Mой Маленький Фриц Teil 1 Роман четвёртый

АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА




СКАЗКИ ДЛЯ СТАРШИХ





…иное
расположение волн на Неве…

Юрий Шевчук







 





КНИГА ШЕСТАЯ

ВЕТЕР





…И об стёкла бьётся Ветер…
Ветер холодом закуёт сердца.
Роса
выест глаза
солью.
И нельзя ни кричать,
ни молчать.
    Можно только разорванным ртом
харкать кровью…

Вадим Самойлов


  Спасибо, Ветер. Ветер, я с тобой.
  Город, снег… Вместе с песней оставил свою боль.     Ветер унёс мою жизнь в океан.
  Я с тобой, весёлый смех. Спасибо за Ветер!

Эдмонд Шклярский







Мой Маленький Фриц

Нелюбовный роман о любви.


Посвящается Илье «Харону» Уварову,
моему Маленькому Фрицу,
да будет он счастливее, чем его герой.

Всё пропало, мой Маленький Фриц!..

Глеб Самойлов


Над твоей головой высшей святости нимб
и два белых крыла за плечами…

Игорь Сукачёв




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ



Брелок для мобильного телефона

  Ночь. Где-то идёт война.
  Я пьян. Да ты сама пьяна,
  как эта дрянь Луна.
  Иди ты… Стой!
  Я не успел сказать…
  Ой, только не надо врать,
  что nicht verstehen…

