселенную?!!
…Последнее, что помню – губы Назгула на своей щеке у дверей подъезда. И – сон… Словно и случившееся всё тоже сном было. А может, и было? Или нет? И кто разберёт, как отличить сон от яви? Да и, в конце-то концов, разве сон менее реален, чем явь?!
А следующий день я провела в одиночестве. Почему-то боялась даже позвонить Илье. И он, видать, чувствовал: надо мне побыть одной. Привыкнуть ко всему странному…
Но думать о случившемся я тоже боялась. Отложила на задворки сознания, решила – если всё это правда, оно ещё даст о себе знать.
А пока решила начать писать роман про… Про ту, которая была – я, но о которой я не могла решиться говорить от первого лица, какое-то суеверное чувство мешало, нет, не одно и то же мы с ней, просто связаны где-то в астрале, и значит – нельзя от первого лица. Про ту, кого звали Шестаковой Варварой Павловной. Даже фразу первую придумала: «Терешковой, сорок восемь – это вам совсем не то, что Терешковой, восемь».   
Я включила компьютер, и – новая неожиданность. Ревизия моей писанины показала, Что роман мой начат уже и даже действительно начинается словами «Терешковой, сорок восемь…».
Что ж… Законам обычной логики привычного мира оказалось со мной не по пути, ну и пускай. Я сама об этом мечтала. Ведь это так интересно, когда всё не так. Кто-то вмешивается в мою жизнь, я не знаю, кто и как, но и не хочу знать.
Я распечатала то, что было в компьютере, и села читать мною же вроде бы и написанное. А кем же ещё?! Про Варьку пока не знал никто. Ни одному человеку не говорила я о ней. Даже Илье. То есть даже пошутить никто не мог. Я не писала этого? Ну да ерунда. Всё равно это из моей головы. Или из другой реальности. Но важно ли это? Ведь «Терешковой, сорок восемь – это вам…».
***
Терешковой, сорок восемь – это вам совсем не то, что Терешковой, восемь.
Терешковой, восемь, где живёт Алёшкин отец – это самый что ни на есть центр Академгородка, или просто Академа, как все его называют – пара шагов, ну три, ну четыре, до Университета, почтамта, ТЦ, девятиэтажки-стекляшки-гастронома, который все называют девятихаткой. Здесь многолюдно, настолько, конечно, насколько вообще бывает многолюдно в Академе.
В районе же сорок восьмого дома кроме его жильцов почти никого не бывает, потому что стоит скромная четырёхэтажка почти в лесу,  и мимо неё разве что на дачу ходят. Дальше этого дома – лишь деревянная церковка на дальнем склоне оврага, но и в неё толпы не ломятся – научный люд не излишне богомолен. Так что – свой микроклимат, свой почти уединённый мирок, от которого, однако, до оживлённого перекрёстка Морского проспекта с проспектом Лаврентьева, бывшим Науки, не более двадцати минут спокойным шагом. Но всё же сюда суету никто не приносит, живут люди замкнутым почти мирком, три квартиры на лестничной площадке – почти что одна семья. И если одна квартира вдруг опустела, это было бы грустно, но уехали как раз те соседи, которые одной семьёй-таки и не жили, и бог им судья. И четыре китайца, как говорит Варькин отец. Уехали – ладно, вопрос в другом – кто приедет. Внесут ли новые жильцы в жизнь что-то свежее и хорошее. Варька слышала уже, что зовут главу семейства Виктор Никитич Михеев, что в Новосибирске, а точнее в ИЯФе, а ещё точнее – в лаборатории, где и сама Варька работает, есть возможность осуществить эксперимент, который (Гордитесь, Варвара Павловна!) в Москве поставить ну никак нельзя. Впрочем, собирался, говорят, не виденный ещё Варькой Михеев в Новосибирск не на эксперимент только, а насовсем – здесь, вроде бы, возможностей для работы больше.
…-Мам, а деда нет? Пошли тогда вдвоём поможем. – Алёшка схватил Варвару за руку и тянул на лестничную площадку. Новые соседи приехали, поняла Варька и спустилась по лестнице вслед за сыном, из подъезда вышла.
Новые соседи стояли возле частично снятой с грузовика горы мебели.
-Вот! – выдохнул Алёшка. – Маму привёл.
-Здравствуйте! – улыбнулся в усы Михеев. – Вы, значит, и есть Варвара Павловна. Сын уже отрекомендовал. Я, значит, Виктор Никитич, а вот жена моя, Ольга Львовна. Ну и дети, соответственно, Ваня, Лиза, Паша.
Виктор Никитич (спустя несколько часов, собравшись тремя живущими на площадке семьями на посиделки по поводу знакомства, порешили, ко всеобщему удовольствию, звать его просто Виктором и на ты) был лет сорока, если не моложе, весел, худ и высок, в уголках глаз лучились морщинки от привычной улыбки, и впечатление он оставлял открытого, доброго и весёлого человека. Ольга Львовна тоже старалась улыбнуться получше, но именно старалась – вспомнит – улыбнётся. Она была красива, моложава, но словно чего-то боялась, впрочем, понятно, детей выводок, мало ли что, надо быть насторже. Ванька был внешне похож на мать, блондин, глазищи зелёные, но открытый и весёлый как отец. Маленький такой шустренький колобок с отцовской улыбкой.  Лиза была года на три-четыре младше брата и почти на голову выше. И она, и младший – Пашка – были больше похожи на отца, но в Лизе чувствовалась какая-то материнская осторожность. Варька неожиданно поймала себя на мысли, что смотрит на девочку с каким-то раздражением, чуть ли не враждебностью. «Лиза-подлиза»… К тому же она была, видимо, Алёшкина ровесница и потенциальная одноклассница, мало ли что. Но Варька быстро сообразила, что не права, начиная брюзжать, ничего ещё не зная, осуждая за то предположительно, чем сама сейчас занялась. Девочка ни в чём перед ней не виновата. Варька встретилась с ней глазами и улыбнулась.      
Они все весело носили мебель, и особенно Виктор с Варварой, с остальных что за прок, женщины и дети, а Варька – и за бабу, и за мужика, Варька – сильная. А потом к ним присоединились соседские мальчишки, братья Мишка с Лёшкой. Вернее, Лёшка с Мишкой, Лёшка был старше, но Мишка – сильнее характером, защитник обаятельного, но нервного, неуверенного в себе, неуравновешенного старшего брата. Сам же Мишка был дерзким и заводным, ни перед чем, ни перед кем и никогда не гнулся, Вселенная сама радостно склоняла перед ним колени, позволяя ему безо всяких формул властвовать над Пространством и Временем. А какой он был красавец! Лёшка тоже симпатичный,   но   от    Мишкиной  тёмной,  гибельной,      дьявольской красоты у многих, взрослых, случалось даже, женщин дыхание перехватывало. Открытый, сияющий… Ох, обманчивы открытые улыбки… Впрочем, брата Мишка быстренько отправил домой, Варьку от дел отстранил, покорил Виктора улыбкой – у того и мысли не возникло (разве что у жены его), что этому синеглазому чуду можно не довериться – и дальше они делали всё практически вдвоём. Потом  пришёл Варькин дед – хоть за семьдесят, но бодрый и крепкий ещё мужчина, и Мишку от дел отстранили, но тот успел уже к тому времени всех Михеевых, даже осторожную женскую часть семейства, обаять.   
…А утром был ветер, холод и солнце, и смута на душе, и весёлое Варькино одиночество. Была суббота, каникулы уже начались, и Алёшка уехал с Мишкой по городу мотаться, дед ушёл на дачу, а Варька… Варьке не хотелось. Лучше заняться уборкой. Она поставила «Второй фронт» - «…Он спазм укусов в диафрагмовый зонт…» - и с соответствующим музыке остервенением принялась драить пол. А потом решила, что не перекурила начала такого важного дела, и вышла покурить на балкон. А на своём балконе, тоже с сигаретой в зубах, стоял Ванька. Он заметил её, улыбнулся и помахал рукой.
-«Агату» любишь, - с удовольствием констатировал он.
-Ещё бы! – подтвердила Варька.
-Споёмся, - удовлетворённо кивнул Ванька. – Можно к тебе в гости?
-Можно, - улыбнулась Варька. – Только я полы мою. Давай через часик.
-Ладно, я пока тоже попытаюсь маленько вещички пораскидать. Мои дачу покупать поехали, а меня уют создавать оставили.
Ванька явился, когда Варька домывала прихожую. Она стояла перед ним босая, в закатанных до колен тренировочных штанах, мускулистая, рыжая, конопатая, с тряпкой в руках и улыбалась. И такая сила почудилась в ней Ваньке, что он даже головой замотал: сгинь, наваждение. Но наваждение никакое не сгинуло, а расстегнулась и упала к Варькиным ногам заколка, и тяжелые тёмно-рыжие волосы упали на спину, и она тряхнула головой, швырнула – брызги полетели – тряпку в ведро, вытерла об штаны правую руку и протянула её Ваньке.
-Ну здравствуй. Заходи. 
Ванька прошёл в Варькину комнату и сразу прилип к книжным полкам.
-О, Толкин! Нравится?
-Спрашиваешь, - улыбнулась Варька. Она не особо навязчиво, но и не скрывая этого, разглядывала юного соседа, и ей очень импонировала его открытость и доверительность. И вообще он был милый и симпатичный. Даже серьга в ухе – не любила Варька побрякушек на мужиках! – была симпатичная. Маленький такой серебряный шарик.
-Говорю же, споёмся, - обрадовался Ванька. – Ты наш человек.
-Это чей, интересно, ваш? Или наш? – хотя бы для виду сочла необходимым возмутиться Варвара.
-Наш, наш… - беззаботно засмеялся Ванька. – «Бильбо Торбинс, взломщик». – На него невозможно было обижаться, он был из тех, про кого говорят – «гений общения» - бесконечно добрый, любопытный – каждый человек интересен! – знающий, что его всегда поймут правильно, ну да, немного хвастун, петух и фанфарон, но и это, уверен был, простят. 
  -Ого, - продолжал Ванька ревизию книжного шкафа, - Крапивин. Весь, что ли?! Веришь, значит, в дружбу и честь?
-И в то, что не законы физики, а человеческие сердца хозяева мира, - сказала Варька и осадила себя: фу ты, как пышно сказанула, обхохочешься.
-А музыку какую любишь? – не отставал Ванька. (А «Второй фронт», неоднократно уже сегодня перевёрнутый, всё играл. «…Я всё расскажу вам о соседях…»)
-Ну не попсу же! Рок, всяко! И чем попусту время тратить, пошли хоть картошки пожарим, что ли…
Они сидели на кухне, чистили картошку, и Ванька продолжал донимать Варьку вопросами.
-Так наш рок или западный?
-Люблю всякий, разбираюсь в нашем. Ну что ты до меня докопался, лучше про себя расскажи.
-Да у меня биография пока коротенькая. Я добрый, меня люди любят, я везде друзей запросто нахожу, - с лёгкой иронией, но ясно было, что вообще-то так оно и есть. – И семейство наше всё как на ладони. Про отца только интересно – у него в Москве даже группа была, не профессиональная, так, институтские, но играет хорошо и песни у него хорошие. И на междусобойчиках всяких поёт всегда, ну ты же сама вчера слышала. И пацанва за ним хвостом ходит. У тебя-то батя старый… Ему сколько?
-Это дед, а не батя. Деду семьдесят два. Отцу с матерью по пятьдесят, они в Бийске живут.
-А ты сюда как попала?               
       -Бабушка заболела, помочь надо было, хотели брата отправить, Егора, да мы с ним решили, что лучше я поеду. Я тут шестнадцать лет уже, и в школе здесь три года училась. Бабушка уже пять лет как умерла.
-Брат-то старший?
-Близнец.
-А племянники есть?
-Есть. Серёжка и Егор-младший. Тоже близнецы. Такое вот совпадение.
-Ладно. Твоего-то пацана где папаша?
-На Терешковой, восемь.
-Разошлись?
-И не женились. Быстро поняли, что была не любовь, а просто дружеское расположение, что совать шею в хомут брака желания нет ни у него, ни у меня. То есть совершенно. Причём у меня больше. Он в принципе согласен был, но только зачем? Он уж потом побывал в официальном браке, я тоже сдуру отметилась, но дурь – она ведь у умных людей быстро проходит. Мы с Пашкой друзья.
-Пашка, значит… Как мой брат. Ты с ним спишь?
-Иногда. А тебе-то что?
-Ничего, - пожал плечами Ванька. – Просто мне нравятся такие женщины, как ты. Умные, и которые живут со вкусом к жизни.
-В твоём возрасте, - назидательно сказала Варвара, - должны нравиться не женщины, а девушки.
Ванька засмеялся.
-Это твоему божьему одуванчику в моём возрасте будут нравиться девушки. А с меня «пыльцу невинности» уже три года как сдули. Так что мне нравятся именно что женщины. Умные, как ты, - повторил Ванька.
-Да что ты, действительно, - возмутилась (Ох, искренне ли?) Варька. – У тебя брат младше моего сына.
-Ну, спать ты, положим, будешь не с моим братом, а со мной, - чересчур спокойно – слишком спокойно, чтоб в этом совсем уж не было позы, сказал Ванька.
И Варька не стала возмущаться, сделала вид, что всё в порядке вещей. Они молча дочистили и пожарили картошку, но в молчании не было скованности, а короткие взгляды, которыми они время от времени обменивались, были полны улыбки. Когда же сели обедать, разговор возобновился.
-Твоего деда как зовут? – Ваньке интересно было всё.
-Алексей Павлович.
-Так они с пацаном тёзки?
-Ага. Только у Алёшки фамилия Пашкина.
-А у деда?
-Ты, что ли, не знал? Шестаковы мы.
Ванька аж подпрыгнул:
-Шестаков Алексей Павлович? Так это он завлаб, что ли?! Он изучает квантовые эффекты, когда осуществляется параллельно несколько вариантов развития одного события?! Да?! Это с ним отец работать будет?
-Конечно, с ним, - подтвердила Варька. – Только в микромире мы это всё уже проверили, всё получается. Теперь попробуем в макромир выйти.
-Квантовые же эффекты, - со знанием дела удивился Ванька, - это на всякой мелочи?
-Мелочи… - вздохнула Варька. – Слыхал когда, что очень большое и очень маленькое отличаются не так уж сильно? Читал же Крапивина, ну, про Вильсона там, сам говорил.
-Там лирика, а мы сейчас, мне показалось, про физику говорили. Или и в физике то же самое?
-Да вот вроде бы получается, что правда то же самое. Не знаю. Поставим эксперимент – видно будет. Ты сыт? Ещё чего хочешь?
-Обязательно, - рассмеялся Ванька. – Сигарету. А потом тебя.
-Ты нахал, - сказала Варька.
-Ага, - согласился Ванька. – А ты рыжая. Пошли покурим.
Они курили на балконе. Солнце стояло уже высоко, но ветер не стихал, весёлый, но холодный, неласковый.
-На ветру надо быть – с кем-то. А то холодно и ненадёжно. – Ванька обнял Варьку за плечи, вынул сигарету из её пальцев и вместе со своей бросил с балкона вниз. Сияющие, смеющиеся глаза его были совсем рядом. И Варька не очень удивилась, когда Ванька поцеловал её. 
-Потише ты, молодой да ранний, - всё же сказала она для приличия. – Не валяй дурака. А то мамка твоя обоих прибьёт и права будет.
-Не узнает, - отмахнулся Ванька. – Откуда?! Пошли! Или не хочешь?
-Хочу! – неожиданно для самой себя сказала Варька: одно дело – хотеть, другое – признаться в этом. Но Варька понимала – они почувствовали друг друга, и всё будет просто и естественно и не помешает им впредь общаться и стать друзьями, может быть, близкими. Разница в возрасте? Но им так хорошо и тепло вместе. Варька потянула Ваньку к себе, и дальше всё было так, как она себе и представляла. А может, и ещё лучше.
***
К вечеру натянуло грозу.
Это было Варькино время. Дед и сын будут любоваться этим демоническим зрелищем с балкона, им этого хватает, Варька же, чувствуя уже, что воздух густеет от электричества, побежала на автобус. Ей нужен был автобус на Ключи, и то, что он пришёл очень быстро и почти пустой, а через несколько остановок, едва за Институт Гидродинамики свернули, опустел совсем, Варвара не без основания сочла хорошим признаком. Уже вовсю лупил дождь, и верхний люк был открыт, и в него хорошо так лило, и Варькой овладело нетерпеливое возбуждение – уже хорошо, но скорее бы на волю.
 Она выскочила из автобуса под тугие струи дождя. Ливень шумел, умывая молодую ещё, даже не успевшую запылиться листву и траву, но гроза глухо роптала ещё не очень близко и приближалась медленно. Но это было и не важно – и так хорошо. Далёкие молнии, далёкий гром – всё равно молнии и гром.
Автобус скрылся, Варька сошла с дороги. Вокруг луг, кое-где редкие кусты. Варька оставила в кустах обувь, шорты, майку и бельё, тряхнула головой, роняя на спину волосы – и босая, нагая, ликующая, мокрая – шагнула в грозу. Сорвала веточку молодой ещё полыни, семена ещё не созрели, но и листья пахнут, и, не в силах уже обуздывать своё всё растущее возбуждение и нетерпение, наскоро провела по телу полынными ладонями. И взмыла в почерневшее – ночное и грозовое – небо.  
Там, вверху, над тучами, сияли звёзды. Как это здорово – звёзды сверху и гроза внизу. Замечательно летать над грозой, но хорошо и броситься в траву, и лежать в ней, подставив тугим струям лицо и тело, и мокрые пряди с лица не убирать. И глаза закрыть. И глупо блаженно улыбаться.
Пространство сочилось музыкой.
«Привидение. Лоно. Белая лошадь.
  Зубы стучат – так хочется ей.
  Полная Луна, ты очень похожа
  на что-то такое, чего нет здесь».
…-Вставай!..
Варька ошпарено подскочила и села. Здесь сейчас не могло – ну вот просто не могло! – быть никого, это её территория, территория её сказки, и непосвященному сюда дороги нет. Да, здесь никого не могло быть сейчас, но кто-то всё-таки был. Кто?! За долю секунды Варька успела испугаться, подумать всё это – ну просто вихрь не облачённых в слова ощущений в голове – и успокоиться. Здесь правда не может быть чужого. Она оглянулась.
У неё в головах стоял Ванька. Конечно же Ванька – как же она сразу-то не догадалась?!
От  обнажённого тела пахло полынью.
В небе хорошо одной. Тешишь эдакую гордыню: вы ничего не понимаете и не умеете, вы бескрылы. А я – летаю. Я – свободна. Да, в небе очень хорошо одной. Но вдвоём лучше и в небе. Ведь в гордыне всегда есть что-то напускное. В глубине же души всегда хочется, чтоб тебя поняли, совсем поняли, до донышка. И руку протянули.
-Вставай, - повторил Ванька. И протянул Варьке руку. Она ухватилась за неё и вскочила.
-Пошли, - сказал Ванька.
-Куда? – глупо спросила Варька.
-В небо, - просто сказал Ванька.
В небе нет лжи. Они могли оказаться случайно вместе на Земле, но в небе нет и случайности. Если они вместе в небе, и им там так хорошо – вместе, это что-то да значит.
Это любовь? Ой, да хватит этих глупостей! Все давно знают, как обесценились и опошлились все главные слова. Ну так и не надо ничего говорить. Зачем? Просто им хорошо вместе. И надо элементарно помолчать.
Ведь можно же просто летать. Небо, гроза… Тут не надо пытаться что-то понять. Просто летать. Летать…
***
А в понедельник Ванька познакомился с Вероникой Ким. Той самой Вероникой Ким, которая год назад защитила диплом на гумфаке, а теперь можно было без кавычек сказать, что она местная телезвезда. Её передачи старались смотреть если и не все в городе, то во всяком случае большинство: это всегда было интересно, о чём бы она ни говорила, к тому же многих очаровала она сама – восточной своей прелестью.
Виктор с Варькой на кухне у Михеевых обсуждали пока не детали ещё, но стратегию будущего эксперимента, когда Ванька пришёл домой с гостьей, которую уже запросто звал Никой.
Ни одному мускулу на своём лице Варька дрогнуть не позволила. На что, собственно, она претендовала?! Да ни на что! Два дня, проведённых вдвоём – это, как в старом анекдоте, не повод для знакомства. Да и связь такую афишировать не станешь – дело, между прочим, подсудное, так что молчи, Варвара Павловна, да посапывай в две дырочки. Да, мускул-то на лице не дрогнул. Ни один. Справилась с собой, молодец! Но себе-то ведь врать не будешь, Варька, во всяком случае, привычки такой не имела. Так что себе Варька призналась, что ей больно. Очень. Но – они же с Виктором эксперимент обсуждают… Вот и обсуждали.
Но Ванька Веронику со всеми познакомил, отцу объяснил, что работать надо на работе, и быстренько организовал чаепитие. А Вероника была умница, и на Ваньку, кстати, смотрела без плотоядного вожделения, и Варька не то чтобы успокоилась, но в удовольствии пообщаться с интересным человеком отказывать себе не стала.
И с чего она вообще взяла, что Ванька ей принадлежит?! Скорее всего он из тех, у кого можно быть не шестнадцатой даже – сто шестнадцатой – и чувствовать себя королевой. Его добра и тепла на всех хватит. И ревновать его просто глупо – он в принципе не может принадлежать какой-то одной женщине. Этот праздник не для кого-то одного, одной, вернее – это праздник для всех.
Ночью Варька грызла угол подушки, а если откровенно, и слезами её намочила, глуша в ней всхлипы – не дай бог проснутся её Алексеи Павловичи – и стыдно будет, и… что она скажет им? А себе – что скажет? Почему ей так больно? Что значит для неё этот белобрысый мальчишка? Ведь он же действительно всего лишь мальчишка?
Но выходило, что-то значит-таки.
Чёрное – ночное и грозовое – небо. Ливень, в котором теряются, растворяясь, два обнажённых тела, пахнущих полынью… Что это было?..
«…Бог с тобой, опустись, повернись, зависни.
      Я готов. Ну давай, прикоснись ко мне».
Утром Ванька позвонил ей на работу. Ни отца его, ни Варькиного деда на месте в этот момент, естественно, не было. Ну да, конечно, у него же интуиция развита, не так прост, в пространства вхож…
-Варь, ты что, сердишься?
-Нет, что ты, - сердится-то она действительно не сердилась… А про всё остальное и разговора не было.
-Зря, Варь, честное слово.
-Да не сержусь я. – Варьке вдруг стало скучно. – Не за что. Никто ничего не сделал. Никто ничего никому не должен. У нас нет никаких обязательств друг перед другом.
-Ты хочешь сказать, что между нами совсем ничего нет? – с лёгкой печалью спросил, вернее, полуутвердительно сказал Ванька.
-Не знаю. И не хочу себе голову забивать. Я с тобой не ссорилась, не придумывай глупостей.
-Я с тобой тоже не ссорился.
-Ну и замечательно.
-Мне показалось, что я сделал тебе больно. Мне жаль. Но и виноватым я себя не чувствую.
-Оставь, - поморщилась Варька. – Я не из тех людей, которые любят обсуждать свои проблемы. Говорю же, всё нормально. Увидимся. Пока.
-Пока, - вздохнула трубка Ванькиным голосом.
Варька положила трубку и несколько секунд вопросительно смотрела на телефон, силясь понять, больно ей или уже нет. Выходило, что уже нет.
А потом она вернулась к попыткам вывода ключевой для эксперимента формулы. Это ведь не так-то просто – заслать в другую реальность макротело. Да, с микрочастицами получается, но у микрочастиц, считается, нет разума, нам они точно не расскажут, чем эта другая реальность отличается от нашей. Это рассказать может только человек. Варька знала уже, что ей предстоит не только работать над подготовкой эксперимента, но и участвовать в нём. Быть именно тем макротелом, которое попытаются забросить куда-то не сюда. Ей было страшно, но не оттого, что она может погибнуть. Она боялась, что тот мир, куда она попадёт, если всё получится, будет ещё страшнее того, что вокруг и стал уже привычным. Но, может, наоборот, всё изменится к лучшему?! Ведь сохранился же Академ, пусть с некоторыми оговорками, как островок духовности, ведь есть же люди, для которых деньги, престиж, положение – не всё и даже не главное, не всё ещё окончательно покатилось по фальшивым американским рельсам, не во всех душах, если пользоваться музыкальными терминами, попса победила рок?! Но Варька сама отлично знала, как трудно оставаться неравнодушной, когда такая страшная, подлая жизнь вокруг, что не думать о страшном – это уже на уровне рефлекса безусловного, защитной реакции, иначе запросто свихнёшься, «с глузду съедешь», как дед говорит. А не думать – не первый ли это шаг к равнодушию? Да, конечно, она никогда не откажет в помощи тому, кому может помочь. Но не всем же может. Она же не изводится от этого постоянно…
А свобода… Чтобы достичь её, надо отречься от всего. От любви в первую очередь. Стать одиноким и равнодушным. Про всё сказать «ну что ж…». Этакая печальная, сломленная свобода. 
Хотя, наверное, есть и другая свобода – свобода оставаться самим собой, слушать всегда своё сердце, чтобы лишь любовь, а не чувство долга побуждала искренне делать добро так, чтобы людям не противно и не обидно было твоим добром воспользоваться.
Хватит ли у Варьки сил выбрать именно такую свободу?
Эти мысли копошились где-то на периферии сознания, не мешая работе. Варька всё-таки вывела эту чёртову формулу, теперь они с дедом и Виктором просчитывали на компьютере, что она может дать статистически. Получалась интересная картина: скорее всего отклонения будут минимальными, если вообще будут, но «хвосты распределения» будут такими, что и вероятность отклонений существенных исчезающее малой тоже не будет. Что это значит? Никто пока не знал этого, и чтобы хоть что-то прогнозировать, надо было вывести еще несколько формул, каждая из которых, возможно, повлечёт необходимость вывода ещё косого десятка. Но никто и не надеялся начинать эксперимент раньше, чем через несколько лет. Определённый прогресс есть уже, и хорошо.
Мысли на стыке натурфилософии (А это нормально, если релятивистский эффект, который должен стать причиной эффекта квантового, отбросит Варьку на несколько лет вперёд? это страшно? это возможно осознать?) и философии гуманитарной (вопрос «что такое хорошо и что такое плохо», поди, не Маяковский придумал, а уж отвечает на него в любом случае каждый сам) не оставили Варьку и дома. Ей хотелось побыть одной, и она отправила-таки своих Алексеев Павловичей в кино на две серии. Она поставила на полную громкость не успевший ещё стать привычным «Ураган» и легла. Впрочем, мыслей уже не осталось – одни эмоции, удвоенные, удесятерёные музыкой. Одиночество, тоска – но и сладость этих одиночества, тоски, когда всё враздрызг, горечь и боль полной грудью – это жизнь. «Не отбрасывая тени, мы на облаке живём…». Ей вдруг стало так жаль маленьких бесприютных героев «Легиона» - тех, кого считают бесами, силами зла. Они не выбирали своей дороги, да и знают ли они, где добро и где зло? И знает ли это вообще хоть кто-нибудь? Не в мелочах, где ориентироваться просто, а – глобально? Сердце подскажет… Но разные есть сердца… Наговорят, пожалуй… Она смахнула навернувшуюся слезу. Героев песни пожалеть – чего же проще. Поможет ли это в жизни кому-нибудь? А ей – поможет ли быть терпимее и милосерднее – в жизни, где не всё так красиво и понятно, как в песне. Вопросов, да и то неясных, запутанных, ускользающих, было явно больше, чем ответов…
«Па-ра-ру-ра, пам-па-ру-ра!
  Дорога в Ад под парусом!
  Дорога в Ад! Пой, ветер, нам!
  Гори, душа, под парусом!»
Недавно Алёшка сказал ей:
-Мам, ты неправильно поёшь. Там нет «под парусом», просто «пам-па-ру-рам».
-Древние говорили: если бы бога не было, его следовало бы придумать. У них не было, у меня есть. Кто мне запретит петь так, как лучше? Ты, что ли?
Алёшка согласился неожиданно быстро и теперь сам пел «Ураган» только так же, как и мать.
Видимо, она совсем ушла в музыку (чем не «другой мир»!) – звонок надрывался без перерыва – нажали на него пальцем и не отпускали. Варька вскочила с дивана и побежала открывать.
Это был соседский Мишка.
-Музыку врубила на всю катушку и спать легла? Мама тебе Пелевина передать просила.
-Заходи, - пригласила Варька. Она взяла у Мишки книгу и отнесла её на место. – Не спала я. Просто вывела наконец сегодня формулу, сидела, думала, что же из этого получится. Классно, знаешь, под музыку.
-Муть это всё, - сказал Мишка. – Все эти формулы. Крупные чудеса у вас всё равно не получатся, а для мелких и не надо ничего, так всё запросто выходит.
Чёрное небо, ночное и грозовое, снова встало  у Варьки перед глазами. Но что мог об этом знать двенадцатилетний Мишка?! 
-Ну тебя, отстань, - сказала она.
-Не веришь? – возмутился Мишка.
-Тебе – не верю. Маленький ещё, - отмахнулась Варька.
-Ну-ка дай руку, - властно сказал Мишка. – И глаза закрой.
-Отстань, говорю.
-Дай, я сказал.
 И она дала руку – такая сила была – всегда, а сейчас особенно – в Мишке, что спорить с ним не то что не было сил, а просто не хотелось. И глаза закрыла.
Стало вдруг жарко, и было ощущение, что исчез с её плеч домашний халатик, и яркий свет пробился сквозь веки, и слышен стал шум голосов и рокот прибоя. И запахло морем. Подкосились ноги, и ничего не осталось, как сесть. На песок.
Варька распахнула глаза.
Они были на морском пляже, сияло весёлое горячее солнце, плескалось море, орали чайки, гомонила толпа. Варька оглядела себя. На ней был её привычный старенький купальник. Она подняла глаза на Мишку. Он стоял над ней, смотрел на неё и смеялся – загорелый, белозубый, мускулистый, оскорбительно для здравого смысла синеглазый. Перехватило дыхание, зашлось сердце, и матка, как говорила Варька в таких случаях, «в узел завязалась». Что это с Вами, Варвара Павловна, осадила она себя и прикрыла глаза – не надо глядеть на этот соблазн! Что это Вас на малолеток потянуло?! Стыдно, Варвара Павловна, стыдно! Он же на месяц младше Алёшки! Надо держать себя в руках! 
Она вогнала в обычный ритм дыхание и пульс и сказала:
-Ну ты даёшь! Не думала, что ты умеешь. И где это мы?
-В бухте Фёдорова. Во Владивостоке.
-А обратно как?
-Запросто, - опять рассмеялся Мишка. – Так же. Так что не спорь больше со мной. Сокол – птица хищная.
-Вот уж к птице соколу твоя фамилия никакого отношения не имеет. Сокольские – это пошло от польских евреев. А слово это относится к тем Соколам, которые были спортивным движением в Польше.
-Дело-то не в фамилии, - уязвлено сказал этот дьяволёнок Мишка. – Я Сокол не потому, что Сокольский.
-А почему? – примирительно спросила Варька.
-Надо будет – узнаешь. Нет – значит нет. Пошли окунёмся.
Из пыльного, не успевшего ещё отогреться в осторожном сибирском лете Новосибирска перенестись на горячий Владивостокский пляж – это действительно чудо. Не потому, что так не бывает. Потому чудо, что это запредельно здорово – море, солнце. Мишка. Ой, что это опять я?! Море, солнце. И можно плыть, плыть, плыть… И хоть на короткое время выкинуть всё из головы…   
-А хочешь, вообще в такое место подадимся, какого совсем нет? – спросил Мишка, когда ему наконец надоело плавать. Надоесть-то, конечно, не может, но устали они. И вот опять стоял он над ней – капли морской воды на бронзовой, почему-то уже загорелой коже – и искушал чудесами.
 -Хочу, - сказала Варька. Похоже, Мишка мог больше не только чем она могла предположить, но и больше, чем она сама этим владела. – А как это?      
-Запросто. На автобус можно подняться. Или можно пешком.
-Пешком, - кивнула Варька.
-Пешком лучше, - согласился Мишка. – Пошли. – Он уже впрыгнул в джинсы. Варька тоже натянула шорты и майку. И они пошли.
…Варька во Владивостоке не была никогда, и аура этого хотя и несчастного, но не утратившего ещё окончательно прелесть города произвела на неё достаточно сильное впечатление. Как же я сама никогда сюда не догадывалась выбраться, думала она. Впрочем, разве можно о таком – догадаться?!
И всё же город страдал. Не только он, но он – сильнее других. И вдруг это кончилось, оборвалось, страдание уступило место покою и празднику. Это реальный город начал трансформироваться в сказочный, и чуткая Варька не могла этого не заметить. Она вопросительно глянула на Мишку. Мишка утвердительно кивнул.
…Они остановились перед стоящим между двумя четырёхэтажными домами – как «Улыбка» в Академе, которую все «Ухмылкой» называют – одноэтажным маленьким кафе. Вывеска уверяла Варьку в том, что кафе называется «Трансильвания». Странно, однако… Но здорово.
Внутри было почти как в «Улыбке» - не ко времени она помянута – пошлая раздача с подносами, но хоть народу никого, и есть креветки и минералка. Варька размечталась было о пиве, но решила, что при Мишке неудобно, да пива и не было. Зато включилось видео – видимо, в отсутствие посетителей электричество – Владивосток всё-таки, хоть и полусказочный! – зря не тратили – концертная запись «Урагана». С одной стороны, нехорошо жевать под любимую музыку… Но ведь она идёт лейтмотивом через всю жизнь… Вся жизнь – под любимую музыку, а без пищи человек обходиться не научился ещё. Естественное, говорят, не безобразно.
Варька знала: ей открылось, поняла она далеко не всё из того, что в принципе может быть понятым и открытым. Откроется ли остальное? Да кто ж его знает?! 
Ей было хорошо, очень хорошо, хотя и очень больно – предвиделся не покой, а наоборот, какой-то, может, очень грустный, переворот, но она этого хотела. Больной мир любишь ещё сильнее, а когда любишь – чувствуешь, что живёшь. Вот жить-то Варьке и хотелось всегда полной грудью. Сейчас – особенно. И быть счастливой не благодаря, а вопреки всему.
«…Серым оно будет.
      Раньше можно было
      просто улыбаться». 
Неожиданно вокруг потемнело, музыка стала оглушительной – и оборвалась вдруг, пространство стало похожим на внутренность гигантской гитары – и втянуло в себя.
Варька очнулась на диване. В коридоре слышались голоса вернувшихся из кино деда и сына. Мишки в квартире не было, конечно. Кассета давно кончилась, и сработал автостоп.
…Приснилось? Или было всё-таки?
***
А через месяц выяснилось, что Вероника беременна. Ванька рвал и метал.
Родители его пока ничего не знали. Но это – пока. Ни прятаться в кусты, ни рассматривать абортный вариант Ванька не собирался. Хотя Вероника говорила, что она взрослая и самостоятельная, ребёнка хочет, и нет у неё желания ни подставлять Ваньку, ни отвечать за него, несовершеннолетнего, юридически. Сама справится. Однако Ванька почувствовал уже, видно, себя отцом и собирался им быть, а не в кустах отсиживаться. Хотя и трусил отчаянно.
…Родителям так и не суждено было что-то узнать…
Варька в последнее время старалась побольше общаться с Ванькой – разве это слабость его, если ему нужны совет и поддержка?! Нет, конечно!.. Вот и в ту субботу зашла. Вроде к Виктору, но и – Ваньку проведать.
-Салют! Отец дома?
-Не-а. Они все на даче, в понедельник утром только вернутся. А ты чего хотела?
-Д-да так… Идейка опять одна, полуфизическая-полуфилософская. По поводу эксперимента. Ну ладно тогда. Обидно, конечно. Если не обсудить сразу, потом может показаться неважным, а вдруг – зря. Ну да мелочи. Ладно, пошла я…
-Ну вот, пошла… Твои-то дома, что ли?
-Нет, тоже на даче.
-Ясное дело. Сейчас все на даче. Это мы с тобой не огородники. Вот и остались одни. Сам бог велел вместе перекантоваться. Не уходи, а?
Варька затопталась на пороге: какая-то беззащитность померещилась ей на миг в Ваньке, но он тут же стал обычным – решительным и улыбчивым:
-Заходи давай.
Варька захлопнула дверь и пошла в Ванькину комнату. Ванька остался в дверях.
Стоит. Смотрит. Да что с ним?!
-Вань, что с тобой сегодня? Одиночество не в масть? Ну так надо было тоже на дачу.
-Не бери в голову, - улыбнулся Ванька. – Ты пришла – вот и нет уже никакого одиночества. Смотри, у меня «Ураган» на видео.
-Интересно, - сказала Варька. – Мне перепишешь. Но звал-то ты меня – за этим разве? 
-Перепишу. Давай кофе будем пить. Или водку?
-Слушай, мальчик… Насчёт водки-то. Тебе лет – сколько, а? – напомнила Варька.
-Шестнадцать.
И опять смотрит. Чего смотрит? И Варька тоже смотрела на него, находя всё больше сходства между ним и матерью его, осторожной Ольгой Львовной. Внешнего, конечно. Осторожностью тут и не пахнет... Вообще у Ваньки характер отцовский – душа нараспашку, всё для всех всегда сделает, если только приступ вредности не накатит или упрямства. А вот просить никогда ни о чём не станет. Скажет «я хочу» – а дальше уж дело окружающих, помочь или нет. Обычно помогают. 
А лицом – в мать… Тонкие, правильные, хотя, пожалуй, по-женски мелковатые черты. Белокурая бестия, но не по-арийски, а – настоящий русский Ванька, угадали родители с именем. И зелёные, в пол-лица, глазищи – в чёрных ресницах под тёмными бровями. Красивый парень…
Варька и себе бы не смогла объяснить, что ей – на уровне рефлексов – не нравится в Ольге Львовне. Если для женщины на свете главное – семья, муж, дети – то что в этом плохого?! Не дано Варьке этого почувствовать, но теоретически-то понять можно?! Ан не получается. Варьке казалось, что ради своих соседка готова обидеть посторонних, но это ведь – всего лишь впечатления… Интуиция. И интуиция же подсказывала Варьке, что её чувство взаимно. Благополучные семейные женщины всегда боятся за своё благополучие, и особенно опасными кажутся им такие, как Варька, для которых семейный очаг, увы, не свят.
Ванька прервал Варькины раздумья:
-Чего ты так смотришь?
-Вот как? Я, оказывается, смотрю?.. А мне показалось, что это ты смотришь. А может, нам правда?..
-Что правда?
-Ну, водки выпить.
-Не-а, - сказал Ванька.
-Что так? – осведомилась Варвара.
-Не хочу. Да и ты не хочешь.
-Вань, да что с тобой сегодня?!
-У Ники выкидыш. Двойней.
-Вань, ты держись давай…
-Я в порядке… только всё. Больше не будем, ага? Сказал, чтоб больше не спрашивала. – Ванька сел на диван, всё так же глядя на Варьку. Смотрит, подумала она, словно защиты ищет. Да нет, не защиты, он сам сильный, но он не хочет быть сейчас один, а с Вероникой их случившееся, видать, очень друг от друга отодвинуло. Может, он сейчас даже боится одиночества: он сильный человек, поэтому может позволить себе роскошь быть самим собой и бояться, если вдруг ему страшно. Варька села рядом с Ванькой на диван и протянула ему раскрытую ладонь. Он вложил свою ладонь в её. Она придвинулась ближе, другой рукой погладила его по голове. Он провёл свободной рукой по её лицу:
-Люби меня. Пожалуйста…
Вот так вот – «пожалуйста»…
-Это в каком это смысле? В эмоциональном или в физическом?
-Во всех.
Она прижала его к себе и ласково поцеловала. Сейчас всё было не так, как в первые дни знакомства, сейчас в Варькином отношении было больше материнского, и Ванька не был уже таким беззаботным, как тогда. Но тогда они спокойно могли обойтись друг без друга, хотя им и было хорошо вместе, а сейчас – уже не могли. И Варька забыла, что ей тридцать, да и вообще всё на свете забыла…
…В конце августа,  когда теоретические выкладки опять завели в какие-то непонятные дебри, и пора было просто отвлечься, Виктор сказал Варьке:
-Не надо быть такой доверчивой. Не поймут.
С Виктором в кошки-мышки играть было глупо и подло.
-Ты тоже осуждаешь? – спросила напрямую Варька.