Глеб Самойлов

  Чья-то слава и почёт,
   чья-то смерть…

Эдмонд Шклярский




-О, мой Пьеро! – шептала Ванда. – Мой единственный Пьеро! Любимый мой!
Что ж, оборотни тоже умеют любить.
И сатанисты, если что, тоже.
Кто сказал, что сатанисты злые?!
Да она сама и не называла себя сатанисткой. Но вот только никогда не принимала, не приемлю, мол, и всё тут, ни смиренья и кротости, ни тем более слепой бездумной веры. Сама для себя решала, гордячка, что дурно, а что здорово. Да, тёмное находила красивым, но и не более того. Ко злу никогда не тяготела, наоборот, пусть нарочито грубовато, но всегда с радостью помогала нуждающимся в помощи. Так что – не злая была, но и сантиментов не терпела, умиления не признавала, слово «елей» было для неё ругательством, за что и была обывателями причислена к сатанистам.
Она не спорила. Ведь хоть горшком назови, гласит пословица, только в печку не ставь. Так что пусть боятся. И чем, если разобраться, ей, небогобоязненной, это звание грозит? Да ничем. Сатанистка так сатанистка.
Опять же атрибутика красивая. Пентаграмма там, пентакль, то есть, крест перевёрнутый. Зачем ей это? Да все эти кровавые ритуалы – если и есть, то – без неё, она – не в секте, сама по себе. Не о действиях речь, а об убеждениях. А убеждения в том, что мозги куриные обывательские тем лишь можно пошевелить немножко, что шокировать. Хамство? Так хамства они и заслуживают, овечки эти кроткие, беззубые. Агнцы божьи, ха!
Нет, она не мнила любовью прекраснодушные и сиропные девичьи грёзы о принце на белом коне, она, волчица, сатанистка, любовница сатаниста. Любовь – дело жёсткое и, несмотря на пошлость рифмы «любовь-кровь», кровавое, злое, дерзкое. Сплошное садо-мазо. Всё же это действительно классно – вытирать слёзы любимому и раны бинтовать.
Ведь чудо её, её Пьеро, в чьём присутствии она едва не теряет сознание от страсти, такой с виду «белый и пушистый» меланхолик, ради которого она готова на всё, весь мир, если понадобится, перевернуть и всех поубивать – и не жалко будет – её «белый клоун, белый мученик», всё же изначально – мальчик-Страх…
Они – лучшие в мире любовники.
Они – лучшие в мире друзья.
И, может, рано об этом сейчас, ведь она тогда об этом ещё не знала…
Не знала, что так любить можно – многих – и сознание от страсти терять, и доверять – безгранично. Не знала, что единственность – это всё же что-то другое. Что единственность определяется не чем-то там, а лишь одним – единственностью.
Но об этом потом. Чуть позже. Чуть-чуть.
А пока – о том, что это всё же страшно много, когда в постели с любимым можно говорить обо всём.
Пока она шептала:
-Мой Пьеро!.. Мой единственный…
Пьеро перевернулся на спину и прижал голову усталой подруги к своей груди.
-Скучно… Сперва было страшно, а теперь просто скучно. Ужасно скучно здесь и пусто. Если б не ты, вообще бы не знаю что… Ты только носа-то не задирай, нечего. А всё-таки спасибо, хоть и не люблю я это дело. Дурацкое дело – благодарность. Не для этого же мы что-то делаем, не для спасибо ведь. Рожать-то человеком будешь?
-Вот ещё… Проблем мне только не хватало. Не выпей, не покури, только здоровый образ жизни – нафиг надо. Волком, всяко. Волчицей. Чего тебе скучно-то?
-А нет?! В глобальном мире сколько всего происходит?! Глобального же. А здесь что?! Мир, обошедшийся без мировой войны, в чём-то, может, и хорош, но он – одна сторона медали без другой. Ты ведь не настолько клуша, чтоб не заметить. Примитивно. Болотисто. Что твой сатанизм может, да и мой заодно? Ску-учно, говорю же, спасу нет. Никакой идеологии, значит, и целей высоких никаких.
-А может, наш мир, - возразила Ванда, - не для общества, а для отдельного индивида. Чтобы каждый не в толпе решал, что да как для него, а – для себя. Лично и персонально. Нет, не так?
-Не знаю. В глобальной системе что-то происходит, а я тут сижу, ничего не делаю. Смотрю только, как всё плесневеет по-тихому.
Ванда запустила пальцы в шёлк белых волос:
-Успокойся.
-От спокойствия и подыхаю, - поморщился Пьеро.
-В политику тянет? – усмехнулась она.
-В политику тянет, - раздражённо подтвердил он. – Хотя бы что-то вообще делать. А то от скуки хулиганить хочется.
-Ну-ну, - усмехнулась она. – Соверши в честь любимой Ванды акт вандализма, того самого, который от её имени название имеет.
-Знать бы, какой. Тут же всё в порядке вещей. Честное слово, ну должен же быть способ сбежать в глобальную систему… Ты бы сбежала?
-Я бы, может, и сбежала, да только буду я там старухой за девяносто. Оно мне надо?
-Это как? – не понял Пьеро.
-А я знаю?! – огрызнулась Ванда. – Как-то. Ты так выступаешь, словно сам не из нашего мира. Не из нашей, как ты говоришь, системы.
-А я и есть не из нашей. Или ты не помнишь, откуда взялся твой Петька-Пьеро? Который мальчик-Страх? Не помнишь? Это ж ещё другая система, которая в нашу вложена. Приятно думать, что наша система для кого-то тоже наравне с глобальной… Да ладно, всё равно скукота… Расскажи чего-нибудь…
-Вильгельмино был недавно в большом мире.
-Ещё бы сказала: «на материке»… Ладно, ну и что там Вильгельмино?
-Наблюдал за своим … ну… как бы двойником… в Питере на концерте был. Тот с «Пикником» пел, две песни его, «Истерику» и «Вертолёт».
-Ну-ка, ну-ка, - оживился Пьеро. – Он тебе и записи, поди, привёз?! Не думай только, что меня интересует твой занюханный «Пикник»…
-Прекрати, - оборвала его Ванда.
-Ладно, успокойся, - примирительно сказал Пьеро. – Просто показалось вдруг, что где-то здесь ответ на вопрос, чем заняться. Так есть запись?
-Есть, - всё ещё сердито бросила Ванда.
-Ставь.
Как была, нагая, а может, просто голая, Ванда спрыгнула с диванчика и подошла к компьютеру, включила запись.
-«В этом городе снег и свет фонарей –
    всё готовит на подвига войну.
    В этом месяце дождь ложится на снег.
    Грохот барабанов рождает тишину…» - пел Вадим Самойлов – двойник Вильгельмино из большого мира.
-Ну-ка повтори, - распорядился Пьеро, когда песня кончилась.
-«…Жалкая Надежда, но во мне всегда жива…»
Словно заново, вслушивалась Ванда в ставшие уже было привычными строчки:
-«…Где моя сила, моя любовь, моя свобода?
        Какай-какой за мной грех?!
        Здесь моя Надежда лишь надеется вдруг…»
Но опять Петька оборвал едва не начавшийся (или начавшийся уже?) приступ сентиментальности:
-Давай следующую.
-«Отрываюсь от Земли. Без разбегу сразу взлёт.
    Порезвимся, так и быть. Понимает ли пилот,
что ведёт», - снова зазвучал голос из большого мира.
-Был бы вертолёт, порезвились бы… - вздохнул Пьеро.
-У Вильгельма есть, - отозвалась Ванда.
-Откуда?! – изумился он.
-Не знаю, - фыркнула Ванда. – Есть, и всё тут.
А тем временем песня зазвучала снова – те же слова, но уже в миноре, и пел не Вадим теперь, а Глеб:
-«…От великих до смешных все хотят попасть на борт.
Ах, чёрт…»
-А он пойдёт на дело? – спросил Пьеро.
-Смотря какое дело, - пожала Ванда голыми плечами и опять юркнула под одеяло.
-Да есть одна идейка – как местное болото малость разбередить.
-Какая?
-Богохульная. Поддержишь?
-Не знаю. Так какая?
-Крест на церкви местной перевернуть.
-А стоит ли? Ведь она кому-то дорога.
-Я ж не уничтожать памятник старины, истории и культуры, - криво усмехнулся Пьеро. – Просто поставить на службу истинной вере, то есть сатанизму. Так поддерживаешь?
-Хорошо, поддерживаю. Только жалко всё же людишек.
-Это не к людишкам жалость, а к их тупости. Что, пусть так и коснеют в невежестве и бездумии? Я считаю, надо. С вертолётом – запросто получится. Так поддерживаешь?
-Хорошо, поддерживаю, - опять повторила Ванда. – Но тогда я тоже хочу. Идём вместе?
-Вообще-то это не для беременных женщин…
-Конечно. Как поддерживать спорные идеи, так Ванда, как осуществлять – так без Ванды обойдёмся. Кстати, Федьке это не понравится.
-Федька, - вздохнул Пьеро, - талантливый, конечно, мужик, и не глупый, казалось бы, а вот ведь поди ж ты – тоже догматик. В святыни верит. Ладно, разберёмся с Федькой. Я тебе какой-нибудь трофей принесу. Я тебя люблю, только давай по-деловому. Ты меня ведь тоже любишь.
-Ведь тоже люблю, - буркнула Ванда. – Чмок-чмок?
-Чмок-чмок, - кивнул Петька и действительно поцеловал подругу. – А теперь продолжим наши сексуальные игрища?
-Продолжим, - весело рассмеялась Ванда.
***
-Что, правда вертолёт есть? – спросил Пьеро.
-А то… - тряхнул кудрями Вильгельм, что, по-видимому, означало согласие.
-Откуда?! – не отставал Петька.
-Из песни, - просто сказал Вильгельм – не поймёшь его никогда, когда он всерьёз, когда – издевается.
-Это как?
-А вот так, - вздохнул Вильгельм – не отвяжешься от этого Петьки – и потянулся за гитарой. Коснулся струн, и вдруг зазвучала она не как один инструмент, пусть и в руках профессионала, а целой группой. Это Петьку, конечно, не удивило – никто здесь ничему не удивлялся, хотя и знали все, что в большом мире это было бы удивительно. Вильгельм присел на травку, Петька опустился рядом с ним.
-Смотри туда, - махнул Вильгельм рукой в сторону простирающегося до горизонта луга за деревенькой. – Внимательно смотри.
-Чего там смотреть, нет там ничего, - недоверчиво сказал Петька. Он с удовольствием потянулся – лучше нежиться на летнем солнышке, за которое, как ни крути, а мир этот и ему спасибо сказать должен, чем отгадывать дурацкие загадки эстетствующего Вильгельмино, пусть и интересные. – Ну правда же нет…
-Правильно, ничего, - согласился Вильгельм. – А сейчас будет.
Петька заметил, что Вильгельм, похоже, так и играл всё это время на гитаре, а он отвлёкся и не слышал. Вильгельм же запел откуда-то с середины ту песню, что Пьеро слышал уже от подруги:
-«…Между небом и Землёй
        нет забот и нет проблем.
        Нет законов и судьи…
        Понимает ли пилот,
что ведёт
вертолёт…»
На лугу, что все эти недолгие секунды (куда тут отвлекаться-то?!) буравил глазами (да плохо, видать, буравил) Петька, теперь стоял вертолёт – не появившийся – ну вот не было такого момента! – но всё же оказавшийся там, существующий, явственный – тупая мощь акульего, похожего очертаниями кабины на самолёт, тела, раскрашенного то ли в тигровые, то ли просто в камуфляжные цвета – победная песня стиля «милитри», а вовсе не мирный поставщик пестицидов-гербицидов на колхозные поля.
Вильгельм отложил гитару.
-Хочешь? – сказал. – Пошли.
Петька и хотел, конечно, но не сейчас бы, лень было подниматься с ласковой летней травки, но и показать даже толику нежелания Вильгельму он не мыслил – сорвётся всё, ни сейчас приключений не будет и никогда потом – он же такой, этот Вильгельмино. Со своими фантазиями. Внешней корректировке эти его фантазии, естественно, не подлежат, его, Петькиной – особенно – мал ещё.
Петька поднялся вслед за Вильгельмом в кабину (когда дошли-то?!), тот убрал трап, сел в пилотское кресло.
-Люк не задраивай, - попросил Петька.
-Вывалишься, - предостерёг Вильгельм.