-Да вот я-то как раз нет. Я тебя очень хорошо понял и знаю, что ты счастья очень даже заслуживаешь. Я для тебя его, как для родной, хочу. Я совсем не считаю, что женщина с ребёнком и намного старше – это плохо. Это создаёт какие-то проблемы, но от каких-то и избавляет. Я знаю, какой ты человек. Если у Ваньки это серьёзно, ему с тобой будет хорошо. Но за это «хорошо» борьба будет нелёгкая. Многие вас осудят, особенно, конечно, тебя. И мать наша в первую очередь. И постарайся её понять. Она всего лишь против того, что идёт вразрез с общепринятыми понятиями, и она по-своему права. Таких вещей она никогда не поймёт. А ты должна быть великодушной. Будешь счастливой – постарайся, чтоб людям твоё счастье не горе несло, а тоже счастье. Ты же мудрая, ты сможешь.
Никогда Варька не задумывалась, что кому-то может быть плохо оттого, что ей хорошо. Но ведь она не на необитаемой планете живёт. У неё семья, у Ваньки семья… Может, пора прекратить всё, подумала Варька и поняла: невозможно. Поздно.
-Что же делать? – спросила Варька.
-Ты его любишь?
-Да… Наверно, да.
-Тогда будь умнее. У всех на виду глазами не сияйте. А то не только я всё пойму. Пойми, я не врать учу. Просто не надо людей дураками считать и назло им делать. Со временем всё утрясётся. Если будет чему утрясаться.
-В смысле? – не поняла Варька. – Как это – «если будет»? А куда денется?
-Рассосётся, - вздохнул Виктор. – Ты ещё большее дитя, чем Ванька, честное слово. Ты уверена, что это вечная любовь? Непоколебимая? Что ей ничто, никакие испытания не страшны?
-Ну… - замялась Варвара.
-«Агату» слушаешь, - вздохнул Виктор. - …«Вечная любовь»…
-«Слепое знамя дураков»? Ты об этом?
-Да, к сожалению… Не вешай носа. Разберётесь со временем, что и как, глядишь, и правда бывает что-то типа вечной любви… Или не бывает…
***
К сентябрю решилось, что трое молодых Михеевых пойдут в ту же самую английскую школу, Ванька – в одиннадцатый, где учился Лёшка Сокольский, Лиза – в седьмой, вместе с Варькиным Алёшкой и с Мишкой, только у Пашки не нашлось пока знакомых среди будущих одноклассников, но ему вполне хватало общества Мишки и Алёшки. Лиза же с ними близко не контактировала, ей, хотя особенно и не вникала, казалось, что они маленькие и глупые, и общество Лёшки устраивало её больше. Лёшка был спокойный, заботливый, хотя и нерешительный, и поныть любил, во всём плохую сторону найти. Впрочем, друга в нём Лиза и не искала, есть с кем проводить время, и ладно. В выборе же близких друзей она была предельно осторожна. Но к близкой дружбе не стремился и Лёшка – умна, есть о чём поговорить, опять же на гитаре играет, Высоцкого знает хорошо, так чего же больше.
Только вот однажды зашёл к Лёшке одноклассник Митька, из Москвы только что вернулся, впечатлениями поделиться. Лёшка слушать умеет замечательно. Тоже не особенно близкие друзья, да особенно близких у Лёшки и не было, но с Лёшкой хорошо, если отношения ни к чему не обязывают. Он и с Ванькой-то особо близко не сходился, так, нормальные добрососедские отношения. Лёшка Митьку с Ванькой познакомил, всё-таки одноклассники будущие. И с Лизой заодно.
И проскочила искра. Люди вокруг видели всё ту же наглухо закрытую, никого в свой мир не пускающую, гордую и осторожную, скрытную и необщительную Лизу, всё того же Митьку, который легко вступал в поверхностные контакты, но углублять их не торопился. Они же увидели друг в друге то, что так тщательно прятали от окружающих – и открылись друг другу. Они не пытались разобраться, откуда у них эта уверенность друг в друге, она была, и всё тут. А вот от окружающего мира они отгородились ещё плотнее, словно оболочки свои объединили.
Однако и ещё одного человека пустил Митька в свой тщательно охраняемый внутренний мир. И через Митьку познакомился Виктор с пацанятами, с которыми проводил теперь своё свободное время. Вот ведь в ком педагог пропадал! Не в ущерб своим детям – они тоже с ним были всегда. Виктор рассказывал ребятам про эксперимент, а они, глядишь, и идейку какую философскую подкинут. Ну, конечно, гитара, песни, группы, правда, так и не собрали, но на балконе пели по вечерам постоянно. Вокруг лес – кому мешают?!
Но больше всех, больше собственных детей даже, привязался к Виктору будущий зять (тут вопрос был решён окончательно, никому и в голову не приходило сомневаться, что Митька с Лизой поженятся, едва ей исполнится восемнадцать). К Виктору Митька был привязан больше даже, чем к Лизе. Впервые в неприкаянной Митькиной жизни появился человек, которому мальчишка был интересен со всеми своими проблемами, со своими не слишком традиционными взглядами на жизнь – такой, словом, как он есть. Виктор вообще ко всем относился с искренним, неподдельным интересом, просто Митьке, у которого родители вечно были заняты своими проблемами, выяснением своих отношений – не до сына – это было нужнее, чем другим. Для других – одна из радостей, для Митьки, считай, единственная.
…Осень, и всегда-то очень красивая в Академе, в этом году была красива необыкновенно, сказочно, запредельно. Чем синее, прозрачнее, безоблачнее было небо, чем ярче светило остывающее осеннее солнце, чем многоцветнее разливалась радуга красок – тем ощутимее делалась Варькина тоска. Она становилась уже физической болью, вязкая эта тоска от красивого такого умирания природы, что Варьке казалось: если не пойдёт дождь, она сойдёт с ума.
Не радовало ничего: ни напечатанный наконец в «Сибирских огнях» Варькин «Монолог неудачника», ни ненавязчивая, но надёжная Ванькина забота (всё равно Ольга Львовна и на мужа с его мальчишечьей компанией косится, и на сына – что это он так Варьку обихаживает…), ни то, что теоретическая разработка будущего эксперимента идёт успешнее, чем можно было предположить даже со всей смелостью.
Варька хотела дождя…
«В чистом поле дожди косые.
  Эх, нищета, за душой ни копья.
  Я не знал, где я, где Россия
  и куда же я без нея».
Это была прекрасная и страшная музыка. Она сулила возможность неимоверного взлёта человеческого духа, но она и не обманывала, прямо и честно говоря, что, идя дорогой взлёта, душу изорвёшь в лоскуты, и не кто-то будет делать больно тебе, а ты сам.
Обычно у Варьки не хватало мужества слушать песни Саши Башлачёва (а какое невероятное мужество, думала она, нужно было, чтобы эти песни писать и петь…), но сейчас они были с ней всё время.
 Она уже и не хотела уходить от тоски. Так, на грани сумасшествия, лучше работает голова. Жаль только, что чем лучше знаешь, как надо жить, тем это хуже получается, чем больше знаешь о доброте, тем больше теряется доброты искренней, интуитивной. Но все когда-то поставленные ею перед собой вопросы находили свои ответы, система мира становилась чёткой, окончательно построенной, и Варьке хотелось написать роман о том, что она выстрадала и поняла, чему научили её эти песни. Нет, её герой не должен был быть так уж похож на Сашу, и случится в романе должно было совсем не то, что было с Сашей, но… Это всё же было о нём...      
Варька закрывала глаза и видела…
Метель…
И сквозь метель идёт парень. В длинных светлых волосах запутываются большие хлопья влажного снега. Запутываются и не тают.
Метель на всей Земле. А он – такой маленький.
Кожаная куртка. Колокольчики на шее.
Огромные серые глаза – свинец? ртуть? – могильно тяжелы.
Идёт. Куда?
Гений для всех не понятен никому. Для питерцев остался свердловчанином, для свердловчан стал уже питерцем.
Признан всеми и не понят никем. И – забыт. Чтобы помнить – надо понимать. А кто захочет понять, если для этого надо ежесекундно сдирать с себя кожу?! Да и надо ли это – понимать, помнить?.. Бог весть…
И – одинок…
Его зовут Саша.
Хотя – уже никак не зовут. Некому звать – он один в этом мире. Он – и эта мокрая метель, залепившая волосы нетающим снегом.
И он идёт, идёт. Теперь ему уже всегда так идти…
«…И пусть сырая метель
      мягко стелет постель,
      и земля грязным пухом
      облепит  лицо…»
***
Осенняя гроза разворачивала фронт неторопливо и величественно. Летняя суета была здесь неуместна. Они уже не выбегали из подъезда, а неторопливо, степенно даже, вышли, держась за руки и сосредоточенно глядя в серое осеннее небо, озаряемое вспышками молний.
А в автобусе на Ключи были молчаливые пассажиры в мокрых плащах и с мокрыми зонтами. И люк в потолке открыть никто не решался. Холодно.
…-Холодно, - сказал Ванька. – Холодно раздеваться. Зря приехали.
-Ничего, - утешила Варька. – Оставим тела на Земле. И раздеваться не нужно. – И они соединились в поцелуе, отделяющем души от тел.
Разве можно не быть счастливыми, если есть грозовое небо, страшное и прекрасное, и оно твоё, и можно летать в нём, и в тучах, и выше, и ещё выше, там, где Луна, и Солнце, и звёзды.
«Полная Луна. Я там был до рожденья.
  Я летал, я знал… Да не найти слов.
  Ты всё забрала, я не вижу спасенья.
  Ты пришла, и на этот раз я твой улов».
Вся Вселенная принадлежала им безраздельно. Да, многие люди кроме них любили друг друга, и у всех была целая Вселенная, но – у каждого своя, никто не мешал друг другу.
А в октябре к Ваньке опять стала захаживать всё ещё печальная, но уже успокоившаяся Вероника. И Ванька был откровенно рад.
Конечно, неродившиеся двойняшки навсегда встали между ними. Но что значит «между»? И отрезок, соединяющий две точки, лежит между ними, и прямая, разводящая их по разным полуплоскостям. Неродившиеся дети и разъединяют, и связывают навечно.
Варька избегала выяснять отношения, зачем это, пусть будет, что будет, и Ваньки не сторонилась, но единство их рушилось.
Конечно, совсем одна она не осталась, у неё семья, и родители в последнее время стали писать чаще (Или это она начала, а они за ней вслед?), а Егор с племянниками даже на Новый год приехать обещал (приедет ли…), и Виктор постоянно был рядом, пытаясь объяснить ей простые, казалось бы, вещи, которые, однако, надо принять не головой, а душой.
Но ведь одиночество определяется не количеством людей вокруг… Если на душе холодно…
Варька так и не узнала по сей день, что было в ту осень между Ванькой и Вероникой, но от неё, от Варьки, Ванька то отодвигался и отчуждался, то наоборот, вёл себя так, словно она – единственный близкий ему человек. И тогда особенно жаркой и болезненной была их любовь, точно кто отбирал её у них. А ведь сам и отбирал…
Варька с головой погружалась в работу, и результаты её подстёгивали работу многих других, что удивляло даже деда-завлаба. Похоже было, что где-то следующей осенью эксперимент можно будет уже проводить. Ну не следующей, так через одну, если учесть, что кроме теории надо ещё и материальную базу создать, а это сейчас ой как непросто.
Егор приехал-таки, привёз мальчишек своих на зимние каникулы.
«Томск-Бийск» - это вам не «Россия», чёткостью особой движения не балует, Варька с дедом и сыном намёрзлись на вокзале, стояли злые, ругались – Варька хотела мужчин своих домой отправить, простынут ещё, те не соглашались, тут-то наконец поезд и прибыл, искали вагон, ошиблись, конечно, ещё больше разругались, и ругались бы ещё, если на Варьку нашло, не так-то легко её остановить, но Егор с сыновьями появились из какого-то совсем неожиданного вагона. Дед не видел внука и правнуков с бабушкиных похорон, Варька же ездила к родителям полтора года назад. Егор практически не изменился, мальчишки подросли только. Ну так ведь вот и Алёшка растёт. Серёжка и Егор-младший были похожими, но не одинаковыми, и характерами похожими, только Серёжка совсем уж простодушный, Егор не то чтобы похитрее, но малость попрактичнее. Оба весёлые, общительные, они как-то сразу завертели чересчур серьёзного, словно носящего в себе какую-то постоянную, хотя и самому непонятную, печаль, двоюродного брата, и он как-то оттаял, стал не таким уж и взрослым (а он ведь всего на три месяца-то и старше братьев), а тоже самозабвенно дурачился. И дед словно помолодел. Да и Варька почувствовала, что все печали в ближайшие две недели неактуальны.
Была суета с поисками по знакомым целых трёх раскладушек, расстановкой их в тесной двухкомнатной хрущёвке, пирогами, шампанским, соседями, синтетической (в Академе природу берегут) ёлочкой, обильно политой хвойным экстрактом. Но это была радостная суета, радостные хлопоты.
          Егор, учитель литературы в родном Бийске, поэтому надо бы – Егор Павлович, но да ладно, не здесь и не сейчас, был не то что похож на Виктора, просто тех же принципов в общении с людьми, и с детьми тоже, придерживался. И с Виктором они быстро нашли общий язык, и молодёжь соседская к нему потянулась, не от Виктора, а просто вместе всем хорошо, особенно в каникулы. Даже снежная королева Лизка потянулась. А Лёшка Сокольский вообще прилип.
Были у Лёшки проблемы психологического плана: склонность к рефлексии, к сомнениям во всём, в себе в первую очередь, даже там, где ни к чему это вовсе. В результате трудно ему было быстро принимать решения, и это не проходило незамеченным, авторитета среди мальчишек не прибавляло, что ещё больше выбивало Лёшку из колеи. Он сам не знал, чего хочет – то ли душевного комфорта, то ли успеха в общении с людьми. Может быть, беда его была не в том даже, что он считал себя умнее других, а в том, что других глупее себя. А этого люди не прощают. К тому же бывал Лёшка в своей рефлексии частенько эгоистичен, а это тоже не лучший способ жить в гармонии с окружающими. Даже брат-победитель (а мир сам счастливо ложился к Мишкиным ногам), словно и не было четырёх лет разницы, смотрел на старшего брата не то что как на недоумка, но как на неудачника – это точно – с немного высокомерной снисходительностью. В конфликтах школьных был всегда на стороне брата, а вот сам, случалось, покрикивал и осмеивал.
Так что в эти две недели, возвращаясь с работы, Варька и Алексей Павлович заставали Алёшку с двоюродными братьями катающимися с горки, Егор же вёл на кухне с Лёшкой нескончаемые беседы. И видно было, что Егору с Лёшкой интересно. И Варька стала тоже к Лёшке приглядываться, сперва любопытно стало, что же такое брат её в нём увидел, а потом сама почувствовала, что есть что-то таинственное и привлекательное в его ещё не до конца нашедшей себя личности, в ясных и ласковых голубых глазах. Сверкнула как-то в мозгу мысль: вхож в астрал.
И решила проверить.
Как-то Егор ушёл, а Лёшка остался помогать Варваре готовить ужин, и она замурлыкала себе под нос то, что казалось ей чуть ли не паролем, по которому свои узнают своих. Может, это и не пароль никакой, но вдруг… Вдруг поймёт?
-«Отличная ночь
    для смерти и зла…»
-«На тебя роняет слёзы
    небо, а на небе звёзды…» - подхватил Лёшка и вдруг спросил: - Ты просто так или?..
  -Или, - почти зло брякнула Варвара. И тут же осадила себя – чего осерчала?! Ведь понял же!
-Была в «Трансильвании»?
-Была. И ты, да?
Лёшка кивнул:
-Да.
-Хочешь сейчас? – спросила она. Лёшка опять кивнул. Она взяла его за руку:
-Закрой глаза. Да сядь ты сперва за стол. Теперь закрывай. Дай руку. – И сама села.
Открыв глаза, они обнаружили себя сидящими за столиком маленького кафе. За большими окнами с круглым верхом, завешенными цветным тюлем, было темно, где-то близко ворочалось не слишком спокойное зимнее море. Почти темно было и в кафе, лишь за стойкой горела лампочка. На столе же были лишь свечи – их пламя отражалось в глазах юного Варькиного кавалера, и что-то болезненно прекрасное, астральное, как показалось Варьке (но скорее всего – всё же именно показалось…), нездешнее было во всём Лёшкином облике. С удивлением отметила Варька про себя, что оба они изысканно, красиво одеты. 
На столе же кроме свеч в ведёрке со льдом обнаружилась теперь бутылка шампанского, коньяк в графине, красивейшие рюмки и бокалы и довольно много всяких экзотических сладостей.
Как любят говорить в рекламе, «романтический ужин при свечах»… Конечно, чудесным образом, каким они здесь оказались, можно было достичь и чего-нибудь поинтереснее, почудеснее, в конце концов. Но зачем-то, значит, было им это надо… Зачем-то их тянуло обоих в «Трансильванию»…
А по видео совсем не похожий на себя, как-то даже величественно красивый Вадим Самойлов, худой, с волосами до середины спины, пел какую-то незнакомую, печальную и тоже очень красивую песню:
«…Тысячелетний страх колени преклонит…»
Конечно, ничего между Лёшкой и Варькой не произошло раньше да и сейчас не особенно происходило, ну красиво, ну хорошо им сейчас вместе, но – ничего особенного.
Хорошо сейчас, а дальше – будь что будет.
Сладости опять же. И шампанское.
А потом они вышли к близкому морю, и носились над головой чайки, кричали оглашенно, и падал снег, и таял, и капли под полной Луной сверкали в волосах.
В кафе вернуться просто, но не оставаться же в сказке насовсем, есть своя ежедневная жизнь, которую никуда не денешь, да и не сказка это пока, так, мысль о том, что сказку можно придумать, но пока не придумали.
  Однако – вернулись в кафе и продолжили такой хороший вечер. А потом всё же надо было домой, и достаточно было выпить коньяку, чтобы свернулось в спираль пространство, и они снова сидели за столом, держась за руки, но стол этот стоял у Варьки на кухне, в Новосибирске, и ужин спокойно варился на плите.
…Приезд Егора с сыновьями так здорово встряхнул и оживил бытиё Терешковой, сорок восемь, что Алексей Павлович ко времени отъезда внука быстренько оформил отпуск и поехал в Бийск к сыну и его семье.
И Пашка, Алёшкин отец, осмелел, общался теперь с Варькой не только на перекурах в ИЯФе, а с сыном – не только когда Алёшка сам соизволит к нему прийти. Пашка зачастил к Варьке, и ведь не происходило ничего особо-то, ну – общались, ну – спали иногда, не так уж и часто, да только были пару раз встречены (можно сказать – застигнуты) на лестнице этим дьяволёнком Мишкой. И Мишка как-то нехорошо хмыкнул, и раз, и другой – и что-то про себя касательно Варьки отметил. Мишка промахов не прощал, даже если это промахом и было лишь с его точки зрения.
Вернулся дед, и Варька с облегчением поняла, что устала быть главой семьи. Пусть всё наконец вернётся в обычную колею!
Варька с радостью почувствовала, что может ничего больше не решать, просто работать, просто быть матерью. Просто писать свой роман. Она знала уже, что случится с его героем. А роман она назвала «Могила Неизвестного матроса».
А о таких глупостях, как любовь, она думать больше не хотела. Есть просто человеческая любовь, и отношения мужчины и женщины к этому никак не причастны. Она, во всяком случае, в эти игры больше не играет.
Тем более что у Ваньки с Вероникой отношения, кажется, налаживались… Ну да она-то, Варька, при чём тут? Обманывала ли она себя, когда думала, что ей не больно, что спокойна она? Кто ж знает, если она сама не знала. Махнула на всё рукой. А, ладно…
***
Суеты перед выпускным было предостаточно, и больше всего вносили её Лёшкины родители, оба в сто тридцатой школе физкультуру преподававшие. А чего было суетиться?! Всё нормально было. И оба выпускника были красивые, нарядные, и вообще не о чем было беспокоиться.
Варька на выпускной не пошла, хотя Ванька и приглашал, сочла, что нелепо это будет, и либо кто-нибудь догадается об их отношениях, про которые ей лично неизвестно, есть они или кончились (и тогда что? скандал?), либо она будет чувствовать себя глупо, ну просто неизвестно кем. К тому же ей-то уж ясно было, что всё в конечном итоге выльется в грандиозную, как это всегда и бывает, пьянку, когда все прячутся по углам и неизвестно что неизвестно с чем мешают, со всеми вытекающими, вернее, извергающимися, последствиями.
Не было, жаль, грозы, но всего ночь оставалась до полнолуния, огромная, хищная, оранжевая Луна заснуть всё равно не даст, да и в любом случае не может она успокоиться и расслабиться, все мысли вокруг выпускного вертятся.
«…Полная Луна. На душе так тошно.
      Не могу закурить – боюсь врубить свет.
      Я чувствую тебя, даже лёжа под кошкой…»
Варька поехала опять в сторону Ключей.
Ночь была какая-то зловещая, тёмно-зелёная, шумно кричали, возились, колдовали ночные птицы, шумел ветер.
«…Собаки мычат, коровы лают. 
       Да черти с рогами. Ад – вылитый хлев…»
Варька надеялась на тревожный полёт, но – не получилось. Варька бросилась в траву. И проснулась утром в своей постели.
А часов около десяти к ней пришёл Мишка.
-Лёшка, придурок, там чуть ли не помирать собрался. Придумал тоже, это только у него на такое ума хватило, водку шампанским запивать, молодец. Пойди уж, утешь, а то у него сейчас мозги из ушей, похоже, полезут.
-А родителей, часом, нет? – спросила Варька.
-Нету, - ответил Мишка. – Взрослые все по субботам на дачах. Кроме тебя, почему-то. Я тоже сейчас уйду. Иди спасай моего братца, он мне ещё пригодится.
Да уж… Зрелище Лёшка собой являл, как говорил ослик Иа, «душераздирающее», вид имел бледный и жалкий. Кое-как переодевшись, валялся на диване. Варьке стало жалко его. Да, тут тебе не «Трансильвания», где можно безнаказно мешать шампанское и крепкие напитки… Варька положила ладонь Лёшке на лоб, сдвинула в сторону слипшиеся пропотевшие волосы. Он прижал эту ладонь ко лбу обеими руками, как спасение.
Сунулся в комнату Мишка, хмыкнул как-то опять не по-доброму, но сказал лишь:
-Я пошёл. На дачу. Не скучайте.
 И Лёшка ласково и благодарно провёл ладонью по Варькиной щеке. 
Никто не запомнил, как дошло до того, до чего в конечном итоге, конечно же, дошло. Это же сразу ясно было, чем всё кончится. Обстановка располагала. Не может русская женщина не пожалеть того, кому плохо. И сейчас Варька истекала нежностью к этому нелепому, но такому доброму и ласковому Лёшке. Что будет завтра, даже сегодня ночью – неважно. Сейчас ей было хорошо, да и Лёшка отошёл под её руками…
…Луч издевательски полной ёрнической Луны клинком воткнулся в Мишкин позвоночник, и боль скрутила его, весельчака, победителя.
-Гимнасты, да?! Спортсмены?! – с болезненной гримасой выпуская воздух сквозь зубы, выплёвывал Мишка фразы. Боль мяла и корёжила, корчила и жевала его. – Из польских евреев? Птица ни при чём? – И когда гримаса боли на Мишкином лице стала совсем уж смертной – выплюнула. – Смотри!
Вздох – и нет больше Мишки.
Но это был не тот катастрофический финал, которого с таким ужасом ждала Варвара, это были муки не смерти, но – рождения.
Гордо бия мощными крыльями, перед ней красовался чудесный синеокий сокол.
При чём тут, действительно, какие-то евреи, пусть и польские?! Это была самая злая, самая лунная и звёздная, самая красивая, по-тёмному, по-дьявольски, гибельно красивая ночь в её жизни, и Красота была выше Добра, и Варька не смогла бы ничего с собой поделать, если б даже и хотела, а она и не хотела, и не было на свете никого желаннее этого злого, дерзкого, гордого, нечеловечески (Действительно: Сокол – птица хищная!) красивого Мишки…
…Он встретил её утром на лестнице. Зло пнул злого облезлого сиамского кота Газманова с первого этажа – и поднял на Варьку не по-доброму опять смеющиеся глаза:
-Ну ты и потаскуха! Классно двух братьев за сутки отыметь? Всё уже в Академе молодое поколение пере… трахала? (Похоже, он хотел выразиться радикальнее, но, видимо, вспомнил: интеллигентное хамство ранит больнее, и сказал, как сказал.)
Чем там по чём, говорят? Фейсом ли по тейблу, тейблом ли по фейсу, одинаково, короче, приятно, да только именно это Варька в сей момент и испытала. И мгновенно поняла, что дальше ей предстоит жить, постоянно ощущая на себе Мишкино презрение. Ну, значит, придётся жить. И не должен Мишка видеть, какое унижение она сейчас испытала – этого удовольствия, в отличие от любых других, она ему не доставит. Она молча взглянула на того, кто несколько часов назад был её Соколом. И прошла мимо. Кота на руки подхватила:
-Газик, пойдём отсюда.
Да, Ольгу бы никто никогда не посмел так унизить… Она бы повода не дала, она ж гордячка, она ж как русский морской офицер – морально всегда застёгнута на все пуговицы. И сомнительного, способного уронить её достоинство, поступка совершить не может в принципе.
Варька давно хотела написать роман про гордую красавицу с княжеским именем Ольга. Ольга Игоревна – по-княжески вдвойне. Героиня была настоящая красавица, может, потому что Варвара из-за рыжей своей внешности в глубине души комплексовала. Да, Ольга – немыслимо красивая, тонкая, длинноногая, но не высокая, смуглая, с точёными чертами лица, чёрными глазами и мягкими, густыми, шелковистыми чёрными волосами… Плевать Варьке на расхожую формулу «Джентльмены предпочитают блондинок». Перед Ольгиной красотой, даже лишённой какого бы то ни было кокетства, всё равно никто не устоит.
Варька её словно живую перед собой видела.
…Героиню-то Варька представляла, а вот что будет с ней – пока не знала.
Но вот сейчас поняла: надо сесть и писать, и по ходу станет ясно, что и как.
И Варька вдруг поняла, что совершенно успокоилась и не думает ни о Соколе, ни о его презрении. Ей хотелось писать, а всё остальное глупости.
Варька спустила с рук в траву успокоившегося кота, плюнула на все свои с утра планировавшиеся дела и вернулась домой. У неё целое воскресенье впереди свободное, и можно сесть и писать.
Она даже уже знала, какой будет первая фраза.
«Казалось, вечер безнадёжно испорчен, как вдруг позвонил Илья…»
***
Я отбросила распечатку и вышла на балкон покурить.
Мало того, что я этого не писала, но и не это ведь и собиралась написать. Да, не  спорю, мне ещё не совсем понятно было, что будет в этом моём романе, но главные-то события я наметила, главных героев вполне отчётливо представляла себе. Не те события, как выяснилось. И не тех героев. Видимо, жизнь вносила в роман свои коррективы.
Но тогда выходило, что Варька – не плод моего воображения… Может быть, и не плод. Я просто отказывалась что-то понимать. Да и нужно ли это?
Я курила и смотрела на бухту и на город. Небо наливалось свинцовой тяжестью, серело, готовое заморосить, но дождя всё не было.
Я услышала голоса в комнате и испуганно шагнула с балкона. И зря, как выяснилось, испугалась.
Чудеса продолжались, но это были, конечно же, хорошие чудеса – какие же ещё!   
На диване с гордо поднятой головой возлежал Демьен, в кресле, обвив ноги хвостом, сидел кот с библейско-булгаковским именем Бегемот. Они вели неторопливую беседу.
-Тучи собираются, - сказал кот. – И кости побаливают. Как думаешь, будет дождь?
-Сегодня точно нет, - сказал дог. – Да и завтра вряд ли. Вот послезавтра точно будет. Надоело в этом скучном мире. Чего мы сюда раньше времени пришли?! Этот мир такой обыкновенный. Скорее бы Игорь пришёл.
-До дождя он не придёт.
-Почему?
-Не хочет, - задёргал хвостом кот. – Хочет, чтобы радость была, и в этом мире тоже. Праздник. Праздник дождя.
-А Илья? – спросил пёс. – Он-то чего не идёт?
-А ты Ольгу попроси, пусть позвонит, позовёт.
-Оль, позвони Илье, - попросил Демьен. – Пусть придёт.
Как завороженная, я подняла телефонную трубку, номер набрала.
Хоть бы удивился!
-Ага! Обязательно. Сейчас выхожу. Я на катере.
С появлением Ильи выяснилось, что я не завтракала и не обедала, да и гости тоже голодны. И Илья взялся готовить, хотя сперва самоотверженно собирался готовиться к экзамену по одному из спецпредметов, названия которого  мне всё равно не выговорить.
Илья – медик-пятикурсник. Его шеф пишет докторскую, и Илью давно уже допускает до своих исследований. Самое поразительное, насколько тесно тема их работы связана с тем, чем занимается Иван. Диссертация называется «Психогенное воздействие на локальные системы отсчёта». Когда Иван во Владивостоке, они часами могут обсуждать эту тему. Жаль только, очень уж разные у них взгляды на это, и никак никто никого не переубедит. Не знаю, может, оба правы, я давно перестала их в этом вопросе понимать, хотя ещё могу написать даже быстрее и рациональнее, чем Иван, программы для обсчёта статистики, и пока статистика даёт обнадёживающие результаты.
Вечер прошёл в разговорах. Это удивительно, какими прекрасными собеседниками оказались пёс с котом. Они разбирались во всём – от физики и медицины – до рока.
В конце концов Демьен сказал:
-Ты, Оль, зря так уж непоколебимо уверена, что рок – это обязательно хорошо. Я уж не говорю о коммерциализации и опопсении нынешнего рока – если друг предал, значит, это и был не друг, если рок опопсел, это и был не рок. Но сами-то рок-ценности… Да, честность, искренность, но что в этой искренности? Насилие, наркотики, оголтело мерзопакостный, вплоть до СПИДа, секс. Это как у «Rammstein»: «Что ты есть? Всего лишь зверь!»… Типа, мы плохие, но честные, а вы – сытые буржуи. – Демьен замолчал, и спорить с ним не хотелось. Крыть, что называется, нечем было, хотя сытые буржуи ничего, кроме отвращения, у меня не вызывали.
Но вообще-то вечер получился замечательный. Но потом кот и пёс захотели, как они выражались, в свой мир, всё же здесь им казалось очень скучно, а скорее всего, они просто скучали по своему Игорю. А Илья вспомнил, что надо всё-таки к экзамену готовиться.
-Я вас, граждане, накормил? Накормил. Так что теперь не пропадёте. А я, глядишь, успею ещё на катер последний.
И я осталась одна. Снова одна… И мысли, сомнения опять стали мучить меня.
Почему сейчас, когда я считаю дни до способного свести меня с ума момента (почему-то это всегда очень сильно волновало и возбуждало меня), когда я наконец стяну резинку с волос Ивана, я поддаюсь на авантюру Ильи, собираюсь познакомиться, и меня это привлекает и интересует, с каким-то Игорем, и ведь знакомством Илья ограничиваться не собирается?
Я попыталась что-то понять – и не могла. Я знала одно: я уже всё для себя решила, и сделаю всё, как решила.
Весь следующий день собирался дождь, да так и не собрался. Я тупо валялась на диване с папиросой (усну – пожар будет!), хотя надо было выправить и отправить в «Дальний Восток» парочку рассказов, а ведь я их и не проиллюстрировала ещё. Если я буду продолжать так бездельничать, рано или поздно кончатся деньги. С голоду помереть не дадут, но будет стыдно сидеть у Бориса на шее…
Я так и легла спать, ленивая, махнувшая на всё рукой. Будь что будет.
         Я проснулась, потому что услышала, как в стекло моей комнаты стучат дождевые капли. Я не знаю звука прекраснее, даже любимая музыка не завораживает меня так. Или это просто у меня было сегодня такое настроение. Сегодня ведь дождь – это не просто дождь. Это ещё и обещание перемен.    
Я вышла на балкон и с полчаса заворожено слушала дождь. И ещё бы слушала, но раздался звонок.
Конечно же, это был Илья.
-Собирайся.
-Платье промокнет.
-Ну и не надо платья! Ты ж у нас какая? Шорты да майка. Так что вперёд!
У подъезда ждал молчаливый, словно бы даже разучившийся разговаривать, Назгул. Илья подсадил меня и сам прыгнул на спину коня.
Дождь… Сколько раз я на грани фантазии и реальности с первыми каплями дождя раскидывала руки – и взмывала в небо – свободная, забывшая обо всём. Тогда на свете были только я и дождь, который где-то внизу, подо мной, падал в море.
Но когда копыта коня ступают в лужи, а на плече лежит рука Ильи, это тоже ой как здорово!
Назгул сказал:
-Слезайте! – там, где Посьетская переходит в Верхне-Портовую. – Дальше сами. А у меня ещё дела есть. – И ускакал.
Что ж, значит, идти пешком под дождём и смотреть, как обычный город сбрасывает груз забот, энергетического кризиса, подростковой наркомании, мафиозного засилья – и превращается в город-мечту… Я глянула на Илью. Он поймал мой взгляд и рассмеялся. С его волос капало и текло на лицо, а глаза сияли. Я, наверное, была такая же – мокрая и неприлично счастливая.
«Трансильвания» была сегодня опять открытой верандой над морем. Кричали чайки, дождь заливал столики, стоял лужами на них.
Илья принёс две кружки пива. Я отхлебнула его – пополам с дождём – и опять рассмеялась. Но Илья вдруг стал серьёзным. Выпил пиво, со стуком поставил кружку на стол и поднялся.
-Я пошёл. Увидимся. – И, помолчав, добавил: - Ничего не бойся. – И, как незадолго до этого Назгул, скрылся в дожде.
А я сидела и молча пила пиво.
И тогда оглянулся тот, кто сидел за несколько столиков от меня.
Если он и был похож на Глеба Самойлова, то только на очень молодого, не успевшего ещё обрюзгнуть, стать пухлым и рыхлым, но скорее, это вообще была очередная выдумка Ильи.
По идее, он был на два года старше Ильи и значит на шесть – младше нас с Иваном, но в мире, где он жил, время шло совершенно независимо от нашего, да и вообще не могло иметь влияния на сына ведьмы – он вообще был вне времени.
Серые глаза смотрели печально, местами свалявшиеся и тоже, конечно, мокрые волосы неопределённого цвета свободно падали на плечи.
Не скажу, чтобы он сразил меня с первого взгляда. Не скажу даже, что он мне понравился, даже такого доверия, как к Илье, я с первого взгляда не почувствовала. Я и не заметила бы его, если бы не «рекламная кампания» Ильи. И если бы он сам не подошёл.
Но вот подошёл. Сказал:
-Пошли.
И я пошла.
Мы спустились к морю.
-Это тебе, - сказал Игорь.
Я посмотрела туда, куда он показал рукой. Почти у самого горизонта на волнах качался красавец корвет с подвязанными к реям   парусами. Я пригляделась и с огромным трудом прочла славянскую вязь букв на борту: Ольга, Владивосток. И снова поразилась, как вплотную сходится чудесное с обыденным.
-Хочешь туда? – полуутвердительно сказал Игорь.  -Да.
И мы сразу оказались на палубе.
Матросов не было. Паруса покорялись, похоже, всего лишь мысленной команде Игоря. И, послушный ветру, корвет «Ольга» полетел по волнам. Но это лишь сперва он был послушен ветру и волнам, потом же ветер и волны были сами по себе, а корвет – сам по себе. Словно стал уже частью не нашего материального мира, и даже не того мира, где жил Игорь, а вообще непонятно чего. Да, подтвердил Игорь – мы переговаривались не словами, а мысленно. И гремела музыка, у которой не было источника, она была во всём пространстве, более того, она сама этим пространством и была.
«…Видят паруса
      мёртвые глаза
  Урагана!..»
Мы были и в урагане, и волны остервенело бились в борта, ветер рвал паруса – но корвету почему-то ничего не делалось. Хоть ведь он был уже нематериален… Мне вдруг стало страшно, что и сами мы нематериальны уже, и Игорь подтвердил мою догадку. Но ведь Илья сказал: «Ничего не бойся!». И я поняла, что обратного пути у меня всё равно нет.
И был мёртвый штиль глаза урагана, обвисшие паруса – и бешеные волны вокруг. И снова неистовая, бешеная, вольная музыка.
«…Поцелуй меня – я умираю,
      только очень осторожно, мама,
      не смотри в глаза,
      мёртвые глаза
Урагана!!»
А потом мы опять оказались под дождём, и на горизонте был виден Владивосток, я решила, что всё, путешествие окончено, но услышала другую уже теперь песню:
«Корвет уходит в небеса.
   Здесь так волшебно и опасно…»
И действительно, «Ольга» взлетела в воздух. Этого и следовало ожидать, потому, надо полагать, и корвет. Земля осталась внизу – маленький, залитый дождём Владивосток, а мы по спирали – витки всё шире и шире – поднимались в небо, всё выше и выше, сперва над дождём, потом над Солнцем, над звёздами.
-Ты пойдёшь со мной? – спросил Игорь. – Не сегодня, а вообще – со мной?
-Да, - ответила я. – Да, пойду. Уже пошла.
Наверное, можно упрекнуть меня, что я купилась на этот чудесный морской подарок, но не в подарке дело. Я чувствовала этого человека (человека ли?!), я уже доверяла ему, как доверяла Илье и Борису, то есть безгранично. О том же, что это – мужчина, у меня тогда и мысли не возникло, как вот и с Ильёй не возникало никогда.
-Тогда знай, что тело твоё теперь, как и моё – не просто уже человеческое тело, ты свободно можешь управлять им по своему усмотрению. Можешь не стареть, можешь летать, можешь растворить его в пространстве, а потом заново собрать. Можешь, хотя вряд ли тебе этого захочется, принять любой другой облик. Можешь помолодеть, хотя ты и так юная и прелестная. Практически оно бессмертно, во всяком случае пока ты сама не захочешь его или даже вообще своей смерти. Нет необходимости забывать всё, умирая и заново рождаясь, переходя из тела в тело, как это бывает с душами людей из обычного пространства. Но есть и оборотная сторона: где нет смерти, там и жизнь не совсем уже жизнь… Но ты можешь в обычных, земных условиях строить своё тело, как и до нашей встречи – на белковой основе. Хот, конечно, это уже не совсем обычное, и, значит, не совсем живое тело. Цена бессмертия – некоторая доля смерти в жизни. Но не так уж это и страшно. Поверь. И… Ты привыкнешь. Ты…рада?
-Не знаю.
-Не бойся. Отец и брат давно так живут. Имеют возможность, но практически никогда ею не пользуются.
-Брат? Илья то есть?
-Илья.
-А Иван?
-Иван не захотел.
Мне стало грустно. Очень грустно. Показалось, что я расстаюсь с Иваном навсегда, более того – предаю его. Да так оно, наверное, и было. Как тогда, когда, решив, что свобода – главное в жизни, и лишь она стоит, чтобы мечтать о ней и к ней стремиться, я предала свою дочь…
А в пространстве и в моём сознании играла музыка:
«Я мертвец. Я мертвец.
  Я пою о загробной любви».
Корвет опустился на воду, и мы оказались снова на берегу, за столиком «Трансильвании». Перед нами стояло по кружке пива. Игорь молчал – видел, что мне грустно, хотя путешествие, конечно, потрясло меня.
-Тебе пора домой, - сказал он наконец.
-А ты?
-Я провожу. – Ему, похоже, казалось, что я передумала идти с ним, и тоже было сейчас грустно.
Появился Назгул, мы сели, и он повёз нас на Берёзовую. Дождь кончился, и сказка, похоже, кончалась…
Только дома я поняла, что новое тело – новым телом, а я отчаянно замёрзла. Игорь, похоже, тоже тайком щёлкал зубами.
-Я быстро, - сказала я. – Погреюсь пять минут в кипятке, потом ты. Там утюг на кухне, возьми, посуши одежду. И чайник поставь. Ладно?
-Хорошо, - кивнул Игорь.
Я вернулась очень быстро – чайник ещё не закипел. Но лишь пара окурков в пепельнице говорила о том, что Игорь был здесь.
Или это были мои собственные окурки?