-Не вывалюсь. – Они уже взлетели, и Петька с восторгом – от лени и следа-намёка не осталось – взирал в открытый люк на то, что «между небом и Землёй». Да… В самолёте вот так вот – в таком пространственном  безвременье – не постоишь, вертолёт – это действительно, как в этой песенке пикниковской, будь она неладна, «любому кораблю…пятьсот очков вперёд».
Под стрекотанье винтов Петька позволил себе несколько минут сентиментальности потратить на лицезрение открывающихся внизу пейзажей; их посёлочка; Федькиной избы, стоящей на отшибе – через неширокую лесополосу с дорогой-просекой; города у горизонта; церкви. Да, церкви в первую очередь.
Сначала затея с церковью, подумал Петька, потом всё остальное. Радость полёта, коль уж она случилась, не убежит.
-Вилли, тросы есть? – спросил он.
-А тебе зачем? – недоверчиво спросил тот.
-На дело пойдёшь?
-Какое дело-то?
-Хулиганское.
-А всё-таки?
-Сатанистское.
-А конкретнее?
-Ну… - замялся Петька – показалось вдруг, что сейчас Вильгельм повернёт свою тигровую акулу, и не будет ни хулиганства, ни полёта нормального, а лишь последние минуты на возвращение. – Ну… Крест на церкви перевернуть… - и добавил торопливо: - Ты же сам говорил, что Бог нас не любит, а просто в компьютерную стрелялку нами играет, так чего ж поощрять тупость тех, кто готов признать себя рабом божьим и считать свободомыслие и прочее вольнодумство самым страшным грехом.
Вильгельм сказал о том, о чём уже и Ванда говорила:
-Федька вон не тупой, просто сам милосерден и готов верить в милосердие других, в том числе Бога. Ему неприятно будет.
-Стерпит, - бросил небрежно Петька, чувствуя, что Вильгельм готов сдаться и согласиться – и поэтому не давая ему усомниться, что он безоговорочно верит в его согласие и поддержку. – Что же, из-за одного хорошего умного, но зашоренного Фёдора сонную толпу обывателей не встряхнуть?!
-Ладно, - неожиданно быстро согласился Вильгельм, - пойду на твоё дело. Есть у меня в сарае тросы…
-У… - недовольно протянул Петька. – Дома…
-Ну не днём же такие дела мистические ворочать, - осадил его Вильгельм. – Ночью полетим. У меня даже лебёдка есть. Не думал, что понадобится, простота?..
Ладно, пусть издевается. Пошёл ведь всё-таки…
…-Накидывай, - распоряжался Вильгельм. – Так… Между верхней и средней перекладиной… Крепи. Вон крюк. Спускаемся. Теперь между средней и нижней. Давай тоже крепи. Ага! Поднимаем… Отходим в сторону. Нижний трос выбирай! Стой-стой, сперва до горизонтального. Всё, теперь переворачиваем. Перевернул?
-Ага, - пропыхтел Петька – не так-то просто лебёдку вертеть.
-Возвращаемся, - распорядился Вильгельм и подвёл вертолёт к пустому гнезду от креста. – Направляй! Да направляй же!!
-Тяжело… - всё так же пыхтел Петька. – Ох, тяжёлый, чертяка… Надо было Якоба позвать. Всё, вставил. Смываемся!
-Ещё не хватало! – возмутился Вильгельм. Петька поднял глаза на хронически полную местную Луну –  ему даже показалось, что он как-то со стороны видит её отражения в собственных зрачках. Красота! И церковка красивая. Вот только он, сатанист по убеждениям, мальчик-Страх по происхождению, никогда не решался зайти в церковь. Любопытно было – и страшно. А ну как умрёт он там, в этом красивом, но идейно чуждом месте?!
-Зайдём? – спросил этот искуситель Вильгельмино. – Или боишься, а, мальчик-Страх?
-Зайдём, - махнул рукой Петька. – Страх не трус. Давай зайдём…
Вертолёт опустился у самого входа, Вильгельм выбрался на землю, Петька – за ним – и тут же заторопился – чтоб раньше Вильгельма! – войти в церковь.
Мнение о том, что место это красивое, но идейно чуждое, Пьеро тут же переформулировал: идейно чуждое, но красивое. Или не «но», а «и» - нельзя сказать, что оказалось важнее: то, как здесь красиво – подавляюще красиво! – или то, что ему, Петьке, даже теперь, когда крест стал сатанистским, здесь не место. Даже что-то похожее на раскаяние царапнуло прямую и бескомпромиссную, но в общем-то добрую Петькину душу: не стоило всё же этого делать. Да, болото пошевелить, всё правильно, а всё же это кощунство. Не поддержит его Фёдор – и прав будет. Да уж, не стоило…
 Петька сделал несколько шагов внутрь и вдруг заметил что-то у себя под ногами. Он нагнулся и поднял свою находку.
Это был брелок для сотового телефона. Мышонок. Чуть скособоченная милая мордашка с глазами-бисеринками, розовая грудка, четыре лапки да хвостик – трубочки из бежевой мягкой ткани, ласковой, приятной на ощупь – на набитом ватой таком же бежевом тряпичном тельце. Ничего, вроде бы, особенного, только вот показалось вдруг: живой этот мышонок…
-Глебушка… - с ласковой улыбкой выдохнул суровый сатанист Пьеро – откуда только имя в голову пришло?!
Хоть и потрясла его церковь, да – не умилила. А вот мышонок – умилил. Хоть Пьеро и не считал, что стоит вообще умиляться.
-Виль, смотри. Будет Ванде трофей.
***
Домой шёл пешком. Вертолёт дематериализовался прямо возле церкви – до следующего полёта, до следующего раза, когда Вильгельму опять захочется спеть песню-пароль. Причём полдороги шагал один – Вильгельм в деревеньке его покинул, домой пошёл – где-то как раз на полпути до Федькиной избы.
На ближних подступах к дому душу защемило, причём капитально.
Зазвучала в сознании Федькина – или не Федькина – песня (Как разобраться, в каком они мире пишутся, эти песни, если появляются здесь и там независимо, скорее всего, они просто есть, а на авторство высшим силам… ну, ясно…) про «церковь без крестов». Петька пытался сперва отвлечься мыслями об авторстве от главной тревоги, но чем ближе к дому, тем хуже это получалось.