***
   Утром появился как всегда весёлый (а когда он грустным-то был?!) Илья. Протянул мне компакт-диск. А про Игоря – ни слова…
Что ж…
Я взяла диск. «Агата Кристи. Майн Кайф?»
-Опять такая же лажа, как «Чудеса»? – спросила я. – Поистрепались ребята, поисписались.
-А ты послушай, - только и сказал Илья.
Дальше жизнь пошла на счёт «ein-zwei-drei». На потрясающем альбоме «Waltz» (кто бы обратил на Глебову неграмотность внимание, вспомнил, что вальс по-немецки – der Walzer – это такая была музыка…) был самой запредельной песней из всех, тоже запредельных, песен. И самой зримой. Я просто воочию видела, как братья танцуют вальс со Смертью.
Какие братья?!
И чем это ещё обернётся?
Музыка «Урагана» сменилась в сознании музыкой «Кайфа».
Нет, в жизни всё-таки что-то менялось. Действительно менялось…






















ЧАСТЬ ВТОРАЯ




Отец Игорь

                Церковь пуста, веры нет в силу божью,
                и блекнет злато икон старинных.               

               
                Зарос бурьяном пышный прежде сад…
Александр Козлов

















…Мы растворились в чёрном, чужом, незнакомом, но добром и даже весёлом, совершенно не враждебном пространстве. Наоборот, оно хотело порадовать нас, оно давало для нас бал.
Пространство любило музыку «Урагана»… Или это Игорь любил её? Или я?
«Летят-летят по небу
  косматые кометы…»
Мы заблудились в звёздах и кометах, галактиках и туманностях, чёрных дырах и сверхновых, восторге и ужасе страшного, великого, чёрного, бездонного Космоса. Сверхновые взрывались для нас, чёрные дыры поглощали пространство, свет, тяготение – для нас.
Весь Космос радовался тому, что он есть, только потому, что в нём были – мы.
Взорвалась двойная сверхновая звезда, и какой-то голос произнёс: Игорь и Ольга.
Я подумала, что это про нас, но тут же поняла, что двойная звезда – во мне.
И какие-то голоса носились в пространстве, хихикали издевательски: «Эй, поп! Попадья-то у тебя есть? А попята?»
И опять серьёзно: Игорь и Ольга.
Значит, это наши дети. Близнецы. И звать их будут, как нас. Игорь и Ольга.
И моё тело материализовалось, и я знала, что беременна.
А потом мы вышли на какой-то незнакомый, нездешний берег тёплого моря, упали на песок…
Секс может быть грязью и мерзостью, если за ним, глупым, животным, ничего не стоит, кроме самого секса. Но секс может быть красивым, одухотворённым, когда он – продолжение соединения душ соединением тел, когда руки говорят больше, чем слова, ведь руки – не часть тела, а часть души. Тогда секс – вершина любви и счастья. Банальные, конечно, слова… Ощущения вот только не банальные…
Игорь говорил потом то же самое. Секс с любимой женщиной… С любимой женщиной, беременной от тебя…
Но постоянным укором были мне руки Игоря. Они были так похожи на руки Ивана, но у Ивана они всегда готовы были защитить, спасти, казалось, что самое большое счастье в жизни – умереть у него на руках. А Игоря, его руки хотелось защитить мне самой, спасти от всего мира, такой он был одинокий и неприкаянный, всем чужой. Нет, он не жаловался, не выставлял напоказ своей неприкаянности, лишь обмолвился однажды:
-Уйдёшь – и жить больше незачем.
И я заглушила в себе голос совести: Иван сильный, он может без меня, он женат, наконец. У И горя же кроме меня никого нет, ни отец, ни братья ни от чего не спасут, мать вообще враг…
Да и при чём здесь совесть? Я пошла – значит, я хотела пойти. Я всегда верила себе.
Хватит ли у кого фантазии представить себе мир, где всё меняется, пространство, начисто лишённое стабильности (вечно только море), где сегодня в десяти шагах от моря – лес, а завтра – горы, через неделю оказываешься на острове, через месяц – на окраине мегаполиса, приморского, конечно… Но ещё больше фантазии надо, чтобы вообразить здание ли, сараюшку ли – каждый день – разное снаружи, но внутри всё это неизменно оказывается моей квартирой на Берёзовой, на балкон выйдешь – и Владивосток как на ладони…
Время здесь действительно было очень странным. Не в том даже дело, что вечное лето. Просто нельзя было понять никогда, сколько секунд? веков? разделяют два пусть даже незначительных события.
Сперва я беспокоилась о будущих детях – никакого гинеколога здесь не предвиделось. Но Игорь успокоил: зачем врач, если никаких болезней здесь быть просто не может, и у меня, и у будущих детей – бессмертное тело.
Шло ли время или топталось на месте, но что-то во мне менялось, мучительно натягиваясь в душе струной, готовой оборваться. Я думала о том, что скоро приедет Иван – так неужели я его не увижу?! Я тосковала по Борису и Илье, по городу, наконец, и Игорь не мог этого не видеть, и мучился вместе со мной.
Выйдешь на балкон – и видишь Владивосток, но шаг за дверь – и оказываешься в красивой, но чужой сказке. Игорь здесь свой, а я не нужна, и сказка эта мне, да, да, чужая. И будет ли она родной нашим детям?
-А если с балкона по верёвке? – спросила я однажды.
-Не надо… - Игорь бережно прижал меня к себе. – Потерпи. Скоро всё изменится. Я пытаюсь сориентироваться, как надо, но пока не соображу, как. Я скоро, честное слово. Потерпи. Я люблю тебя, моя хорошая. Всё изменится. – Он поцеловал меня, и я тоже кинулась в него, как в пропасть, и было космическое чудо полного соединения. Вот только опять всё было на счёт «ein-zwei-drei». Но, может быть, вальс со Смертью и есть самое красивое в жизни. Ведь всё, кроме смерти, не фатально, поэтому неважно и неинтересно. И если кто-то хочет спорить со мной, пусть сам попробует «танцевать Смерть». Если всё равно ничего не поймёт, я даже не унижусь до того, чтобы ему что-то объяснять.
***
Я человек не религиозный. Но мой дед Максим, которому сейчас девяносто восемь лет, с которым в Питере Колина семья живёт, считал, что крещение – какая-никакая, а всё защита – и нас всех в детстве крестили. Сама бы я ни за что не стала. Гордячка, да…
…Случившееся запомнилось обрывками. Священника не было, и лишь присутствие каких-то неясных, мятущихся духов ощущалось в абсолютно пустой коробке церкви.
  Запомнилось – горели свечи. Запомнилось – на шее у меня оказался тот самый – от деда Максима – крестик.
И ощущения: никого не видишь, но чувствуешь присутствие. Да, было торжественно. Красиво. Музыка гордая и величественная. Но слишком уж благостная. Чужда она была моему мятежному духу.
Согласен ли Игорь взять меня  в жёны? А я его в мужья – согласна?
А действительно – согласна ли?
Не праздный был вопрос… Я замялась, но всё же ответила: согласна. Я относилась к происходящему серьёзно, с уважением к взглядам Игоря, словами бросаться расположена не была, но и знала: Будут ломаться наши с Игорем отношения – не о Боге подумаю, а лишь о нас самих и о наших детях. Никакой Бог меня не удержит, если решу уйти…
         Голос, музыка лились просто из пространства, и голос этот вещал:
  -Венчается раб Божий Игорь к рабе Божьей Ольге. Венчается раба Божья Ольга к рабу Божьему Игорю…
Раба Божья? Ой ли?
Объездили меня? Да нет же! И на венчание это я согласия не давала, как-то само всё случилось.
Когда всё прошло наконец, и мы оказались дома, я сказала Игорю:
-Мне это не нравится. Очень. Я не собираюсь, да, я не хочу быть ничьей рабой. Божьей в том числе. И не буду. А то, что Бог настолько честолюбив, что ему надо, чтобы перед ним унижались, если думать самому, а не цитатами из Библии – страшный грех, если всё, что творится в мире – творится с ведома и при попустительстве Бога, то он или слаб, или зол, и он мне не нравится. Он создал мир не с любовью, а из любопытства. И в божественные твои игры я играть не хочу и не буду. – Это прозвучало резко, но Игорь не стал сердиться.
-Ты веришь в бессмертие душ?
-Конечно, – согласилась я.
-И знаешь, что Бог есть?
-Да.
-Ну так подумай о спасении души!..
-А я не хочу спасаться! Не хочу жить по законам, которые мне кто-то, пусть Бог, навязывает. Причём, заметь, законы-то злые! Кто с нами, тот, значит, спасётся, кто не с нами, о тех и жалеть нечего?! Ничего себе милосердие!
-Как ты можешь?! В Библии…
-Могу!.. – где-то вычитанной фразой оборвала я своего мужа перед Богом. – А ты не Библией докажи, а своими мыслями! Не можешь?! Фанатик! Аргументы как у иеговистов, которые на улицах цепляются. Я хочу своей правды, спасения или гибели, но всё равно, чтоб это было своё, а не чьё-то. У меня – понимаешь меня?! – хватит мужества, во всяком случае, я на это надеюсь, терпеть муки и наказания, если я знаю, что права, если верю в это.
А потом он сидел у моих ног, держал в своих руках мою руку и целовал её – и мне было на всё наплевать.
-Оля, я люблю тебя…
А я молчала.
-Ты любишь меня?
-Не знаю…
Он смотрел на меня такими глазами, что мне показалось, что но сейчас расплачется, как ребёнок. Я запустила руку в его спутанные кудри.
-Я твоя жена. У нас будут дети… Это что-то.
-Я тоже люблю свободу, - сказал Игорь. – И я не согласен с тобой, что Бог против свободы. Я тоже гордый. Но я люблю тебя и не считаю это слабостью, даже если ты меня не любишь.
-Давай не будем больше об этом. Хотя бы пока. А то опять поссоримся, - сказала я. – Хорошо?
Игорь благодарно кивнул.
И всё же с венчанием кое-что изменилось в нашей жизни в лучшую сторону. В частности, появилось в доме то, над чем работал Игорь как художник.
Я ведь тоже не бездарь по части графики, карандаш в руках держать и я умею, ни одна моя книжка не выходила без моих же рисунков, но Игорь был профессионал. Там, где я считала рисунок уже готовым, он только начинал, добиваясь деталями такого эффекта воздействия, какой мне и не снился даже. И всё же меня поражало, насколько похоже мы видели мир. Он тоже был не живописец, а график, и мне порой казалось, что его работы – это отделанные, законченные – доведённые, что называется, до ума – мои. Но с одним было не поспорить – это были работы человека внутренне свободного, любящего, как и я, стихию, гордого и своенравного.
И я простила ему всё то, что презрительно называла поповщиной.
И ещё я вспомнила про «Могилу Неизвестного матроса». Я показала книгу Игорю:
-Ты читал это? И рисовал?
Он бережно взял книгу в руки.
-Твоё? Нет, не читал. – Он перевернул несколько страниц и увидел рисунок.
-Моя рука. Но я этого не рисовал. Что это?
Я рассказала ему всё что знала. Про Варьку тоже. И поняла, что до сих пор не прочла книжку целиком.
Книг в руках у Игоря стало две – одинаковых.
-Давай-ка почитаем, - сказал он. Мы пристроились на диване в большой комнате – спина к спине – и весь вечер (или то, что здесь вечер обозначало, в этом не то безвременье, не то неразберипоймёшьвременье…) читали якобы мой роман с якобы Игоря рисунками.
И чем дальше я читала, тем дальше мысли мои уходили от самого романа (всё в нём всё же было моё, мои мысли, мои чувства, моя боль, нового здесь я не открыла конечно же ничего) – к Варьке. Если это действительно она написала, то как могло действие происходить во Владивостоке, когда она там и не была даже? И почему в моём (вернее тоже – якобы моём) романе про Варьку написано, что она придумала меня?! Впрочем, это были ставшие уже привычными странности, вопросы, на которые ответов не просто нет, но и не будет никогда. Видимо, в этом мире нельзя ответить не только на вопрос «почему так?» (О, первые рассказы Бориса совсем ещё маленьким Ивану и мне о физике…), но и «как так?».
А ещё я подумала, что оставила Варвару в июне девяносто седьмого, а на дворе – там, в большом мире – июнь двухтысячного… Я попыталась понять, что было с ней в эти три года, и почувствовала: не знаю. Продолжение подождёт. Только спать захотелось неудержимо. Я отбросила книжку, сунула голову под локоть Игорю ему на колени и через пару минут спала сном младенца.
Несколько дней Игорь пропадал где-то по своим делам, а я – причуды беременной женщины, не обременённой заботами о пропитании (в этом мире это просто…) – позволила себе лениться. Валялась на диване и вникала (не совсем ещё земная физика из головы повыветрилась) в многоэтажные формулы построенного Иваном теоретического обоснования нашего с Игорем странного мира. Это было слегка нечестно – Иван об этом мире тоже знал. Но одно дело знать, другое – понять, что это такое и с каким маслом это едят. Формулы-то я осмыслила, но всё же, разобравшись, склонялась теперь к тому, что Илья со своим психогенным воздействием понял всё же больше, чем Нобелевский лауреат. Хотя всё у Ивана было правильно. Но всё же логика в царстве мистики несколько шокирует…
Игорь в эти дни появлялся только к ночи, голодный, усталый – и какой-то почти неприлично счастливый, озарённый внутренним, что ли, светом. А по ночам любил меня так, словно меня у него вот-вот отберут. Или сама я уйду. Столько нежности и бережности было в нём – но и словно сила какая-то необычная появилась. Это были сказочные ночи, и я понимала: даже если всё и кончится, я всё равно буду знать – я была счастлива с ним. Несмотря ни на что – ни на горькую память о мною же сломанном счастье с Иваном, ни на ссоры наши с Игорем на религиозной почве, ни на тоску мою по тем временам, когда я запросто ходила по улицам Владивостока…
Грустно, но реальная жизнь оказалась мне дороже сказки – та приедалась уже. Но обидеть Игоря, казалось мне – всё равно что в ребёнка или в юродивого камень бросить. Не могла я.
Но книжку Ивана я прочла и осмыслила в несколько дней, а Игорь всё где-то пропадал. А мучиться бездельем в одиночестве мне совсем не хотелось.
Хоть бы Назгул пришёл – подумала я – и Назгул пришёл.
-Скучаешь? – сказал. – Привет тебе от Бориса и Ильи. Покататься хочешь? – и опустился на колени, чтобы мне с моим округлившимся уже животиком легче было сесть ему на спину.
Чужие миры и древние, конечно же приморские, города… Старое вино в подвалах. (-Детям не повредит? – Нет. Нормально. Пей.) Но если волшебства так уж много, если оно не для чего-то, не для красоты даже, а просто так, просто потому что оно есть, и всё, то и волшебство тоже становится обыденным и привычным, просто законом другого, теперь уже тоже обыденного и привычного, мира – перестаёт радовать. Попросту надоедает. Как и весь этот мир…
Мне было скучно, и Назгул моей тоски не размыкал.
-Ты знаешь, где Игорь? – спросила я.
-Да уж как-нибудь знаю.
-К нему можно?
-А чего ж… Поехали.
Мы подъехали к маленькой церквушке. Я узнала её – видела снаружи, когда после венчания Игорь вынес меня оттуда на руках.
Назгул снова опустился на колени, и я сошла на землю.
-Зайдёшь? – спросила.
-Нет. Сами уж до дома доберётесь теперь. – И скрылся как всегда стремительно.
Я вошла в церковь. Впрочем, это были лишь голые стены пустого помещения и крыша. Голый пол – внутри ничего не было. И вот на этом голом полу сидел Игорь – в тяжёлых башмаках с пластами прилипшей грязи, старых джинсах и линялой футболке, со спутанными волосами – и говорил о Боге.
Паства его была чрезвычайно пестра. Я не слишком хорошо разбираюсь в мифологии, познания почерпнуты в основном из Толкина, и здесь были не только те, кого я опознала – гномы, гоблины, василиски, но и легион мне неведомых. А в воздухе ощущалось незримое присутствие тех, кто телесной оболочкой не отягощён.
-Страшно всё же, отец Игорь, - сказал старый тролль. – Нас веками убеждали, что мы духи зла, что бессмертная душа есть только у человека, что лишь человек может спастись.
Игорь внимательно посмотрел на него, вытащил из заднего кармана джинсов мятую пачку «Беломора», чертыхнулся, нашёл пригодную к употреблению папиросу. Стоящий рядом василиск услужливо дохнул огоньком – и Игорь закурил – это в церкви-то. Всё это выглядело довольно комично, каюсь, я едва не прыснула, но Игорь был невозмутимо серьёзен.
-Страх – не лучший помощник в каких бы то ни было начинаниях. В любом случае надо лишь поверить в себя, в свою правоту. И надо – быть правым. Вы хотите служить злу? 
Вразнобой закричала «нет» пёстрая толпа, служить злу желающих здесь не было. Присутствующие все дружно были за добро.
-Но простит ли нас Бог?
-Я не Бог, ответить за него не могу. Но надеюсь, что простит. Разве он когда отворачивался от тех, кто любил Его, кто сделал в своём сердце правильный выбор?
-Отец Игорь, Вы молитесь за нас? И Вам это не кажется странным и противоестественным?
-Молюсь. Не кажется мне это ни странным, ни противоестественным. Всё нормально.
-Но ведь наш создатель – Князь Тьмы?
-Ну, господа Легионеры… - усмехнулся Игорь. – Не забывайте о свободной воле. О доброй воле, заметьте. Какая разница, для чего вы созданы изначально, вы ведь сами решаете, что будете делать сейчас. Вам хорошо здесь? В церкви?
-Хорошо, - загомонили прихожане, и тут какой-то маленький, грязненький, хиленький чертёнок протолкался сквозь толпу к Игорю.
-Игорь Борисович! У меня давление поднимается и голова болит, но я всё равно буду стараться. Я смогу! Но Вы мне помогите! – он двумя лапками вцепился в руку Игоря, и тот безо всякой – я бы заметила малейшую! – брезгливости погладил его по этим лапкам. С нежностью даже.
-Ты обязательно справишься. Ты сможешь, я знаю. Я буду с тобой. Я молюсь за тебя.
Тут кто-то обернулся в мою сторону, заметил меня и сказал Игорю:
-Отец Игорь! За Вами жена.
Игорь поднялся, по привычке, видимо, отряхивая джинсы.
-Зачем ты это делаешь? – спросила я его, когда мы шли домой. – Бог не добр. Эти создания сотворены не по его воле, но по его попустительству, и он хочет, чтобы они мучились. Зачем ты ещё добавляешь им страданий?
-Я не добавляю. Если они повернутся к добру, что совсем не просто и далеко не самоочевидно, так что если они повернутся к добру, им будет только лучше. А Богу, похоже, всё равно… То, что у нас у всех на душе – не от Бога, а от нас самих. А Бог… Он предпочитает не вмешиваться. Завёл порядок, а теперь сидит – телевизор смотрит, образно говоря. Наблюдает, что из его эксперимента получилось. Мы никогда не узнаем, зол Он или добр – Он не даст нам информации. Хотя и равнодушие невмешательства можно истолковать как зло. Но мы сами всё себе создаём. Бог – это уже история. А ещё мы никогда не узнаем, что как было. Что, например, из страшного натворили фашисты, а что – коммунисты. Поздно узнавать – улики уничтожены, но разбираться, как нужно, а как – нельзя – обязательно надо. Хотелось бы верить, что найти свою правду – в наших силах. Пусть они творят добро с именем Бога, это не так важно, я считаю, лишь бы они творили добро, а не зло. Дьявол – это ведь тоже не всегда зло. Зачастую это просто честность. Циничная, без эмоций, но честность…
Но ведь я тебе и доказывала что-то подобное. А ты спорил.
-Диалектика… - вздохнул Игорь. – Не сердись, моя милая. Я люблю тебя. Но и их люблю. И свободу. Только ведь свободным быть очень трудно. И страшно. Накажут ведь. Страшно накажут. Бог – Он ведь всё-таки карает. И переступить через этот страх не так-то просто. Прости. Я слаб.
Я повернулась к нему и взметнула руки на плечи. Встретились, губы, души, дыхания. До дому Игорь нёс нас троих на руках, и казалось, ему не было тяжело.
…А на кухне у нас дома сидела женщина неопределённого возраста с печатью зла и пережитых бед в глазах, но с гладкой, без морщин, кожей, с очень правильными чертами лица. Слой умело наложенной яркой косметики делал возраст совсем уж неопределённым, а её саму выставлял похожей на тривиальную стерву. Но это была явно маскировка – почему-то мне сразу ясно стало, что женщина эта – не просто стерва, а стерва высочайшего полёта.
Игорь тихонько охнул, опустил меня на пол и беспомощно привалился к дверному косяку.
-Я тебя предупреждала? – грозно вопросила женщина. – Что ты свои розовые слюни везде суёшь?! Добрый, ну надо же! Баланс добра и зла к чертям летит, мир в агонии. А он добрый! Я спрашиваю, я тебя предупреждала? Предупреждала, а?
-Предупреждала, - измученно ответил Игорь.
-Материя – болезнь пространства, жизнь – болезнь материи, разум – болезнь жизни. Не я это придумала, давно это известно, даже и не знаю, кто догадался, но верно же, верно, чёрт возьми! Давно пора всё уничтожить одним махом, только вот такие вот такие вот добренькие идиотики вроде тебя не понимают, что обилие зла ведёт к единственно возможному торжеству добра, что критическая масса зла вместе с миром уничтожит и самоё себя, что лишь нулевой вариант полного уничтожения есть истинное добро, ибо уничтожит и зло – подчистую. И я не ведьма и не стерва, нет, я в высшей степени милосердна. А ты своими идиотскими выходками затягиваешь мучительную агонию. Земля давно могла взлететь на воздух, а продолжается кошмар локальных смертей. Тебе нравится смотреть на мучения?
-Нет.
-Почему тогда мешаешь их прекратить?
-Люди не хотят умирать. Если удастся спасти хоть кого-то, это уже хорошо.
Женщина расхохоталась:
-Спасти?! Это называется спасти? Оставить их в мире, где рядом мучаются и умирают? Зачем?
-Они учатся сострадать и быть милосерднее.
-Когда боли слишком много, - сказала женщина, - перегорает предохранитель. Человек перестаёт чувствовать чужую боль. Мешая миру погибнуть, ты окончательно губишь оставшиеся души. Я тебя, наконец, убедила?
-Нет. Я верю только себе. – Я сжимала руку Игоря и чувствовала: он держится из последних сил.
-Ну что ж… - женщина поднялась. – Тебе есть, кого и что терять в этой жизни. Жена, дети. Отец, братья. Племянники, хоть ты и не удосужился на них взглянуть. Но смерти ты и им не желаешь, ведь так? Я тебя предупредила. Ходи с оглядкой.
Она хлопнула дверью, и Игорь просто стёк по косяку на пол. И глаза закрыл. Я перепугалась больше не злых слов незнакомки, а того, что было с Игорем. Я трясла его за плечи. Он тяжело вздохнул и открыл глаза.
-Дай папиросу.
Суетливо шаря по полкам в поисках папиросы, я спросила:
-Игорёшенька, кто это?
-Мать.
Я чуть было сама не села.
А потом со мной случилась натуральная истерика – без слёз – я давно забыла, как это – плакать, да и слишком зла была, но с битьём посуды.
-Тебе больше всех надо?! – орала я. – Нельзя спасти всех, кто не хочет спасаться. А вот погубить тех, кто гибнуть не хочет – запросто. И ты угробишь и меня, и детей, и всех нас. Свою судьбу каждый вправе сам решать. Но только свою. Чего ты к ним вяжешься. Без тебя разберутся!!
-А я и не знал, что ты такая… - горько и устало сказал Игорь. – Равнодушная.
Я не была равнодушная, и мне тоже очень жаль было чертёнка, у которого в церкви голова болит, и кричала я такие вещи, услышав которые в другой раз, я бы сама ужаснулась. Нет, не была я равнодушной… Всё было гораздо проще и глупее. Я испугалась. За детей, за себя, за Ивана с Ильёй, за Бориса. Мне ведь тоже было что терять.
-Нет, - сказала я, мгновенно остыв. – Я не равнодушная. Мне просто страшно. Она убила мать Ивана и Ильи.
-Что?!
-Да… И я испугалась. И вообще я в этом мире с ума сойду. Мы здесь вдвоём, все родные и друзья остались там. Как жить?!
Игорь молчал.
-Я не могу. Я устала. Я, похоже, правда скоро двинусь. Что там сейчас? Декабрь? Январь? Сколько времени прошло? Полгода? Месяцев семь? Иван приезжал, а я его не видела?! Я не могу! Зачем я здесь? Я по горло сыта твоими чудесами!
-Сколько времени прошло? – устало переспросил Игорь. – Да сколько захочешь. Ну дня два, три от силы. Наше и их время друг от друга вообще не зависят. Начало июня сейчас, я думаю.
-Пойдём, - взмолилась я. – Я так соскучилась! Неужели это так сложно?! Опять дождя ждать? Или чего? Полнолуния?
-Да ничего не надо ждать. Можно и пойти. Запросто. Но не нужно. Хотя бы пока.
-Почему? Да почему же, чёрт тебя, поп бесовский, раздери?! Приход свой на пару дней бросить боишься? Ну так отведи меня и возвращайся, потом за мной придёшь!
-Да что приход… Можно год там пробыть, а сюда вернуться – хоть вчера. Не во мне дело – тебе туда не надо.
-Вот ещё!
-Ты испытаешь шок, причём очень сильный.
-А что там случилось?
-Не случилось. Но случится, если пойдёшь. Не фатальное, но тебя шарахнет здорово.
-Что?!
-Пойдёшь – узнаешь.
-Скажешь?
-Нет. Всё равно не поверишь.
-Ну и ладно, - махнула я рукой. – Раз не фатально, то мой шок – не слишком высокая цена встречи с родными. Пошли.
Я представила, как это здорово: идёт по вечернему Владивостоку беременная женщина под руку с мужем, неторопливо, спокойно поднимается в подъезде по лестнице, вставляет ключ в замок квартиры, открывает, зажигает свет, и они с мужем целуются в коридоре. Мечта. Подумаешь, шок…
-Хорошо… - неохотно согласился Игорь. – Ладно, пошли. В «Трансильвании» посидим?
-Конечно! – я сама любила это изменчивое кафе. Когда-то оно было вехой на пути от обыденности к сказке, но теперь обещало возвращение из сказки в ту самую когда-то опостылевшую обыденность реальности…
…Мы сели за столик. «Трансильвания» была сегодня такой же, как тогда, когда я попала в неё первый раз. Официант опять принёс две кружки пива и креветки. На видео опять показывали «Опиум».
 Я огляделась. Скользнула взглядом туда-сюда… И – по собственному животу. Живота не было. Я была плоская, как доска.
Что с моими детьми?!!
-Я предупреждал, - невесело усмехнулся Игорь.
-Что с детьми?!
-Они нездешние. Им нельзя сюда. Вернись – и всё будет нормально.
Ни о чём, кроме детей, думать я теперь, конечно, не могла.
-Пошли, - решительно сказала я, но так и продолжала сидеть, всё ещё не в силах справиться со своим шоком.
-Пошли, - сказал теперь Игорь. – Пойдём. Назгул ждёт.
…Кто сказал, что я разучилась плакать?! Я ревела в голос, меня всю трясло, Игорь держал меня мёртвой хваткой, но успокоить не мог, пока не кончился мой многолетний запас слёз. Но его я не обвиняла, в чём он виноват, если это я такая дура упёртая?!
Мне было стыдно плакать, я всё-таки привыкла держать себя в руках, но всё же слёзы принесли облегчение. Когда мне рожать? Месяца через два – по этому странному времени. Выдержу как-нибудь.
Игорь принёс зажженную папиросу:
-Покури. И успокойся уже.
-А дети?!
-О господи, ну мы же здесь. Здесь нет болезней, и плохого ничего не может случиться. Ну то есть что-то и может, но уж папироса на детях не отразится…
А потом я устроила Игорю такую немыслимую ночь, что мы оба были совсем уж уверены, что любим друг друга. Что я люблю его.
Что же мешало мне сказать об этом вслух? Или кто? Иван?
***
Роды Игорь принимал сам. Хотя чего уж там особо-то принимать… Ничего не могло случиться, ничего и не случилось. А тут еще Демьен с Бегемотом появились, к неудовольствию молодого папы советы давали.
Игорь-маленький был похож, как и полагается, на меня, Ольга – на Игоря. Вроде бы крохотульки совсем, какое там сходство, но я уверена была – похожи!
И такой мир снизошёл вдруг в мою душу – что там с моим мятежным духом случилось, но я чувствовала себя в первую очередь Матерью.
 Несколько дней я вся была в том, как дети сосут грудь и как хнычут (спокойные – концертов не закатывают!), как смотрят, как прикасаются ко мне крохотными тёплыми ладошками. Игорь тоже сполна ощутил себя папой – и был счастлив. Похоже, полностью счастлив.
Но подлая, бессовестная моя мятежная натура всё испортила.
Если здесь и там время идёт независимо, что мешает мне покормить детей и уйти во Владивосток на пару недель, а к очередному кормлению вернуться?
Игорь в восторг от такого моего плана не пришёл, но и спорить не стал. Сказал только:
-Всё равно возвращайся скорее. Пусть тут и пройдёт всего несколько часов, но я-то ведь почувствую все твои недели. Мне плохо без тебя.
Я поцеловала его и детей и вышла из дома. Подошёл Назгул:
-Садись, отвезу.
…Я открыла дверь квартиры и услышала, как надрывается телефон. Звонил Серёжа, мой бывший ученик.
-Ольга Игоревна, можно я приду?!
И голос такой отчаянный.
-Конечно, Серёжа, приходи. Я очень соскучилась по всем вам. Только что ты расстроенный такой? Что случилось?
-Да ничего плохого не случилось. Просто мне очень плохо.
-Да что такое?!
-Приду – расскажу. Да Вы не беспокойтесь, опасного ничего нет.
-Ну приходи скорее.
И Руслан, и толстая его Романова (которая уже давно не Романова, но все её всё равно так зовут – привыкли), и брат его давно были со мной на ты, только вот Серёжка никак всё ещё не мог переступить какую-то грань, и мне это немного мешало, но всё равно я всегда заботилась о нём. Другие выросли, а он так и остался в моих глазах мальчишкой-школьником.
Я позвонила Борису с Ильёй.
-Я завтра утром приду, сегодня у меня гости.
-Ну хорошо, - сказал Борис. – Ильи, кстати, дома нет, где-то группой празднуют. Экзамен сдали.
-Пятёрка, конечно? – спросила я.
 -Спрашиваешь!.. У меня умные сыновья, - рассмеялся Борис. И тут я брякнула:
-Слушай, а какое сегодня число?
-Ничего себе! – сказал Борис. – Ты где пропадала? На Луне?
-В Трансильвании, - вроде бы пошутила я. – Так какое?
-Четвёртое июня.
-Ладно. Завтра утром буду. Привет Илье.
-Обязательно. Ждём. Всего тебе хорошего. Кто придёт-то?
-Из моего класса мальчишечка.
-Серёжа? Или Руслан?
-Серёжа.
Борис помнит всё, тем более это дела школьные, а он там так и работает.
Некогда было радоваться даже возвращению в настоящую свою квартиру вместо копии её. Я едва успела приготовить ужин, как пришёл Серёжка. Он был действительно очень расстроен. Я взяла его за обе руки – тонкие, музыкальные, беззащитные – отвела на кухню, усадила на табуретку, кофе налила.
-Так что случилось?
-Романова Руслана  в Москву тащит.
-Ну и что? – не поняла я. – Месяц без друга не переживёшь?
-Вы не поняли, - сказал Серёжка. – Не месяц. Насовсем.
-Да… - сказала я. – Печально. Нам его будет очень не хватать. Тебе, конечно, больше всех. А он сам-то хочет?
-Нет, конечно. Только кто его спрашивает?
-И ему тоже плохо без нас будет. Но он не сломается. Постарайся не сломаться  и ты. Ладно? – Я держала его за обе руки, сидя на корточках напротив его табуретки.
-Постараюсь… - совсем уж похоронно сказал Серёжа.
-Не «постараюсь», а постарайся. Опыт потерь нас людьми делает. Вот больно, а ты всё равно живёшь и остаёшься самим собой – добрым, отзывчивым. Думаешь, мне легко без дочери?.. Но – живу. (И без Ивана, хотела добавить я – и промолчала, жаловаться, даже тем, кому полностью доверяю – не в моих правилах.)
-А… - начал Серёжка и замолчал. Я ещё раз крепко сжала его запястья и резко поднялась.
-Давай ужинать. Рюмку водки хочешь?
-Давайте, - обречённо сказал Серёжка.
-Серёжа! – сказала я. – Ты мне не нравишься. Совершенно. Разве можно по живому человеку так убиваться?! Да, грустно, но ведь он жив и здоров, и это, в конце концов, главное. Женится тебе давно пора, вот я тебе что, горюшко моё, скажу.
-Было бы на ком, - вздохнул Серёжа. Он выпил-таки рюмку водки, хотя сначала, верный привычкам трезвенника, долго на неё с ужасом смотрел.
-Вот и хорошо, - сказала я. – Вот и ладненько. Надо жить. А ты думал? Как говорит мой дед Максим, жизнь – она не пряник.
И раздался звонок. Руслан с Ромкой пришли без предупреждения. И правильно. И молодцы. А то бы Серёжка, похоже, сбежал. Какая-то неловкость была между ними, Серёжка обижался, и с этим надо было что-то делать. Уже ни о чём не спрашивая, разложив по тарелкам ужин, я опять налила всем водки.