«В душе моей темно.
  Наколки об изменах.
  Разбитое стекло.
  Истерзанные стены…»
Нельзя издеваться над тем, что кому-то дорого, пусть и тем, кого ты считаешь полными идиотами. Даже для их, казалось бы, блага –  нельзя. Или можно – для их-то блага?
«Я птица без небес.
  Я каменное эхо.
  Полузабытых мест
  печальная примета…»
Можно или нельзя?!
«Полночная Луна
  мои бинтует раны
  да серые туманы
  купают купола…»
Петьке казалось, что он спорит с Фёдором, но, похоже, не совсем казалось – он очень хорошо представлял, что тот может сказать ему, когда узнает, но, придя домой, он убедился, что всё Фёдор уже знает давно – а как бы он не знал-то, чуткий же человек, и всё это он действительно мысленно говорил Петьке.
Это – говорил. Главного не сказал.
Петька пытался выяснить, что действительно Федор ему объяснил, а что он сам понял – от его как бы имени, но Фёдор прервал его.
-Нельзя издеваться над тем, что кому-то дорого, пусть и тем, кого ты считаешь полными идиотами. Даже для их, казалось бы, блага – нельзя, - слово в слово с Петькиными мыслями сказал Фёдор. – Потому что это, как ты правильно уже понял, кощунство. А кощунство убивает. Знаешь уже?
-Что знаю? – испугался Петька. – Ничего я не знаю. Что стряслось?
-Ванду Казимировну убили…
-Кто?! – в шоке спросил Пьеро – тёщу он, сирота по рождению, любил как маму. – Как?!
-Никто, - вздохнул Фёдор. – Судьба. Пуля из ниоткуда. Только пули такие и всякая такая убийственная дрянь летают, - печально объяснил тоже очень огорчённый Фёдор, - когда кто-то уж очень справедливость гробит. Только не надо истерик. Понимаю, паршиво чувствовать себя виноватым. Только всё равно – тихо!
Слёзы были, но это были тихие слёзы – пощадил, хватило духу – Фёдора. И ведь и Ванда же где-то рядом.
Ванда вышла – молчаливая, убитая, но с сухими – может быть – уже сухими – глазами. Если и плакала, никто об этом не узнает. С брезгливой жалостью посмотрела на друга. И всё же сочувствие, ощущение близости и общности, а может, и своей собственной вины – ведь не была бескомпромиссно против идеи, которую сама не одобрила, но… Она обняла его – и они поняли, что всё же они вместе и вместе переживут… Ну это опять же понятно, это у всех, если по-хорошему, одинаково…
***
Анджей принёс вопящий пелёночный свёрток.
-Что это?! – изумилась Ванда. – Вернее, кто это?! Зачем?!
-Шурка, - ответил брат.
-Ну и Шурка, - не унималась Ванда. – А зачем? Какое он к нам отношение имеет?
-Она, - поправил Анджей. – Такое отношение, что это моя дочь. Ритка родила, в память, типа, о матери и о её ко мне любви, а что с ней делать, ни она не знает, ни я. Ты ж вон своего ждёшь… - брат явно заискивал. – Выкормишь?
-Жду, - кивнула Ванда. – Вот и ты бы подождал, пока я рожу. Молоко-то после родов, вообще-то, появляется. Очень мне сейчас охота, можно подумать, с бутылочками возиться…
-Да уж как успела, так родила, - вздохнул Анджей. – Обратно, сама понимаешь, не засунем…
-Кто-то говорил, что никакой любви нет, - поддела его сестра, но вот тут он не смутился.
-Это просто все попсовые разговоры яйца выеденного не стоят. И дети, кстати, не от любви родятся, а вообще-то от секса. А монаха я из себя, ты знаешь, никогда не строил.
-Ну-ну… - усмехнулась Ванда. – А сколько Ритке лет? Пятнадцать?
-Что-то вроде этого. Хотя, наверно, всё-таки побольше, шестнадцать, я думаю, есть. Да ты чего, она сама хотела, чтоб от меня у матери если не ребёнок бы остался, так хоть внук или внучка.
-А у Ритки молоко-то есть?
-У Ритки молоко ещё на губах не высохло, - вздохнул молодой папа.
-Ага, - недовольно подытожила его сестра. – Родить – это она пожалуйста, на это ума не надо. А на то, что дальше делать – надо, да не хватает… Значит, папе с мамой радости секса и права на ребёнка, а тётке – пелёнки, бутылочки, болячки младенческие?!! Ловко придумали, ничего не скажешь!
-Поможешь?
-Помогу, куда деться-то, вы же с вашим «умением» или простудите, или отравите… Всё-таки племянница…
-Пьеро, заходи, - крикнул Анджей на улицу. Петька зашёл, занося детскую кроватку в разобранном виде.
Когда собрали, Ванда глянула и не сдержала опять иронической усмешки – кроватка была для близнецов.
-Предусмотрительные вы мои…
-А что, - воспрянул духом брат, понявший, что тётка племянницу, похоже, готова не только растить, но и любить – вон, улыбается уже… - Не две же в одной комнате ставить. Всё рядом, всё под рукой.
-Ладно, разворачиваем, а то она, поди, мокрая давно, вон как вопит.
-Это она от новизны обстановки. Ой, правда, мокрая, - смущённо ещё сказал молодой папаша.
-Сейчас стараются побольше без пелёнок держать, - сказала Ванда. – Смеси-то есть какие? Андрюха, ты иди-ка вари. И вообще чтоб постоянно к ней заходили. Я всё-таки тётка и в матери не набиваюсь.
-Да-да… - заторопился Анджей. – Обязательно. Будем заходить, а как же. Обязательно, да.
-Петь, тебе не кажется, что младенец плюс беременность – это полный крах сексуальных излишеств?
-Не кажется, - не согласился Петька. – Найдём время для излишеств. Даже младенцы иногда спят.
***
-Ты когда-нибудь скажешь мне «да»? – спросил Илья.
-Да! – вскрикнула Ольга. – Да! Уже сказала: да! да! да! и ещё миллион раз: да!