-Не надо, - пытался возражать Серёжка. Но я сказала:
-А кто тебя спрашивает? – И спросила Руслана: - Как так получилось?
-Дура толстая! – взорвался Руслан и выпил. – Квартиру ей бабка в Москве оставила. – Он потянулся за папиросой.
-Стоп! – сказала я. – Ты не куришь!
Руслан только рукой махнул:
-А, с такой жизни…
-Не хочешь ехать?
-Нет, конечно. Ну, продала бы… Нет, клюнул петух… Ой, ну нет, не могу, вот уж точно дура толстая.
-Ну и не ехал бы. Что, от тебя совсем ничего не зависит?
-Зависит. Мне решать, то ли ехать, то ли разводиться. А куда я без девчонок? А она опять беременна. На УЗИ ходила, пацан, говорит. Ну и куда?..
-Он совсем бешеный стал, - сказал Ромка. – Думает, если ему плохо, можно на всех кидаться.
-Ты всегда о людях думаешь, да?! – ополчился на брата Руслан. – Лишь бы показать вечно, какой ты умный, воспитанный, деликатный. Думаешь, хороший сильно, учить всех можно. Тебя бы на моё место! Вы тут всё равно все вместе, хоть и без меня, а я там с этой бешеной.
 Серёжка сидел вообще зелёный. Я убрала с рюмки его руку и налила снова, как ни махал он на меня руками:
-Пей, я сказала. И вообще, господа, хватит ругаться, давайте ужинать. Давайте-давайте. Не будем превращать общение в скандал и тривиальную пьянку.
-Ну сколько можно самого несчастного на свете изображать, - сказал Руслан Серёже. – И так тошно, а тут ещё ты как грустный удавленник ходишь. Ну не злись ты! Как будто я нарочно тебя бросаю. Ну пойди, поговори с Романовой, может, дойдёт до неё…
Я тихонько толкнула Ромку ногой под столом и кивком показала на дверь. Он утвердительно кивнул и встал. Мы пошли на балкон покурить – пусть Руслан с Серёжкой разберутся.
-Вот так и психуют… - вздохнул Ромка. – Хочешь сигарету? – он полез в карман.
-Нет, спасибо, - сказала я. – Я уж папиросу как-нибудь.
-Господи, как устал-то я… - сказал Ромка. – Как будто им одним плохо. А я без брата – это ничего… Молчу – значит всё нормально… Все только себя и видят. Я, собственно, тоже.
Минут через двадцать пришёл Серёжка.
-Ну, вы чего тут?
-Помирились? – строго спросил Ромка. – Или опять начнёте?
-Нет, всё нормально, - сказал Серёжка.
Бутылка была почти пуста, а Руслан – почти пьян. Но, может, это было и к лучшему, потому что и он, и Серёжка были какие-то успокоившиеся. Ну что ж, если так получилось. Грустно, но не смертельно. Мы ещё долго беседовали, но теперь уже без такого надрыва. Хотя, конечно, разговор вертелся вокруг отъезда.
Серёжку я уложила в бывшей Танюшкиной комнате, братьев же в большой.
Утром было почти весело. Нет, ну, грустно, конечно, но это была уже не та давящая печаль, с такой грустью вполне можно было жить.
Я проводила гостей, уже спокойная, уже уверенная, что с ними всё будет нормально, пусть даже не лучшим образом, но всё же… Проводила и побежала на катер. Сто лет на Посьетской не была! Бориса с Ильёй – сто лет не видела! Даже не верится, что сегодня всего лишь пятое июня.
Пятое июня. А год какой?
-Оль, ты какая-то не такая, - сказал Борис.
-А когда я была – такая? – Я знала, что, конечно, всё расскажу, но просто не представляла, как. Положение спас вертевшийся у плиты Илья.
-Я её с Игорем познакомил. А что дальше было, я и сам не знаю.
-А что дальше было? – строго спросил Борис. – Как ни крути, а ведь и Иван, и Игорь, и этот оболтус Илья (Илья хохотнул) – мои сыновья, и всё это меня весьма непосредственно касается.
Как ни странно, я успела всё рассказать, пока Илья готовил, а потом мы завтракали.
-Ну вот и родила ты мне ещё внуков, - удовлетворённо сказал Борис. – Умница. – И чмокнул в щёку. – Давай, знакомь.
-В смысле? – не поняла я.
-В смысле пошли туда. – И рассмеялся. – Ты что думаешь, я там никогда не был? Откуда же тогда, ты думаешь, Игорь взялся? Илья, бросай посуду, собирайся, пошли.
-Пешком? – поморщился Илья.
-Назгулу троих много, а на машине, я думаю, ты туда ломиться всё-таки не будешь.
-Ладно, пошли. – Илья вытер руки и бросил скомканное полотенце.
…Игорь встретил меня так, словно я отсутствовала не час, который прошёл здесь, и не владивостокские сутки, а по меньшей мере год. И я почувствовала, что тоже успела соскучиться, что мне его тоже не хватало.
 Я пошла кормить детей, и пока я была с ними, отец и брат радовались встрече с Игорем. Потом я вынесла детей, и дед с дядюшкой прилипли к ним.
-А Оля-то, Оля, - восхищался Борис, - совсем в нашу породу. Смотри, на меня будет похожа больше, чем вы все. И Игорёшка походящий, на Ольгу похож, ну да она такая наша, что более наших и не бывает.
С неделю мы бродили все вшестером по окружающим пространствам, и Борис с Ильёй детей мне давали только покормить, а Игорю не давали вовсе. Борис нарадоваться не мог на внуков, но в конце концов они всё же заскучали по обычной, человеческой жизни, по работе, по институту… Конечно, здесь же всё же что-то вроде дачи. Отдохнуть хорошо, но жить здесь… Мне стало очень жаль своих малышей, которые не смогут (или всё же смогут когда-нибудь?!) прийти в мир, который я уже называла про себя большим. И Игоря жаль…
В конце этого «дачного сезона» Борис сказал:
-Давайте-ка, ребята, сходите в город, отдохните, с друзьями пообщайтесь, да возвращайтесь побыстрее детей кормить. А нам пора уже. Мне к двум на экзамен надо успеть, да и устали мы тут. Правда, Илья?
-Устали… - Илья сидел на балконе, как-то действительно устало курил. – Мозги набекрень. Квартира как на Берёзовой, а по правде – как на необитаемом острове. Свихнуться можно! Надоели эти чудеса до чёртиков.
Мы с Игорем посидели в «Трансильвании», но в город идти не хотелось. Муторно было на душе, и нам обоим казалось: скажи лишнее слово – и накопившееся электричество взаимного недовольства разразится грозой ссоры. Мы вернулись торопливо и скомкано, стараясь не показать Борису и Илье, что прогулка принесла не облегчение, а… А только ещё больше выросло напряжение.
До года я кормила детей, радовалась тому, как они растут и начинают что-то уже понимать. Поймут ли они, что есть другой мир, где много людей, и где они запросто общаются друг с другом?
Игорь опять превратился в отца Игоря, возился со странными своими прихожанами. Только вот я себя попадьёй не чувствовала, всё это было где-то очень далеко от меня.
Игорь же всё-таки обратил своих бесенят в христианскую веру, и очень этим гордился. Может, он и прав был по-своему, во всяком случае, у него было дело, а у меня – только дети. Знаю, многие женщины всю жизнь только этим и живут, но я-то – другая… Нервы мои были на пределе. Игоря я порой начинала ненавидеть, и вся его любовь, все межпространственные космические чудеса эти порой откровенно меня злили. Но порой мне становилось нестерпимо его жаль, и я бросалась в его объятия. Но Игоря это уже не вводило в заблуждение.
-Ты меня не любишь… - как-то сказал он, горько и уверенно.
Я промолчала…
Игорь так и не узнал, что когда-то, когда ещё чудеса были для меня действительно чудесами, я написала в своей записной книжке такие слова: «Любое иго несёт в себе горе. Но и иго бывает вожделенным, и горе сладким, когда связаны они с именем любимого человека. Иго-рь. И-горь».
Значит, что-то всё-таки было?
Но если и было, то уже действительно – было. Не осталось ничего. И я промолчала, когда Игорь сказал, что я его не люблю.
Эту ночь я ночевала на Посьетской, не в силах расстаться с родными людьми, счастливая. Что наконец-то решилась вырваться.
Да, но ведь если у меня трое детей и ни одного из них нет со мной, это значит, что со мной самой что-то не в порядке.
Знала я это. Отлично знала. Но как бы то ни было, а возвращаться я не собиралась.
***
Всю дорогу я боялась, что встретим патрульную службу, и у Ильи отберут права. Мы опаздывали, и Илья гнал так, что мне казалось: сейчас мы безо всяких чудес окажемся в воздухе и живыми на Землю не вернёмся.
Никакой ГИБДД мы, слава богу, не встретили, но гнали, оказалось, зря – самолёт опаздывал. Я неожиданно сильно расстроилась.
-Да ладно, ты что, всё хорошо, - огорчился, глядя на меня, Илья. – Сейчас мороженого принесу.
Словно в мороженом спасенье… Столько ждать, решить, что всё уже… И вдруг ожидание затягивается… Немыслимо длинные – длиннее лет – минуты… Мука…
Наконец самолёт приземлился. Напряжение последней минуты стало совсем уж нестерпимым…
Но вот через стекло я увидела Ивана с Васькой на руках и Танюшку рядом. Скорее бы уже, сил нет! И наконец Илья подхватил Ваську, а я оказалась в объятиях Ивана и Танюшки.
-Мама! – шептала Танюшка. Она оказалась между мной и Иваном, и всё смешалось, сбилось в какой-то ком, я гладила кудри дочери, касалась губами её юной загорелой щеки, и тут же целовалась с Иваном так, что весь мир исчезал, и плевать мне было, что вокруг люди. Какие люди? Нет никого.
Иван обнял одной рукой Илью:
-Ну здравствуй, брат! Хорошо-то как! Поехали! Ой, багаж же ещё…
Так и целовались, пока ждали багаж. Ну и что такого – муж с женой давно не виделись. Пусть смотрят, кому интересно.
А на Берёзовой Борис соорудил королевский ужин с шампанским и розами в хрустале.
-Какая у меня внучка красавица! – воскликнул он, когда мы ввалились шумной толпой. – И внук совсем ангелочек, хотя и большой уже. У такого молодого деда-то…
Танюшка и правда была красавицей. Худая – в меня, но высокая, как Иван, и похожа всё же больше на него, вот только лет ей через неделю должно было исполниться всего лишь двенадцать, а она казалась совсем уж взрослой, серьёзной, ответственной… Это сквозило во всём её обращении с отцом и братишкой, в каждом жесте, хотя и несмеяной печальной она не была.
-Ладно, - я скользнула по Ивану нежным взглядом. – Кулинария – вотчина мужчин, а мы с дочкой на балконе посидим.
Мы присели на порожек, я обняла её за плечи, она положила голову мне на плечо, чёрные кудри упали мне на грудь. Я боялась шелохнуться.
-Вера тебя не обижает?
-Нет, что ты, заботится. Но я уже сама взрослая, сама могу заботиться о других. Знаешь, мам, мне её жалко. Она плачет всё время.
-Что, папа разве её обижает?.. Не может быть!
-Нет. Но ведь не любит… Он тебя любит… И ты ведь его, я же знаю. Почему вы друг друга мучаете, и меня, и Веру? Почему, мама? Не надо! Вы же даже не ссорились, а делаете что-то… Ну глупое, что ли… Прости, мама, но правда…
-Танюшка, маленькая ты моя, если бы всё так просто было… Когда поссорился, можно помириться, а если не ссорился…
-Мамочка, я люблю тебя, - сказала Танюшка. – Я хочу, чтобы мы были все вместе.
-Милая моя девочка, я тебя тоже очень люблю, - вздохнула я. – Если бы ещё всё могло быть так, как мы хотим…
-Ну почему, почему нет? – Танюшка готова была расплакаться. – Это же не от чужого дяди зависит!
-От нас всех зависит, но что сделаешь, если мы с папой не умеем друг без друга, но и вместе не умеем?
Танюшка молчала, прижавшись ко мне. Но с кухни в комнату пришёл Илья, чтобы довести стол до окончательной готовности, и позвал нас, а к нам на балкон притопал Васька и забрался на колени к сестре, а потом и ко мне перебрался. Это вообще было очень общительное дитя, не скажешь, чтобы его мать чувствовала себя несчастной и обиженной на весь мир. Видимо, у Веры хватало ума не киснуть при сыне.
А потом был чудесный ужин, весёлый и красивый, и я сидела рядом с Иваном, и мы, как в четырнадцать лет, под столом держались за руки.
Танюшка устроилась в своей комнате, Борис и Илья на диване в большой комнате охраняли Васькин сон, а мы с Иваном ушли ко мне.
Повинуясь моим истосковавшимся нетерпеливым пальцам, резинка с волос Ивана оказалась на полу, и мы соединились так, как не соединялись, кажется, никогда, стали неразделимым целым – отодвинься на миллиметр друг от друга – и умрёшь. Звёзды, галактики… Зачем всё это, если есть – мы?!
Потом, когда я уже лежала на широкой надёжной груди, и сильная добрая рука перебирала мои волосы, Иван сказал:
-Нам надо серьёзно поговорить. Вера подала на развод. Видимо, поняла то, чего мы с тобой так и не смогли понять: нельзя любить насильно. Люди должны быть вместе, если любят друг друга. Я люблю тебя. И знаю, что ты меня любишь. Мне не нужны твои слова – я верю твоим рукам.
-Я люблю тебя, - сказала я и подумала, что никогда никому не говорила и не скажу этих слов. Только Ивану.
-Ты согласна выйти за меня замуж? – спросил Иван.
-Да. Но…
-Что? – Иван приподнялся на локте. Скользнула на пол простыня.
-Я была с другим.
-Но ты любишь меня, я знаю, иначе не случилось бы того, что было полчаса назад. А ошибки… Ты ведь прощала мне Веру. Столько времени прощала… И я всегда прощу тебе всё. И не стану больше пытаться сделать тебя другой. Я люблю тебя такую, какая ты есть. Да, мне больно, что тебя касались чужие руки. Но ведь и тебе было больно, только я почему-то не думал об этом.
-Я была с твоим братом.
-С Ильёй?! – ужаснулся Иван.
-С Игорем… У нас двое детей. Но только они остались там. В том мире, где он живёт. А я сбежала. Это не моё. Я люблю тебя. Но дети… Неужели они никогда не смогут жить в нашем мире?
-Дети… - сказал Иван. И ещё раз: - Дети… Но я же физик!
-Игорь и Ольга. Им было около года, когда я сбежала. Но ты же действительно физик. И ты ведь потому и занимаешься своими локальными системами, что есть Игорь? Да?
 -Да. И Илья своей темой психогенной занимается тоже поэтому. Но сейчас нам как раз нужна формула перехода именно что без психогенного воздействия. Поможешь с компьютерными программами? Или всё забыла уже?
-Не забыла.
-О господи, о чём я говорю с женой в постели! Или ты не жена мне? – рассмеялся вдруг Иван.
-Жена… - улыбнулась я.
-Тогда иди ко мне.
И я вцепилась в него, изголодавшаяся, жадная, телесная (Что там насчёт присутствия элемента смерти в бессмертии?! Нет уж, я живая, я сейчас очень чётко это чувствовала.), любящая и дождавшаяся. И такой же изголодавшийся и жадный Иван вцепился в меня.
-А как же Васька? – спросила я потом.
-Ваську Вера не отдаст, конечно. Тут и надеяться не на что. Но ведь не бывает без потерь. Ты сама знаешь. Вот и твои малыши остались с Игорем… Но мы им поможем. Хотя бы дадим возможность самим со временем, где и как жить. А к Ваське мы с Танюшкой будем ездить. Не бойся, я не буду спать с Верой. Ты для меня единственная, мне другие не нужны. Это всё ошибка. Но может, и надо было мне ошибиться, чтобы родился Васька, а?
-Надо было… - вздохнула я. – Но зачем ты ошибался так долго, что дал ошибиться и мне?
-Зачем? – удивился Иван. – Но ведь это же очевидно: чтобы родились Игорь и Оля. К сожалению, все четверо нашими общими детьми быть не могли. Это уж не от нас зависит… - Иван замолчал. Потом сказал с улыбкой: - Ночью громкие слова говорить проще. Я люблю тебя.
…Неделю, до дня рождения Танюшки и ухода Бориса в отпуск, мы прожили на Берёзовой. Борис с утра в школе, Илья тоже со своей сессией в институте пропадал. Мы с Иваном и детьми весь день были вчетвером. Я водила их по городу, открывая им словно давно забытые, но хранящиеся-таки в заветных тайниках памяти места. И как же хорошо нам было!.. Разве хуже наш город каких-то нереальных сказочных пространств?! Да нет же!
Праздновать день рождения ребёнка там, где нет детей, странно и трудно, но Танюшка была слишком серьёзна и как-то не скучала особенно от отсутствия друзей, говорила, что ей легко даётся поверхностное общение, а в душу она кого попало всё равно не пустит, так что приятелей себе она везде найдёт, а друзей она не теряет – их просто не было ещё, а найдёт – так значит судьба счастливая.
-А ты позови своих друзей, - попросила меня Танюшка. – Всё разнообразие будет.
-Они же взрослые, - возразила я. Но Танюшка сказала:
-У тебя душа молодая. Значит, и друзья молодые.
И я позвала Руслана с Ромкой и Серёжу.
Руслан уже улыбался, и Ромка злиться перестал. Но Серёжа, хоть и не психовал уже, всё же был очень печален.
-Всё-таки едешь? – спросила я Руслана.
-А куда от Романовой денешься… - философски ответил за брата Ромка. – Поедет. Ладно, и в Москве люди живут. Не Марс поди. У Серёги только депрессуха.
-Иногда приходится расставаться, даже если очень не хочется, - сочувственно посмотрела на Сергея Танюшка. – Но если обстоятельства сильнее нас, мы всё равно не должны ломаться. И ведь обязательно же найдётся человек, который протянет руку.
Я поразилась мудрости дочери, но и испугалась за неё.
 -Знает ли она, - спросила я у Ивана, отозвав его в коридор, - что мы опять поженимся и вы вернётесь?
-Нет, - сказал Иван. – Ничего она не знает пока. Она готова шагнуть в пропасть, не зная, что пропасть не так страшна, как кажется? Но ведь ему сколько лет?
-Двадцать четыре… - вздохнула я. – Игорю годок. Многовастенько. Но это человек абсолютной порядочности и редкого благородства. Вопрос только, на сколько их обоих хватит. Но сейчас, похоже, это выход для обоих.
В комнате были и Борис с Ильёй, и Руслан с Ромкой, и пострелёнок Васька уже сидел у Ромки на шее, заливисто смеялся и дёргал его за серьгу в ухе. Но Танюшка с Серёжей не видели никого. Я вздохнула и потянула Ивана на балкон покурить.
На ночь еле разместились. Танюшка забрала к себе Ваську, диван отдали гостям, а Борис и Илья покидали одеял на пол и сказали. Что и так хорошо.
Мы с Иваном пока сидели на кухне, погасив свет, лишь огоньки двух сигарет светились. А на балконе всё ещё не могли наговориться Танюшка с Серёжей.
Утром мы с Иваном всех отправили по домам, и детей тоже на Посьетскую, у деда отпуск, пускай с внуками возится, радуется. А нам нужна формула. Я закрутилась, совсем, честно говоря, забыла в последние дни, а Иван помнил и сказал мне утром:
-Я всё понял. Но работы ещё много. Сделаем, не бойся.
Он выводил формулы, а я на компьютере обсчитывала статистику. Ну, собственно, чем это грозит, проверяла. За пару дней мы выбрали уже правильное направление. Иван погрузился в работу с головой, а я в итоге осталась не у дел. Он не поднимался ни поесть, ни к телефону, боясь потерять мысль, лишь изредка прерываясь, и то от компьютера не отходя, на кофе и сигарету, да ночью на несколько часов обморочно валился спать.
Наконец всё было позади. Иван крикнул мне:
-Оль, готово!..
Я прибежала к нему. Он смотрел на меня запавшими счастливыми глазами. На экране компьютера светились формулы, смысл которых мне ещё предстояло постичь.
-Ну всё! – сказал Иван, снял очки и завалился на диван. Я видела, что у него смертельно болит голова, но несмотря на это он очень счастлив. Я присела к нему на диван, положила ладонь на лоб, и он прижал её обеими руками. Он улыбался измученно, ласково – и довольно. Я ласкала его лицо и думала, что самое большое родство душ – это когда можешь на время забыть о том, что любимый мужчина – это мужчина. Такая нежность…
Утром позвонил Борис:
-У вас как там, совесть есть? Детей забросили, сами носу не кажут, телефон отключили…
-Пап, мы исправимся. Как дети?
-Дети нормально. Серёжка тут ваш своим человеком стал. С работы к нам как тоже на работу. Какой человек золотой-то…
-Хорошо, пап… - задумчиво говорил Иван. – Послушай, надо бы нам с Игорем увидеться, а?
-Да надо, надо… - согласился Борис. – Иди сходи, конечно.
-Ну пап, я же не один. Всем бы надо его повидать. Подмени его там, отпусти к нам, там же, сам знаешь, время сам можешь регулировать, вернёшься, когда тебе надо. С внуками посидишь…
-Ну да… Не знаю. Танюшка пусть Ваську на Берёзовую везёт, да? Но… Всё равно не знаю… Сюда Игорю? А Ольга? Как они с ней-то?
-Оль, ты как? – спросил меня Иван.
-Да, я хочу его видеть. Хотя мне очень стыдно перед ним. Но он - он-то захочет видеть меня? – сказала я. Да, мне было очень страшно. Действительно, как я – после своего, если разобраться, трусливого бегства – буду смотреть ему в глаза? Но ведь когда-то всё равно придётся…
Игорь появился вечером, когда я уже устала бояться. Я вышла на звонок – за дверью стоял Игорь. Такой же расхристанный, как всегда, и – весёлый. Он обнял меня, но прижал к себе очень деликатно, словно и не было у него никогда никаких прав на меня, посмотрел вопросительно – и поцеловал. В щёку. Мне и стыдно было, и радовалась я ему…
-Как дети?.. - глотая неловкость, спросила я.
-Замечательно! Ну, правда замечательно. Бандиты такие! Так выросли за месяц!..
-Иван, - крикнула я, - смотри, кто пришёл!
Иван вышел из кухни – и просиял. Сгрёб Игоря в охапку, и я испугалась – придавит сейчас тощенького братца…
-Господи, Игорёшка!.. Вырвался! Иди Илье звони, пусть едет с детьми, а то Танюшка без него не поехала.
Мы сели на кухне покурить. Конечно, тяжело между двух мужчин, каждый из которых был твоим мужем, но когда уже всё решено, всё же легче…
Игорь опять, как тогда в церкви, вытащил мятую пачку папирос, с трудом нашёл годную к употреблению. Я протянула ему свою пачку, но он только дёрнул углом рта, закурил свою. И заговорил.
-Тут ко мне недавно сама Курносая заявилась. Уважает… Делами прихода интересовалась. Мне бы со страху сомлеть, а я с ней – чаи распивать. И покрепче чего. Тоже жизнь у неё не сахар, то ли жизнь, то ли смерть – не поймёшь. – Игорь говорил вроде бы весело, но видно было – не просто ему, если начал не с шуток, а с такого. – Вот и говорит, значит, она: чего, мол, ты, говорит, всё каких-то врагов ищешь, ну, матушку свою там? Всё, говорит, не от внешних врагов зависит, а от самих людей. Горе наше – в нас самих. Сами мы хуже зверей, сами во всём виноваты. Водку хлещет, дымит, как четырёхтрубный крейсер – а сама и не скелет никакой, такая толстенькая даже дамочка. Хотя бестелесным всё равно, какой облик принять. И, мол, мать моя, говорит, с нулевым своим вариантом – дело, вообще-то, предлагает. Сами вы, говорит, меня всегда зовёте. А непротиворечивых вариантов, говорит, не бывает. Кроме нулевого. Только вот, - закончил Игорь, - я не считаю, что если нет, а его, конечно, действительно нет, непротиворечивого варианта, то надо на всё мегатонны ронять. С последующим нулевым вариантом…
-Не надо, конечно, - согласилась я. – Но если разобраться, в чём-то Курносая права. – Я щелчком перебросила через стол коробок спичек. – Ну, ей ведь и положено быть мудрой. Да, смерть жестока, но даже если и возможна в принципе жизнь без смерти, то это разве что в принципе. Нигде этого не осуществилось и вряд ли осуществится где. И вообще-то наше положение, если разобраться, абсурдно своим бессмертием…
-И дело в том ещё, - как-то невпопад, видно, не о словах Игоря, а о нём самом, о его судьбе, думал, сказал Иван, - что пока ещё не понял никто, звереют ли люди, потому что жизнь зверская, или люди своим зверствами жизнь такой делают.
-Дело в том, что звереют зачастую одни, а страдают другие, - вздохнула я. – Так что если твоя курносая подруга считает, что люди так виноваты, что и жалости не достойны, то она не права. При всём при том, что обязана быть мудрой.
 -А мне лично говорит, что я в своём бессмертном теле ещё взвою от тоски. Мол, «всегда» пострашнее будет, чем «никогда». Ну прямо как у Ольги в непонятно откуда взявшемся романе. Может, и правда, лучше обычная жизнь, чем вечная полужизнь… Ольга вот там, веришь, Иван, чуть с ума не сошла, я её за уход не осуждаю, всё равно ты, Оль, не моя женщина, но и не Ивана, а только сама своя. А теперь и я боюсь тронуться. Бросил бы всё и ушёл, честное слово, если б не дети.
-Вызволим детей, Игорёш… Знаю, как. Погоди, чуть-чуть подрастут, соображать начнут – вытащим. Ну а что власть у тебя управлять собственным телом… Разве так уж плохо?
-Спасибо, Иван… - Игорь хлопнул Ивана по плечу. – Ты даже сам не представляешь, какое спасибо. Конечно, пусть сами решают… Но вот ты-то что-то не захотел…
-Я реалист, - сказал Иван. – Зачем мне чужая судьба? Проживу свою, если разве что кто грубо не вломится.
-Вот и я сыт по горло своими чудесами, даже желаний никаких не осталось. Вот Ольга была, а теперь что?! Наделал детей, как теперь их вырастить… Оль… Ты придёшь ещё к ним?
-Приду, - сказала я. – Если ничего не случится. – Я вдруг очень болезненно ощутила, физически прямо, как скучаю по ним, маленьким своим, неземным – не меньше, чем по Танюшке. Но она-то скоро будет со мной…
-Меня в гости не приглашаешь? – с улыбкой, но и напряженно спросил Иван.
-Да ты что, Иван?! – ужаснулся Игорь. – Ты меня за Ольгу простил, а я, ты думаешь, за неё же на тебя злюсь? Так, что ли? Но мы с тобой не виноваты, что любим одну женщину, и с кем ей быть, она решила сама. Приходи, конечно, я просто счастлив буду.
И тут Илья привёл детей. Теперь Игорь светился весь – чуть ли не все близкие люди были рядом, и он мог наконец немного отдышаться от страшного своего одиночества.
-Иван, это твои дети? Оль, это серьёзно твоя дочь? Такая взрослая? Ну я просто не соперник тебе, Иван!
Танюшка ошарашено смотрела на Игоря, и Илья что-то торопливо шептал ей на ухо. И она улыбнулась Игорю и шагнула ему навстречу.
И через несколько минут, не совсем ещё, конечно, свыкшаяся с мыслью, что у неё кроме Васьки есть еще брат и сестра, согласилась тоже пойти с Игорем. Решили, что все пойдём выручать дедушку Бориса завтра вечером.
Танюшка забрала Ваську спать, а мы всё сидели на балконе, разговаривали.
-А мать моя в последнее время вообще зачастила. Говорит, есть у тебя дети, вот и возись с ними, чего к тебе, мол, нечисть эта таскается. А мне эта нечисть как родная. Кроме них, и словом-то перекинуться не с кем. Духи зла, говорят… Да никакого зла в них нет! Несчастные создания. Мне их жалко. Пригрел, разве брошу теперь?! А мать ругается, грозит. Не навредила бы вам кому?
-Брось, - сказал Иван. – Что она может? 
-Мать же вот вашу убила…
-Может быть… Но что ж теперь, так и будем трястись? Всё равно ты своих прихожан не бросишь. Не бросишь ведь?
-Не брошу, - сказал Игорь.
-Вот и не бойся. – Иван положил тяжёлую руку на худое плечо брата. – Что за смысл бояться? Всё равно от этого ничего не изменится. В лучшую, я имею в виду, сторону. Чего душу понапрасну рвать. Не бойся.
-Я постараюсь… - улыбнулся Игорь. – А мы спать-то сегодня будем? Завтра с утра может бутылочку возьмём, а? Сто лет человеческого вина не пил.
-Так может, сейчас? – поднялся Илья. – Я в ночник слетаю. Шесть сек. А?
-Не, завтра, - заупрямился Игорь. – Спать охота. Пошли, Илюха, вон диван истосковался, ждёт, когда завалимся.
И была ночь, и мы с Иваном опять были вместе. Нет, ну как, действительно, может женщина не понять, что забеременела?!
 Утром, обрадовав Ивана (Будет сын! Борька!), пришлось огорчить Игоря – нельзя было идти туда с земным ребёнком.
Игорь расстроился так, как я и не предполагала даже. Впрочем, и мне уже очень хотелось увидеть своих близнецов. Да и Игоря было жаль просто до слёз…
Но решили, что сейчас ненадолго, на пару дней (и время синхронизируют) сходят Иван с Ильёй, а мы с Танюшкой – когда уж рожу… И с Борькой уж тогда.
Я пыталась как-то утешить Игоря, но что я могла?! Он не может быть моим мужчиной, но он мне очень дорог. Но что ему всё это… Это его обижает, хоть и неосознанно. За день мы совсем измучили друг друга и едва не поссорились. Да ещё Иван с Ильёй забрали детей и на весь день ушли гулять – решили дать нам с Игорем выяснить отношения. Зачем?! Я не уверена, что отношения вообще когда-нибудь стоит выяснять!..
И всё же к обеду Игорь взял себя в руки. Не то чтоб успокоился, нет. Но и психовать перестал. Был, правда, непроходимо печален. И я представила себя на его месте, решив, что поить его надо не земным вином, а просто водкой.
Ближе к вечеру зашел Серёжа.
-Ольга Игоревна! Можно?
-Конечно, Серёж, заходи!
-А Танюшки нет?
-Нет Танюшки. Будет попозже. Подожди. Посидишь с ней вечером с Васькой, мы уйдём, а ей скучно.
-Посижу, конечно! Ольга Игоревна, Вы не думайте, я Танюшку не обижу, честное слово.
-И честного слова не надо, и даже объяснять ничего не надо. Если не верить тебе, то кому тогда вообще верить? Ты заходи, чего в коридоре стоять.
Я провела его на кухню, к Игорю.
-Серёжа, это Игорь. Брат моего мужа. Игорь, это Сережа, мой ученик и друг. И возможно, в далёкой перспективе зять.
-Обязательно, - сказал Серёжа. – Не возможно, а обязательно.
-Может, тогда стоит раскрыть ему семейные тайны? – спросила я Игоря. Игорь кивнул.
Я не стала им мешать, оставила вдвоём. О чём уж там они говорили, не знаю, но Серёжка, еще недавно сам совершенно безутешный, совершил чудо: когда я вернулась к ним, Игорь улыбался не болезненно и вымученно, а вполне светло и жизнерадостно. Вот только спаивать Серёжку не надо бы… Я убрала бутылку в холодильник.
-Хватит, граждане товарищи… Мне зять-алкоголик не нужен.
Кажется, Иван вчера борщ варил. О господи, что я за женщина, если не знаю, что у меня на кухне делается. Но вот не хозяйка я, это уж точно, и ничего с этим не поделаешь. Вечно Илья следит, чтоб голодной не ходила… Так вот, водку убираем, достаём борщ…
…Танюшка, увидев Серёжку, просияла. А мы решили: Серёжка с Танюшкой и Васькой посидят, а мы все вчетвером пойдём в «Трансильванию». А потом, как и собирались, Иван с Ильёй пойдут к Игорю на пару дней, Бориса вызволят, а за мной, Игорь позовёт, Назгул придёт – домой отвезти. Так что – на катер – и в «Трансильванию».
-Ты, Оль, всё… - сказал Иван. – Не пьёшь и не куришь. Мы тоже особо не пьянствуем, только по пиву. – Он принёс большую тарелку моих любимых креветок и три кружки пива. – Оль, не грусти… Игорь, а тебе надо ли пива-то? А?
-Надо, - сказал Игорь. И остолбенел. К нашему уютному столику на четверых приближался пятый посетитель. Точнее, посетительница. Мать Игоря.
-Ты даже воюешь по-дурацки, - сказала она, нависнув над столом, упершись в него руками. Даже не поздоровалась.
-Я вообще не воюю, - сказал Игорь.
-Вот и видно, что дурак. Так раскрылся! Говорила тебе – ходи с оглядкой. Предупреждала?
-Предупреждала, - сказал Игорь. Он сидел белый, как покойник.
-Вот и получишь за свои выкрутасы, - зло сказала его мать и пошла прочь.
-Игорь, - окликнул Иван. – Игорь, да ты что?! Очнись! Она что – в первый раз?
-Это мать… - белыми губами еле слышно выговорил Игорь.
-Я понял, - кивнул Иван. – В первый, спрашиваю, раз? Нет ведь?
-Нет, - отозвался Игорь.
-Ну и успокойся. Давайте, братцы, ещё по пиву. Игорь, успокойся, говорю! Всё хорошо.
Иван встал. Пошёл к стойке. Взял три кружки пива. Сделал несколько шагов к столику…
…И «Трансильвания» взлетела на воздух.
Я встала и машинально отряхнулась. Ничего не болело, только душу скрутил страх, ужас даже.
Сдержанно пока ещё матерился Илья.
По лицу Игоря текли слёзы. Он распинал кирпичи и пошёл туда, где остался Иван.
Иван лежал в луже крови и пива. Ни одной ссадины не было на лице, только из носа текла кровь, да что-то тяжёлое лежало поперёк груди. Игорь скинул это с груди Ивана. Иван пока был жив. Но только пока…
А мы с Ильёй так и не смогли ещё сделать ни шагу.
-Илья! – крикнула я. – Сделай что-нибудь! Ты же врач!
-Врач здесь уже не нужен, - похоронно сказал Илья. И сел, где стоял.
Я ломанулась к Ивану сквозь битые кирпичи, извёстку, пыль.
И увидела, что Игорь опустился возле брата на колени и взял его за руку.
-Иначе нельзя, - сказал Игорь.
Иван открыл глаза. Сел.
И я тоже, как и Илья, села, где и стояла…



ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ




Конквиста



  В дырявых душах так давно
  сквозняк и ветер…

Вадим Самойлов


















Иван был в порядке, бледный, конечно, испугался, но виду не подавал, а вот Игоря трясло. Мы все столпились вокруг него, Илья сел рядом с ним, тряс за плечи, но Игорь сидел, закрыв лицо руками. И его колотила крупная дрожь.
-Игорь, успокойся, - попросил Иван. – Ну, всё уже. Обошлось. – Игорь не слышал.
За уцелевшей стойкой показался бармен.
-Да вы ему водки налейте. – Он протянул бутылку. – Неумные какие-то, честное слово!..
Иван, стирая с лица, вернее, ещё хуже размазывая, кровь, пошёл к стойке, взял у бармена бутылку и стакан, полез в карман за деньгами. Бармен остановил его:
-Не надо. Обошлось, и слава богу.
Иван налил полный стакан водки, насильно оторвал правую руку Игоря от лица и вложил в неё стакан:
-Пей.
Игорь мотнул головой.
-Я что сказал?! – прикрикнул Иван. Игорь выпил.
-А, чёрт! Иван, ты не хотел такого тела, но выхода не было… И каково Ольге было носить своё бессмертие с тобой смертным… Но выхода правда не было. Прости!..
-Господи, ты о чём?! Ты меня спас, ты это понимаешь?! Какое, к чёрту, прости?! Спасибо, брат!.. Ну, дали нам понять, что всерьёз к нам относятся. Якобы. На самом деле бутафория одна, когда всерьёз, всё много страшнее. Но другого выхода ведь действительно не было… Ну получилось так с телом, ладно. Ерунда всё. Успокойся, брат. Пей. – Он опять налил стакан и протянул Игорю. Подбежали кот и пёс. Бегемот запрыгнул Игорю на плечи, разлёгся воротником и заурчал. Демьен лизнул хозяина в перепачканное лицо. Игорь обнял дога за шею, выпил, привалился к псу.
-Илья, давай быстренько к отцу, смени его, - сказал Иван. Илья хотел что-то возразить, что он врач, психиатр, и тому подобное, но споткнулся о железобетонный взгляд Ивана – и закрыл рот.
-Давай, - сказал Иван – и Илья оказался на спине появившегося из ниоткуда Назгула.
-Игорь, пойдём. – Иван легко поставил худого, лёгкого брата на ноги. – И… Спасибо тебе огромное. Пойдём. Оль, поймай такси…
Нигде в городе такую немыслимую компанию – один в крови, другой пьяный, а с ними женщина, пёс и котище – в такси бы не посадили, но «Трансильвания» была не совсем в обычном ещё пространстве… Тот, что в крови, сказал таксисту:
-На Берёзовую, - и тот рванул.
По лестнице Игорь шёл почти трезво, но молчал намертво. Я боялась, что он заболеет. Конечно, наши тела не подвержены болезням, если мы сами этого не хотим, но у Игоря, похоже, не осталось ни сил, ни желания хотеть или не хотеть…
Танюшку мы, конечно, здорово перепугали – являемся – отец в крови, дядюшка вообще никакой, Илью по дороге потеряли, да ещё какие-то звери чёрные и жуткие. Серёжка перепугано стоял у Танюшки за спиной.
Но она смогла сделать то, что не удалось нам с Иваном. Взяла Игоря за руку и просто отвела до дивана, и он послушно лёг, и Танюшка подсела к нему, и так и держала за руку. И он, похоже, стал немного как-то реагировать на происходящее.
Борис появился где-то через полчаса после нас. С ним вместе в квартиру бочком просочился Назгул.
Борис рядом с Танюшкой присел к Игорю на диван.
-Ну, сын, не годится так расклеиваться… Ты такой молодец, ну, сдали нервы, ничего, бывает. Прорвёмся, сынок. Танюш, иди к папе.
-Папа… - Игорь обнял Бориса за шею, уткнулся лбом в плечо – и через несколько минут уже спал. Борис осторожно уложил сына, стянул с него ботинки, бережно накрыл пледом. И вышел на балкон, где сидели мы все, покурить. Он тоже был бледен, хоть и говорил спокойно.
-Да, Иван, вытащил он тебя. Вот и ты теперь совсем наш… мне Илья обрисовал вкратце. Тоже в шоке парень. Я Игоря утром заберу, не годится Илью одного бросать в нелучшей форме. Я думаю, мы вернёмся ещё вас проводить, отойдёт, поди, Игорёха за неделю. А ты тут давай за беременной женой смотри. А то думаешь, в истерике не бьётся – так и шока нет?!
Но Иван так не думал. Он крепко прижимал меня к себе, и мы вместе избавлялись от испуга.
А ведь привыкли уже такие вещи по телевизору смотреть… А там пострашнее. Действительно, будет. Эгоисты мы все бессовестные! Или правда предохранитель перегорел? Но только я чувствовала, что Иван крепко прижимает к своей широкой груди мою спину и, никого – все свои! – не стесняясь, целует меня в волосы, и я успокаивалась.
Я глянула с балкона через окно в комнату. Кот спал на груди у Игоря, Демьен же лежал рядом на диване и оглядывался по сторонам – охранял хозяина. Назгул стоял рядом, уткнув умную красивую морду в плечо друга. Но вот он поднял голову и подошёл к балкону.
Конечно, Серёжке уже всё сам Игорь и объяснил, но ведь услышать о говорящем коне и услышать говорящего коня – не одно и то же. Но когда Назгул сказал:
-Серёжа, ты домой идёшь? Давай отвезу, - Серёжка удивления не выдал.
-Да, спасибо, Назгул, - сказал он. – Пойдём. – Он пожал Танюшкино запястье: - Позвони, пожалуйста. До свидания всем. Всё обойдётся. Всё будет хорошо. Васька спит, и значит все хорошо. Я пошёл, ладно?
-До свидания, Серёжа, - нестройно попрощались мы все, и Борис пошёл их проводить.
-Я не буду возвращаться, - сказал Назгул. – К Илье пойду. Ему там тошно одному, поди…
Борис погладил морду коня.
-Сахару хочешь?
-Ну давай.
Демьен уступил Борису место на диване рядом с Игорем, но всё равно остался рядом – охранял. Игорь метался, стонал во сне, но уже не было на его лице той страшной неживой бледности. Обойдётся.
Танюшка ушла к Ваське спать, и мы с Иваном остались на балконе одни. Я всё так же стояла, опираясь плечами на грудь Ивана. Говорить ни о чём не хотелось. И так было понятно, чем бы всё кончилось, если бы не Игорь.
-Пойдём спать, - тихонечко касаясь губами моего уха, сказал Иван. Я кивнула.
-Да, пошли. Кровь только смой.
Мы погасили везде свет и легли. Остались вдвоём. Вместе со всеми, но – вдвоём…
Зачем тут эта резинка на вороных кудрях?!
***
Илья вёз нас в Артём. Теперь мы не опаздывали… Ещё было время до самолёта…
И ведь они скоро вернутся. Правда, уже без Васьки, жаль… Но у Васьки есть мама. Хорошая мама, в отличие от Танюшкиной…
…Танюшка уткнулась мне в плечо и заплакала. Я гладила её кудри, не зная, что сказать, обнимала за плечи. Иван обнял нас обеих, гладил по голове то меня, то Танюшку. Так мы и стояли, обняв друг друга, а между нами Танюшка плакала на моём плече.
-Мама! Ну почему вы не можете вместе?! Я так хочу, чтоб у меня мама была.
Мы с Иваном остолбенели. Мы что, до сих пор так ей ничего и не сказали?! Друг на друга понадеялись?!
-Танюш, - очень бережно сказал Иван. – Мы думали, ты уже всё знаешь. Мы будем вместе. Да, все вместе. Жалко, что без Васьки. (Обычно очень спокойный и жизнерадостный, Васька захныкал у Ильи на руках.) Ну ты же знаешь, что у нас ребёнок ещё будет. Мы вернёмся. Скоро уже. Дела закончим и вернёмся. Что же мы, разве бросим надолго маму одну беременную? Нет же.
Танюшка стала успокаиваться.
-А хочешь, оставайся пока с мамой, - сказал Иван. – Чего, правда, мотаться. Останешься?
-Без тебя? – Танюшка словно испугалась. – Нет!
Конечно, папа – первый человек. Хотя чего я, собственно, хотела?..
…Илья завёз меня домой.
-Мы с отцом ещё с недельку у Игоря побудем. Чтоб уж совсем в себя пришёл…
Теперь мне оставалось только слоняться по пустой квартире (хоть уборку наконец генеральную собралась сделать) и петь старую секретовскую песенку:
-«Она
в трёхкомнатной квартире одна,
как в этом чёрном небе Луна.
    Одна,
одна в пустой квартире,
как будто в целом мире
    одна…»
Интернет, правда, порадовал весточками от родителей и от Коли. В Америке всё было спокойно, а вот в Питере… Я верила и не верила: девяностовосьмилетний дед Максим собрался ко мне в гости. Приедут они с Колей? Не приедут?
Но что толку гадать?.. А компьютер ведь я не зря включила. Пора разобраться, что же было всё-таки дальше с Варькой.
***
Ходить теперь приходилось с оглядкой. Не надо злить Мишку, вдруг сказанёт Алёшке что-нибудь вроде «Я спал с твоей матерью».
А если мать его Варьку спросит, что вдруг в гости перестала заходить – что тогда?
Но очень скоро Варька убедилась, что делать ей намеренные пакости Мишка не собирается. Он просто совершенно искренне ненавидит её и презирает. За что? За Лёшку?
 Что, Варвара Павловна, получила за свои неконтролируемые эмоции? Жалеешь? Похоже, что нет…
О таком мужчине, как Мишка, можно всю жизнь мечтать, да и то – если фантазия богатая – и не получить. А что лет этому мужчине тринадцать…
Ничего он ей не сделал, только смотрел иногда так, что Варька дымиться начинала. Взглядом, прожигающим дырки.
Казалось бы, с Ванькой у Варьки после всего этого всё должно бы было кончиться окончательно и бесповоротно, ан нет. Именно Ванька понял, посочувствовал, утешил. И вместо того, чтобы кончиться, всё началось сначала. И очень скоро Варька поняла, что беременна.
Был большой скандал. Большой-большой.
А потом Ольга Львовна пыталась дать Варьке денег на аборт.
-Сделай это. Ради Ваньки.
Но Варька аборт делать не собиралась, конечно – даже представить себе не могла, как это можно – убить собственного ребёнка. Да и Ванька был молодцом, хотя тоже колотушек от матери наполучал достаточно. Сказал Варьке:
-Рожай и никого не слушай. А я своего ребёнка убить никому не позволю. 
Жениться, правда, не спешил, но про ребёнка сказал: мой, обижать не смейте. Да и Виктор жену утихомиривал как мог, так что в конце концов та с ролью бабушки смирилась.
Это была легализация отношений – ни от кого не надо стало больше прятаться. Хорошее время выпало на их долю: они понимали друг друга, и душевная близость становилась всё глубже, общение доставляло всё больше радости.
-Ну и молодец же ты, Варька! – с искренним восторгом сказал ей как-то Виктор.
А она и сама знала, что молодец. Но знала и другое: хоть половинку, хоть четверть намёка на надежду дай ей Мишка, пальчиком чуть-чуть помани – бросит всё, пойдёт за ним.
С двумя детьми (старший – Мишкин ровесник)?! Чего смеяться-то!
Нет, об этом и думать нельзя.
А о чём можно?
Беременная женщина должна думать о вещах высоких и прекрасных. Но и на этот счёт было у Варьки мнение особое. В высоком и прекрасном, была она абсолютно убеждена, нет и не может быть умиротворённости.
«Я позвал сюда гром –
  вышли Смута, Апрель и Гроза…»
«Сибирские огни» рискнули-таки напечатать «Могилу Неизвестного матроса», но это был уже пройденный этап, отрезанный кусок жизни.
Варька писала роман про Ольгу. Она назвала его «…И горе в нас», не зная ещё, как объяснит название в тексте. Себе же она это объясняла так: горе – действительно в нас. В том, что мы не умеем ни сами быть счастливыми, ни других счастливыми делать. В эгоизме своём глупы и жестоки. Хотя, может, и правда свобода выше и любви, и счастья?
И ещё это название так похоже на отчество Ольги – Игоревна.
Ваньке, нашедшему роман «Могила Неизвестного матроса» чересчур дёрганым, смешавшим неаккуратно мистику и гиперреализм, роман про Ольгу неожиданно понравился. Он счёл его более выдержанным стилистически, менее сентиментальным, и вообще…
 И вообще это так здорово – обсуждать свои планы с серьёзным, умным, доброжелательным собеседником – с любимым человеком.
А Ванька, без сомнения, был любимым человеком.
Алексей Павлович ворчал для приличия, привела, мол, пацану отчима на четыре года его старше, но и сам теплел и молодел в Ванькином присутствии.
Ванькина улыбка распахивала сердца.
Нет, отчимом Ваньку Алёшка не считал, зачем ему отчим, у него и родной отец совсем не плох. И что, что не муж он маме – кто сказал, что это так важно, кто чей муж? Не отчим, так, приятель. Но и Алёшка стал спокойнее, не такой ощетиненный, и с тем же самым родным отцом понимать друг друга они стали не в пример лучше – не было ли и в этом Ванькиной заслуги?
Варька знала уже, что у неё будет девочка. Вот и хорошо, сын есть уже, теперь дочка будет.
-Ну какой я дед, - смеялся Виктор, - я ж молодой ещё, - и усы подкручивал гордо. Но это так, для виду – он был рад. И даже Ольга Львовна, смирившись, готова уже была полюбить будущую внучку.
И в апреле Варька родила Танечку.
-Ну вот, - сказал дед. – Эксперимент срываешь. – Но он, конечно, тоже был рад. Да что там, все были рады.
-Раньше надо было думать, - поднося сладко чмокающую дочку к груди, сказала деду Варька.
-Да что ж раньше-то… - вздохнул Алексей Павлович, - когда не готово ещё. И что теперь делать? Ждать, когда Танька подрастёт и без мамкиной титьки обходиться научится? Или другого посылать?! Что скажешь, Варвара Павловна?
-А давай, дед, меня пошлём! – пришла идея Алёшке. Алексей Павлович только рукой махнул:
-Чего бы когда вам с вашей мамкой умное в голову пришло… - И Варьке сказал: - Дай Таньку-то, на улицу пойдём.
-И я тоже. – Ванька, конечно, тоже хотел участвовать в дочкином воспитании. – Алёшка,  пошли?
-А родителей твоих зовём? – спросил Ваньку Алёшка.
-Ага, - внешне совершенно серьёзно ответил Ванька. – И Лизку с Пашкой. И Митьку.
-Ну вот ещё, церемония целая, две квартиры родственников, - ворчал Алексей Павлович, пеленая крошку правнучку. – Ну их всех, Варвара, собирайся, пошли.
-Не, пусть Ванька идёт, - сказала Варька. – Или Алёшка. А лучше все идите. Я хоть посплю часок.
Не удалось поспать. Ушли – и тут же звонок. И бочком, криво улыбаясь, в дверь Мишка. Сокол…
-А ты молодец. Я, наверное, и не прав был. Хотя и ты тоже хороша. Не-не, я не ругаться. Я – поздравить.
И роз ей тепличных букет.
Обо всём забыла Варька в этот миг, о детях, о Ваньке – обо всех. Вот он – её мечта, Сокол её Ясный. Она обняла его, и он не отстранился, не ощетинился, только глаза синие, те, что дырки в ней прожигают – вот они. Рядом смеются. Вот же он, твой Сокол, бери, Варвара Павловна, а то не успеешь, улетит!
Взяла.
Есть, видать, предательства, которых не прощают высшие силы. Вот если б своей кровью, своей смертью даже оплатить это… Но это ведь не наказание, подумаешь – самой умереть, нет, за наши грехи – плевать Богу на справедливость – спрашивается с наших близких, с тех, кого мы любим. Но они-то чем виноваты?! Бог, ты не понимаешь, что такое милосердие?!
Через три дня маленькая Танечка стала кашлять, задыхаться. Их увезли в больницу. Варька надеялась. Пока жив человек, как не надеяться?! Только смерть фатальна.
Но вот смерть – она действительно фатальна…
Плохо было всем. Но только что значит их «плохо» по сравнению с Варькиным? Мир размазался, стал непонятным, бредовым. Вы что-то сказали? Что? Ничего не понятно. Реальность? Сон такой страшный и глупый. Всё как сквозь снежную пелену…
Могильная плита, на которой написано было, что Танечка Михеева не прожила на этом свете и месяца, совсем придавила и согнула Варьку.
Она и Ваньку придавила, но Варька, ослепшая от своего горя, этого не видела…
Не было больше весёлого, солнечного, открытого, неунывающего Ваньки, но Варьке было всё равно. В горе своём она была эгоисткой. Горе не сделало их ближе, наоборот, разъединило. Они переживали каждый своё и каждый в одиночку.
-Досчитали всё для эксперимента? – суховато спросила она деда, когда мир стал немного не таким расплывчатым, когда чуть-чуть прояснились мозги, хотя и не утихла боль.
-Почти, - вздохнул дед.
-Я пойду, - сказала Варька. – Что мне здесь-то делать? Скоро?
-Месяца через три. Варь, стоит ли?
-Стоит, - сказала Варька. – Нечего растекаться. Ничего не изменишь. Работать надо.
Но оказалось, это не все ещё беды…
Пришёл Ванька (он совсем не общался теперь с Варькой…), совершенно уж какой-то поломанный, сказал:
-Отец умер.
-Как так? – До Варьки не дошло. Просто в голове не укладывалось. Виктор? Молодой, весёлый, на которого все опирались, сильный, надёжный. Как это?
Ванька сидел убитый совершенно.
-Как это? – опять спросила Варька.
-Обширный инфаркт. «Скорая» к мёртвому приехала.
-Где он?
-В морге… Пойдём к нам… Мать плачет. Посиди с ней…
Нет, в голове не укладывалось… Не может такого быть! И – есть…
Какое-то заторможенное состояние мешало по-настоящему осознать случившееся, но и с ума сойти не давало.
…Распахнулась дверь, влетел Митька – в чём душа держится, глаза да крестик – грохнулся на колени и заголосил, как голосили, наверное, бабы в деревнях в войну, получив похоронку на последнего сына.
Лиза – с каменным лицом, словно не живая, не проронившая ни единой слезинки, попыталась поднять его, но он ничего не видел и не слышал, ни на что не реагировал.
Вытирая слёзы, суетились вокруг Митьки Ольга Львовна и Пашка. Митька не слышал…
Это страшнее, подумала Варька, чем даже сама смерть (хотя куда уж страшнее-то…) – то, что с Митькой.
Лизка зашаталась – и потеряла сознание. Пашка сунул ей под нос ватку с нашатырным спиртом. Видать, не в первый раз уже – флакон на столе стоял. Лиза открыла глаза.
-А я даже плакать не могу… - горько сказал Ванька. – Не умею.
Варька крепко держала его запястье.
Кое-как пришедший в себя Митька о чём-то вяло переговаривался с Ольгой Львовной и Лизой. Пашка измученно заснул в уголке дивана. Варька увела Ваньку к себе – хоть немного оттает… Хотя и сама в шоке была. Но Ваньке хуже, конечно…
Хоронили от института. И кто-то, для кого Виктор Никитич Михеев был лишь сотрудником, фотографировал похороны. Кощунство, казалось бы, свои бы никогда не смогли, но – пусть память и о страшном остаётся… Фотографии…
Варьке казалось, что Виктор не ушел от них, что он где-то рядом. Всё оказалось просто – Варька была беременна. Виктор возвращался к ним их с Ванькой сыном. Они, конечно, назовут его Витькой…
Ровно через два месяца после смерти Виктора начали-таки эксперимент… Варька должна была идти туда, где человеку в принципе делать нечего – в ускоритель. Всё будет включено, её же дело – просто пройти его. Всего лишь.
Дед должен был провожать её вместе с Виктором, машинально отметила про себя Варька. Провожал дед, конечно, один…
-Запомни, - сказал дед, - для отчёта: сегодня седьмое июля девяносто восьмого года. Кто знает, в какой ты мир вернёшься…
-Я плейер возьму… - отстранённо сказала Варька.
-Возьми, конечно, - обнял её за плечи Алексей Павлович. – Ну, давай прощаться. – Они расцеловались. – Ну, с богом… Пошла!
Варька шагнула в чёрную пустоту работающего ускорителя.
«Я не забуду о тебе никогда,
никогда,
никогда,
  с тобою буду до конца,
  до конца,
до конца…» - звучал в наушниках прекрасный и печальный голос Вадима Самойлова. А о ней, о Варьке, не забудут? Кто с ней-то до конца будет?
Всё это продолжалось минут пятнадцать, даже кассета не кончилась:
«Ночь. По узким коридорам 
  сны крадутся вереницей,
  темнокрылой звёздной птицей…» - пел Вадим.
Может, это и есть сон в узком коридоре ускорителя… Что-то будет там, куда она попадёт через несколько минут…
Уже попала…
Её встретил Ванька, повзрослевший, крепкий. Улыбающийся.
-А мы тебя давно уже ждём. А дед твой в Гидродинамику полчаса как ушёл, - и обнял Варьку. – Ну наконец-то ты…
-Число сегодня какое?
-Первое декабря, - сказал Ванька.
-А год-то какой?
-Здравствуйте, пожалуйста! Девяносто девятый, какой ещё…
-Это тебе «какой ещё» - мне-то откуда знать… - Но она сердилась только для виду – она была рада, что всё кончилось. А то, чему не кончиться никогда – отодвинулось почти на полтора года…
-Ну что, получилось что? – спросил наконец Ванька.
-Не знаю, - сказала она. – Пока не знаю. Хотя, похоже, всё по- старому. Но, может быть… Не знаю… Тут-то как? Как мои, как твои?
Ванька вздохнул.
-Твои хорошо. Дед бодрый, сын большой.
-Ну а твои-то? Лизка как?
-Лизка с Митькой. Митька из Чечни вернулся – как с того света. Сам не может объяснить толком, чего его туда потянуло. И до сих пор не отошёл. Такой же весь в себе, как и Лизка.
-А сам-то как? – внешне спокойно, но с волнением в душе спросила она. – Семья, дети?
Ванька грустно улыбнулся:
-Разошлись мы с Никой. Тяжело друг на друга смотреть. Опять выкидыш, опять двойня… Нет ничьей ни в чём вины, а кажется – есть. Вот так вот тихо, без крику и слёз. Всё… Вот взяли на ВЦ техником. Третий курс… С других факультетов не берут, с физфака взяли. Да и фамилия…
Они так и стояли обнявшись.
-Давай уж сразу все плохие новости… - сказала Варька.
-Отец болел серьёзно. Оперировали. Ну ничего уже, теперь всё хорошо. На работу уже вышел.
Она села.
-Повтори.
-Что?
-Повтори, что сказал.
-Не опасно уже, он поправился. Да что с тобой?!
-Ваня… - Варька трясла головой. – Я не понимаю всё-таки. Ты про кого говоришь? Про Виктора?
-Конечно. Да что всё-таки с тобой?
-Он… жив?
-Да что с тобой происходит?! Несёшь что-то непотребное! – начал сердиться Ванька.
-Ладно! Бог с ним со всем, можешь сердиться, только скажи чётко и ясно: Виктор жив?
-Да, конечно, - ничего не понимал Ванька.
-Тогда что было седьмого мая? Ровно за два месяца до начала эксперимента? День в день? – Варька всё ещё боялась радоваться.
-Да ничего не было, наверное. Особенного ничего не было. Я не помню, что это за день, значит – ничего особенного.
Она достала фотографии из кармана куртки – только их и взяла с собой, кроме любимой музыки. Отобрала те, что с похорон. Ванька был поражён. Ничего этого он не знал, не видел. Не помнил. Но ведь… Таким не шутят. А вот и сам он, Ванька… Не может он быть таким! Значит, может, если умер отец.
-Варь, не было здесь такого. – Ванька был ошарашен увиденным, словно въяве пережил то страшное, что уже переживал где-то в другом измерении. – Не было… Слушай, а ведь это и есть, наверное, результат нашего эксперимента. Или, во всяком случае, один из результатов. Что-то ещё будет… Не боишься?
-Не боюсь. Ладно, продолжим «разбор полётов». Ты хоть знаешь, что я туда пошла на втором месяце?
-Но мы же разбежались тогда… Ну… Когда Танечка умерла… Почти и не общались… Так только…
-А когда… Виктор умер… Я ведь с тобой рядом была-то… Но как же так? Ведь тут этого не было, а ребёнок-то – во мне? Наш сын. Витька. Что ж теперь, у них одна душа на двоих?
-Ладно, разберёмся, - ответил Ванька. – Раз пошла такая пьянка, идём в ЗАГС. Заявление подавать. Немедленно.
Но тут вошёл Виктор, и Варька повисла у него на шее. И разрыдалась. Судорожно целовала, гладила по лицу – словно дочь – чудом вернувшегося с войны отца:
-Живой!.. Господи, живой, - повторяла она. – Ну нет же, Витя! Правда живой!
А он и понять-то ничего не мог.
-Ну ты что, господи, заболела, что ли? Пятнадцать минут для тебя и прошло-то. Или двадцать. Соскучилась, что ли? Или страшно там? Я тронут. – Виктор гладил в три ручья ревущую Варьку по голове. – Ванька, ей-богу, чего смотришь, найди чего-нибудь в аптечке, хоть валерьянку, что ли. Надо же успокоить.
-Не надо, - сказал Ванька. – Пускай проревётся, а то тронется ещё. Ты для неё с того света вернулся.
Потом, когда слёзы кончились, когда Варька поняла, что Виктор всё-таки жив, она сказала Ваньке:
-Надо Митьку спросить. Такое, как с ним (она уже рассказала Ваньке всё), не могло пройти совсем уж мимо. И, Вань, ты не знаешь, как он в Чечню-то попал? Зачем?
-Сказал, что ему надо знать, имеет ли значение спокойная мирная смерть, если кругом кровавое месиво.
-И что он узнал?
-Говорит, имеет…
«Моё сознание раздвоилось тогда, - рассказывал потом Митька. – Одна половина видит, что всё нормально, а другая вопит: Виктор умер. Словно две жизни идут параллельно, не то чтоб уж совсем не зная друг о друге, но каждой половине кажется, что здесь – правда, а другое всё – сон. Но даже для сна это было слишком страшно. Для меня сами понимаете Виктор что значит. Это прекратилось в тот день, когда ты, Варь, ушла. Страшное действительно оказалось сном, хоть и наяву. Только к тому времени это совсем сломало меня. Я понял то, о чём ты говорила всё время: ничего не важно в жизни, кроме смерти. А с этим пониманием жить очень трудно и страшно. Нельзя об этом всё время думать. А я думаю. Лизке вот жизнь ломаю… Напиваться? Не помогает… Печальная штука жизнь…»
Да, печальная штука эта жизнь. Но только будет она ещё печальнее и страшнее, если не пытаться хотя бы что-то сделать для того, чтобы отвоевала жизнь у смерти ещё клочок территории. Детей рожать, например. Банально? А чего рассуждать? Делать надо. Рассуждать можно потом, на досуге, когда всё хорошо будет.
На свадьбу приехали Егор с матерью. Мама… Варька так устала быть взрослой, так хорошо оказалось прижаться к маме, выплакать на её плече всё, что мучило.
Да и свадьба-то скромная была. Ну, посидели по-свойски три семьи, Варька слышала, как мать говорит Ольге Львовне, отметившей не так давно сорокалетие:
-Ну что ж теперь… У меня к сорока годам трое внуков уже было.
-В девятнадцать-то лет – и второй раз женится, - вздыхала та.
-Ничего, - успокаивал жену Виктор, - увидишь – нормально жить будут. Ну вот, плакать ещё. Ты, мать, это брось. Глупости это.
Конечно, они нормально жить будут. С чего взяла Варька, что Ванька у неё – обыкновенный? Они же вместе летали в грозу! И ещё полетают!
И поняла она, что хоть битва, которую принято называть жизнью, не выиграна, конечно, но и проигранной её считать, оружие бросать – очень ещё рано.
Да, много было боли, но без неё поймёшь разве, живёшь или нет. Она будет жить, а не ерундой заниматься.
Подошёл Алёшка.
-Мам, ты такая…
-Какая же? – засмеялась Варька.
-Светлая… - сказал сын. И отец его – тоже рядом, тоже по-доброму:
-Я, Варвара, тебя понимаю. Ты молодец. Ты заслужила. Мне бы так…
О чём они все?
А просто столько было в Варьке жизни, что и слепой бы увидел.
-Ты, между прочим, отпуск заслужила, - сказал дед. – Мы тут с матерью твоей поговорили, с Иваном тоже, давайте-ка вы на каникулах его в Бийск отправляйтесь. И Алёшку берите. Хочешь?
-Ну, дед, ты и спросил… Хочу!
Это ж здорово – а сколько лет уже руки не доходили. Отца увидеть, племянников. С женой Егора, может быть, по-бабски посплетничать. Хотя Варька и не умеет.
А тут опять за Егором хвостом Лёшка ходил. Вроде и стал Лёшка в себе поуверенне, от комплексов поизбавился, но и теперь не скучно им было. Просто о жизни, не копаясь в болячках души – поджили болячки-то – тоже интересно с умным человеком поговорить. И Егор сам искал Лёшкиного общества, что для того было даже предметом гордости – такой человек интересный – выделяет…
Вот только Мишка… Впрочем, о Мишке – ни слова.
…Витьку Варвара родила в начале июня – ещё холодно было, но в душу этот маленький человечек внёс настоящее лето.
 И была в душе такая непоколебимая уверенность: вот уж теперь-то всё хорошо будет. Ни страха в душе, ни тени тревоги.
Да, прошлое горе не забывается, навсегда остаётся рядом, в душе. Но и счастье своё она от себя гнать не будет.
…Если у ребёнка такое несметное количество родственников, может мать, покормив сына вечером, хоть на одну ночь вспомнить, что она умеет летать?!
Она ведь совсем, казалось, об этом забыла. В последних событиях было так много странного и невероятного, но было это… ну как сказать… на бытовом уровне, что ли… Без романтики.
А над Академом разворачивалась гроза.
Дальнейшее было словно цитата из собственной жизни четырёхлетней давности.
«Он спазм укусов в диафрагмовый зонт». Автобус на Ключи. Дождь, льющий в открытый верхний люк. Одежда, оставленная в кустах. Полёт. А потом – упасть в траву и ждать – когда появится Ванька. И он появился.
И снова вместе в небо.
Теперь Варька уверена была, что не ошиблась. Не напрасно было то, что они прошли вместе с Ванькой. И дальше пойдут. Вместе.
…Витьке был почти уже год. Он сосредоточенно топал за руку с матерью и что-то весело лопотал от переполнявшей его радости жизни.
В паре метров сидел на корточках молодой дед, протягивая руки навстречу внуку, звал идти самостоятельно.
Витька вырвал ручонку из руки матери и сам, один, затопал к деду. В конце пути он споткнулся, но Виктор подхватил внука, поднялся на ноги и улыбнулся Варьке:
-Ну, мать, пошёл твой сынок. – И обнял её свободной рукой за плечи.
Вот, собственно, и всё.
…Пока всё.
***
Я допечатала наконец, выключила принтер – и словно проснулась. Бегло просмотрел жиденькую стопочку листов. Что это? Откуда взялось? Я ничего не понимала. И не со всем была согласна. Я совершенно уверена была, что никакие технические ухищрения не могут победить смерть. Ну пусть не я это придумала, до меня это знали, но истину ведь и не придумывают. Хотя, может, и не эксперимент спас Виктора, а любовь семьи, Митьки, Варьки. Это ещё предстояло понять и, возможно, что-то переделать.
Переделать? А имею ли я право? Да и я ли это писала? Кажется, пальцы бегали по клавиатуре. Или не бегали. Всё забыла… Что же это всё-таки такое? Кто она, Варька?! Да и так ли это важно…
И опять мысли закрутились вокруг смерти. Вопросы, так и не нашедшие своих ответов…
Как можно жить, да ещё пытаться быть счастливым, если в мире есть смерть? Все объяснения, придуманные человечеством – всего лишь отговорки, попытки спрятаться от животного страха. От ужаса непонимания.
И не предатели ли мы, обретшие бессмертные тела, избавившиеся тем самым от страха смерти, променявшие его на эльфийскую, можно сказать, тоску Вечности?
И почему всё же все так боятся смерти? Даже те, кто верит в бессмертие души.
И чем, если есть всё же это бессмертие души (А оно есть, знаю, есть!), грешно убийство, если, по сути, смерть – это и не смерть никакая? Хотя вот на этот-то вопрос ответ я знала. Самое страшное в убийстве – то зло, которое выплёскивается на жертву, вся та ненависть, напрочь сметающая любые зачатки гармонии. Вне зависимости от того, фатальна ли смерть – зло, ненависть всё равно реальны, и именно они, а не смерть, разрушают мир.
И – надо ли быть со смертью совсем уж серьёзными, показывать ей. Что боимся её? Я так люблю агатовские игры в смерть, со смертью, но – не кощунство ли это? Потому что пока жив и большой беды рядом нет – интересно в это поиграть, а случись что с близкими – захочется ли похлопывать Костлявую по плечу?
Наверное, чужую смерть надо воспринимать всерьёз, а со своей и запанибрата не грех, если поджилки не очень трясутся. Мне кажется, высшее милосердие – это как в «Похоронах шута» у Саши Башлачёва: умирая, успеть утешить тех, кто по тебе будет плакать. Но такое можно требовать только от себя. Не будешь же других заставлять совершать подвиг… Да и вообще – достижимы ли такие высоты? В реальной-то жизни?
И какое право имею я, со своим получеловеческим бессмертным телом, рассуждать о смерти? О милосердии рассуждать?..
Ну, сожмёт сердце острой больной жалостью при виде чьей-то боли, а особенно – беспомощности, но… Что дальше-то? Чем поможешь? А всё – о милосердии…
Я вздохнула, сохранила то, что уже было на бумаге – мало ли что – и выключила компьютер.
Было грустно и одиноко. Я одна в этом городе. В любимом, выстраданном, но – одна. Борис и Илья ещё не скоро, наверное, вернутся…
Звонок прервал мои невесёлые мысли. Илья!.. Как же я ему обрадовалась!
-Вернулся на месяц назад! – объяснил Илья. – Ну да, мы месяц у Игоря были, но ведь тебе плохо и одиноко. Вот и вернулся к тебе. Ты рада?
-Спрашиваешь!.. – сказала я и ткнулась губами в его небритую щёку.
…Мы сидели с ногами на моём диване, и, положив голову на надёжное плечо Ильи, я наконец расслабилась.
-Ну что, у меня так-таки и нет шанса? – спросил Илья. В голосе – смех, но и смех не мог меня обмануть. Илья был серьёзен.
-Илья, брось эти глупости глупые, - сказала я, не убирая, впрочем, головы с его плеча. – Ты мой брат. Ты благодаря мне уже некоторым образом четырежды дядя.
-Ну и ладно, - согласно кивнул Илья. – Я тогда на Светке женюсь. А то она на третьем месяце…
-Ну ты даёшь, - сказала я. И рассмеялась. Илья, конечно, дурака валяет, хотя доля правды в его словах есть. Как бы он реагировал, скажи я вдруг «да», я, честно говоря, не знаю. И он не знает. Просто мы оба знаем другое: этого «да» быть не могло.    
Хотя я не понимаю его привязанности ко мне… Светка такая солнечная, юная, милая, сердечная, голосок – колокольчик, умеющая прощать – и тут на тебе – я со всеми своими заморочками. Со всем своим негативным опытом. Зачем я нашему неистребимому оптимисту Илье?! Но вот ведь нужна зачем-то…
-Ладно, пошутил, - махнул рукой Илья. – А то ты в ужас пришла уже: моральный урод! Ах-ах! Как он может?! Да? Да пошутил я, пошутил! Тут что, твой дед Максим приезжает?
-Откуда знаешь?
-Я всё знаю. Приезжает?
-Не знаю. Собирается.
-Значит, приедет. Бабушка наша его видеть хочет.
-Зачем? – придирчиво спросила я.
-Ну… зачем… - замялся Илья. – Военный совет. Опасно становится.
-Ну-ка рассказывай, - велела я.
-Да ну… - поморщился Илья. – Чего волновать зазря беременную женщину.
-Рассказывай, - отрезала я – терпеть не могу никакой неизвестности.
-Ну, мать Игоря злится. На него, а заодно и на нас на всех. Сильно. Не знаю даже, что он там сделал. Своих духов собирает, которых Игорь ещё на добро не настроил. На людей натравливать собирается. Эдакая конквиста бесенячья… А сперва типа на нас попробовать.
-Зло не может прийти извне, - сказала я. – Оно внутри нас. Что нам чья-то конквиста.
-Ещё как может. Человеческая психика подвижна, особенно если человеком желудок управляет. Или то, что между ног. А таких хватает. Ты идеалистка. А способов промывания мозгов придумано предостаточно. Сама же злишься на нынешнее полностью американизированное поколение, «выбирающее пепси». Вырезать – это, конечно, не на колени поставить, но тоже серьёзно. Кнут и пряник работают, к сожалению, исправно. Ты веришь, к примеру, что никогда не сделаешь подлости, а тебя поставят в ситуацию, что поди разберись, как подло, а как – нет, и есть ли вообще неподлый вариант. И ты ведь уже вляпалась, если так разобраться-то, а? Не без моей, понятно, помощи. Ну не хотел зла, плохо подумал… Или хорошо… Может, всё и было правильно – дети обязательно должны были родиться? Не знаю… Но плохого не хотел. А разница-то – хотел-не хотел… Вляпаться-то помог. Так и будешь теперь рваться между Иваном и Игорем.
-Не буду, - сказала я.
-Значит, Игорю в любом случае будет плохо… Хотела ты этого? Нет. Но пришел вот такой плохой глупый Илья – и что получилось… - Илья вздохнул. – А она ведь и не глупая. Она просто злая. Принципиально злая.
-Ничего хорошего не получится, когда мы виноватых ищем вместо того чтобы с себя спрашивать, чтоб всё возможное и более того делали. Правильно! Правительство виновато, президент, черти, злое начало. Кто угодно. Только не мы сами. Я лично в своих бедах, да и кое в каких не только своих, к сожалению, сама виновата. Так что что-то не особо я её боюсь. Хотя серьёзность намерений она доказала, признаю, и как противника уважать согласна.
-Ладно, - потянулся Илья. – Пойду покурю. Ты, кстати, ела сегодня?
-Я? – удивилась я. – Не знаю. Кажется, нет.
 -Ну вот, - развёл руками Илья. – Ни на один день нельзя одну оставить. Беременная женщина, твою мать. Покурю и пойду обед готовить. Не скучай.
-И всё-таки для человечества она безопасна, я думаю. Больше, чем оно само, ему вряд ли кто навредит. Во все эти спецэффекты из боевиков я не верю. Компьютерной графикой я и сама владею, - сказала я. – Всё очень локально. Зря, что ли, вы с Иваном локальными именно что системами занимаетесь?! Заметь, всё постоянно упирается в нашу семью, что тут глобального? Ну, докажет кому-то из нас жизнь с помощью этой дамы что-то. И что? Я думаю, ко злу никто из нас не повернётся. Разве что уверимся лишний раз, что человек более несчастен, чем зол, хоть и сам в своих несчастьях виноват. И поэтому всё же заслуживает помощи и сострадания, что душу у всех поискать стоит, и на самый что ни на есть малиновый пиджак не стоит в принципе рукой махать – нынешний «пир во время чумы» - в основном способ забыть, что жить страшно. То есть я всё это понимаю, и самое большое, на что могут сподвигнуть меня внешние обстоятельства – это принять эти обстоятельства сердцем. И всё.
-Не боишься, значит?
-Нет.
Илья, сидевший до сих пор с незажжённой папиросой в руках, наконец встал.
-Пошли на балкон. А бояться всё-таки приходится. За своих. Не хотел тебе говорить, но раз ты такая в себе уверенная… Игорь болел-таки. И сильно. Все эти вроде как бессмертные тела… Да, бессмертные, пока есть желание жить. Вот, пожалуйста, и объект для её деятельности.
Мы вышли на балкон. Моросил мелкий ласковый дождик, но мир не радовался ему. Мир, похоже, вообще разучился радоваться, особенно таким простым, детским, я бы сказала, радостям.
А на наш город вообще всё валят, что только можно свалить. Вот и свет опять отключили. Вовремя я с компьютером разобралась… Людям плохо. И люди делаются злыми. И в парке Минного городка опять очередной девчоночий труп из пруда вытаскивают. Люди делают друг другу плохо. Люди убивают. Мы, наверное, никогда не вырвемся из этого замкнутого круга. Хотя находятся одиночки, поэты, не обязательно пишущие стихи, но обязательно – жизнь, которые пытаются, как воробей из стихов Рубцова, не быть злыми и вредными, когда им плохо. Но одиночки – они и есть одиночки. Что они могут?! И единственное, ради чего ещё стоит пытаться что-то делать, говорить, доказывать – это чтобы их, одиночек этих, стало больше. Но так хочется зачастую, когда видишь самодовольные сытые морды, плюнуть на всё, выматериться – и лечь спать. Стать равнодушным. Может, равнодушие, которое я так презираю, и есть та самая свобода, к которой я так стремлюсь, что предаю порой самых дорогих и близких мне людей?!
-Эй, ты уснула? – тронул меня за плечо Илья. – Есть хочешь?
-Да не особенно.
-Ну, начинается…
***
Бабушку привёл Илья.
-Ну-ка, Олюшка, дай-ка я на тебя посмотрю. Я представляться не буду, зови меня просто Бабушкой. Я разрешаю. Ты мне понравилась. Ты меня не помнишь, а я тут жила, когда вы с Иванушкой совсем маленькими были. Да, у меня тоже есть нездешняя кровь, но я туда редко хожу. А талисман – кольцо с лунным камнем – береги. Оно – надо будет, поможет видеть-слышать далеко. Цело оно у тебя?
-Конечно, Бабушка, - заверила я её.
-А я и сама знаю, что цело. От тебя услышать хотела.
Конечно, была она уже старая, но не в обладании вечным телом (а такая – Илья успел рассказать, какая она – сильная, непреклонная, могла и отказаться от вечного, не захотеть, как не захотел Иван), а именно что в несгибаемой силе духа была, надо полагать, причина, что очень прямо держалась она и смотрела гордо и ясно, хотя и с доброй хитрецой. Она гляделась строгой, но – нашёлся-таки у меня ключик к её сердцу – оказалась доброй и ласковой. И мы, казалось, знали друг друга всю жизнь. Мы рассказывали друг другу придуманные нами сказки – и то, каким мы видим мир. Да, вот это была сказочница… Но, как ни странно, мои собственные сказки рядом с её показались мне не выцветшими, а наоборот – я нашла какие-то нужные, но скрытые доселе краски.
-Мы с Илюшкой у тебя переночуем, чего по домам идти. А то завтра встреча важная с утра. Ты ведь, Оль, только за?!
Конечно, я была только за. Но полюбопытствовала:
-А что за встреча?
-Не торопи события, - сказала Бабушка. – Встреча завтра – завтра и узнаешь. – И ушла спать в Танюшкину комнату.
-Так что за встреча всё-таки? – пыталась я узнать у Ильи, когда мы ужинали (Бабушка так вдохновила меня, что я приготовила ужин не хуже Ильи) по второму разу – что-то к ночи захотелось-таки есть. – Говори, если знаешь. Дед Максим мой приедет, что ли?
Но Илья не знал. Правда не знал.
Версию деда Максима мы забраковали – решили, сообщил бы дату, время, чем и как едет, если едет, чтоб встретили.
Но и других версий не возникло. Мы терялись в догадках.
А в шесть утра раздался звонок. Я открыла. За дверью стоял мой брат Коля со старшим своим внуком, семилетним Димкой. На Димкино плечо опирался, и не скажешь, чтоб тяжело, так, придерживал, высокий прямой старик с огромной растрёпанной седой бородищей.
Дед Максим!
Я радостно взвизгнула и кинулась целовать деда, брата, внука двоюродного, ну, как там это называется – внучатого племянника.
Вышли в коридор Илья и Бабушка.
-Вот, - представила Бабушка, - внук мой младшенький, Илья.
-Дед Максим! – дед Максим подал Илье сильную еще, сразу видно, хотя и очень морщинистую руку. – А это внук мой, Коля, сам уже дед, а это его внук, Димка.
-А ты кем работаешь? – спросил Димка Илью. Контакт был налажен в шесть секунд.
…Теперь-то я знаю, что зоркие до глубокой старости глаза и здоровые белые зубы бывают обычно у наших, у кого есть неземная кровь. Но сразу-то меня просто поразило, как выглядит, как прямо держится дед Максим, хотя у него, он сам потом сказал, самое обычное, человеческое, смертное (к моему сожалению, а сам он другого не хочет, как и отец мой, и братья) тело.
Заботы о завтраке взяла на себя Бабушка. А мы все просто помогали ей – и радовались друг другу. Мы с Колей, похоже, под чутким и ненавязчивым Бабушкиным руководством, открывали друг друга заново, от смущения избавлялись – никакой неловкости, как раньше, не было.
А потом дед Максим и Бабушка прогнали нас, сказав, что у них будет военный совет.
О чём они там советовались, я, кстати, так и не узнала. Подозреваю, что потому и не узнала, что узнавать было не о чем. Вряд ли было там что-то важное. Важно было другое. Мне дали понять, что везде есть близкие, родные люди, которых можно – и стоит! – любить, что одиночество – глупые глупости. И что никогда нельзя проходить мимо людей. А вот улыбнись – и улыбнутся тебе. И это даст силы бороться за радость и добро.
Но это я так думаю. А что уж там по правде было – не знаю.
А на другой день Бабушка увела деда Максима к Игорю. Причём, как я поняла, дед Максим Игоря чужим не считал. А может, он хотел встретиться с матерью Игоря? Но ничего этого он рассказывать не хотел, а он не тот человек, которого можно уговорить на что-то помимо его желания.
Через неделю – счастливую неделю рядом с новообретёнными близкими людьми! – они уехали. Колю, мол, с работы надолго не отпускают. Уехали… Но добрый-то след в душе остался!..
И никаких чудес больше не наблюдалось.
Вернулся Борис, тоже немного назад по времени, всё было так обычно, мы даже и не говорили ни о чём таком, словно не бывало никогда никаких чудес. Я очень быстро написала новую повесть (если что и было странно, то это то, что всё действие от начала до конца приснилось мне, а действия там хватало, а мне осталось лишь написать так, чтоб сохранилось зыбко-изменчивое, таинственное настроение сна, но ведь я это умела, и рисунки получились, на мой взгляд, очень удачные), отправила в «Дальний Восток» и решила, что пора сдаваться в руки медиков.
Похоже, в России делается всё, чтобы женщины не рожали, странно, что мы ещё не до конца вымерли, дивиться остаётся только женскому энтузиазму. Унизить для нашей медицины (к которой и Илья, и Серёжка имеют некоторое отношение…), наверно, самая большая радость.
Со скольки лет живёте? А чего так рано? Рожали? А ребёнок-то жив? А, ну хорошо… А абортов сколько? Ах, не делали… Это вы все так говорите. Так сколько? Да Вам же тридцать, не может того быть. А муж где? Не приехал ещё? Так Вы что, не замужем? Ах, распишетесь… Разведённая… А первый ребёнок – от другого? От него же? Вот ведь врать…
Очень хотелось хлопнуть дверью и уйти, но я прекрасно понимала, что вряд ли где будет по-другому. Вот они, все прелести земной беременности. Но что поделаешь, не пьём, не курим. А заодно матом не ругаемся. Хотя очень, честно говоря, хочется при такой жизни…
***
Я сидела на диване как люблю – с ногами – и слушала «Майн Кайф», когда пришёл Илья, тихонько так, дверь своим ключом открыл.
«Надо только выпить море…
  Надо только выпить море…»
-И всё-таки нельзя такое петь, - сказал Илья. – Есть в этом что-то кощунственное… всё-таки есть… Хотя и здорово до одури. Как бы не накликали чего…
-Авось обойдётся, - сказала я. – Что нового?
-Да ничего хорошего. Ромку видел. Мрачный, как наша жизнь. Руслан уезжает через неделю, Нинка в реанимации. И не виноват, а совесть мучает.
-Что случилось-то?
-Таблеток наглоталась. Жить-то будет, но записку оставила, из-за него, мол.
-Он же ей вроде повода не давал…
-Не давал. А она без повода. Это надо же – столько лет… Разве бывает такая долгая безответная любовь?
-Не знаю, - пожала плечами я. – Это, похоже, не любовь уже, а охота. Своего добиться.
-И ради этого чуть не умерла, - не согласился Илья. Я молчала. Мне не было жаль Нину. Ромку – да, а она сама виновата.
Подробности – и окончание – этой истории я узнала, когда вечером пришёл Серёжка.
Серёжка стал у меня совсем уже своим человеком, считай, членом семьи, а тут пропал на неделю. Позванивал, что всё с ним в порядке, но сам не появлялся. Оказалось, вместе с другом и его братом в больнице дежурил. А случилось всё так.
Встречаются женщины упрямые, встречаются – очень упрямые, а уж если такая женщина решила – в башку себе, извиняюсь за грубость, втемяшила, что любит, её не остановит ни танк, ни даже упавшая на голову атомная бомба. Ни время не остановит, ни то, что любимый её в упор не видит. Нина была из таких.
Бывали у неё периоды, когда она успокаивалась и почти не мучила Ромку своими ночными звонками и пламенными объяснениями. А потом она опять активизировалась – когда казалось ей, что есть у неё шанс приручить холодного возлюбленного, что уже не так сухо разговаривает он с ней, что… Ромка зверел. Но про себя. Он ведь очень деликатный, это его и… если не погубило, то всё же заставило сдаться.
А на этот раз было так. Болтала с подругами, сказанула какую-то глупость, но правдоподобную, и сама за неё зацепилась. В итоге слух распустился уже без неё, она бы и могла его пресечь, да не захотела. Пусть, мол, если мне плохо, и ему тоже не будет покоя. Не то чтобы все поверили, но кое-кто – да.
А потом ей стало страшно и стыдно, и Ромку жалко, она стала доказывать, что всё – бред, а ей – ты его защищаешь, потому что он тебе нравится. Слух стал жить независимо от Нининого желания. Ладно, решила она, зато хоть отомщу. И наглоталась таблеток. И записку написала, в которой разрисовала Ромку таким монстром – в ад бы испугались взять.
Больше всего её, я думаю, поразило, что когда к ней стали пускать, рядом с ней оказались не только родные и друзья, но и Ромка с Русланом, и даже толстая беременная Романова. Но и это было не концом её истории. Ромка, как ни отговаривал его брат, которого тоже женили почти насильно, решил жениться.
-Ничего хорошего из этого не получится, - сказала я Серёжке.
-Не получится, - согласился он. – Да только Ромка считает, что так надо, значит, так и сделает.
-А потом, как Руслану, разводиться поздно уже будет.
-Что говорить, он всё равно по-своему сделает, - вздохнул Серёжа. – А Ваши когда вернутся?
-Серёжа! – строго сказала я. – Вот Илья свидетель, и не спорь с беременной женщиной. На правах будущей тёщи я тебе запрещаю, понял, категорически запрещаю обращаться ко мне на Вы. Сколько можно?! Ну-ка скажи по-человечески!
-А твои когда вернутся? – краснея и давясь от неловкости, спросил Серёжа.
-Да к сентябрю должны. Танюшке в школу. Звонят каждый вечер, всё нормально.
-Я тоже звоню, - сказал Серёжка. – Спросить не решаюсь. Вдруг нескоро. А ты плохого не скажешь.
Но до сентября случилось в стране такое, что сделало неважными и суетными личные тревоги.
«Надо только выпить море…» Может, и прав был Илья, накаркали, хотя вряд ли, просто так всё вместе сложилось…
«Курск»… Я не знаю, не берусь судить, что там случилось, правды нам не говорят и не скажут, разбираться, в конце концов, дело военспецов, а не нас, простых граждан, но «Курск» потряс всех. Казалось, мы привыкли уже к смертям, и к страшным смертям, смирились со всеми чужими бедами, но к «Курску» равнодушным не остался никто. Видно, не в смерти дело, а каждый попытался представить, на себя примерить тот ужас, который испытали те, кто погиб не сразу. Когда человек осознаёт, что есть что-то страшнее смерти, он, мне кажется, делается мудрее и добрее. Сострадательнее… Вот только не надо такой ценой ни мудрости, ни даже доброты. И уж совсем кощунственными казались мне газетные заголовки: «Поможем!», «Спасём!». Люди мертвы, а кто-то неумный и бестактный бьёт себя в грудь и раздаёт совершенно безответственно клятвы, которые выполнить в принципе невозможно. Нельзя так нагло, нахраписто тревожить покой мёртвых.
А не кощунство ли название нашего с Варькой романа? «Могила Неизвестного матроса»?
А ещё подумалось мне, что пройдёт не так уж много времени – и перестанем мы думать так неотвязно о погибшей субмарине. Своими делами займёмся. Привыкнем. Ко всему привыкнем. И к этому тоже.
Но ведь своей-то жизнью жить не перестанешь…
Я нашла себе наконец приличного гинеколога, мужчину, слава богу, женской наглостью и бесцеремонностью не грешившего, и он стал ругать меня, что я – при своём хрупком сложении – ребёнка раскармливаю! Вот ведь… Да я ем, когда Илья заставит, нет – так и забуду.
Борис опять перебрался к Игорю. Илья из больницы своей приходил по вечерам, ночевал обычно у меня, если не у Светки, но меня контролировал довольно жёстко. Впрочем, следить за мной надо было только, чтоб я поела, а выпить или покурить мне самой и в голову не приходило – здесь, в обычном мире, с моим Борькой, который к тому же в отца – крупный, что младенцу не на пользу, могли приключиться всякие неприятности. Но я чувствовала, что сейчас с ним всё хорошо, просто заботилась, чтоб так и осталось.
Проводили в Москву Руслана с семьёй. Романова, и так-то не худенькая, беременная своими размерами просто устрашала, была громогласна и нахальна, но и в ней за всем этим чувствовалась печаль и неловкость. Она пыталась всем показать, что командует мужем, а Руслан на её демонстрации смотрел сквозь пальцы.
Потом Ольга (я вдруг вспомнила, что она тоже Ольга, мы же с ней тёзки всё-таки) обняла меня, шумно всхлипнула:
-Ты была нашей любимой учительницей. Руслан тебя обязательно вспоминать будет. И я тоже. Может, и зря я его тащу, да только хочется и мне пожить по-человечески.
-«По-человечески»… - вздохнула я. – Сможете без нашего бедного Владика? Если ребёнок больной, ведь даже если и рожают потом другого, здорового – так не вместо же него? Так как же менять родной, но несчастный Владик на пусть благополучную, но чужую Москву? Да и  насчёт благополучия – бабушка надвое сказала…
Романова пожала богатырскими плечами и промолчала, Руслан ответил за неё.
-Вернуться никогда не поздно. Может, и уговорю ещё её, может, не совсем дура – поймёт. (Романова с силой треснула его по затылку.) Жена, ты чего, я же сказал «не совсем». Главное, чтоб ждали. А меня здесь ждут, я верю, - сказал Руслан.
-И любят, - кивнула я. – И даже жену твою заполошную тоже.
-Даже на свадьбу не остались, - вздохнул Ромка. – Изверг ты, Романова, честное слово!..
-А потом рожала бы в самолёте, так, по-твоему, надо, - громогласно возмутилась Романова.
А через неделю была счастливая суета – вернулись Иван и Танюшка. И опять Илья опаздывал – наверное, ему казалось, что волнения делают радость острее.
Я обнимала сразу дочь и мужа и знала – больше я их от себя не отпущу. Да, я могу наделать глупостей, но Иван теперь стал мудр, великодушен – и способен всё простить любимой жене, в будущее с которой теперь верил.
Иван отнёс в школу Танюшкины документы, и я решила, что всё, очередные срочные дела завершены.
-Как?! – возмутился Иван. – А твой день рождения? А свадьба?!
Иван очень толково объяснил работнику ЗАГСа, что знаменитая писательница и Нобелевский лауреат с двумя детьми имеют право пожениться тогда, когда считают нужным. До свадьбы оставалось две недели.
Я не пользуюсь косметикой. Но духи «Опиум» и кольцо с лунным камнем – это ведь атрибуты магического ритуала. А какое платье они мне принесли!.. Оказывается, мне тоже хочется быть красивой. Странно, правда.
Непривычно было видеть Ивана в тройке и при галстуке и с кудрями, рассыпанными по плечам, а не в джинсовом облачении и с вечной резинкой в волосах, но он был элегантен и красив. И чужим не сделался.
И вместе же с нами поженились Илья со Светкой. Дотянули… Уже было всё хорошо видно, Светке-то рожать раньше, чем мне. Но это было не минусом, а скорее плюсом невесты Светки – она такая милая, женственная, непосредственная, а раз не стесняется, так и всё нормально.
-А ведь мы всей толпой не уместимся ни на Посьетской, ни даже на Берёзовой… - высказал здравую мысль Илья. И вдруг выдал: - Может, в «Трансильвании» посидим?
-Она же… - начала я.
-«Трансильвания» вечна, - с умным видом изрёк Илья. – Вечна, как борьба добра и зла.
В присутствии незнакомых людей я чувствую не то чтобы неловкость, нет, просто мне тяжело расслабиться. Светкины родители были, наверное, милые люди, но они сами чувствовали смущение и неловкость, потому что мы-то все вместе сколько всего пережили, а они с нами со всеми только сегодня познакомились. Илья изо всех сил старался разрядить обстановку.
  -…И он, значит, Ольгу спрашивает: чего это, мол, у вас с женихом фамилии одинаковые, вы, часом, не родственники? Ольга ему – я его бывшая жена. – А чего развелись? – Так получилось. – И опять, говорит, разведётесь.
Всю эту историю Илья, ясное дело, выдумал от начала до конца, но Светкины родители смеялись.
«Трансильвания» же сегодня снова, как тогда, когда мы с Игорем познакомились, была открытой верандой над осенним уже теперь морем, и чайки так же голосили. На большом экране видео показывали «Ураган». А вот столы вместе сдвинули, да еды было побольше – наверняка предусмотрительный Илья всё заранее продумал. А вообще всё было настолько так, как при Игоре, что мне показалось, что вот сейчас он появится. Да, настолько узнаваемо.
И он появился, как только ушли Светкины родители.
Он поздравил братьев и нас, невест, он пытался улыбаться, но был всё же неистребимо печален.
-Вот, вырвался на пятнадцать минут… Оль, помнишь того чертёнка, у которого в церкви голова болит? На него можно даже детей ненадолго оставить. Всё, Оль, хорошо, только ж они такие бандиты, они на нём верхом ездят и рога подпиливают, даром что маленькие. Всё, Иван, годам к трём, как соображать начнут, надо их сюда вести. Не прогонишь, а, пап? – Игорь всё-таки улыбнулся посветлее… Однако всё равно очень измученно.
Они с Борисом отошли и, сколько было времени, курили и беседовали. Видимо, Борис всё-таки смог немного утешить своего потерявшегося в пространствах сына, прощаться он подошёл уже не такой печальный. А мне вдруг стало так жаль его и детей, которых когда ещё увижу (рожу – первым делом к ним!..), так стало грустно… Я была с Иваном, я любила его, я была опять его женой, я была счастлива – и расплакаться была готова – такая печаль вдруг накрыла. Не бывает, все знают, всё хорошо, не бывает радости без печали. Но я это не знала сейчас, а чувствовала. Разница…
***
Кончилось лето. Кое-где ещё летело из окон:
«…бьётся, родная,
       в экстазе пылая,
       Владивосток – две тыщи…»
Начинался бархатный сезон благословенного владивостокского сентября, но… Но Танюшка пошла в школу, кончился отпуск у Бориса, устроился на работу Иван, Илья разрывался между институтом, больницей и Светкой. И опять я оставалась «одна, в трёхкомнатной квартире одна»…
Конечно, я теперь не была одна по ночам, я спала на плече у Ивана, но днём не знала, куда себя деть.
В один из таких одиноких дней пришёл ко мне Назгул. Привет от Игоря…
Если я, оставаясь одна днём, но каждый вечер встречая самых родных и близких людей, всё же чувствую себя одинокой, то каково же Игорю, когда ему даже и с двумя детишками-головорезами никто не поможет… Как кромешны, должно быть, его тоска и одиночество… Кто с ним – конь, пёс с котом, чертёнок и все его прихожане? И всё? Могут ли они помочь размыкать тоску? Вряд ли… И мы здесь ему не помощники….
 Назгул присел на кухне, огурцом хрустел и говорил:
-Крепко вы с Игорем матери его мешаете. Нет, ты не думай, что у сил зла какая-то там организация, нет, ничего подобного, каждый бес бесится кто во что горазд. Но она-то принципиальная, считает, что жизнь – самое большое зло, причём искренне считает, и что давно бы сама себя эта жизнь и уничтожила, экология там, ядерная кнопка, а тут такие идиоты вроде сыночка её и его возлюбленной, которым больше всех надо… Так что вас обоих она просто считает своими закадычными врагами. Вроде бы, агонию продлеваете.
-Пока есть живые, есть надежда на то, что достойные люди когда-нибудь найдут способ построить достойную, без подлости, без всех этих ужасов, жизнь. А не будет ничего – и надеяться будет некому, - сказала я и повторила фразу из романа про Варьку: - Фатальна лишь смерть. Но смерть действительно фатальна.
-Что ж… - сказал Назгул. – Я не спорю с тобой. Я просто рассказываю про неё. Так вот она считает себя борцом за идею. Никаких, конечно, киношных ужасов она творить не будет, не тот уже задор, но в тоску вас вгонять будет планомерно и умело. Так, чтобы вы в конце концов в людях разочаровались и решили, что они спасения не стоят. Просто ваша правда и ваше добро – очень уж человеческие. А ведь есть и какое-то добро вне человека… Вот ты любишь креветок есть и не считаешь себя злой с человеческой точки зрения. А чем креветка хуже человека? Это чисто человеческая позиция – использовать других для своей надобности. Никогда над этим не задумывалась?
-Задумывалась, - сказала я.
-И до чего додумалась?
-До того, что так оно и есть – есть правда вне человека, вне жизни, ведь любая жизнь основана на питании, во всяком случае материальная, и значит, на убийстве, и невозможно быть человеком, не будучи убийцей. И неизвестно, что хуже – не задумываться об этом вообще или задумываться – и продолжать жить. Иногда мне кажется, что стремление к добру, поиск его, уже почти и есть само добро, во всяком случае главное в жизни, а потом вспоминаю про благие порывы по дороге в Ад. Под парусом…
-Оль, а тебе не кажется, - спросил Назгул, - что вы с его матерью взглядов-то практически одних и тех же придерживаетесь?
-Может, и одних, - рассердилась я, - только я не предлагаю прекращать убийства одним большим общим убийством. Ей же сострадание чуждо! Трезвый, мудрый даже разум без эмоций, с выхолощенными эмоциями, когда рассчитано, с чего толк будет, а с чего нет, и значит переживать не о чем – это уже цинизм. Человек остаётся человеком, только если под влиянием эмоций совершает иногда бессмысленные, бесполезные, если рассуждать здраво, поступки. И я сама не знаю, должно ли добро быть с кулаками. Можно простить и спустить с рук, когда обидели тебя лично, а если того, кого любишь?.. И война, а ведь она нам предлагает что-то вроде войны, она ведь калечит жизни всех, даже если человек не зол и не хотел, а вынужден был воевать.
-Ладно, всё тебе цинизм… - отмахнулся Назгул. – Ты к тому готовься, что тебе будут планомерно портить настроение, причём доказывая, и справедливо, что правда всегда не такая, какой нам хочется. В надежде, что ты обозлишься.
-Да не обозлюсь я! – обозлилась я.
-Посмотрим. Только имей в виду: полного счастья не бывает.
-А то без тебя не знаю!
-И Иван будет скучать по сыну, а Танюшка по брату, которого с пелёнок пестовала. И работа здесь для Ивана – не лучший вариант.
-Ой, Назгул, знаю я… Без тебя тошно, чего ты ковыряешься… Как будто сам на её стороне играешь.
-Не на её. Просто тебе надо знать, что всё плохое, что делается с тобой, что ранит твою душу, делается специально, что это провокация. Может, так лучше будет, легче выстоять. Имей в виду, ваши неземные тела перед ней-то беззащитны, но убивать сама она не станет. Вот до самоубийства довести – это в её вкусе, автомобильные катастрофы для неё уже пройденный этап.
-Так что ж она говорит?
-Уныние, как известно, один из самых тяжких грехов… Вот и надеется довести…
-Как же Игорь-то там без нас?..
-Вот так и есть… Тоскливенько. Но держится. Всё-таки держится. Знает – помните о нём.
-Но ведь он же её сын?..
-Она считает, что поднялась выше этого.
-Ну а как собирается доводить-то? До уныния?
 -Ну вот повесть твоя про Варвару. Ты-то ведь про себя знала, что Виктор всё-таки умер. Но пыталась хотя бы в книге уйти от такого конца. А не получится.
-То есть?
-Не будет твой конец правдой, ты сама это знаешь. Залезь в компьютер. Смерть победила, и возразить тебе нечего…
***
«Ты не вспомнишь этих снов,
   пробудившись на рассвете.
   Утром их размоет дождь
   и развеет южный ветер».
Варька в который уже раз подумала, что, когда совсем плохо, голос Вадима не даёт ей отчаяться окончательно. Она поправила едва не выпавший наушник и взглянула на часы. Если им можно верить, она шла чуть больше десяти минут, а сон, который видела она, пока шла, вместил около полутора лет. Вопреки пророчеству музыки, она его отлично помнила.
В этом сне Виктор был жив.
Но так не бывает, конечно…
Варька толкнула дверь и шагнула в лабораторию.
-Ты как туда попала?! – заорал на неё дед. – Что за фокусы?! Из дома пропала, Ванька звонит, вышла, говорит, на площадку и исчезла.
-Дед, ты чего? – опешила Варька. – Эксперимент же?
-Какой в бога мать эксперимент!.. – не мог никак успокоиться дед. – До эксперимента месяца три ещё!
И тогда до Варьки дошло.
-Обратный ход времени. Число сегодня какое?
-Семнадцатое апреля.
-Девяносто восьмой год?
-Какой ещё-то?! Варь, может, «Скорую» вызвать, а?
-Я в порядке. Объясню сейчас. Татьянка жива. Виктор ещё тоже.
-Да что ты несёшь-то?
-Объясню сейчас, говорю.
Дед действительно был настоящим физиком – он сразу понял и поверил. Только домой гнал настойчиво:
-Иди ребёнка корми! Ванька что с ней, с голодной, делать должен?!
Что чувствует мать, когда держит на руках ребёнка, которого уже не надеялась увидеть? Счастливые слёзы её не осудил никто, все поняли и поверили.
Ванька сказал:
-Может, не ходить гулять? Получается, она в этот день и простыла?
-Не простывала она, Вань… В другом тут дело. Идите вон с Алёшкой погуляйте с ней. Мне надо побыть одной. Ну, подумать, в себя прийти, с мыслями собраться.
Сейчас придёт Мишка. Сейчас… Сейчас придёт.
И пришёл.
-А ты молодец. Я, наверное, и не прав был. Хотя и ты тоже хороша. Не-не, я не ругаться. Я – поздравить.
И роз ей тепличных букет.
-Миш, спасибо… - она принуждённо улыбнулась. – Что, пора нам, наверное, забыть плохое, да?
-Ладно, - лучезарно улыбнулся Мишка. В тот раз, она это хорошо помнила, она положила руку ему на плечо и сделала лёгкое движение – иди, мол, ко мне. Варька вздохнула и с удивлением поняла, что спокойна. Нет необходимости бороться с искушением, если нет искушения. Ведь разве можно хотеть чего-то, из-за чего умрёт твой ребёнок?!
Ребёнок?! А что с тем ребёнком, с Витькой, беременной которым она ушла в ускоритель?
Вот о чём думала сейчас Варька, а не о том, что рядом Мишка.
-Спасибо, Миш, - сказала она ещё раз. – Обожаю тёмные розы.
-Я пошёл? – полувопросительно сказал Мишка. – Ага?
-Да, Миш, спасибо, иди… Заходи ещё, - она кивнула ему, улыбнулась и протянула руку. Мишка слегка разочаровано пожал плечами – более эмоциональной реакции ждал – но руку взял и пожал по-дружески.
Танечка была спасена, Варька была в этом уверена абсолютно. Удастся ли спасти Виктора? И есть ли маленький Витька? Ведь день, когда она забеременела, ещё не наступил. И Виктор жив. Пока жив…
Нет, она не беременна, поняла она. Ладно, пусть. Удалось бы спасти Виктора…
Вечером они с Виктором сидели у Михеевых на кухне, и Варька, снова сильно разволновавшись, рассказывала Виктору обо всей той жути, что пережили они все, когда он умер.
-Завтра же идёшь к кардиологу. И перестань курить. Во-первых, тебе нельзя, во-вторых, я кормлю, мне вредно. Идёшь к кардиологу, и не спорь.
-Иду-иду, - серьёзно говорил Виктор. – Сам чувствую, пора. Помирать, знаешь ли, не хочется. Нет, интересно, конечно, лежу такой красивый, молодой, весь в цветах… Но что-то не хочется пока. Опять же Митьку жалко. Да всех вас, обормотов. Ещё кому рассказывала?
-Деду только. И всё. Даже Ваньке не говорила.
-И не надо, - попросил Виктор. – Всё нормально будет, зачем все эти страсти, не будем пугать понапрасну женщин и детей.
-Но ты точно пойдёшь?
-Да точно пойду, успокойся, - сказал почему-то странно радостный Виктор. – Я, Варь, хорошо тебя понял. Считай, ты мне жизнь возвращаешь. Спасибо. Знаешь, надо бы испугаться, а настроение такое замечательное.
Вечером пришел Митька. Лёшка Сокольский заглянул с гитарой, а Виктор вспомнил, что сам сто лет не играл, достал свою – и пел с таким настроением, таким куражом, какого давно уже не было у него. Получились замечательные посиделки, и Варька иногда заходила с Танечкой:
-Ой, смотри, она точно на тебе взгляд фиксирует.
-Конечно, соглашался с Варькой Виктор. – Любит деда. Знает, что дед добрый и весёлый.
-Но ты точно пойдёшь?
-Да точно, точно…
Не пошёл он.
Не успел.
Пришел Ванька, совершенно уж какой-то поломанный, сказал:
-Отец умер.
Не было шанса… Там где-то точно решили: Виктор умрёт… Не могла Варька ничего сделать. Не сделала.
Для них этот кошмар был впервые. Варька же пережила всё заново. Вот только вчера думала – успеет он, спасётся, а сегодня – в морге. Вчера – весёлый, в усы пшеничные смеётся, сегодня – мёртвый. Так бывает?!
Они с Ванькой поддерживали друг друга как могли. А она всё думала: вернётся? не вернётся?
Она помнила ту ночь, когда забеременела до эксперимента. Важно или нет, чтоб совпали, повторились детали – она не знала, но старалась добиться совпадения хотя бы там, где это возможно.
Да! Да, она забеременела. Пусть не удалось спасти Виктора, думала она, пусть не будет помнить маленький Витька того, что помнил его покойный молодой дед, он есть, их маленький Витька, и, значит, Виктор вернулся. Она знала, он здесь, он с ними, да, душа его с ними. И она не позволяла себе раскисать. Нельзя сдаваться!
А подрастающая Танечка уютно ползала по округляющемуся маминому животу.
Они расписались с Ванькой как-то быстро и незаметно, не до праздников было. Но все были не то чтобы рады, но как-то обнадёжены тем, что будет Витька.
Иногда приходил Митька и смотрел на Варьку глазами, полными надежды.
Она не выдержала наконец:
-Ну я же верю, верь и ты. Тут только верить можно, доказательств нет и быть не может. Только верить.
-Поверю, когда на руках подержу.
-Подержишь, конечно. Дядюшка…
-Был бы дядюшка… А то так – с боку-припёку.
-Ты на Лизке жениться собираешься?
-Конечно. Долго ещё, правда…
-Ну и ладно, успеешь. Но ведь она – тётка. А муж тёти – дядя. Соображать надо!
-Ой, правда… - обрадовался Митька. – Когда рожать-то?
-Скоро. Как только, так сразу.
…Митька подержал будущего племянника на руках, как только Варька, совсем измученная «славной» медициной, соскучившаяся по деду, сыну, дочке и всей куче ставших теперь роднёй Михеевых, но чувствовавшая, что всё обернулось настолько хорошо, насколько ещё только может быть хорошо, вернулась с сыном из роддома.
Митька сказал:
-Да.
Вот теперь точно всё.
Остаётся только добавить, что в этот день Танечка, которой исполнилось одиннадцать месяцев, отпустив руку серьёзного и гордого старшего брата, сама шагнула навстречу маме и новорождённому братишке.
***
Если разобраться, всё было не так уж страшно. Грустно, конечно… Но ведь подсознательно я и так знала, что Виктор умер, хотя и пыталась написать иначе. Так что в таком вот окончании истории про Варьку (хотя, собственно, почему окончании – Варька-то жива) больше правды. Но никакого торжества смерти над жизнью, мне кажется, не было, не знаю… Ведь Витька-то родился.
Но что значит «на самом деле»? Это не моя выдумка? Так мне теперь кажется?
И повергло ли появление такого конца в моей истории меня в уныние? Да пожалуй, что и нет. Моя героиня решила, что жить стоит, чего ж я с ней спорить буду?
Я не успела вдоволь нафилософствоваться. Звонок в дверь – и мать Игоря на пороге.
Что заставило меня за минуту до этого совершенно машинально взять Бабушкино кольцо, на память надеть? Или само оно и решило, что так надо, само о себе подсознанию моему напомнило?
Я открыла ей с чувством какого-то даже облегчения: лучше открытый бой, чем удары исподтишка.
-Здравствуйте, заходите, раз пришли… - сказала я.
-Да уж зайду, - улыбнулась она. – Зайду, Оленька, раз пришла. Поговорить надо. Пойдём на кухню?
-Можно и в комнату. – Я старалась быть гостеприимной.
-Можно, да не нужно. На кухне лучше. – Она сама выдвинула из-под стола две табуретки, села на одну и придвинула другую мне. – Садись, Оленька. Да, я не представилась…
-Но я же вас помню, - сказала я. – Вы мать Игоря.
-Да. Я мать Игоря. Но я не представилась. Меня зовут Ольга Игоревна… - Она криво улыбнулась.
Я оказалась на перекрестье двух энергетических потоков. От женщины исходила свинцовой тяжести энергия, кольцо же, словно со мной были сейчас незримо дед Максим, Бабушка, Игорь, ставило барьер всем проискам ведьмы, грело, ласкало. Я догадалась вдруг о ещё одной из тем, которые обсуждали тогда за закрытыми дверями дед Максим и Бабушка. Кольцо тогда нуждалось в том, чтоб подзарядили они его ненавязчиво на охрану, добро, противостояние лжи. Ради этого ехал старый дед Максим через всю страну. Но это не было жертвой с его стороны. Человеческое общение таково, что чем больше делаешь для людей, тем лучше самому. Оно не может быть полезным для одного и вредным для другого. Если это вдруг так, то польза иллюзорна. И силы с лёгкостью восстанавливаются, если их тратить на людей, а если нет – иссякают. Из этого источника обязательно надо пить, а не то пересохнет.
-Что же ты молчишь? – спросила мать Игоря.
-Задумалась, - сказала я. – Продолжайте. – Я сама удивилась, как спокойно это прозвучало. Но я действительно была спокойна.
-Ну ты же не думаешь, что это просто совпадение?
-В «Могиле Неизвестного матроса» и мать, и любимую женщину, и дочь Миши звали Александрой Михайловной. Видимо, здесь аналогично.
-В романе была литературная логика, сейчас же пошла в ход жизненная. Если две величины равны, то они суть одно и то же – их можно совместить движением. В частности во времени.
-Что Вы мне учебник по геометрии за седьмой класс цитируете?! – возмутилась я. Она меня начинала раздражать, и я совершенно точно знала, что не боюсь уже её. Нисколечко. Она усмехнулась.
-Ну по геометрии-то у тебя в школе пять было. А по истории? По древней? Что?
-Три… - сказала я. – Но при чём здесь это?
-А при том. Был в древнем, кажется, Египте, я тоже не особо в этом разбираюсь, да это и не по сути, так, для иллюстрации, бог, который был отцом собственного отца, то есть сыном собственного сына. То есть из двух богов каждый другому доводился и отцом и сыном. Не помнишь, как звали-то их?
-Не помню, - сказала я. – И не понимаю, какое это к нам отношение имеет?
-Говорю же – иллюстрация. – Чтобы ты лучше поняла то, что скажу теперь тебе. Ты думаешь, маленький Игорь и Оля – ваши с Игорем дети?
-А чьи же ещё?! – возмутилась я.
-Тихо-тихо, без криков, - усмехнулась она. – Почему же их зовут как вас?
-Нам так сказали откуда-то из Космоса. Чего же спорить, если так и есть… Мне тоже не очень нравится, когда детей называют именами родителей. Но тут не мы решали.
-Правильно. Они уже имели свои имена. Потому что это не ваши дети. Это вы сами. Только в другом времени.
Я взглянула на кольцо – оно словно сказало мне: думай сама. Но я решила: чтобы обдумывать проблему, надо получить информацию. Всю, какую дают.
-А теперь смотри дальше. Ты родила маленького Игоря. А он не маленький Игорь. Он просто Игорь. Ты родила Игоря. Ты его мать. Но его мать – я. Понимаешь, о чём я?
Я понимала, но не знала, верить или нет. Из ложных исходных посылок можно безупречно логично получить ложный же результат. То есть всё было бы правдой, если правда то, что наши с Игорем дети – мы сами. Но с чего я должна верить, что это правда?! С какого такого перепугу?!
-Мы с тобою – одно и то же. Один человек. Точнее, одна ведьма. Только в разное время. И маленькая Оля – это и ты, и я. И Игорь в некотором смысле – твой отец. И мой тоже. Как в Египте или где там. И зря ты думаешь, что я злая, а ты добрая. Мы хотим одного и того же – свободы. И верим лишь себе. Делаем то, что сами считаем нужным. Это ты так думаешь. А на самом деле – просто то, что хотим. Такая ли ты добрая, а? Ради своей свободы ты предала Танюшку и Ивана. Ради Игоря ты снова предала Ивана. А потом ради Ивана ты предала Игоря. Такая ли ты, ещё раз спрашиваю, добрая?
-Не очень, - согласилась я. – Но во всяком случае честная. А предала… Я предала обычный мир ради чудесного, а потом предала чудесный мир ради земного, обычного… Это да…
 -И роман свой про то, как Поэт отдаёт всего себя, чтобы хоть как-то всколыхнуть болото, написала в общем-то не ты, а твой двойник из другого мира.
-Что ж, признаюсь, - сказала я. – Я оказалась слаба, равнодушна… Я сломалась. Я решила, что не стоит беспокоиться о развитии, я не говорю «спасении», оно мне кажется убогим, чужих душ, это их право – плесневеть, и пора подумать о душе своей. Я погрязла в эгоизме, но Варькин пример убедил меня, что я рано сдалась.
-И ведь ты тоже считаешь неприемлемой слепую веру, веру без раздумья, ты сама хочешь до всего дойти, считаешь себя умной, и скепсис мнишь вовсе не грехом, а достоинством, да и гордость, а честно-то говоря – гордыня тебе не чужда.
-Я никогда не скрывала таких своих взглядов. Но и что с этого?
-Сатана скептик, Бог же велит верить.
-А я не уверена и в этом. Бог – это кто? – спросила я. – Любовь? Или творец? Любовь не всесильна, творение не благо. И я не уверена, что зло и гордость – одно и то же. Сатана – это кто? Злодей или гордец? Если гордец, то я не боюсь его имени.
-Сатана – такой же дух, как мы все, в чём-то сильнее, чем мы, но – тоже дух. Со своими противоречиями, со своими последователями.
-Я не иду ни за кем, - сказала ей я. – Я сама по себе. Я сама решу, куда мне идти. Есть люди, которых я слушаю, но – решу потом всё равно сама. Вся информация не просто принимается, а перерабатывается, если я верю кому-то, то это значит: я знаю, что он не обманет, но я могу с ним не соглашаться.
-Вот! – обрадовалась она. – Вот! А ты ещё будешь говорить, что мы – не одно и то же! Ты же мои мысли повторяешь!
-Неправда! Я считаю равнодушие наистрашнейшим из зол, а Вы к нему призываете!
-Я призываю к милосердию нулевого варианта, ибо все ненулевые, - она устало вздохнула, - увы, немилосердны. А твоя жажда свободы – не равнодушие ли? Ты ведь свободу выше даже дочери ставила когда-то. Подумай, милая. Я не ссориться пришла. И на Игоря я кричу когда – потому что мне больно, что он разрушает всё, что создаю я. Я ведь мать, я его люблю.
-Но ведь в нулевом Вашем варианте не будет никого, - возразила я. – И Игоря в том числе. Так Вы его любите, да?.. Мать…
-Ты думаешь, ему хорошо сейчас?! Ты сбежала, а он остался. Один. С детьми. Если бы ты знала, как ему плохо сейчас, ты бы меня не упрекала…
Она ещё много говорила, тягостно, мучительно – и в чём-то справедливо. У меня закружилась голова. Я закрыла глаза – и понеслись видения: космос, море, музыка… Только зря она старалась – Игорь мне и не такое показывал. У сына фантазия была побогаче, чем у матери.
-Ну что, Оль, я не думаю, что ты со мной согласишься прямо вот сейчас. Но вообще, в перспективе, это неизбежно. Куда тебе деваться, когда мы с тобой одно и то же. Рожай спокойно своего земного младенца, потом поговорим. Я пойду. Иди дверь закрой.
Я закрыла дверь и вернулась на кухню. Опять села на табуретку. И в голове понеслось…
Если мы с ней – одно и то же, значит, это я в некотором роде убила Лидию Игнатьевну? Да не может этого быть!!
Но ладно… У меня, как и у многих, у всех, наверное, есть что-то тёмное, животное, злое в подсознании, такое, в чём себе самой никогда не хватит мужества признаться, ведь зло так иногда бывает красиво и притягательно, но сознание этого не приемлет, боится, ненавидит, совершенно, кстати, искренне.
Может быть, и было. Хотя не верю. Не может.
Но Игорь не мог бы полюбить меня, если бы я была его матерью, и не в инцесте дело. Он считает её чуть ли не воплощённым злом, всё его существо – против неё. Да будь правдой то, что она говорит, он бы и руки мне не подал, не то что искать, увидевши раз фотографию. Нет! Не мог бы он! Я – не знаю, а вот он бы точно не мог.
Лжёт она! Точно лжёт!
И ведь он – Игорь Борисович, а наш сын – Игорь Игоревич. Если уж она на совпадении имён доказательство строит, то и тут у неё прокол.
Я взглянула на кольцо и почувствовала – оно говорит мне: да, она лжёт. Конечно, лжёт…   
Кольцо обволакивало меня доброй ласковой энергией, и казалось – это руки Игоря. Я вдруг почти физически ощутила: ему сейчас действительно очень плохо. Я готова была всё бросить и сию же секунду пойти, нет, побежать к нему.
А Иван? А ребёнок?
Я закрыла глаза – и всё исчезло. Кажется, я, как нервная барышня, грохнулась в обморок.
***
Я почувствовала, что меня трясут за плечи – и открыла глаза. Передо мной на корточках сидела перепуганная Танюшка.
-Мам, ты что?!
А я что?! Дочь зачем-то напугала…
Я пробурчала что-то сквозь зубы, кажется, матом, и поднялась с полу. Слава богу, удачно свалилась.
-Ничего, Танюшенька… Гости тут приходили… Вернее, одна… Заморочила голову. Всё нормально. Не бойся. Ну честно, всё хорошо. – Я обняла дочку за плечи. – Не знаешь, Серёжа на работе сейчас?
-Нет, он дежурил сутки, сегодня не работает. (Сколько уже рассказывала о нём, а до сих пор не сказала, что он на «Скорой» работает, хотя у этих медиков, пока диплом получишь, поседеть успеешь, но он там уже год…)
-Позвони, а? Позови в гости. Сейчас.
Тут Танюшку упрашивать не надо – они и так каждую свободную минутку друг для друга берегут… А мне хотелось, чтобы было тепло и хорошо, видеть милых мне людей и ни о чём не думать. Пусть придёт Серёжка…
Серёжка принёс новости. Руслан отправил письма и ему и мне вместе, но как всегда я ещё не получила – почему-то неважно работает двенадцатое почтовое отделение… Ладно, на днях всё равно письмо дойдёт.
Романова родила мальчика, назвали Колей, Руслан, похоже, в восторге, ничего вокруг не видит, какая Москва, какая там тоска по дому, всё забыто, сын наконец родился.
Ну и слава богу! Руслан успокоился, Серёжка тоже, только Ромка один остался и одиноким, да ещё и в таком состоянии с этой женщиной… Серёжка рассказывал, что внешне он держится прекрасно, всё так же учится прилежно (востфак – не шутка, вот уедет за границу – если правда красный диплом заработает, а он заработает), но Серёжку-то не обманешь, депрессивность, которую никто не видит, потому что не хочет видеть, по Серёжкиному мнению, у него из всех дырок лезет.
-Что ж ты его до сих пор не привёл?! – возмутилась я. – Иди звони сейчас же!
Пока Серёжка звонил, я тихонько попросила Танюшку:
-Ты папе не говори ничего…
-Ладно, - вздохнула она. – А Борька в порядке?
Я ещё раз прислушалась к себе. Да, с ребёнком действительно всё в порядке.
-Да. Точно в порядке, - успокоила я Танюшку.
-А та женщина? – спросила она. – Мать Игоря, да?
-Да… - вздохнула я. И вернулся Серёжка.
-Сейчас приедет, – сказал он.
…Мы не стали лезть Ромке в душу, он сам определил, насколько он хочет говорить о Нинке. Просто ему хотелось побеседовать с людьми, которые тепло к нему относятся. О чём? Да обо всём… и о Нинке тоже, но не только. Поспорить, новостями поделиться.
-Слышали, «Властелина колец» наши, в противовес янкесам, снимают. Куча песен. Представляешь, классно:
   «…Не по себе
от этой тихой и чужой зимы…».
И Ромка взял гитару, которую давным-давно все забросили, помнится, Илья где-то в апреле в последний раз играл.
-«…с которой я на ты.
Нам не стерпеть друг друга».
-Да, - сказала я. – К «Властелину колец» она подходит так, словно специально писана…
Видно было, что Ромка не то чтобы успокоился или повеселел, но – как-то оттаял. Песни пел не из весёлых, но – уже с удовольствием.
-Или вот ещё там будет: «…а всё потому, что мы
     любили ловить ветра
     и разбрасывать камни…».
Пришёл Иван, увидел ребят – и обрадовался. Да он и всегда им симпатизировал.
-Что, ребята, жену мою из депрессии выводите? – улыбнулся он. – Что-то одиноко ей и пусто. А вы пришли – и хорошо.
-Да это она наоборот меня выводит, - сказал Ромка. – Хотя, похоже, вместе всем лучше. – Ромка протянул Ивану гитару.
Иван не играл тоже очень давно, да и с Ромкой ему, конечно, не соперничать, Ромка учился. Я думала, не станет Иван сейчас играть. Но тот гитару взял.
-… «Полная Луна. На душе так тошно.
        Не могу закурить, боюсь врубить свет…»
Вечер кончился тем, что Иван нашёл видеокассету с «Полной Луной», и мы все вместе посмотрели фильм. А ведь хорошую повесть я написала, подумала вдруг я, и вообще – раз читают, значит, есть люди, которых ещё волнуют проблемы, которые для меня – главные. И значит – не надо опускать руки.
А потом ребята ушли, и мы ещё немного посидели по-семейному. А ещё была сказка-ночь, где мы были вместе с Иваном. Почему вдруг я взялась себя жалеть и ругать?
Но – жалела. И – ругала.
Кому я нужна, кроме самых близких? Что за польза для людей от меня? Я только сосуд, чтобы вынашивать детей, а это и обезьяна может?
Но я обрывала себя: ну уж конечно! Сосуд!.. Пусть я не занимаюсь бытом, передоверив его мужу и дочери, но им нужна моя любовь. И друзья отогреваются рядом со мной…
Я изменила идеям рок-н-ролла, стала сытой и успокоенной, живу в тепле и уюте? Но ведь честность – не в хипповском образе жизни, во всяком случае, это не единственный возможный вариант. Я получаю деньги за то, что пишу и рисую? Но ведь ради денег я не напишу что-то не так, как велит сердце, лживой линии в рисунке не оставлю.
Излишнее недовольство собой – это «злые происки врагов», пусть, может, и внутренних, самоуничижение к духовному росту не ведёт, себя надо уважать, особенно когда есть за что.
А меня – есть. Недаром же Варька, я чувствую это, продолжает писать роман обо мне, и при этом не обманывает себя, а правда считает меня самой лучшей – умной, сдержанной – умеющей владеть собой, талантливой, красивой, наконец.
Вот только не могла я понять, действительно ли я так чувствую, или это лишь аргументы логики, а в душе – всё так же жалею себя и ругаю? Но…
Но ведь по утрам я просыпаюсь на плече у Ивана, и дочь моя рядом – такая сердечная, понимающая. И сын будет таким же, а по выходным мы идём к Борису и Илье со Светкой, или они идут к нам.
…Вот только где-то, одинокий, заброшенный – Игорь. И в руках у него – чудеса, которые оказались не нужны мне. И наши дети, которые по году и больше не видят маму…
***
Что такое все мирные проблемы – одиночество, нищета даже – по сравнению с ужасами войны?! Так… Переживаемо. Хотя, если разобраться, смерти и без войны хватает. И «маленькие» войны ничуть на самом деле не меньше «той большой войны», и фотографии из Чечни ничуть не похожи на хард-рок-плакаты. Рок-Смерть романтизирована и красива, эта тема действительно единственная крутая и интересная, на самом же деле смерть безобразна и дурно пахнет, смерть совсем не похожа на Смерть. В ней нет щекочущей душу мистики.
А рок-жизнь… В ней давно нет того надрыва, который был у Саши Башлачёва или у Янки Дягилевой, про которых не знаешь, было ли что реальное, обыденное, бытовое в их жизнях, или и быт переставал быть бытом… Ай, что я знаю о том, что было там на самом деле… Всё домыслы, хотя по большому счёту я умею выбирать правду из моря преимущественно лживой информации. Важно то, что им удалось (а как удалось – не важно) научить меня испытывать стыд за себя, живущую благополучно, и за тех, кто сам этого стыда не ощущает. За спокойный рок (Как такое вообще может быть?!) в том числе.
Танюшка была в школе, Иван на работе. Я вернулась из «Океанского проспекта», который собирался печатать мою очередную повесть, уже ощущая зуд в руках, соскучившихся по карандашу. Все эти мысли вызвали у меня доводящее почти до дрожи желание нарисовать рок-Смерть такой, чтобы она была и настоящей смертью. Я ещё не знала, как это будет выглядеть. Видимо, это будут реальные картины безобразной насильственной смерти, а над всем этим – рок-символика.
Безобразная? Реальная? Нужно ли это беременной женщине?!
Нужно ли… Как будто я была сейчас вольна выбирать…
Я никогда не интересовалась, в каких условиях работают профессионалы. У меня же на кухне стояла магнитная доска. Я вынесла её в комнату и прикрепила к ней магнитами лист ватмана.
И включила музыку.
«…Но я буду свободным,
      но трижды чужим
      для пустых и голодных небес.
      Я не стану никогда рабом иллюзий!!» 
Ромка говорил вчера, что это тоже будет во «Властелине колец». Что ж, это всё – и песня, и сам «Властелин колец» - тоже о смерти, одиночестве, о том, что есть добро, а что – недопустимо.
Я взглянула на своё кольцо. В голубом пылали розовые и жёлтые злые сполохи. «Не делай этого», - говорило кольцо. Я отлично его поняла. Но уже не в моей власти было остановиться.
Карандаш полетел по бумаге, словно был живым, а я тут вообще ни при чём. На листе за какую-то пару минут появилось то, что стояло перед моим мысленным взором, а точности деталей и Игорь бы позавидовал.
«…Жить как все мне скучно,
       мне и смерть игрушка…»
Но всё сильнее болела и кружилась голова, а левая рука с кольцом готова была вцепиться в правую – с карандашом.
Да что это! Я хочу рисовать это – и нарисую, чего бы это мне не стоило. (Тогда я не подумала, что вдруг это будет мне стоить ребёнка, но, слава богу, здесь-то обошлось.) Я сдёрнула с пальца кольцо, оно упало на пол, а я, усилием воли удерживая остатки сознания, выставив вперёд руки – на рисунок. Бумага порвалась, металла под ней почему-то не было. И под последнюю оставшуюся в сознании фразу: «…ночью героин, утром гексаген…» - я ухнула в дыру. В черноту.
Не было ни летучих мышей, ни паутины со зловещими пауками, ни других рок-атрибутов Смерти. Была смерть – реальная, грязная, вонючая.
Были мёртвые, обгорелые, разложившиеся тела, рваные на части, такие, в которых эстетика, пусть даже эстетика смерти, отсутствовала начисто. Я лежала, прислонившись головой к чьему-то когда-то давно бывшему живым и одушевлённым, а теперь ничем об этом не напоминающему телу. Я встала. Мне было страшно, чего греха таить – противно, но самой сильной эмоцией была всё же жалость. Я пошла. Надо было что-то делать, куда-то идти. Зачем? Да ну не стоять же!..
И я шла и смотрела. Смерть обезобразила тела и лица, но иногда можно ещё было разобрать по некоторым из них, что они – славянские. А некоторые – кавказские. Это были одинаково убитые мальчики, которые когда-то одинаково были живы – и одинаково убивали друг друга. Никто не был безгрешен, но все они расплатились самой большой ценой – жизнью. Но ведь виноваты были не только они, а расплатились – только.
Это знали все: генералы под пули сами не рвутся, мальчики за правительственные амбиции в ответе оказываются…
Одно дело – знать, другое – нервами ощутить…
Сколько я буду так идти? Я потеряла часы, а может, они свалились ещё в другом мире, дома? В другом мире? Где я? И что с моим ребёнком?!
Я прислушалась к себе и поняла, что его нет со мной. Но поняла и другое – я попала в то измерение, где не осталось живых людей, и Борьке сюда не надо. Нельзя. Но если я сумею-таки вернуться, с ним будет всё нормально. Мы снова будем вместе.
Вернуться? А как?! Я уже, казалось мне, прошла километры этого поля мертвецов, а ничего не изменилось.
Где сейчас души этих мёртвых мальчиков? Останется ли в них навсегда память о ненависти, превратившей их тела (только ли тела?) в кровавое месиво?
Я шла и шла. И Солнце ни на шаг не сдвинулось, так и торчало в смертельном зените. Силы кончались, мозг отупел от количеств смерти, в котором смерть индивидуальную опознать становилось всё труднее… совсем уже невозможно… Все эти смерти вихрем закружились перед глазами, и стало спасительно темно.
Я почувствовала на своём лице ласковые руки, которые когда-то жалела, ласкала и берегла, которые теперь убеждали меня, что надо жить. Руки Игоря… Наверное, я улыбнулась, сама не замечая этого, потому что мне действительно захотелось жить. Кто, если не я, попытается рассказать о том, что поняла я? Что в этой жизни есть что терять со смертью, что человек несчастен, и если мы попытаемся быть добрее, пожалеть и Петю, и Ганса, и Шамиля, может, что-то у нас и получится… А может, и не получится… Может, и пытаться никто не захочет… Но жизнь, где можно всё потерять, где и её саму, жизнь эту, запросто можно потерять, ощущается острее, больной мир нуждается в сострадании и любви, а не в том, чтобы на него махнули рукой.
Игорь гладил моё лицо, а мне хотелось лежать вот так вот – вечно. И глаза не открывать никогда.
Но пришлось.
Он смотрел на меня и силился улыбнуться.
-Пойдём… - сказал он. И я встала. И мы пошли.
-Игорь, иди домой. Нечего детей на чужих бросать, - раздался голос за спиной. – Ну что, Оленька, убедилась, какой изверг человек, что и не стоит пытаться пробудить что-то доброе в нём? Бесполезно.
Конечно же, это была его мать.
-Мама, оставь… - поморщился Игорь. – Всё нормально с детьми. Я вернусь тогда, когда и ушёл, ни на каких чужих я их не бросал.
-Я убедилась, - зло сказала я ей, - что человек несчастен. До предела. Я всегда это знала, но вот – убедилась воочию. А ещё в том, что Вы лжёте. Не одно и то же мы с Вами, нет!
-Ты думаешь, тебя кольцо бережёт?! – взъярилась она и схватила меня за левую руку. – Ну! Ну и где же твоё кольцо?! Нету! Хватит своевольничать! Пора, похоже, с вами обоими разделаться, иначе никогда ничего не кончится.
Игорь выхватил кольцо то ли из кармана своих видавших виды джинсов, то ли вообще из воздуха, и молниеносно надел мне его на палец. И сжал мне руку: не бойся, мол.
А я и не боялась. Глупо бояться, когда злишься.
-Уходите! И нас в покое оставьте! Сами не маленькие, разберёмся, что нам делать. Пошли, Игорь! Да ну её к чёрту!
И мы пришли к Игорю. Его обиталище так и осталось точной копией моей владивостокской квартиры. А навстречу нам выкатились два кудрявых сорванца, ещё не перешагнувших, похоже (Как в этом мире зыбкого времени это определишь?!) двухлетнего рубежа, не очень понятно ещё изъясняющиеся, но подвижные, живые, весёлые, и повисли у Игоря на шее с криком, в котором при желании можно было разобрать «Папа пришёл!». Игорь подхватил близняшек, покачал на руках, расцветая весь:
-И мама! Мама пришла!
Я взяла на руки сына. Сердце сжималось от тоски и раскаяния. Так и расти им без меня, моим близнецам! Даже когда они вернутся, а уже, наверное, скоро, жить они будут с Борисом (Илья пока со Светкой там, но общими усилиями квартиру скоро купим, с ребёнком они уже пойдут к себе).
-Мама? – спросил маленький Игорь и начал ощупывать моё лицо.
-Это мама? – спросила и Оля, сидевшая у Игоря на руках. Она тоже решила проверить это руками. Мы прошли в комнату и сели на диван.
-Здравствуй, попадья, - улыбнулся мне из кресла маленький чертёнок, с которым, я знала, очень подружился Игорь, отец Игорь, как называла его вся его рогатая, хвостатая, огнедышащая паства. – Отец Игорь! – сказал он. – Ты не переживай, что мать твоя злится. Мы все знаем, что она злая и что не права, и ты сам знаешь это, а обидеть тебя ей никто из наших не позволит.
Я лежала на диване, а дети лазили по мне, вроде бы ласкались, но они были такие шустрые, что делали ощутимо больно – кости уже стонали.
-Слушай, может зря я сразу к ним, а? – спросила я Игоря. – Надо бы смыть бы сперва всю мертвячину…
-Ну ты же не в физическом теле, - возразил Игорь. – Хотя ощущения… Наверно, правда иди-ка ты в ванну.
А потом была ночь, и корвет «Ольга», и море, музыка, Космос, и чудеса. И не были эти чудеса ни надоевшими, ни чужими. И было то, за что мне должно бы было быть стыдно перед Иваном, но – не было.
Так было надо.
«Облака в небо спрятались.
  Звезды пьяные смотрят вниз
  и в дебри сказочной тайги
  падают они».
Это было наше с Игорем пространство, эта музыка – для нас с ним, и мы имели на это право. Игорь имел, это уж точно.
А потом оказалось, что я стою одна дома перед рисунком, законченным, кстати сказать, и дыры в нём нет, и часы на руке у меня, и время ушло на пятнадцать или около того минут назад…
…Иван спросил:
-Ты была с Игорем?
-Да, - не стала я отпираться – я не умею лгать тем, кого люблю. – Это две разные мои жизни, и обе нужны и важны, и у нас с тобой дети, и у нас с Игорем тоже дети, и нельзя ни тебя, ни его из жизни вычеркнуть – ну просто невозможно. Я люблю тебя. Если ты меня любишь, ты поймёшь меня. И примешь такой, какая я есть. А если нет… Мне будет очень плохо, но это твоё право – не понять и не простить. Но я люблю тебя, - повторила я.
-Я люблю тебя, - сказал и Иван. И прижал меня к себе. Я нашла его губы и ощутила, как уютно устроился Борька в моём животе.
***
Варька взяла с полки «Хоббита». Конечно, младшие дети совсем маленькие, но она верила, что если читать им вслух замечательные книжки, это не пройдёт бесследно.
Итак, Варька взяла с книжной полки «Хоббита» - и уронила книгу на пол. В освободившемся куске пространства лежало кольцо. Редкой красоты серебряное (мифриловое – в духе Толкина, которого собиралась читать детям, подумала Варька) кольцо с лунным камнем. Не без трепета Варька взяла его в руки и поняла – пока она знает о нём совсем немного: то, что оно появилось здесь не просто так, а – для неё, что оно доброе, способное от чего-то и защитить, и что – конечно же, это-то в первую очередь! – оно волшебное. Варька надела кольцо на безымянный палец левой руки и заметила, что чувствует себя в нём просто отменно. Серебряный узор был изящен, а очень правильной формы (привыкшая к точности Варвара подумала: половинка трёхосного эллипсоида) крупный камень был очень насыщенного голубого цвета, а в нём играли розовые и жёлтые сполохи.
Варька подняла упавшую на пол книгу и поставила её на место. Её планы изменились – ей почему-то вдруг захотелось в оставшиеся до кормления детей почти два часа сходить с ними погулять.
Она уже собрала детей, когда в дверь позвонили Лиза с Митькой. Естественно, они сами хотели идти гулять с детьми – Митька от своего будущего племянника не отходил, Танечка же, как это сперва ни казалось странным Варьке, ощутимо льнула к Лизе. Варька сама в последнее время стала как-то теплее относиться к Ванькиной сестре – если та замкнутая, это совсем ещё не значит, что хитрая. Да рождение Витьки растопило даже и ледяную – холодную, прочную, но посторонним невидимую стену между Варькой и Ольгой Львовной.
Варька вяло посопротивлялась неожиданной перемене планов, но Митька уговорил, конечно, и они с Лизой увели и унесли детишек гулять.
Варька осталась одна. Бесцельно пошаталась по квартире. Дед на работе, Ванька учиться ушёл, Алёшка с Мишкой куда-то убежал опять. (Алёшка тянется как-то всё-таки за Мишкой, не хочет показаться тому уж полной-то размазнёй вроде того, каким тот считал когда-то собственного брата, да, Алёшка прощает Мишке ироничную покровительственную снисходительность.)
Варьке было скучно. Она уже всё перестирала-перегладила, собиралась вот с детьми побыть – и на тебе. А, ладно… Скучающий взгляд упал на кольцо, о котором она уже как-то и забыла. Она не успела ещё раз удивиться странному его появлению, как вдруг вокруг стало темно и ветрено, и запереговаривались какие-то голоса (Один сказал: «Это куда-то не туда, сдвижка во времени, и реальность маленько не та».) – и Варька рухнула в нечто, а скорее – в ничто.
И оказалась возле «Трансильвании». Точнее, это была не «Трансильвания», а так, руины – развалины, совсем как в её романе про Ольгу, который Варька писала каким-то странным образом – словно не придумывала, а догадывалась о том, как всё было в действительности.
Да, всё было так, как у Варьки в романе – битые кирпичи, осколки стекла, кровь и запах пива. Варька стояла посреди всей этой разрухи, а к ногам её жался неизвестно как оказавшийся рядом драный и злой сиамский кот Газманов, который в последнее время почитал Варьку чуть ли не за хозяйку.
Подошла женщина, взяла Газика за шкирку:
-Ты-то тут зачем? Отправляйся! – и кот исчез, женщина же с досадой потёрла исцарапанные – знать надо, кого можно за шкирку таскать, а кого не стоит – руки.
-Ну иди, поговорим, - пригласила она Варьку за уцелевший столик. – Ну-ка, покажи кольцо. Ну правильно, такое же, как у моей невестки. – И, грустно подперев голову рукой: - Ну вот куда вот вы, дурочки, лезете. Ощупью, понемножку, но вот надо вам в мой мир. То одно откроете, то другое. Всё равно же ничего не знаете, ни о мире этом не знаете, ни о кольцах тоже никогда сами всего не узнаете, так, мелочи только всякие, всё равно до больших чудес ни ты, ни Ольга не доберётесь, сил у вас нет чьи-то судьбы вершить, а всё равно – надо, хоть умри, хоть в замочную скважину посмотреть на чудеса.
Кто, если не мать Игоря, мог считать Ольгу своей невесткой… Варьке было страшновато, но этой злой женщине она бы никогда в этом не призналась.
-Чего, правда, лезешь, а?
-Интересно… - пожала плечами Варька. – Что-то могу или нет? Что-то от меня в мире зависит?
-Да ничего от тебя не зависит. И от Ольги тоже. И никто не сможет того, чего вы хотите.
-Чего же мы хотим, по-Вашему? – криво усмехнулась Варька.
-Чего хотите?.. Мир катится в тартарары, а вы остановить его хотите. Спасительницы скудоумные! Чего лезете?! Всё равно ничего вы не сможете! Ни-че-го! Умеешь ты летать – вот и летай, а в чужие дела не суйся! Отдай кольцо! Оно к тебе случайно попало! Всё равно тебе не узнать, зачем оно и как им пользоваться. И Толкина читать бесполезно. Это совсем другое. – Она протянула руки: - Дай.
-Не-а. Вы злая. Да и с чего бы?
-А ты добрая?! Душа любит одного, тело рвётся к другому!.. Ох-ох! Какие страсти! Вы же, бабы, все на одном уровне. На уровне пошленьких попсовых песенок про любовь, сколько бы сами рок-идеалы ни провозглашали. Вы же не способны выйти на общечеловеческий уровень, у вас страстишки вокруг поцелуйчиков и оргазмов, вокруг обладания. Зачем всё это?! Отдай кольцо, и тогда Ольга тоже отдаст, и вместе они будут как две половинки атомной бомбы, и конец всем мукам.
-А если мы хотим мучиться, если без этого нет жизни? – прищурила Варька глаза.
-Ты правильно говоришь: без этого нет жизни. Так зачем она – такая? Мучиться хотите только вы, а мучаются все. Отдай.
-Нет! (Сколько это ещё будет продолжаться?!)
Её спасли многократно руганные ею, и её героиней Ольгой тоже, «Чудеса». В кармане халата (из дома ведь улетела…) оказался плейер, и она нажала на пуск.
«…Если ты можешь – возьми.
      Если боишься – убей.
      Всё, что я взял от любви –
      право на то, что больней…»
Наушники висели из кармана, и Варькина собеседница услышала.
-«На то, что больней»?! Ладно… Пока не договорились. Проваливай, надоела ты мне.
И Варька оказалась дома, и уже звонили Лиза с Митькой – детей привели, мамочка, кормить пора.
А всё-таки надо обязательно узнать, подумала Варька, что это за кольцо такое, как им пользоваться, что оно может. Вряд ли в его силах выиграть вечную войну добра со злом, вряд ли оно и власть какую над миром имеет – волшебные силы в реальном мире что-то всерьёз изменить не в состоянии, но защитить своих воинов наверняка может очень надёжно. Как? А вот это и надо узнать. И чтоб Ольга тоже узнала.