Они были в вагоне поезда, в купе на железнодорожной станции в придуманном Ольгой мире Полнолуния, где была она не богиней, а просто богом, где могла распоряжаться, что и как будет, где от её решения зависело гораздо больше, чем… Впрочем, для Ильи от этого и так зависело всё.
Летняя ночь была таинственной и доброй, это была их ночь, и Илья подхватил единственно возможную свою драгоценность на руки, и она… Короче, поцелуй её предназначался уже не просто брату. Нет, он остался и братом, но был теперь всем на свете: мужем, отцом, сыном. Мужем в первую очередь, и да простят её Иван и Игорь, единственным был – только Илья.
Они оказались на узкой и жёсткой вагонной полке, где не очень чистые простыни, где есть ещё какие-то бытовые подробности – и словно их и нет, и где на самом деле только они двое – одни в целом мире.
-Скажи: «единственный»… - просил Илья.
-Единственный, - шептала Ольга.
-Да, я знал, - кивал он. – Ты любила моих братьев, но они были именно братья, а ты всегда ждала меня…
-Всегда ждала тебя, - эхом повторяла Ольга. – Я люблю тебя. Тебя – единственного. И всё же я люблю Ивана. И Игоря. И наших детей. Ведь мы никогда не сможем жить вместе. На такое предательство мы не способны, я знаю. Тогда зачем это всё? Чтобы потом всю бесконечную бессмертную жизнь вспоминать – и мучиться? Зачем ты это сделал?!
Лаская не по-братски уже свою богиню, ставшую наконец через все преграды его женщиной, Илья ответил:
-Чтобы быть счастливыми. Хоть один раз в жизни – до конца. Да, мы не сможем жить вместе. То есть не сможем быть вместе – в жизни. Но есть ещё смерть. Вот быть вместе в смерти, умереть вместе – это мы можем.
-Как всё трагично… - вздохнула Ольга. - Ты же всегда был оптимистом…
-Вовсе не трагично, - улыбнулся Илья. – Зачем тебе эта бесконечная жизнь? Только на муку. Время идёт, и тогда Элина Макрополус становится Евгенией Монте – иначе не поймут молодости и красоты. Эмилией Марти… Екатериной Мышкиной… Даже имя забывается. А кем должна стать Ольга Дыменко? Кем?! И главное – зачем?! А Илья Дыменко? Мне зачем это бессмертие – если без тебя?
-И что же – мы вот так вот сейчас возьмём и умрём? – спросила Ольга. – Или уже умерли?
Свет железнодорожных фонарей падал в окно купе, и ярко блестели счастливые, словно и не он сейчас вовсе о смерти говорил – действительно, что ли, совсем он не боится этой загадки-смерти – глаза Ильи.
-Да почему сейчас? – блаженно улыбнулся он, закидывая руки за голову – сейчас он предоставил ей самой справиться со своим смущением, стыдливостью, робостью, дал ей возможность ласкать его, набираясь бесстыдства, ей – матери четверых детей – открывать заново радости секса, которых она никогда, казалось, и не была чужда, просто с ним – всё иначе… И Ольга чувствовала сейчас, что нет ничего абсурдного в телесной их близости, то родство душ и доверие, что всегда было между ними, вовсе не отделяет их друг от друга, не ставит никаких запретов, и телесная близость не напрасно вовсе называется близостью, близость – она ведь действительно не знает запретов…
-А когда? – спросила Ольга, тыкаясь куда-то губами и только потом понимая, куда именно – ну и что, а вот не будет она стесняться, ничего не будет, он весь теперь её до последней клеточки.
-Когда-нибудь, - беспечно улыбался счастливый и потому беззаботный Илья. – Когда приспичит. Когда это кому-то будет надо.
-И мы вернёмся в семьи? – спросила Ольга. – Но мы же их предали?
-Да ничего не предали. Всегда думали о других – но имеем же мы право и о себе хоть раз в жизни подумать. И друг о друге. Мы же любим их. Как – это другой разговор. Но мы их действительно любим. Поэтому нет никакого предательства. Или не поэтому. Или есть. Почему ты всегда хочешь остаться чистенькой?! В этом самом есть уже что-то подленькое. Давай пока будем просто жить. Пока можем. Делай со мной всё, что тебе хочется. И не стесняйся никого и ничего. А если хочешь, можешь потом написать об этом в романе. Причём без излишней стыдливости. А то ты умудряешься описывать почти что порносцены – и оставаться в этом описании прямо-таки целомудренной.
-Ты уходишь от темы, - волновалась Ольга. – Как же мы можем умереть?! У нас же дети!
-К сожалению, хотя это и облегчает нам жизнь, а вернее, смерть, общих детей у нас нет. И у наших детей есть Игорь, Иван, Светка. Неужели ты думаешь, что они бросят их, не вырастят? Да, в какой-то мере мы предатели. Но это не только по глупости. Когда в твоей жизни появился Иван, - вздохнул Илья, - я под стол пешком ходил. Но если мы сейчас предадим друг друга и себя самих, этого нам дети не простят – если мы повесим на них вину, пусть даже молча, за свои поломанные жизни. Какие всё же волшебные у тебя пальцы! Ведь тебе это нравится! Делай со мной… всё … всё…
-Ты тоже делай со мной всё что хочешь, - улыбнулась Ольга.
-Хорошо, - он положил её руку туда, куда она сама, может быть, постеснялась бы её положить – даже после того, как всё между ними уже произошло. А может, и не постеснялась бы…
-А кому может понадобиться наша смерть? – спросила Ольга. – Наши смерти?
-Может, - кивнул Илья. – И это будет не больно и не жалко. Ты сама, может быть, захочешь всё отдать: кровь, жизнь, память, имя – всё на свете. Если мы любим друг друга, то весь остальной мир мы любим тоже, причём вместе. Я тебе обещаю: ты не сделаешь ничего такого, чего будешь бояться, а только то, чего сама будешь хотеть.
-Ты что-то знаешь?! – с тревогой спросила Ольга.
-Может быть… - пожал плечами Илья.
-Скажи, - попросила она.
-Зачем? – не соглашался Илья. – Нет. Не надо.
-И всё-таки?
-Когда случится тебе оказаться в состоянии что-то для кого-то сделать, ты всё угадаешь сама. А пока не время.
-И всё-таки ты что-то знаешь…
-Я всегда всё знаю – и знаю о том, что знаю. А ты тоже всё знаешь – но почему-то об этом не догадываешься.
-Скажи, - опять попросила Ольга.
-Нет. – Илья толкнул стенку вагона руками – и полка стала шире, способная уместить уже не только миссионерский секс, а самые отвязные игрища. – Душе и телу сейчас может быть хорошо только вместе. Не стесняйся. Впрочем, ты и не стесняешься, - блаженно охнул он, почувствовав нажатие её нежного и недавно стыдливого пальчика в точке гораздо более интимной, чем просто… Впрочем, не стоит подглядывать за тем, что есть дело просто двоих, не стоит сбиваться в натурализм – слишком часто он граничит с пошлостью… - Я люблю – и я хочу тебя, моя богиня, и знаю, что ты любишь меня. Да?
-Да… Да. Да!
***
Мордер шагнул на сцену не сгустком тьмы, а грубым мужланом, сочащимся мощью.
Кинул взгляд на вокалиста. Вокалист сегодня был вдохновенен. Он мог бы петь и по-русски, эффект был бы тот же, но здесь, в этом русском мирке, петь принято было по-немецки. Что ж, пусть так.
Солист уже терзал микрофон своими смертельными децибелами, и Мордер тоже приступил. Нервами своими нащупал нервы тех, кто бесновался перед сценой. Закрыл глаза – и мысленно стал собирать эти выдернутые из душ и тел нервы вместе, в тугие гулкие струны числом пусть и не шестьсот шестьдесят шесть, а просто шесть – как на гитаре. Свил. Теперь публика не дробилась на отдельные индивиды, а являла собой одно целое, безобразное и прекрасное в своей безобразной и прекрасной громадности, единстве, мощи.
Вы что думаете – я против идеи любви?! А вот и нет! Я против той лжи, которой эту идею, милую, в общем-то, изначально, обильно оснастили. Ведь любовь не должна быть ни лживой, ни беззащитной.
Любить – желать любимому не спасения, а полнокровной, живой, а не вашей сушёной – полумёртвой – жизни. Желать жизни полной грудью – и для себя и для всех – вот так стоит любить. Даже и врагов. А ваша любовь – болото, только пузыри метановые изредка всплывают.
Сейчас модно стало – из большого мира поветрие пошло – делить всех на светлых и тёмных. Что ж, может и есть это деление реально. Только не понял никто, ну, или почти никто, что не в том разница, что светлые добрые, а тёмные – злые. Нет. Просто светлые руководствуются голосом совести, а тёмные – сердца. Тёмные честны, а светлые, как это ни печально, строят свою жизнь на запретах. А разве сердце подскажет обязательно что-то плохое? Эгоистическое? Если настоящая, а не эта придуманная бескровная любовь живёт в сердце, любящем тёмную грандиозную красоту, всё будет здорово, и пошли-ка вы все со своими бескровными моралями…
Конечно, не всегда всё здорово бывает, не все сердца настроены на добро и любовь, но добро по совести – дешёвое добро. Ненужное. Запретами стоит иногда избегать зла, но вот добро творить… лучше не пробовать…
Хотя надо согласиться, не всё однозначно, да, не всё…
Вон Илья Ольге сказал, что трудную задачу она перед собой поставила, решив написать о любви, от которой перехватывает дыхание, так, чтоб и у читателей перехватило. Непросто при этом не впасть ни в пошлость, ни в сентиментальность, оставить любовь высокой – и при этом честной. Да, но всегда высокое честным бывает, а честное высоким. Или не всегда всё-таки?
Что это? Да просто мысли текут потихоньку, пока он свивает свою игру на нервах в музыку. Тихие мысли под адский грохот!.. То есть медленные. Музыка тоже медленная, давящая. Психодел мощный. О Любви, выворачивающей наизнанку душу и сознание, любви шизоидной, красивой, гиблой…
Мордер открыл глаза, потому что почувствовал, что что-то не так.
И увидел в толпе красивое, но словно сделанное из фарфора лицо женщины – лишённое морщин, но и жизни тоже лишённое.
Он попытался присоединить её нервы к одному из общих пучков – не вышло. И пучки не выдержали, или сам он не выдержал – стали распадаться, замолкала и замолкла совсем невидимая гитара, и общность публики стала расползаться на отдельные индивиды.
Предоставляя солисту дальше спасать ситуацию в одиночку, тёмным облачком Мордер скользнул со сцены – в толпу, оказался возле дамочки, шепнул ей решительно, гипнотизирующе, чтоб выполняла:
-Пойдёмте, Ольга Игоревна.
Несколько секунд длился поединок амбиций, а потом она пошла – ведь, если честно, и появилась-то она здесь как раз для того, чтоб с Мордером переговорить.
Они выбрались из толпы.
-В «Трансильванию»? – спросила ведьма. Мордер кивнул.
Может, кому-то и было бы сложно выбраться отсюда в кафе на границе миров, но только не им – им-то – хоть бы и в сам Владивосток. Несколько минут перевёрнутого сознания – Луна, перекличка диспетчеров, сон в яви, которая сама во сне – и вот уже на столике – пиво и креветки.
-Говори, - велел Мордер. – Ты же за тем и пришла.
-За тем и пришла, - кивнула женщина. – Что-то странно как-то мне… Желание какое-то возникло… неумное… Хочется сыграть в одной команде с противниками.
-С противниками? – переспросил Мордер. – А может, с собственным сыном? С невесткой, пусть и бывшей? А? А может, это естественно, а не… неумно? Что ненормального в том, что ты любишь сына?