***
Это было уже странно. Никакого продолжения истории про Варьку, даже такого короткого, я не предполагала, но распечатка лежала на моём диване.
Или это действительно происходило? Происходит?
Я не знала, где правда и как её узнать. Не представлялось пока возможным. Ладно. Потом всё само, чувствовала я, откроется.
Не стала я об этом думать… Само так само.
Было утро, и я спустилась к почтовому ящику, и достала из него приглашение на Ромкину свадьбу и – неожиданно – письмо, адресованное Шестаковой Варваре Павловне.
Это было действительно странно. Я бы переслала его в Новосибирск, но адрес на Терешковой, сорок восемь на письме фигурировал в качестве обратного. Значит, оно должно быть именно здесь, именно с моей помощью оно найдёт адресата. Мы с Варькой встретимся, это ясно как день.
Но пока ничего не происходило. Кроме ставшего обычным запредельного счастья с Иваном, когда во мне – ребёнок любимого человека, а с нами – наша большая дочь. Счастье, за которое уже не боишься – да устала я бояться! – но и привыкнуть к которому нельзя. Как я ждала каждый вечер момента, когда наконец стяну резинку с вороных кудрей Ивана – это меня почему-то всегда жутко заводило!..
Заходили Серёжка и Ромка, а как-то зашла и Нина.
В Ромке уже не чувствовалось обречённости – он понемногу оттаивал, Нина же была какой-то испуганной. Похоже, ей хотелось поговорить со мной, и ребята это поняли, вышли, им с Танюшкой и Иваном хорошо было. Они вышли – Нина молчала. Тогда я сама начала разговор.
-Нин, нельзя делать всего того, что ты делаешь…
-Я правда хотела умереть! – с вызовом сказала она.
-Но что это за любовь! Когда любят, думают о том, чтобы любимому было хорошо, а ты думала о себе. А Ромке было плохо.
-Я не хотела! Это глупо всё было, ситуация вышла из-под контроля. Но я правда не могу без него жить.
-Ты думаешь о себе, - вздохнула я. – А о нём ты подумала? Может ли он жить с тобой – подумала?
-Он моя половинка, я это точно знаю! – почти вскрикнула Нина. – Значит, и я его половинка. Никто так не сможет любить его, как я. А нет – если это всё не надо – я просто умру.
- Нина, это шантаж! Ты же знаешь, насколько Ромка порядочный человек – он этого не допустит. Хотя бы и путём свадьбы. Зачем ты ломаешь ему жизнь?! Он тебя не любит… Извини, я жестока, но ты сама, - вздохнула я, - хотела услышать моё мнение.
Из Нинкиных глаз выкатились две аккуратные слезинки, она тихонечко смахнула их мизинцем.
-Я не должна ломать его жизнь… Но он может ломать мою, да?
-Но ведь это ты вторглась в его жизнь, а не он в твою…
-Да?! Он вторгся в мою! Появился, в сердце влез без мыла… -  Нина заплакала. – Я не могу без него! Что хотите делайте – не могу!!
-Милая моя, - я погладила Нину по плечу, - учись. Никто не предполагает у тебя чёрных мыслей, желания нарочно сделать Ромке плохо, это просто от невоспитанности чувств. Не можешь жить – не аргумент. Я сама семь лет жила без человека, без которого жить не могу. И в петлю, извини за грубость, не лезла.
-Как же ты жила?! Значит, могла?
-Надеждой жила. Ждала. Вот и дождалась… И тебе надо было ждать. Если ты действительно его половинка, что ещё совсем не доказано тем, что тебе кажется, что ты его любишь, но ладно, пусть половинка – то он бы это понял.
-А если бы не понял?
-Значит, жить ради того, чтобы ему было хорошо. И ничего не хотеть – себе. Это – любовь. А как у тебя…
Нина вытирала слёзы ладошками – такая несчастная и в то же время такая отчаянная. Весь мир смести, но своего добиться. Рыженькая, курносая, она показалась мне похожей на Варьку, только очень молодую.
-Но счастлив же Руслан со своей Романовой! Если уверена в своей правоте, надо просто дожать, потом всё получится хорошо. А я тоже рожу ему детей, которых он будет любить.
Она заплакала сильнее, и Ромка, видимо, услышал. Вышел к нам на кухню, сел рядом с невестой, обнял за плечи, стал вытирать ей слёзы.
-Нин, не бойся, всё будет хорошо, ну мы же всё решили… - Он обернулся ко мне: - Не отговаривай её, Оль, не надо. Ей и так тошно. Мы всё уже действительно решили. Я так хочу, в конце концов. И я уверен. Нин, ну правда – всё. Хватит…
 -Ладно, - Нина ласково дёрнула суженого за серёжку и попыталась улыбнуться. – Ром, а правда – тебе плохо со мной?
-Нет, - серьёзно сказал Ромка. – Теперь уже нет. Всё к лучшему. Сперва, да, всё наперекосяк было, а теперь…
-Поцелуй меня, - строго сказала Нина.
Только меня им сейчас и не хватало!.. Я пошла к мужу, дочери, к будущему зятю – в этом уже давно никто не сомневался.
…Торжественная часть свадьбы была, как и полагается, в меру торжественной, в меру скучной. Они садились в машину, вернее, собирались садиться, когда из-за угла вылетел пьяный, видимо, лихач. Его навороченное авто летело прямо на Ромку, а на всех словно столбняк нашёл, ни сам он не сообразил отскочить в сторону, ни мы его – оттащить – так всё быстро происходило. Голову, как ни странно, сохранила только Нина – она успела толкнуть мужа в сторону, но сама поскользнулась, и машина задела её. И исчезла – как не было.
Нина попыталась подняться – не получилось:
-Нога болит. Да не трогайте вы! – уже со злыми слезами.
…Только недавно вышедшая из больницы Нина вновь оказалась на койке – вместо собственной свадьбы, на которой побывали разве что дальние родственники и приятели, но никак не виновники торжества, не родители и не друзья. Оказалась в больнице со сложным переломом – и искренней Ромкиной благодарностью и – тут он никогда бы не смог этого просто изобразить – видимо, всё же любовью. И Нинка была счастлива – несмотря на перелом, а, пожалуй, и благодаря ему. К Новому году Нина уже, к величайшему изумлению медицинских светил, ходила не хромая, и держать её в больнице не стали, молодая семья воссоединилась, и Ромка был рад, как ни странно, не меньше влюблённой жены. Но только ли жена была сейчас влюблённой? Похоже, я со своими печальными чтениями морали оказалась старой, глупой и скучной – и неправой. Нина победила, Ромка влюбился как мальчишка, и я была за них рада. Иногда так хорошо ошибиться…
***
Илья обещал принести ёлку, но пришёл, как мне показалось сперва, с пустыми руками. Да ещё весёлый-превесёлый.
-«По нехоженой
   тропке суженной
    через лес,
через лес,
через лес
    нам домой дойти хоть до ужина
    без чудес,
без чудес,
без чудес…»
-Что за «лес без чудес»?! – взъелась я. – Дерево где?!
-А не нужно дерева! – хитро сощурился Илья.
-Это почему это? – возмутилась я.
-А потому это. Новый год будет в лесу без чудес.
-Это как это? – И чего это у Ильи вечные загадки?!
-В Новосибирск едем. Мы с Иваном на конференцию, вы с Танюшкой просто так. Так что лес обеспечен. А чудеса ж – они только дома.
Конечно, я знала, что последнюю работу по антропогенному влиянию на локальные системы Илья с Иваном делали вместе, но неужели это всё уже готово?!
-Доиграетесь, - буркнула я. – Научатся ломиться в эти системы, у кого ни ума нет, ни таланту, ни совести – кому там совсем не место – что делать будем?!
-Не научатся, - беспечно махнул рукой Илья. – Не научатся, говорю, кому не надо. Да и это ж узкий совсем круг посвящённых. Всё пучком, не боись. Вот билеты. На самолёт.
…Илья проявлял завидную активность – и на конференцию с Иваном, и на переговоры с Верой – надо же Ивану сына увидеть… И Танюшке – брата. Хотя Танюшку-то Вера и не гнала, а вот Ивана видеть не хотела. Но с Ильёй спорить… Правильно, бесполезно.
Иван с Ильёй ушли к Вере, но перед уходом Иван взял меня за плечи:
-Не грусти. Я люблю тебя. Очень люблю. Но я люблю и своего сына. Пойми меня. Ведь и я понимаю, что ты можешь быть со мной, но не можешь быть моей. И я, если хочу быть с тобой, вынужден отбросить даже мысль о том, чтобы ты мне принадлежала. А я хочу быть с тобой. И верю, что ты со мной – хочешь. Я тебя люблю, моя не моя Оленька. Люблю. Не грусти. Так вот – не грусти. Ведь это же не новость для тебя, что есть Васька. Что у нас обоих есть что-то своё.
-Всё нормально, - провела я рукой по его щеке. – Иди. Но я тоже хочу Ваську увидеть. Постарайся, а…
-Постараюсь. Две недели отпуска ещё взял без содержания, раз очередной рано. Ой, бред несу какой-то. Ладно, постараемся. Илюха уговорит.
-Уговорю, - кивнул Илья. – Заговорю, в случае чего.
И они ушли. Танюшка осталась со мной. Она уже видела братишку, и теперь не хотела мешать отцу.
-Пойдём в ботсад, - предложила она.
-Неохота, - отмахнулась я.
Настроение было печальное. Просто печальное настроение без каких бы то ни было мыслей, даже и мрачных. Так, пустота. А жаль. Я бы предпочла не расслабляться, держать себя и ситуацию в руках и под контролем, предпочла бы своё любимое настроение – злую. Дерзкую, весёлую депрессивность.
«Кровь падает на снег.
  Завтра будет ёлочка…» - вспомнила я и стала рыться в сумке в поисках плейера и кассеты. И наткнулась на адресованное Варьке письмо.
-Мам, ну чего ты киснешь, - сказала Танюшка. – Ну не хочешь в ботсад – пошли тогда так погуляем.
-Одевайся, - воодушевилась я. – Пойдём на Терешковой, сорок восемь.
-К Варваре? – спросила Танюшка, которая, конечно, читала все мои книги, даже недописанные ещё. – Пошли, конечно.
Наверное, я несправедлива к Новосибирску, он стоил бы моей любви, которая ему, впрочем, и не к чему, Академгородок во всяком случае. Здесь хорошо. Даже мне стало сейчас хорошо (но ведь я знала, что здесь ненадолго, что оставила Владивосток лишь на пару недель, это не смертельно, и это знание позволяло расслабиться и спокойно любоваться заснеженными красотами).
А снегу было столько, сколько я никогда не видела не только что дома, но и здесь тоже, и в сумерках он словно светился. Было очень морозно, снег был сухой, но, хоть и не удалось нам с дочкой поиграть в снежки, в сугробе мы друг друга всё-таки изваляли, тем более, что был уже совсем канун Нового года, улицу Ильича перекрыли ради ёлки, горки и прочих новогодних радостей.
Мы решили не идти сразу по Терешковой, а пройти сперва по Ильича и Морскому проспекту.
До улицы Терешковой мы ещё не дошли, а что-то заставило меня (или кольцо послало сигнал?) вглядеться в лицо шедшей навстречу женщины. И тут же я услышала:
-Ольга?!
-Варвара?! – почти уверенно воскликнула я. – Конечно же Варвара! – Я рассеялась и она тоже. Танюшка застыла безмолвной статуей: мол, это правда? Так бывает?
Бывает!
-Пойдём, - сказала Варька. – Пойдёмте, девчата.
И дед Варькин, и муж оказались совсем такими, как я и представляла их. А вот Алёшка – не совсем. Я совсем запуталась, каким он должен был быть. Ясно лишь одно – он самостоятельнее в мыслях, чувствах, поведении и совсем не собирается зависеть от чьих-то представлений о нём. Да и кто он был в романе… Непрописанный совсем характер. А на самом деле – личность… 
-Это Ольга, - просто и радостно сказала своим родным Варька. – А это её старшая дочь. Татьяна.
-Танюшка… - с улыбкой поправила я.
И Варькин дед, и Ванька с Алёшкой как-то сразу установили с Танюшкой эмоциональный контакт, а малыши вообще тут же взяли в оборот.
И мы с Варькой остались одни. Я протянула ей письмо. Она пробежала глазами:
-Это о кольце. От кого – непонятно. Злое какое-то. Как оно к тебе попало? Наверное, кто-то из недругов хотел, чтоб мы встретились. Но это неважно – ведь мы же с тобой и сами хотели этого. Инструкция, как им пользоваться и ещё одна, как эту инструкцию расшифровать. Не верю. Просто потому что не нравится – не верится, и всё. Вопрос о кольце – о кольцах! – остаётся открытым.
-Письмо по почте пришло на мой владивостокский адрес. Ты совсем ничего не понимаешь?
-Нет, - сказала Варька. – Покажи кольцо. Смотри, а они не совсем одинаковые.
Кольца и вправду были не совсем одинаковые. Моё – темнее, к тому же Варькино – более вытянутое. Значит, не я придумала Варькино, не Варька – моё. Значит, наверное, вообще всё не нами придумано – вот же мы друг против друга сидим – а всё есть на самом деле.
Много мы говорили об этом – и о том, что обе надеялись на встречу, верили в реальность друг друга, и о том, как же мы всё же узнали друг о друге. Так, кстати, и не поняли ничего.
-Но как же «Могила Неизвестного матроса» оказалась подписанной моим именем? – спросила я.
-Не знаю, - пожала плечами Варька, – вообще-то я своим подписывала. Но сама говоришь – разные реальности. Но писалось как-то странно. Нет, вопросы были моим и ответы на них – тоже. А события… Я ничего не придумывала, вообще не думала, всё само целиком пришло, хотя много крови пошло на то, чтобы честно ответить себе на все свои вопросы, а потом стараться жить так, чтоб теория с практикой не очень расходились. Чего-то я как-то глупо говорю и сухо, а правда ведь. Столько передумала-переболела, а потом… Просто показалось мне, что так вот оно и было. Так и написала…
-Но там же про Владик? Как же ты могла написать это, если не была там? Если не знаешь города? Если не любишь?
-Про Владик?! – опешила Варька. – Ни слова у меня там нет про Владик! – Она пошла и принесла книжку. – Вот смотри. Ни слова нет.
Я начала листать книжку – она была – другая. Где-то так же, где-то совсем иначе. Где-то… Не поймёшь. «-«Или это колокольчик весь зашёлся от рыданий…» - стонала Марыля Родович». Я сама чуть не застонала. Как же так? Опять загадки… Кто написал мой вариант романа?! Впрочем, ладно… Привыкать, что ли, что вопросов всегда больше, чем ответов. И всегда будет больше.
-Дарственную надпись соорудить? – криво усмехнулась Варвара, вроде бы и стесняясь, но вроде бы и гордясь.
-Ага… Но ведь я тоже писала этот роман. Не написала, но ведь – писала. И некоторые куски совпадают слово в слово, буква в букву.
-Значит, - сказала Варька, мы в чём-то действительно один человек.
-Или одна ведьма, - сказала я.
-Или одна ведьма, - кивнула Варька.
-А братья Волковы – это на самом деле братья Сокольские?
-Ну да. Только разницу в возрасте я до года сократила. И… Мне так хотелось оставить Мишку незапятнанным злостью хотя бы в романе…
-Вот бы с Мишкой пообщаться, - сказала я.
Варька помрачнела.
-Всё-таки мы немного в разных реальностях. Не надо нам мешать в одну кучу наши жизни, если хотим остаться сами собой, а не слиться в общее бесформенное нечто. Или ничто. Ведь мы каждая воплощаем то, чего другой не хватает. А вот в беде мы друг другу всегда поможем.
-Ладно, - кивнула я. – Видимо, ты права. Да, прав, конечно. Мы ведь ещё увидимся?
-Конечно! – сказала Варька. – У нас ещё будут наверняка общие дела. Пошли, ладно?
-Ладно, - улыбнулась я. – Мы пошли тогда? Танюшка, - крикнула я. – Собирайся.
Я знала: если не случится большой беды, так и не увидимся мы больше, и не надо этого. И было – не надо. Нам стоило остаться сказкой друг для друга. Кто устроил эту встречу, бросив письмо в мой почтовый ящик?
Вроде ведь и хорошая встреча, а ощущение: не стоило…
Но ладно… Пусть…
***
Когда мы вернулись, Иван с Ильёй были уже в номере. Илья совершал какие-то странные пассы вокруг Ивана с применением всякой женской атрибутики вроде кремов и пудры и при этом ворчал:
-Ему завтра выступать, а он как ёлочка новогодняя переливается. Всеми цветами, блин, радуги…
Под глазом у Ивана цвёл внушительный синяк, а сам он был зол и мрачен.
-Ничего, давай, давай, экспериментируй, чтоб замазал завтра так, чтоб никто ничего не увидел – не подумал.
-Иван, - возмущался Илья, - ты ж теперь один из нас, что тебе стоит, захоти – и следа не останется, - но Иван только рукой махнул.
Я оторопело смотрела на мужа. Танюшка, ясно, тоже испугалась.
Иван только кряхтел и сопел, Илья же поведал историю весьма малоприятную.
Когда они пришли, Вера открыла им, но в дом не пригласила, стала объяснять, что всё у неё, и у сына тоже, с Иваном кончено, и нечего раны бередить, пусть рубцуются. Пока они так препирались, причём Илья, видимо, хоть теперь и умалчивал об этом стыдливо, вёл себя не совсем сдержано, на голоса вышел здоровый детина, из тех, кого проще всего представить в домашних тапочках и трико с обвисшими коленями, впрочем, вполне одетый, и заявил братьям, что лучше бы им уйти. Они не ушли. Тогда он высказал нечто, что, смягчив выражения, Илья передал следующим образом:
-Чтоб ни вас, ни Таньки вашей духу здесь не было.
Иван попытался что-то ему объяснить, но того объяснения не интересовали, он тогда просто попытался спустить братьев с лестницы. Естественно, Иван не из тех людей, кто позволит так запросто спустить себя с лестницы. Илья, понятно, тоже. Возникла свалка, в результате чего отец с дядюшкой Ваську так и не увидели, а завтрашнее выступление Ивана на конференции оказалось под угрозой срыва.
-И что ж теперь?.. – потерянно спросила я.
-Ничего… - вздохнул Иван. – Не судиться же… Не портить пацану жизнь.
Весь вечер Иван был непроходимо мрачен, а мне и утешить его было нечем. Он только и делал, что ходил курить в коридор. Илья в конце концов не выдержал:
-Хватит, сколько можно! Никотин уже из ушей капает. Напился бы уж, что ли… Смотреть тошно!
Иван вдруг воодушевился:
-Напиться? А что, это идея… Как, братец, ты ещё не пьянствовал в РЗД? Пошли, Оль, пойдём, поужинаем. Танюшка, правда, пошли, в ресторане поужинаем?
Но нам с Танюшкой показалось, что Ивану сейчас, раз уж дело касается не моего сына, лучше побыть вдвоём с Ильёй. Конечно, они не напились, так, немного выпили, всё-таки конференция. Пришли и спать легли. Но Иван уже всё-таки был похож на человека.
Но и удачные выступления братьев полной ясности в вопрос локальных систем не внесли. Собственно, её никто и не ждал… Так, хоть что-то прояснилось немножко, ясно, в каком направлении дальше работать – чего ж ещё-то?!
Наступление нового века не отметили – праздновать не хотелось. Настроения не было. Нет, не острая боль уже, но – заноза тоски. Ни праздновать, ни отдыхать, зачем нужен отпуск, да ещё и без содержания, когда надо – работать?! Да и домой хотелось… Что такое праздник вне дома-то?..
…Когда собирались в Толмачёво, Илья обнаружил вдруг, что не может найти ни документов, ни билетов. Когда уже казалось, что самолёту суждено улететь без нас, всё вдруг было найдено, и не только паспорта и билеты, но и документы, в которых чётко-ясно было написано, что Илья Борисович Дыменко купил квартиру на Берёзовой, ту самую, из которой они с отцом переехали на Посьетскую.
Обсуждать этот вопрос было некогда, некогда было даже на автобусе-экспрессе ехать, только – такси ловить. Но никто и не сомневался, что квартира – подарок Игоря.
И очень скоро – хотя это как посмотреть, это потом казалось, что вот уже всё наконец позади, а тогда думалось, что время тянется, но ведь что за срок – несколько часов – мы были дома. Уже ничему не удивляясь, на связке ключей мы обнаружили ключи от новой (или старой?) квартиры. Мы зашли туда. Кое-какая мебель, Илюшкина и Светкина, стояла там, видимо, Борис перевёз, но на три комнаты этого было, конечно, мало. Но всё равно радостно было вновь оказаться в квартире, где прошло детство Ивана и Ильи, да и моё тоже. Илья позвонил домой, но автоответчик сообщил, что Светка с Борисом уже поехали к нам.
Наконец мы поднялись к нам в квартиру. Нас встретил божественный запах праздничного ужина и звон посуды. И разухабисто-депрессивная музыка «Опиума». Еще доля секунды – и я повисла на шее у Игоря. Он смущённо и несмело улыбался – усталый, совсем уже отощавший – и всё-таки счастливый и боящийся, что его счастье вдруг улетит сейчас.
-Вывел? – Иван с Ильёй дружески теребили брата: - Где дети?
-С отцом и со Светкой едут сюда. Им по документам, да, сделали документы, да уж чего проще, так по документам сегодня пять лет. Так что гуляем. День рожденья. Ну, действительно, должен же быть когда-то у детей день рожденья…
-Господи, - ужаснулась я. – Что ж ты так долго тянул?! Хорошо хоть для нас пораньше вернулся…
Игорь только вздохнул.
-А квартира? Это ты? – спросил Илья.
-Я… - опять вздохнул Игорь.
-Спасибо, конечно, огромное, но ты меня в неудобное положение ставишь. Получается, я семье на квартиру заработать не могу…
-Да ладно ты… - отмахнулся Игорь. – Можешь. Только эту бы квартиру ты бы без волшебства не купил, я и то с ними повозился, пока уболтал. Я что, не знаю, что ты хотел сюда вернуться?.. Так что – «плодитесь и размножайтесь», площадь позволяет.
И тут приехали Светка с Борисом, привезли детей.
Это ж что можно пожалеть за эти мгновения?! Да нет такого, пожалуй. Жизнь, любовь… А, ладно… Я опустилась на корточки, прижимая близняшек к себе – они уткнулись головёнками в мои плечи – тихие неожиданно такие… Но это ненадолго!
А потом завертелся семейный праздник, и Борис хлопал нас со Светкой  по животам – трое внуков в наличии, один, к сожалению, отсутствует, скоро ещё двое будут. Радовались брату и племянникам Иван с Ильёй, и те их признали тут же.
Только я понимала, каково мне теперь, когда Игорь и дети рядом, будет рваться между Иваном – и Игорем, между Танюшкой и Борькой – и Игорем и Олей. Прав был Илья, предрекая это.
Илья пошёл на площадку покурить, я – за ним. Я давно уже относилась к Илье не как к младшему, а чуть ли не как к матери, которая и утешит, и глупостей наделать не даст.
-Пойду попривыкаю несколько минут к тому, что квартира эта опять моя, - сказал он. – Пошли со мной?
Мы сели на диван, я уютно, обретая даже иллюзию покоя, положила, как частенько делала, голову Илье на плечо:
-Как хорошо, что хоть ты лицо шкурно не заинтересованное. Или заинтересованное минимально. И всё понимаешь.
-А зимой-то на Посьетскую ехать – не то что летом. Автобус, трамвай, Луговая эта сумасшедшая. Летом катер – и привет. Но кому-то придётся, или мне, или Игорю. Детей возить трудно. А как тебе перспектива видеть двух мужей одновременно постоянно видеть? Так кому куда идти?
Я молчала. Илья положил руку мне на живот:
-Как там мой племяш Борька? Ого, как пихается!
А мне вдруг стало спокойно. Спокойно? Нет. Просто хорошо. Да, груз, но груз, дорогой сердцу. Чего ж огорчаться? Мои дети со мной, рядом. Я люблю их, и они будут, верю, любить меня.
-Ладно, пошли, - сказала я, с некоторой неохотой поднимая голову с надёжного плеча брата. – К детям хочу. Пошли, да?
И раздался звонок.
Уж кого меньше всего ожидала я увидеть, так это Руслана. Тем более опять такого мрачного и потерянного. Илья сориентировался мгновенно:
-А ну-ка пошли. – И протянул Руслану сигарету. Ещё недавно тайком таскавший у брата сигареты, Руслан закурил жадно и с облегчением. И сел между нами на диван.
-Рассказывай, - велел Илья.
Всё оказалось просто до примитивного: пришёл с работы, дверь Романова ему открывает – и чемодан за дверь. Надоело, мол, унижаться перед тобой, любимый. А где унижаться? Что сама его добивалась и добилась-таки? Виноват, значит, что уступил ей?
 Я поразилась, да это даже не то слово: какая муха цеце Романову укусила?! Уж как Руслан был предан семье, детям… И без детей остался. Сейчас его, естественно, ничто не радовало – это без детей-то… Ни возвращение в любимый город, ни родители, ни брат. Они оставили, уезжая в Москву, свою квартиру Ромке, и теперь Руслан не знал даже, где поселиться – жалость и обида лишившихся внуков родителей – тяготила, но и Ромке с Ниной мешать не хотелось… В общем, всё как-то не так у Руслана выходило. Вот и Серёжка уже худо-бедно научился жить без него, не предал, нет, всё правильно, но…
Спустились Иван с Игорем (и с бутылкой), но Руслану не пришлось повторять свою историю, Илья как-то в двух словах сказал всё.
-Тут какая-то глупая то ли ошибка, то ли наваждение, - сказал Игорь. – Точно говорю, всё изменится. Просто так, отфонарно, ничего вспять не поворачивается. Образуется всё, мне кажется. Но и если не образуется, если это не злые силы безобразничают, а сама твоя Романова окончательно рехнулась, всё равно надо жить, надо быть мужиком. Илюха, тащи стаканы. Да, может, на ночь-то уже на два дома располагаться будем? Пора уже, наверно, детей укладывать… 
Мужчины выпили, и как-то всё-таки Руслан не то чтобы отошёл, очень, конечно, расстроенный был, но всё же производил впечатление человека уже, а не покойника.
***
Ясно было, что дети эти вопросы рано или поздно зададут: почему я не живу с ними? Танюшка их сестра? А почему их папа не папа ей? И что я должна буду им ответить? Что жизнь – штука очень сложная?!
Но ведь так оно и есть!
А иногда приходили и мне в голову совсем уж дурацкие вопросы: как-то раз я спросила Игоря:
-А если дальше идти за «Трансильванию», будет ещё Владик?
-Нет, - ответил он. – Будет сказка.
-Так что ж, на ту часть Эгершельда, что за мостом, я и попасть не могу?
-Можешь. Просто надо знать, куда ты хочешь, на Крыгина или в сказку. Но зачем тебе на Крыгина? И в сказку – зачем? Да ещё поди сейчас найди её, нашу «Трансильванию»… И ни Назгул, ни Демьен с Бегемотом не хотят ко мне сюда заходить. Совсем без чудес жизнь пошла… Скука…
-А бессмертие? – с тревогой, которую так и не сумела подавить в себе, спросила я.
-Бессмертие?.. – переспросил Игорь. – Что ж – бессмертие… Бессмертие есть. Толку-то…
Это было мелкое, шкурное чувство – сознавать, что расписываешься в собственной трусости и в ничтожестве, сознавать заодно, что вечное бытиё страшнее небытия, что ждут многие потери, много-много боли душевной, несчастья – без них просто не бывает!- тех, кого люблю, мысли о смерти легионов ни в чём не повинных людей, что, может, в миллион раз больше меня заслуживают бессмертия – и всё же вздыхать облегчённо, зная, что от парализующего меня страха смерти я отныне избавлена.
***
Руслан теперь частенько заходил вместе с Серёжкой, а иногда и один. Всё-таки моя Танюшка большая умница – она сумела убедить Руслана, что не стоит терять надежду. И опять же ведь не совсем Романова из ума выжила, чтоб в чужой, злой, враждебной Москве одной троих детей неизвестно для чего мыкать. Вернётся. Здесь то, что нужно Руслану, и в местной газете ему не в пример больше творческой свободы, чем в «Комсомолке», и вообще – дома, как известно… Ну да, банальность, про стены-то, но ведь правда, и здесь то, что и Романовой нужно. Вернётся!
Уже надежда на то, что зима не вечна, что будет и весна, носилась в воздухе, когда Светка родила Дениса. Быстро родила, легко, ещё в «Скорой» по дороге в роддом – ни Илья, ни мы все даже попереживать толком не успели. Илья доехал до роддома уже папой, но там его просто выставили, домой прогнали.
Радость и беда ходят в этой жизни рука об руку. Только Илья, счастливый, встрепанный, в дверь – и звонок телефонный. И совершенно бесцветный, мёртвый голос Руслана:
-Нина умерла.
Мы приехали, не зная, будем ли нужны, или – лишними. Суетились Нинины и Руслана с Ромкой родители. Мать Нины рыдала, проклинала весь свет, новых родственников, все вертелись вокруг неё, про Ромку же все, кроме разве что Руслана с Серёжкой, словно забыли. А он сам выглядел скорее трупом, чем живым человеком. Нинина мать кричала, что это он во всём виноват – и Ромке казалось, что он действительно виноват – тем уже хотя бы, что есть на свете. Из предсмертной записки картина вырисовывалась такая: месяц назад у Нины не начались месячные. Она месяц этот выждала и пошла к гинекологу – на учёт по беременности становится. Врач же заверил её, что никакой беременности у неё нет, а есть куча нервных и гормональных, впрочем, вполне разрешимых, проблем, терпения набраться – будет и беременность. Нина не поверила. Прошла тест, но и тест дал отрицательный результат. Памятуя опыт своего прежнего неудачного, или наоборот удачного, суицида, Нина точно выяснила, когда Ромка придёт домой, и наглоталась таблеток в полной уверенности, что никто ей на этот раз не помешает. Так что когда Ромка действительно пришёл домой, в услугах реаниматолога Нина уже не нуждалась, а только – патологоанатома. Хотя сарказм в такой ситуации, конечно, неуместен.
Было, конечно, очень жаль Нину, всё-таки боли она сама себе причинила немало, да и смерть есть смерть, но Ромка-то за что страдал?! За доброту душевную? За чувство ответственности за чужую судьбу? Не уберёг… Иногда казалось, что Нина точно сумасшедшая, или хотя бы – дитя малое, неразумное. Ведь до желанной цели – до полного, окончательного и бесповоротного её достижения! – оставалось совсем чуть-чуть.
Мы забрали Ромку с собой, а то, казалось, Нинина мать его точно убьёт. Руслан сказал, что так и можно только её хоть как-то утихомирить. Серёжка на правах врача пытался заставить её выпить какие-то таблетки, но она обратила – до таблеток ли ей?! – теперь свой гнев на него и на Руслана – хороших же мужиков, ясное дело! – жёны с тремя детьми – не выгоняют. О-ой! Можно было понять, кто воспитал Нину такой истеричкой и кто, если разобраться, был косвенной причиной смерти её нелепой…
Всю ночь мы накачивали Ромку водкой, но без толку – он в себя не приходил. Но утром, больше похожий на зомби, чем на разумного человека, он поехал заниматься устройством похорон. Игорь и Иван, как не обременённые младенцами и нормированным рабочим днём, поехали помогать.
Илья метался между роддомом и домом друга. А у Бориса рвалась душа от тревоги за близнецов в садике, всех нас и нашего друга. В итоге оказалось, что только он и смог забрать Светку с малышом из роддома, мы все, и Илья тоже, были на похоронах. Только дома Светка узнала, что же случилось и где Илья…
…Есть беды близкие, а есть далёкие. Но если нам от них не так сильно больно, это не значит ещё, что они реально меньше…
-Козлов умер, - сказал мне Илья.
-Какой Козлов? – не поняла я.
-Клавишник…
-«Агаты»?! – дошло до меня. – Как? Не может быть!
-Он же кардиолог… Пишут – сердечный приступ. А говорят – передоза…
«…Мама, это небыль,
      мама, это небыль,
      мама, это не со мной…»
***
Она должна была прийти, я знала, что она придёт – и она пришла. Странно, я совсем не запомнила обстоятельств, при которых это случилось. Телепатический контакт? Сон? Но наш разговор состоялся, потому что должен был состояться.
-Ну, - сказала она, - убедилась теперь?
-В чём? – спросила я.
-Что человек ничтожен, глуп и внушаем. Хочу – подкладываю Веерку под мужика с интеллектом пьяной прачки, хочу – объясняю Романовой, что она несчастна, хочу – то же самое объясняю Нине.
-Ну ты и сволочь… - выдохнула я, не заметив, что перешла на ты.
-Отчего же… Просто люди глупы и не стоят того, чтобы им желали добра и спасения. Люди ничтожны. Убедилась?
-Нет. Если даже всё, что случилось плохого, подстроила ты, даже если и шприц Козлову ты подсунула, то убедилась я как раз-таки в обратном: в человеческом благородстве. О чём ещё можно говорить, если Иван думал лишь о том, как лучше будет его сыну. А как Илья за брата… А как Руслан в посылки письма вкладывал – печатными буквами – Насте, его старшей, пять лет – и она ему отвечала. А Ромка… В чём он виноват?! Но он позволил Нининой матери вылить на себя всю грязь, потому что считал, что в своём горе мать всегда права.
-Не на то ты смотришь, на что надо, - поморщилась она. – Надоела ты мне, честно-то говоря. Не хочу тебе ничего говорить, сама убедишься. А не убедишься – да пошла ты к чёрту. Осталось только Верку угробить, чтоб ты посмотрела, чего твой хвалёный Иван как отец стоит.
-Чего тебе Вера-то сделала?! – вконец осерчала я.
-А тебе ничего не сделала?! – взвилась она.
И исчезла.
Конквиста провалилась. С треском.





















ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ



Бухта
Фёдорова




  И значит, страх прочь,
  ложь прочь!..

Вадим Самойлов

















Семейная моя жизнь… Трещала она по всем швам, эта моя семейная жизнь… Я любила Ивана, но быть с ним безоглядно не могла, ведь по-своему я и Игоря любила, пусть иначе, но… Я знала, что плохо всем, и кто-то рано или поздно не выдержит. Не выдержал, конечно, Игорь – это тоже можно было предвидеть. Предложил он самый тяжёлый для него вариант, который казался ему, однако, единственно возможным:
-Ивана я уже убедил, осталось тебя… Так лучше будет. Пусть дети с вами живут, а я уйду. Оль, не спорь, иначе никак не получается. Ну ты же сама видишь.
Мне нужно было спорить, кричать, что так нельзя, нет, я не согласна, что Игорь не сможет жить один, лишившись детей, которые были для него смыслом жизни – а я не могла ни спорить, ничего – я тоже уже просто не могла жить – разрываясь. Это была жертва, очень большая жертва, я это отлично понимала – огромная, да – но я её приняла. Но и после прощания с Игорем еще долго не могла броситься в объятия Ивана.
Но всё же семья существовала. Борис, Иван, чуть реже – Илья со Светкой – ходили к Игорю, иногда детей водили. Те по папе скучали, конечно, очень, но ни Игоревой, ни моей даже печали не было в этих шкодливых неунывающих существах, без которых я теперь уже не мыслила своей жизни.
-Мам, а это кто у тебя в животе? Борька? Братик наш? А чего он не вылазит? – спросила как-то Оля. Пока я думала, что ответить, сын это сделал за меня:
-Ты, Олька, не понимаешь. Он же маленький. А маленькие шума не любят. А у нас тут каждый день такой тарарам.
У нас действительно был если и не тарарам, но народу много. Серёжку-то за члена семьи давно считали, да и Руслан с Ромкой свободное время предпочитали проводить у нас.
Так что звонки не удивляли. Ну позвонили – пошла открыла.
За дверью стояла Романова.
-Руслан у тебя?
-Да, - сказала я и крикнула в комнату: - Руслан, выйди-ка. – Руслан вышел, и тут…
Грузная, в центнер с лишним, Романова грохнулась на колени, театральным жестом воздела к небу, а точнее – к потолку – руки и, размазывая навернувшуюся скупую слезу, выпалила:
-Русланчик,    солнышко,    прости,    ради    всего     святого, дуру идиотскую, бес попутал, не могу без тебя, люблю, устала, девки чертовки, к чёрту Москву, квартиру продала, прости, шёлковая буду.
На протяжении этой тирады мы с Русланом пытались поднять Романову с колен, но такую массу – поди-ка попробуй. А слово вставить, пока сама не выговорится, она нам не давала. Наконец она спустила пар.
-Прекрати унижаться, - сказал тогда Руслан. – Встань сейчас же!
-Прости! – грозно сказала красная зарёванная Романова.
-Да что с тобой, дурой, делать! – вспылил Руслан. – Простил, поднимайся.
Романова с ворчанием встала, потирая украдкой хоть и пухлые, самортизировавшие, но всё же отшибленные коленки.
-Ты где остановилась? – строго спросил Руслан.
-У родителей, - шмыгнула Романова носом.
-А дети где?
-Там же.
-Быстро забирай – и домой. На ключ. Но учти – мы теперь с Ромкой вдвоём живём, а он овдовел недавно, так что упаси бог тебя хоть полсловом его задеть. Всё поняла? (Романова торопливо закивала.) Действуй.
Романова удалилась, и Руслан сказал:
-в центр добраться, обратно приехать – часа два. Через пару часов детей увижу! Ладно, пошёл я тогда, ага?
И такая улыбка была у него в этот миг на лице, что вряд ли можно было усомниться, что он самый счастливый человек в мире.
-Ром, собирайся, - позвал он. – Ну мы пошли, ладно?
Наши все сидели у Ильи, это я с Ромкой за жизнь беседовала, и теперь я в квартире осталась одна. Но мне вдруг неожиданно захотелось побыть одной – до недавнего времени я оставалась одна настолько часто, что ненавидела это своё одиночество, а теперь мне его явно не хватало.
Я включила телевизор – посмотреть очередную серию «Властелина колец». Мне вообще нравился фильм, хоть он, пожалуй, и не очень был похож на книгу, слишком русский, но, наверное, так и лучше. Особенно же Шура из «Би-2» в роли Гэндальфа нравился, убедительным казался.
Но посмотреть эту серию мне не удалось. Снова звонок, и надо спуститься и показать Ивану телеграмму. Соседи сообщали, что Вера попала в автокатастрофу (пройденный этап, да? ну-ну…), лежит в реанимации, бугай её слинял (так дословно и было написано), Васька у соседей, и неплохо бы было Ивану Ваську забрать.
С божьей и Ильи помощью Иван улетел этой же ночью.
А через месяц, когда мы думали уже, что Васька, ко всеобщей нашей радости, останется с нами насовсем, четверых детей нам с Иваном растить или пятерых, конечно, лучше пятерых, ещё с рукой в гипсе – приехала Вера:
-Прости, Иван, спасибо тебе за Ваську, а этих ублюдков близко больше не подпущу. Всё глупости, что в запале наговорилось. Мы с Васькой всегда рады будем тебя видеть. И Танюшку, конечно. 
И уехала. И Ваську забрала.
***
Несмотря на то, что, по настоянию ли своего врача, в силу ли своей собственной привычки есть от случая к случаю, я Борьку старалась особенно не раскармливать, он всё же вырос не такой уж и маленький. Я худела, он рос. Таскать его стало уже тяжело.
Так что роды, хоть и долгие, болезненные, а поскольку в нашем постсоветском роддоме, то ещё и унизительные, да что рассказывать, кто сам не пережил, тот читал обо всех этих прелестях сто раз, принесли не только радость держать долгожданного сына на руках, но и физическое облегчение. Я держала мирно причмокивающий пелёночный свёрток и думала, что на душе наконец спокойно и нет больше желанья шарахаться от Ивана. Да и весна буйствовала вовсю. Короче говоря, это были одни из тех редких для меня минут радости, которыми я так дорожила. Я любила весь свет, свою семью под окном (и Игорь, видела я, был там, махал рукой и старался улыбнуться…), даже скандальную санитарку. Да, весь свет, правда.
***
На сорокадевятилетии Бориса из шести его внуков в наличии имелось пятеро. Вообще-то мы не так уж часто отмечаем дни рожденья – при такой большой семье праздников было бы столько, что они бы просто надоели. Но сейчас… Не было праздника на душе, но было желание праздника. Общее, единое – было у всех. И повод нашли – год до юбилея. Подумаешь, пятьдесят, вот сорок девять – это срок. Это ещё не старость.
-На пятьдесят точно Ваську привезу, а сейчас Вера ни в какую, - утешал отца – и оправдывался – Иван.
-Ну да, конечно, всё когда-нибудь… А вот не доживёт отец до юбилея, - смеялся Борис, - будет тогда «точно привезу»…
-Типун тебе, - сердился Иван, - папочка, на язык …
Отмечать на Посьетской нечего было и думать – всю нашу орду в две комнаты одновременно не втиснуть. Да ещё Кирилл Анатольевич обещал прийти – он давно уже был на пенсии, старенький, восьмой десяток, и мне даже стыдно стало, что, горюя о своих проблемах, за последние года два я к любимому классному руководителю не выбралась. Но вот недавно на улице встретила, и так хорошо и тепло стало…
Серёжка, конечно, не мог не прийти, но нужно было вытащить и Руслана с Ромкой – негоже было бросать Ромку, не вышедшего ещё окончательно из шокового состояния, пусть привыкает понемногу к мысли, что праздники в жизни не грех и не такое частое явление, чтобы от них отказываться даже из-за горя. Тем более Борис Ромку учил. И говорил, что с такими, как он, в сто раз интереснее, чем с тётками замшелыми.
Так что школьных «тёток замшелых» - праздник портить – не предвиделось.
С Русланом пришла даже Романова – Колю родителям оставила, а девчонок привела. Тут же они были взяты в оборот Игорем и Олей, получилась небольшая, но весёленькая свалка.
Илья застонал, подхватил Дениса и Борьку (Денис орал уже совершенно резано, Борька же пока только примеривался, как составить дуэт с кузеном) и пошёл вниз:
-Светка, Ольга, вы там меня меняйте периодически!.. Ой, жизнь моя…
-Жестянка, да? – спросила старшая дочка Руслана, пятилетняя Настенька.
Илья засмеялся и сказал Романовой:
-А вот подзатыльник совершенно ни за что. Девочка права, жизнь моя самая что ни на есть жестянка абсолютно ржавая, а при твоих габаритах руки распускать – дети идиотами останутся.
-А Ромка что, не придёт? – тихонечко спросила я у Руслана. Тот как-то странно улыбнулся:
-Придёт. Он не из дома.
-Что, и по воскресеньям делегации водит?
Руслан отрицательно помотал головой.
Романова, помогавшая на кухне Ивану и Серёжке, окликнула моих близнецов:
-Оля, Игорь, идите сюда. Видели, как из морковки цветочки делают? Учитесь, пока я жива.
А меня в этот момент – имя было произнесено вслух – первый раз резануло тревогой: почему до сих пор нет Игоря?!
И тут пришёл Ромка. Я ожидала увидеть на нём груз депрессивной тяжести, пусть тщательно маскируемый за вымученной улыбкой, но всё же присутствующий на уровне ауры, но ничего этого и близко не было. Я увидела его просветлённым и почти счастливым, и боящимся и стесняющимся своего счастья – таким, каким и не видела его никогда.
Я вопросительно глянула на Руслана. Он утвердительно кивнул и улыбнулся.
-Что? – тихонечко спросила я его.
-Пока не видел. Зовут Яна. Двадцать четыре года. Ребёнок. Женя. Не знаю, сын или дочь. Уже неделя… - Руслан словно и не знал, как к этому относиться.
-Ну и что, что ребёнок. Значит, она замечательная, если смогла сделать его таким счастливым. Ты тут только с советами не лезь. (Руслан закивал.)
Ромка встретился в дверях с Кириллом Анатольевичем, вышел к ним Борис, и опять то же самое – цветы, смех, пусть немного нервный, тревожный, но весёлый.
И снова та же мысль: почему до сих пор нет Игоря?!
-Танюшка, иди сюда! – позвал Борис. И Кириллу Анатольевичу: - Вот моя  старшая внучка. Видишь, какая большая, тринадцать уже. И красивая. А вообще у меня шестеро. Васька, к сожалению, в Новосибирске. А младенцев покажу. Илья с ними этажом ниже возится. Младшего, кстати, Борисом зовут! Кто ещё к сорока девяти годам шестерыми внуками обзавёлся? А? То-то же!
-Ты, Борис Ильич, хвастуном всегда был, хвастуном и состаришься. Мало кто, да. Ладно, молодец, поздравляю. А Игорь где твой?
Вот и всё. До последней минуты я надеялась ещё, что Игорь придёт, вернее, врала себе, что надеялась. А тут взглянула на кольцо – и хлынула на меня волна безысходной, смертной, муторной печали. Игорь, Игорь… Мы бессмертны, если хотим жить. Нас нельзя убить, но сами себя мы можем уничтожить, если нет сил, если жизнь не нужна и не дорога…
Игорю жизнь была не дорога…
Пользуясь общей суматохой, я вышла за дверь, и никто этого не заметил. Никто не остановил. Конечно, будут волноваться. Но Илья всё поймёт и объяснит отцу. Илья часто понимает больше, чем братья. Объяснишь, - мысленно спросила я его, и уверена, что он ответил утвердительно.
Сколько раз, забеременев Борькой, я говорила себе: вот рожу – и сразу к Игорю. Но всё вышло не так. Он привёл детей раньше, чем я родила, и из роддома встречал, и вроде бы не было такой острой нужды, чтобы я – туда, к нему, когда он в любой момент может сюда, к нам.
Было. Была такая необходимость…
И вот теперь я бежала по лестнице и боялась, что не успею. Ходят ли ещё катера?!
Не надо катера. Потому что у подъезда – Назгул. Мой вопросительный взгляд: что, так плохо? Так срочно?
-Да, - нехотя сказал Назгул, и вот я уже на его сильной спине, и вот его копыта стучат по мосткам, ведущим к катерной стоянке. А вот они уже стучат… не стучат… по небу… Белый день ещё, что такое летом начало девятого, и наплевать на то, что на нас смотрят те, кто не разучился ещё поднимать глаза к небу.
-Мама, смотри, девочка на коне. Вон там в небе.
-Не девочка, а тётя. Ой, как это?!
Но это так, краем сознания, потом вспомнилось, когда уже ясно было, что Игорь останется жить.
Владивостокским ключом открыть квартиру, которая – точная копия моей. И умереть в его объятиях. Или наоборот – родиться. Как же я жила-то без тебя, родной?! Любимый! И как же ты жил – без меня?!
Не надо ничего – ни пространств, ни моря, ни звёзд, ни корвета, только ты и я. Я и ты. Ты – живой!..
А мне-то, дурочке, казалось, что я всё знаю в жизни. Но то, что было сейчас – было впервые. Весь мир, вся жизнь была – впервые. Кто мы? Первые люди на свете, а Адам с Евой – сказки глупые?
«Каждая женщина мечтает о такой любви, как у Ольги с Игорем», - как-то вытащила я из компьютера Варькины откровения. И удивилась: почему с Игорем? Но компьютер хранил молчание – Варька от комментариев воздержалась. Но как же она была права, эта мудрая стерва Варька!
Я целовала и целовала его глаза, его руки. Бедный мой… Как же ты?.. Моё горе… Моё иго… И-горь… Иго-рь…
Всё, весь мир и даже Иван – всё осталось в другой вселенной, а в этом мире были только мы вдвоём. Только Игорь и я.
Локальные системы? Бред! Это не локальная система, это мир нашей любви. И нашей любимой музыки.
«…Нежно-нежно положил
      твоё тело в кусты.
      Никогда-никогда
      не забуду, как ты…
      О, как ты жила
      без любви, без тепла?..»
Боже, почему это?! Как некстати…
А потом Игорь сказал:
-Спасибо тебе за твой чудесный подарок. Тебе пора. Не бойся. Теперь у меня хватит сил жить.
-О чём ты? – я пыталась сделать вид, что не понимаю его.
-Ты же не сможешь жить здесь. Ты земная. Ты любишь моего земного брата, но ты сейчас любила меня, и я тебе верю, ты никогда не умела врать, да и невозможно сыграть это. Иди. Спасибо тебе за это чудо. Да, ты меня спасла, но тебе надо идти. Иван всё поймёт, потому что любит тебя, а ты любишь его.
 -Я не ради того, чтобы убедить тебя остаться. Я на самом деле так хотела – быть с тобой. Игорь!..
-Верю. Но… Иди же!..
И опять я не знала, что сказать. Мы молчали. А потом Игорь повторил:
-Иди.
***
«Газеты пестрели по-суперменски белозубыми улыбками капитана Мороза. Центральные издания шумели о подвиге во славу Отечества, местные же – захлёбывались подробностями биографии молодого, но уже такого знаменитого земляка. Капитаном, впрочем, капитан Мороз не был, пониже звание носил, но существовала красивая традиция, журналистами подхваченная и взлелеянная – называть командиров космолётов капитанами. И газеты не оставляли без внимания ни одного шага командира космолёта «Мадрид» капитана Мороза.
Капитан Мороз выступает перед школьниками Городка…
Капитан Мороз даёт интервью представителям зарубежной прессы…
Капитан Мороз…
Капитан Мороз…
И гладко всё было, прямо как по маслу шло, пока не дошло вот до чего: капитан Мороз лично принимает «Мадрид». Впрочем, в прессе и это событие было отражено как вполне благополучное. На деле же было несколько иначе.
Капитан Мороз ходил по «Мадриду», окружённый увешанными видеокамерами и фотоаппаратами хроникёрами и газетчиками, и вся аппаратура постоянно пускалась в ход: мирный космический корабль готовится к супердальнему научно-исследовательскому рейсу, и нам нечего скрывать от мирового сообщества – пусть смотрят. И гордые, словно китайские императоры, ходили за капитаном Морозом те, кто этот чудесный «Мадрид» построил. Так можно гордиться лишь работой, что сделана с любовью и на совесть. И они гордились. И когда капитан Мороз нажал четыре кнопки на кодовом замке, лёгкое замешательство прошло по стройным рядам. Капитан Мороз ещё раз нажал те же кнопки. И опять ничего не произошло.
-Может, не тот код? – спросил капитан Мороз.
-Тот, - ответили ему.
-Ну ладно, - сказал капитан Мороз. – Сойдёт и так. «Мадрид» достаточно велик, чтобы расстраиваться из-за подобной ерунды. Писать об этом, естественно, не стоит.
-Но Максим Николаевич…
-Сойдёт и так.
Ропот недовольства прошёл по толпе, словно брак принимают у них вместо отличной работы, брак, в котором они не были виноваты, и надо бы разобраться и починить, и чтобы всё блестело, но никому не было дела до такой мелочи, как заклинивший замок. Хотелось спорить с этим «Сойдёт и так!», доказывать, что они умеют хорошо работать, но никого это не интересовало, ибо с капитаном Морозом не спорили.
Капитан Мороз был победительно красив…»
…-Эт-то что такое?! - грозно вопросила Варька сына. – Что такое, я спрашиваю?! Что за погром? Дети где?!
-У Михеевых. Да чего ты, всё нормально!
-Что нормально?! Чего ты тут на середину комнаты всё повыгреб?
-Уборку делать начал.
-Давно? – всё ещё сердито спросила Варька.
-Давно… - вздохнул Алёшка. – Да вот… зачитался. Это твоя новая повесть?
Подольстился… Варьку всегда радовал интерес сына к её, как она выражалась, писанине – Алёшка никогда не скажет «хорошо», если на самом деле ему не нравится. И, наскоро сделав совместными усилиями подобие уборки – не спотыкаться же, действительно – Алёшка с матерью пошли вместе и дружно варить обед.
-Это новая твоя повесть? – опять спросил Алёшка.
-Да, - сказала Варька. – «Марш космических негодяев».
-Прямо как у Высоцкого…
-Ну да… И там ведь негодяи не были негодяями на самом деле. И у меня не будут. Просто ребята, неуютно чувствующие себя в своём времени, на своём месте.
-И что они сделали? – спросил Алёшка.
-Пробрались на «Мадрид».
-Разве так бывает? – спросил Алёшка, и любопытство огоньком вспыхнуло в глазах. Более чем просто любопытство… Но Варька этого не заметила – она была в мире новой своей повести:
-Бывает. Смотри, вот у меня ещё кусок написан. – Варька порылась в сумочке.
«И вот Сашка появился на борту «Мадрида» с гитарой, а это говорило обо многом. Обо всём это говорило, ибо без гитары Сашка не жил. Такой уж он был человек – Сашка. Частью его самого, его существа была гитара, и был он без неё не то что как без рук – случается, и без рук несчастные живут – а как без головы. Впрочем, это всё так. Лирика».
Варька досадливо запихала листок обратно в сумку – не тот. Чего уж с Алёшки требовать, когда у самой порядка никогда нет… А, вот оно…
«-Куда?!
-Ясное дело куда, - усмехнулся Сашка. – На «Мадрид».
-Ты что, серьёзно?! А он совсем, что ли, не охраняется?!
-Ну как – не охраняется… На территорию по институтскому пропуску – элементарно, ну и на самом «Мадриде» - цифровой замок. Только таких кодов у нас в институте – каждый второй.
-Так уж и второй?
-Ну не второй… Ну, перебрал знакомые по институту коды наудачу, штук двадцать проверил – и пожалуйста. Ну скажи, кому придёт в голову, что в наш просвещённый век могут быть несознательные элементы, космические зайцы в частности. Вся охрана – так, дань приличиям, а вообще нынче нашему брату доверяют».
Алёшка пригасил в глазах огонёк любопытства и, стараясь не выдать волнения, спросил о вроде бы неважном:
-А почему «Мадрид»?
-Были ещё, - ответила Варвара, - «Бильбао» и «Барселона». Ну скажи же, красиво ведь звучит.
-Как будто футбольная команда, - завредничал Алёшка. – Да нет, красиво, конечно…
-Ну вот и захотелось красивого названия. Ну а объяснить как-то… Генеральный конструктор – испанец. Родриго Рамирес. Звучит, да?
-Звучит, - машинально ответил Алёшка. Его мысли были не здесь, но мать ничего не заметила – слишком увлечена была историей капитана Мороза и Сашки с товарищами – Владькой и Радой. Да, слишком увлечена. Чересчур. И хотелось ей раскрыть сыну секреты собственной «творческой кухни», которых никто кроме него никогда не узнает – просто зачем это нужно…
-Знаешь, у Ольги в детстве был друг Сашка. А потом он уехал в Москву – и потерялся. Она чувствует, что с ним всё в порядке и что он остался достойным человеком – но точно ничего не знает. Вот и захотелось представить, каким он мог стать. И Рада… Однокурсница… Ольга об этом не догадывалась, но почему-то мне кажется, что они должны были встретиться, и… Не знаю, что дальше было – или могло быть.
-А капитан Мороз? – спросил сын.
-А ты не догадался?
-Ну… он на отца как будто похож.
-Ну да… - согласилась Варька.
-А почему Мороз?
-А почему нет? Почему не дать красивому, гордому, с логически стройным характером, герою красивую звучную фамилию? Никто же не знает, откуда ваша настоящая фамилия. Что значит – Норс? Странная ведь она какая-то…
-Странная, - согласился Алёшка. – Может, потому что норд по-английски похоже произносится… Хотя почему по-английски – вот вопрос. Папа хохол вообще-то… - Алёшка ещё что-то говорил, но думал о другом: может, и правда в институте коды на дверях частенько повторяются? Вот бы Мишку в ускоритель сводить – это бы Сокол оценил, для Алёшкиного авторитета в его глазах это – ничего себе!
-Мам, а у вас в лаборатории какой код? – не так чтоб очень небрежно, излишняя небрежность может выглядеть подозрительно, спросил Алёшка.
-Пять-шесть-три-один. А тебе зачем? – задним числом обеспокоилась Варвара.
-Да просто… - совершенно спокойно сказал Алёшка и перевёл разговор. – А Родриго Рамирес… Наверное, он всё-таки не конструктор. Он врач. Или музыкант. Я так считаю.
-Может быть, - сказала ему мать. – Но не здесь и не сейчас. Мне вообще нравится, когда из романа в рассказ, из рассказа в повесть кочуют одни и те же имена. Музыкант… Ладно, выключай плиту, пошли за детишками.
***
И Алёшке, и даже Мишке ускоритель показался чем-то внеземным, внепространственным даже. Впрочем, молчаливо предполагалось, что ускоритель сейчас работать не должен, так что чудес никаких не предвиделось. Но и так было интересно – конечно, ведь не каждый же день доводится сунуть свой нос в святая святых ядерной физики, где даже учёные только частицы гоняют, и где кроме Алёшкиной матери разве что душа академика Будкера бывает Герша Ицковича, он же Андрей Михайлович.
Да, не предвиделось чудес, но… Не до конца понимал Алёшка, что за человек его приятель. Думал, Мишка там, где чудеса. Ошибся. Это чудеса там, где Мишка.
Мишка шёл на полшага впереди всегда такого осторожного, но теперь вдруг расхрабрившегося приятеля и мурлыкал под нос, чтобы скрыть от Алёшки, а в основном – от самого себя, что он тоже малость не в своей тарелке, весёлую и злую песенку:
-«…Я всё расскажу Вам о соседях,
       о Вашей жене и её любовнике,
       я Вам расскажу, как семь дней в неделю
       Вы спали друг с другом и шептали анекдоты…»
Наверно, незатейливая эта песенка свернула в кольцо насильно выпрямленное пространство ускорителя.
И тени, которые до сей секунды гнездились лишь в напряжённом сознании, подсознании даже, обрели если не плоть и кровь, то реальность – во всяком случае.
Великий Эрос и не менее, если не более даже, великий Танатос, которые незримо присутствовали рядом, вели нескончаемый свой разговор о Жизни и Смерти, о Страхе и Восторге, о Надежде, которая выше Веры, ибо не отчаяться, когда верить уже не во что, и никто не предоставит гарантий благополучного исхода, безумно трудно, и лишь Надежда, не требуя никаких гарантий, готова помочь в этой беде.
Это только на Алёшку Эрос впечатление произвёл, Мишка же внимал Танатосу. Тот казался Мишке не Смертью, а чуть ли не Вечностью. Смерть? Чем она пугает? Невозможностью, в основном, при жизни, в сознании, ощутить, как это, когда – вообще никак. Вот и всё. Вот и весь страх. Ну и – никак… Ну и… ладно… И никакой трагедии. Лишь печаль. Ну и что, что печаль. Лишь смерть как конечность жизни даёт почувствовать её, жизни, реальность и ценность. И необходимость беречь её, хрупкую, но без которой – никак. Вот именно – никак. Как это – никак?!
-Хочешь? – спросил Танатос.
-Хочу, - ответил Мишка.
Если бы он спросил, а чего, собственно, ему хотеть, великий Танатос небезосновательно решил бы, что Мишка боится. Мишка? Боится?! Не родился, знаете ли, ещё тот человек, ну пусть не человек, существо, дух, идея, который, и со всей дури он старайся, сумел бы напугать гордого и строптивого Сокола. Нет, Мишка так сразу, ни секунды не сомневаясь, не думая, выпалил своё «хочу», что Танатос решил, что Мишке можно знать то, чего нельзя знать никому.
Мишка ждал такой жути, о которой можно только мечтать, блаженной, обморочной, сладкой жути. Не было жути. Ничего не было. Сознания не было. Самого Мишки не было.
Ну так и до рождения ведь не было. Почему никто не боится того, что уже было, а лишь того, что ещё предстоит?
Ну не было Мишки какое-то время. А потом появилось сознание, и снова песенка разухабистая, ёрническая, злая в нём – откуда-то с середины:
-«…превратится в гной!
       Клоун не зря помнит эти лица.
       Вечером шут, а теперь – убийца.
       В дымном трактире он отрешится
       с пьяною ордой.
       В кабаке с визгливой скрипкой,
       за столом, от грязи липким,
       будет хохотать он
Са-та-ной!!»   
-А ты смелый, я смотрю, - сказал Мишке Танатос. – Поди, и с самим Сатаной не побоялся бы за руку.
-А… - отмахнулся Мишка. – Хорошо быть смелым, когда не страшно. Впрочем, даже бы и неплохо было б, чтоб страшно…
-Ладно, - сказал Танатос. – Вы пришли уже, пора выбираться. А то Эрос друга твоего совсем заболтает. Впрочем, что он ему скажет… То же, что и я, только с жизнеутверждающим пафосом. Алёшка твой – оптимист, то есть, как говорил один достойный поэт, плохо информированный пессимист. Ты-то ведь понимаешь, что белковая жизнь, как ни уворачивайся от мыслей об этом, основана на насильственной смерти. Ты способен смотреть правде в глаза, и тебя есть за что уважать, хотя ты и злой, и слишком спокойно, до циничного иногда, взираешь в холодные глаза правды. Что ж… Жизнь длинная, свидимся ещё, не в этой жизни, так в следующей. Ладно, прощай, а то вам действительно пора.
-Прощай, - мысленно ответил ему Мишка и оглянулся на Алёшку: - Пошли давай поскорее, а то… - он не договорил, но всё и так было понятно, чего болтать-то зря.
Алёшка закивал головой, прогоняя оцепенение, вызванное беседой с духом жизни, о которой вряд ли он когда решится кому рассказать – разве кто-то ещё поймёт, как прекрасна и как хрупка Жизнь?! И Любовь тоже.
-Выбираться пора, не слышишь, что ли?
Они выбрались… А дальше… Чтобы нарваться на самого Скринского, это постараться надо, да и то ещё не факт, что получится… Но они-то… разве старались?!
-Здравствуйте, Александр Николаевич! – стараясь скрыть испуг (вот что действительно жутко, а отнюдь не видения Танатоса), произнёс Мишка, но директор ИЯФа на него и не смотрел, а только на Алёшку.
-Шестакова внук?
-Правнук, - собирая в кулак остатки самообладания, выдавил из себя Алёшка.
-Это дела не меняет, - сказал Скринский. – На режимной территории что делали?
-Ну просто посмотреть, - влез Мишка.
-Посмотреть… - сказал директор института. – Попали как?
Конечно, Алёшка не сказал, что это материна повесть натолкнула его на мысль попасть куда нельзя, и что даже код ему мать случайно, потому что доверяла, сама сказала. Потом, когда всё это кончится, надо будет сказать матери, чтоб она этот кусок в повести как-то исправила, а то и у неё будут неприятности. Когда кончится… Кончится ли…
Александр Николаевич вызвал милицию, и кончилось (как-то, пусть и нелучшим образом, все неприятности рано или поздно кончаются) тем, что правнук уважаемого учёного, завлаба, ничем недостойным себя в жизни не запятнавшего, а с ним и приятель его, Мишка Сокол, вертопрах, охальник, (ну, заводила-то, решили все, Мишка, конечно), оказались поставленными на учёт в детской комнате милиции.
Не нотация, выслушанная Варькой в отделении милиции, не неприятный разговор со Светланой Аркадьевной (оказывается, классная Алёшкина руководительница деликатная очень женщина, раньше она Варваре гораздо бесцеремоннее казалась), нет. Просто тот факт, что Алексей (не маленький ведь уже, не такой простодушный хвостик Мишки Сокольского, готовый всё за ним повторять, каким хочет казаться, да и казался ей по сию пору) так по-свински, по-подлому даже, воспользоваться её доверием.
-Мам, прости меня, пожалуйста, - сказал потом, когда ему показалось, что всё уже должно отлистаться в прошлое и забвению быть преданным, Алёшка. Варька каменно и отчуждённо молчала. Не назидательно, как показалось Алёшке. Вовсе нет. Ей просто на самом деле не хотелось разговаривать с ним, обманувшим её доверие.
Неделю не хотелось, и месяц, и дальше. Апатия накатила, и холодно стало в весёлом прежде и гостеприимном доме. Всё шёпотом, все по углам – и – сами по себе.
Конечно, вечно так не должно было, не могло продолжаться, но и как выйти из ситуации такой дурацкой и муторной, не знали ни Алёшка, ни сама Варька – отвыкла, разучилась разговаривать с сыном, всё врозь, с малышами нянчиться – врозь даже, не говоря уже обо всём менее важном…
Какой-то бы внешний толчок, подсказку, как выпутаться из дурацкой, никому не нужной ситуации, где и первопричина-то уже в архив давно списана и забыта, но от неё, забытой, сотни нитей, клейких, опутывающих, тянутся, мешая всё забыть и жить как раньше…
Какой тебе ещё толчок, осадила себя Варька. Просто перестать злиться – и всё само по своим местам повстаёт. Кинулся под ноги Варьке, спускавшейся в подъезде по лестнице, драный, с первого этажа, сиамский кот Газманов, Варвара нагнулась, на руки Газика подняла, распрямилась – и встретилась глазами с Мишкой Сокольским. Нет, не сказал ей Мишка ничего, но какие-то отголоски разговора Мишкиного с Танатосом и до её сознания долетели. Не услышала – поняла, во взгляде Мишкином главное всё прочла. И не в том дело, действительно ли говорил об этом Мишка с духом Смерти, она и не знала ничего об этом разговоре, просто какие-то важные вещи навсегда для себя поняла, может быть, те, которые выражены в бьющих в упор строчках Саши Башлачёва:
«Ну так жалейте – то до утраты.
  А кровь, она, эх, красна на миру.
  Пожалейте сестру, как брата,
  я прошу вас, а то помру».
Всё ещё не отводя своих глаз от глаз Мишкиных (Всё он может, да, но неужели ещё и всё понимает?!), Варька услышала:
-Вот так-то лучше.
И, подвинув её плечом, пошёл Мишка мимо неё вверх по лестнице.
Варька постояла секунду – и пошла вслед. Куда она там собиралась? Зачем? Она и не помнила. Просто сейчас она, она это знала наверняка, должна была вернуться домой. А Мишка словно дорогу показывал.
Да при чём здесь Мишка?! Она сама что, совсем думать разучилась?! Жизнь хрупка, но даже не в этом дело, что-то там может и будет потом, но если рвутся ниточки между людьми, близкими, причём, людьми, то никакая новая жизнь не поможет потом связать их. Ссора с родным человеком – сыном, братом там, отцом – может порой оказаться фатальнее даже, чем сама смерть. И надо связывать оборванные ниточки, пока ещё не поздно.
Не поздно ли?!
-Сын! – сказала она с порога. – Теперь уже мы с тобой оба не правы. И давай перестанем делать то, что исправить будет чем дальше, тем труднее. Давай перестанем, потому что всем от этого плохо. Разве мы этого хотим? Нет же! – она вопросительно посмотрела на Алёшку и поняла, что ничего не потеряно ещё – на его лицо выползала такая счастливая и бесхитростная улыбка, что не оставалось сомнений в том, что всё кончится – уже кончилось! – хорошо. И ещё она увидела, что уже и дед, и Ванька улыбаются светло и облегчённо, и Танечка, сама ещё не зная, чему, смеётся ясным младенческим смехом. И Витька улыбается и пускает слюни на руках у отца.
***
Я хотела вставить ключ в замочную скважину. Как бы ни так! Из скважины что-то выползало. Выползло. И оказалось колечком табачного дыма. Аккуратненьким таким… Потом вылезло ещё одно. И ещё одно. И ещё. Ну нет! Я решительно впихнула ключ в сопротивляющуюся скважину, распахнула дверь и проследовала туда, где возникали колечки.
На кухне спиной ко мне сидел некто в чёрной накидке с откинутым капюшоном, по которому в живописном беспорядке были разбросаны то ли седые, то ли просто светлые космы. Справившись с изумлением, я спросила:
-Ты Гэндальф? Или Шура?
Он обернулся.
-Гэндальф. Хотя в некотором роде и Шура тоже, ибо и Шура не бездарен.
-А?..
-Только не надо спрашивать, как я сюда попал – для знаменитого чародея, мага это вообще не вопрос. – Лицо было молодое, видно, Гэндальфу пришёлся по сердцу Шурин облик.
-А… начала я опять. – Зачем?!
-Ну вот это-то как раз понятно. С тобой побеседовать. Зачем беседовать, хочешь ты спросить. Да низачем, просто так. Интересно, вот и всё. Ты не знаешь ни одного закона магии – но всё магическое действо
даётся тебе легко и просто. Одним энтузиазмом. Одной любовью, одной уверенностью – без малейших сомнений – что всё получится. И ты умеешь создавать миры, которые живут уже отдельно от твоей воли, сами. И развиваются сами. Не ты одна, конечно.
-Ну… Это Средиземье, надо полагать, живёт теперь своей жизнью, - пожала плечами я.
-Средиземье живёт, конечно, только вот пара экранизаций – это некоторая нестабильность нашего прошлого. А ещё, как ты, наверно, понимаешь, живут миры очень многих – вот ты сейчас думаешь: Желязны, Крапивин. Но ведь и твой Федя из «Полной Луны», впитав кое-какие шевчуковские черты, всё же самим собой – Федей – и остался. Так что интересно мне с тобой как с творцом реальности поговорить. Ты упрекала Бога за любопытство, с которым он творит противоречивый больной мир – и сама творишь противоречивые больные миры.
-Они сами творятся. Это откуда-то приходит – знание, как всё было. Я лишь облекаю в слова.
-Вот как… Но ты хотя бы знаешь, каким образом тебе удаётся творить чудеса?
-Чудесным, наверное… - пожала я плечами. – У этого действа нет структуры. Потому и не нужны мне никакие законы магии. Хотя… Что-то не припомню я серьёзных своих чудес. Так, мелочи…
-Хорошо, хорошо, - закивал Гэндальф головой и пустил колечко, свернувшееся фигурой Лиссажу. – Просто имеется пара-тройка вопросов, на которые тебе хотелось бы получить ответ. Вопросов касательно смерти. Да?
-Да, - согласилась я. – Вот говорят. Что пока человек живет в памяти близких, пока он существует для них – он и вообще существует. Но ведь он сам себя не ощущает… Что ему за прок от этого… Как мы можем помочь?
-Должен тебя разочаровать – этого не знает никто, ибо вспомнить в сознании ощущение полного отсутствия сознания попросту невозможно. Это не в нашей логике, и может ли быть логика другая, мы не узнаем, пока не научимся выходить из своей. Чем, говоришь, можем помочь? Ничем, похоже. Но… Ведь если человек перестанет совершать бессмысленные на первый взгляд, не ставящие никакой прагматической цели поступки – он перестанет быть человеком, а станет чем-то вроде робота. Невозможно верить в то – просто нет оснований – что сможешь помочь. Но кто запретит тебе надеяться?! Надежда не требует ни доказательств, ни подобия даже правдоподобности, ничего… Надежда выше Веры. Ты ведь недавно читала, а может, и писала, сама не знаешь, об этом в романе про Варьку. Да, смертью воспринимается забвение. Без памяти нет ощущения жизни. Но именно смерть придаёт ощущению жизни остроту понимания того, что это действительно жизнь. Эльфы – они ведь как ты – вечно живые и в то же время не совсем живые. Путь к Забвению – за Море от Серой Гавани, вспомни – это аллегория пути к смерти. Кто-то погиб в сражении, а кто-то прошёл путь до конца, устал – и уплыл. А Вечный Покой Мастера у Булгакова? Ты же помнишь, что называют вечным покоем… А те же Ветерки у Крапивина? Их нельзя убить, но и жизнь их им самим жизнью не кажется. И даже за гранью того, что само за гранью, в Нангилиме даже, всё же хочется верить, ну пусть хоть надеяться, что всё – не впустую, что и там встретишь тех, кто протянет руку. Да, - повторил он, – Надежда выше Веры. Но ведь ты о чём-то ещё хочешь спросить меня. Да?
-Да, - согласилась я.
-О кольце, конечно, о чём ещё-то. И о своём, и о Варькином. В чём его секрет, как им пользоваться?
-Кольца… Ты думаешь, они магические, как же, сам Гэндальф о них говорит. Так вот. Не скажу, чтоб совсем оно у тебя простое было. О Варькином мы с ней, если будет такая необходимость, хотя вряд ли, так вот, с ней самой поговорим. Говорю о твоём, хотя они в чём-то схожи, хотя в твоё уже больше сил вложено. Так вот: магическим делаете его вы сами: Бабушка, дед Максим, Игорь, Илья, ты сама, наконец. Просто в нём аккумулируется вся ваша любовь друг к другу, ваше желание добра друг другу. Можно было бы подумать, что это кольцо заставляет тебя стараться всегда быть честной с самой собой, не лгать никогда самой себе. Нет, оно лишь помогает разобраться. Ведь иногда так трудно, да, знаю, понять себя, труднее зачастую, чем даже других. Но ведь ты же знаешь, чего ты по самому большому счёту хочешь. Хочешь не стать никогда равнодушной, найти в себе силы никогда не сбрасывать со счетов ничего из мировой скорби. Всегда, а не от случая к случаю, помнить о тех, кто дорог. Да, родители сами уехали от тебя, но так ли часто, как самой тебе хочется, ты вспоминаешь о них? А деда Максима, Бабушку?.. Игоря даже. А ведь ты сама чувствуешь, знаешь, веришь, что истинно и ценно лишь то, что идёт от сердца, от любви. Никакое чувство долга не имеет ценности, и чуткий человек никогда не примет добра, сделанного по обязанности, пусть ощущаемой изнутри. Он сочтёт такое добро не добром, а подачкой. И ещё ты хочешь… Впрочем, не буду произносить этого вслух. Ты сама скажешь это себе – и сделаешь, и не станешь считать, что это я тебя убедил. Ты сама. Ты всё сама. Да, кольца защищают, но и защиту вы аккумулируете сами. Она для вас – в сознании собственной правоты.
-Но почему мать Игоря так убеждала Варьку, что кольца всесильны? – спросила я.
-Да всё же просто! Она хотела сломать вас морально, вот и всё. И ни-че-го больше. Лишить вас веры в свои силы. Ты же не перестанешь теперь считать кольцо магическим лишь потому, что знаешь, что магия, что магия – в ваших руках?! А именно этого злая ведьма и хотела – чтоб вы лишились веры в магию, в её поддержку, в надёжность тылов. Хотела разобщить и перессорить всех нас, обидеть Бабушку. Не получилось. Вы молодцы с Варькой, в общем-то и целом.
-И последний вопрос, - сказала я. – Откуда всё же Варькино кольцо-то взялось?
-Вот уж об этом могла бы и сама догадаться. Ты чувствовала поддержку кольца – и хотела, чтоб Варька тоже её чувствовала. Ты его просто невзначай, подсознательно придумала. Кстати, а ты догадалась, почему вы в реальной жизни не сумели подружиться? С Варькой-то? Не догадалась? Да всё же очень просто: надо не другую себя придумывать, а настоящую делать такой, какой тебе хочется быть… И вообще…  Иди-ка ты, красавица, к своим.
-А где они? – встревожилась я. Впрочем, Гэндальф спокоен – значит, всё в порядке. Но вообще странно, конечно, что я не всполошилась, застав пустую квартиру. Впрочем, чувствовала подсознательно, что не о чем беспокоиться…
-«Где они, где они…» - передразнил Гэндальф. – Куда денутся… У Ильи сидят, кино по телевизору смотрят. «Властелина колец», между прочим.
***
Какая усталость… Нет, не физическая. Просто от постоянного ощущения, что что-то не так я делаю, что, вопреки объяснениям Гэндальфа, всё же где-то умудряюсь лгать себе, не могу догадаться о каком-то сокровенном своём же желании.
Даже мой город словно начал отворачиваться от меня – я переставала его чувствовать… Где я жила? Во Владивостоке? Или в Новосибирске? В Москве? В Питере? Вообще в чужом пространстве, пустом, никаком? Или вообще вне пространства? Или – крайний совсем уж случай – вообще не жила…
А так… Вроде бы всё замечательно. Даже с Иваном отчуждение растаяло. Борька растёт. Да и со Светкой мы друг дружке даём отдохнуть, то я Дениса покормлю, то она Борьку. Да, даём друг другу иногда пройтись по улицам любимого города. Только вот где этот город? Словно ускользает опять…
…Чтоб стало лучше, надо, чтоб сначала стало хуже.
Рухнула стена воды, света белого видно не стало, мгновенно свет – не белый, а просто электрический – отключился, чуть позже – вода. Это у нас, у людей, так бывает – кругом потоп, а пить нечего.
Потоп почти всемирный, библейский… И ни Ивана, ни Ильи дома нет. И мы со Светкой и выводком (а не утонем ли мы, поинтересовался Игорь, на что Оля ему ответила, что это долго, скорее от голода умрём или от жажды…), который Танюшке только и удавалось держать в руках, мы же, две взрослые женщины, оказались беспомощными и контролировали ситуацию в том лишь, что не позволяли себе – или друг дружке? – впасть в панику.
Потом уже мы узнали, что посмывало мосты, поразрушило дома, что город оказался совсем почти отрезанным от внешнего мира. Что жертвы были, наконец.
Но и тогда, в первые часы, одним, без информации, было страшно.
И этот кошмар происходил не с каким-то абстрактным и чужим, не с каким-то незнакомым и ненужным городом, а с до боли любимым (Это выражение – штамп, конечно, но как ещё сказать-то?!) Владивостоком. Именно боль-то о любви и напомнила…
Иван с Ильёй вломились посреди ночи, мокрые, грязные – но успевшие потрудиться над обузданием обнаглевшей стихии – и поэтому счастливые. Пара лужиц натекла в коридоре, а они стояли, смотрели друг на друга – и смеялись. Хохотали, пальцем друг в друга тыкали: ну ты хорош, а ты ещё лучше, поросёнок, а ты, можно подумать, чище?! Им было весело – они приложили свои сила к тому, чтоб всё в итоге обошлось, и они знали, что всё в итоге действительно обойдётся – жизнь-то не кончилась. И я смотрела на них – и тоже теперь знала это.
***
-Я хочу одного, - сказал Илья и широко и громко зевнул. – Я хочу спать. Спать. Спать. Я понимаю, четверым легче присматривать, - он зевнул ещё шире, - за младенцами, чем двоим, но у меня такое впечатление, что на деле этим занимаюсь я один. Я хочу спать-спать-спать. И ещё неделю спать. Вот что. Я объявляю забастовку. И уезжаю к отцу.
Светка взяла Илью за плечи, заглянула в глаза, пытаясь заметить подвох. Глаза Ильи были младенчески чисты и бесхитростны. Не было подвоха. Илья действительно хотел спать. Просто хотел спать.
-Ладно, спи, - сказала Светка, и Иван поддержал брата:
-Правда, совсем человека измордовали. Поезжай, поспи, отцу там привет…
И Илья обрадовано заспешил на катер – зазеваешься – и последний уйдёт.
И пропал. День нет, два нет, три… И телефон не берёт никто. Или не починили ещё?.. Светка заволновалась, но ехать не хотела – боялась.
Ну и кто поедет, если не я. Светка же сама меня и уговорила, переночуешь, мол, утром вернёшься, а Борьку я покормлю.
…Я сошла с катера и побежала на Посьетскую.
Дверь открыл Борис – обрадовался, давненько, закрутившись со школьными делами, у нас не бывал.
-А где Илья?
-Спит.
Действительно, Илья до сей минуты спал – младенчески спокойно и блаженно, Светке можно не волноваться… Потянулся. Глаза протёр.
-Ты домой собираешься? – спросила я.
-Ага, - кивнул он и громко зевнул.
-Когда?
-Завтра. Пошли гулять!
-Ну… пошли… - в недоумении согласилась я.
Он повёл меня вниз по Посьетской – на Светланскую – медленно так, словно купаясь в вечернем покое солнечных лучей, в благословенном мире, снизошедшем после всех бед наконец на город, оправляющийся к концу августа от свистопляса стихий. На площадь, уставшую за день от торгашей, но теперь, к ночи, до которой было ещё, впрочем, далеко – стряхивающей их с себя. На Корабельную набережную – до пригородного морского вокзала.
-Куда ты меня ведёшь?! – в недоумении спросила я. – Я только что отсюда!
Но с Ильёй ведь спорить бесполезно!
-Ты-то бегом, а мы с тобой сейчас – гуляем…
Мне показалось, а, впрочем, так оно, наверно, к стыду моему, и было, что Илья словно знакомит меня с моим любимым городом. Ну, заново, что ли… Приглашает взглянуть на него свежим, незашоренным взглядом.
А на пирсе он посадил меня на кнехт – и исчез. Не успела я даже попытаться рассердиться – а он уже вернулся. С двумя беляшами. И улыбкой мудрого змия, знающего толк в жизни.
Я жевала беляш – они такие здесь вкусные – и смотрела на стаю птиц, где летали вместе чайки и вороны, причём и те и другие истошно орали. Мне было неприлично хорошо. Вокруг меня был мой город… Мой – может быть, потому лишь, что рядом был такой сильный и надёжный, чуть ироничный, но бесконечно добрый и щедрый Илья. И умный! И… Да вообще просто – Илья.
А потом мы сидели на Адмирала Фокина. Мимо суетливо шли люди, отошёл автобус на Шамору, но вся суета была как-то действительно – мимо. Где-то не в этом пространстве. А рядом с нами был покой почти горизонтальных уже лучей низкого солнца, и здесь люди улыбались нам, принимая нас, похоже, за ошалевших от счастья влюблённых.
Но ведь я, кажется, действительно ошалела от счастья. Я не помню, чтобы хоть когда-нибудь в жизни мне было так незамутнённо хорошо… Впрочем, чувствовалось, что и с Ильёй что-то такое же…
…Не знаю, какими уж кругами водил меня Илья, только мы вдруг оказались в самом лучшем на Земле месте – в бухте Фёдорова. Уже ложились сумерки, и какое-то ненавязчивое колдовство не оставило на пляже ни одного купальщика. Мы сидели на уходящих в море ступеньках галереи, или как ещё назвать этот очень красивый, но недостроенный то ли торговый ряд, то ли ещё что, и ничто не нарушало покоя. Бегали вокруг босых ног крабы, залезали в стоящие рядом кроссовки, плескало тихонечко море, и где-то, где даже на ночь не переставали строить самый, я уверена, красивый на свете дом, играл магнитофон.
«…Гудки пароходов,
      пьяных от прихода домой,
      врываются в сны.
      Матросы в окнах
      холостых женщин…»
Илье не пришлось мне ничего объяснять. Я поняла всё сама. 
Мир устроен вполне чудесно, ибо чудо то, что обладает в чьих-то глазах сверхценностью. А разве нет такого?! Придраться, конечно, можно ко всему, обыкновенным назвать. Физика, геометрия?.. Да не в этом же дело-то! Дело лишь в людях. Лишь сами люди создают реальные или мыслимые сверхценности, лишь люди могут что-то изменить в мире. Какую ещё там сказку я искала?! Владивосток – сам сказка, больше которой мало того что быть не может, но и – не нужно. И только лишь это надо понять, и ничего больше. Надо не чужую сказку искать, а любить свою.
И ничего не надо говорить. Просто голова Ильи – у меня на коленях.
«Я не знаю,
  любит ли меня этот город,
  но крылья
  скрывают секреты ночного тумана.
  В нём глохнут машины,
  глохнут моторы…»
-Илья, не спи! Дай встану.
-А?! Ты куда?! – всполошился спросонок Илья.
-Да я два лета не купалась! Здесь. И там ещё – страшно подумать…
Плевать, что нет с собой купальника. Зевак ведь тоже нет. А Илья… Да пусть смотрит! На той степени доверия, какой достигли мы с ним, ни о каком стеснении речи и быть не могло. Даже какое-то кокетство: а пусть! Разве не красивая?!
Сколько времени прошло, пока я наплавалась? Да порядком, я думаю. Я восстанавливала свою начавшую уже ослабевать связь с моим городом, когда по одной рвутся ниточки, их ещё много, но они рвутся всё быстрее – это страшно, и с этим надо что-то делать. И я делала. Я уходила в сумеречную глубину – и чувствовала: всё встаёт на свои места, становится правильным, живым и родным. Вот только надо ещё сделать самое главное – и всё. И я сейчас пойму, что это. Ведь кольцо… Оно откуда-то снова на безымянном пальце левой руки.
… Илья протянул мне руку, я выбралась. Лениво, не торопясь, стала одеваться… И, боясь услышать отрицательный ответ (хотя и знала, что его не будет), и не смея потому поднять глаза на Илью, спросила:
-А Игорь согласится вернуться?
-Согласится, - спокойно и уверенно ответил, прогоняя остатки моих сомнений, Илья. – Потому что теперь ты сама действительно по-настоящему этого хочешь. Так что завтра утром ты пойдёшь, пойдёшь… И попадёшь не на Крыгина. Хотя, собственно, зачем тебе на Крыгина?!
1986, 1996, 2001-2002

Новосибирск – Владивосток – Хабаровск
 
Саунд-трек владивостокского романа

Инспектор По (В.Самойлов, А.Козлов – В.Самойлов) – Агата Кристи
Полная Луна (Ю.Шевчук) – DDT
Ураган (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Серое небо (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Tier (R.Kruspe – T.Lindemann) - Rammstein
В чистом поле дожди (А.Башлачёв) – Александр Башлачёв
Посошок (А.Башлачёв) – Александр Башлачёв
Трансильвания (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Никогда (В.Самойлов) – Агата Кристи
Розовый бинт (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Легион (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Одна в трёхкомнатной квартире (М.Леонидов, Н.Фоменко) – Секрет
Ein-zwei-drei вальс (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Сны (Ю.Чичерина – В.Самойлов) – Чичерина
Выпить море (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Владивосток – 2000 (И.Лагутенко) – Мумий Тролль
Серебро (ShuraБи-2 – LevaБи-2) – Би-2
Мусорный ветер (А.Григорян) – Крематорий
Рабство иллюзий (В.Дубинин, В.Холстинин – М.Пушкина) – Ария
Король дороги (В.Дубинин, В.Холстинин – М.Пушкина) – Ария
Химера (В.Холстинин, В.Кипелов – А.Елин) – Ария
Письмо в передачу «Очевидное-невероятное» из сумасшедшего дома   (В.Высоцкий) –  Владимир Высоцкий
Песня Солодова (В.Высоцкий) – Владимир Высоцкий
Сказочная тайга (А. Козлов – Г.Самойлов) – Агата Кристи
Сны (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Огоньки (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Ковёр-вертолёт (А. Козлов – Г.Самойлов) – Агата Кристи
Красная шапочка (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Viva Kalman!! (В.Самойлов) – Агата Кристи
Вечер (И.Лагутенко) – Мумий Тролль
Новый год (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Корвет уходит в небеса (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Когда мы вдвоём (А.Башлачёв) – Александр Башлачёв
Пинкертон (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Вечная любовь (А. Козлов – Г.Самойлов) – Агата Кристи





СОДЕРЖАНИЕ

Кафе «Трансильвания»…………….4
Отец Игорь………………………..68
Конквиста…………………………98
Бухта Фёдорова………………….161




АЛЁШИНА АЛЕКСАНДРА АЛЕКСЕЕВНА

Контактные телефоны 8-4212-56-59-79, 8-914-1651-782
 и 8-914-2000-257
          Электронный адрес saschafinsternis@mail.ru
 





















ПЕСНЯ БЕРЕМЕННОЙ ВАРВАРЫ

Мне с твоим отцом
позабыв про всё
не сидеть
за полночь.
Только ведь ты есть,
только весь ты здесь,
Алексей
Павлович.

Есть порядок. Он
строг со всех сторон,
он для всех –
палочный.
Рамки все сломал,
пусть он слаб и мал,
Алексей
Павлович.

Только ты живи!
Ты зачат в любви.
Счастье сей,
радуйся.
Радость ты моя!
Как я жду тебя,
Алексей
Павлович!