-То, что мы всегда придерживались противоположных взглядов на всё, в том числе на любовь. Мою любовь он по жизни считал ненавистью. Мою веру в нулевой вариант. И… я сама начинаю сомневаться в его нужности. Жалко стало их. Да нет, не стало. Всегда было. Просто стало – не так. Как-то уж очень по-человечески. Им и так плохо. Я за Ольгой наблюдала. Ищет чего-то, ищет… Чего ищет?.. Сама же не знает, чего хочет. Хорошего, настоящего… Сама признаёт, что это стало просто словами. Сама не может даже представить, что даже вот лично для неё – хорошо. Картинки какие-то разрозненные, настроения, впечатления. И не более. Бессмертия хочет для всех, но и боится того, что за ним логически следует.
-Ну-ну, интересно, - усмехнулся собеседник. – А что за ним логически следует?
-А то не знаешь? Остановка в развитии. Да?
-Да. Давай дальше. – Мордер отхлебнул пива. – Пиво хорошее. Пей.
Ольга Игоревна тоже отхлебнула пива, креветку очистила – говорить она и хотела и боялась почему-то – стыдно было, что за добрую примут…
-И настоящее… Всё, что наизнанку выворачивает и само вывернутое? Во всём есть какой-то элемент позы, пусть перед собой, пусть неосознанный. Предельная искренность простит всё – и предательство, и… В общем, простит… Слушай, а почему музыка не играет?
-Потому что ты сама сейчас о гитаре мечтаешь, - объяснил Мордер. – На. – Он протянул ей инструмент.
-«…Хрен на нас управа –
        поезд без дороги.
        Только нам и славы,
        что кованые блохи.
        Только и подарков –
        то, что не отняли.
        Мёртвому припарки –
как живым медали…»
Голос её был мёртвым, мертвее даже лица – ровный, бесцветный, и страшная искренняя песня звучала, спетая этим чересчур спокойным голосом, ещё страшнее. И ещё искренне? Нет, не может быть. И всё-таки…
-Успокоилась? – спросил Мордер. – Говори дальше.
-Просто начинаешь понимать какие-то странные вещи. Что не надо быть злой, что не в этом правда. Что вообще нет ни зла, ни добра, а есть только правда и ложь. Я по жизни считала, что правда всегда зла, а теперь вообще не верю в то, что у слов «добро» и «зло» есть какой-то смысл, что они что-то разное обозначают. Или вообще что-то обозначают… Просто всё сплелось, и правда может оказаться ложью, и ложь правдой – слишком тесно всё сплелось, приросло друг к другу, ну просто нет тех, кто не лгал, не предавал. Истинность и искренность побуждений не всегда ясна человеку. Никто не готов быть до конца честным с собой, никто не готов копаться в своём подсознании. И я не готова. Да и правда ведь не есть банальное отрицание лжи. Просто жалко Игоря, вот и всё… Жизнь – она всегда неправильная, истинна лишь смерть. Но я сама тоже в последнее время стала ощущать прелесть всей этой неправильности. Просто когда не знаешь, чего хочешь, пропадает желание хотеть, и жить – тоже пропадает.
-Ты много наговорила… - подытожил Мордер. – И всё вроде бы важно. А на самом деле нет. Важно только одно.
-Что? – недовольно поморщилась Ольга Игоревна.
-То, что тебе Игоря жалко. И Ольгу, кстати, тоже.
-Ну и… - смутилась ведьма. – Ну и жалко…
-Просто то, что ты любишь сына – это нормально. Это хорошо. Это правда.
Окружающая обстановка была какой-то очень ненавязчивой – и не вспомнится потом, как что в этот раз выглядело. Неважно всё это было. Полумрак за окнами успокаивал, расслаблял, толкал ненавязчиво на откровенность.
-Просто честность, похоже, в том, что всё можно пережить, пока жив. А когда нельзя – мы умираем. Я даже не знаю, от чьего имени я сейчас говорю. Всё-таки как я могу ненавидеть Ольгу, если мы на многое очень, да чуть ли не на всё, смотрим одинаково. Ну пусть иногда выводы противоположные делаем, но не в этом дело. Так вот. Что будет, то и будет. Мы бессильны что-то изменить. Даже в книжке написать о чём-то хорошем… Это ведь неправдой будет, да и не поверит никто. Созданный мир должен быть всё же правдив, а правда в том, что всё плохо. Но только почему-то страшно поверить, что никогда ничего нельзя будет сделать. Раньше верила, а вот теперь… Не хочу больше нулевого варианта, и всё.
-Игорь, - повторил Мордер.
-Ну и Игорь, - согласилась та, в ком проснулись материнские инстинкты. Просто опять говорю: всё будет так, как будет. Или погибнут отдельные, а человечество выживет, или – все сразу, а не по очереди… И единственное, что дано отдельной личности, осознавшей, что бунт бесполезен – не пытаться делать что-то глобальное, не бунтовать, а потихонечку что-то делать по мелочам, но честно. И нам, бессмертным, тоже всё как-то… Что-то там кричат про боевую магию… Да чушь это всё! Сильный маг тот, у кого воля сильная. Ведь по правде-то все магические действия только сознанием творятся. Для кого-то это просто и естественно, вот как для Ольги с Игорем, кому-то огромным усилием даётся, а всё равно – ничего, кроме сознания, здесь не работает. И самоё важное, наверно, уметь внушать свою правоту: что хорошо, что плохо. Ведь это тоже можно навязать. А я сейчас не знаю, что хорошо, и есть ли действительно что-то такое, что безоговорочно хорошо. Не вижу я однозначного ответа. Его, наверно, и нет… У каждого свои убеждения – у кого они есть. А те, кому на всё плевать, не годны вообще ни на что. Но если убеждения есть, и выстраданные, их уже никакая магия не изменит. Можно лишь формировать у тех, у кого они только складываются. Но это и без магии идёт, одними собственными выстраданными убеждениями… Так вроде и получается, что и не нужна никакая магия. Мы сильны только в том, чтобы наслать печаль. А что в этом хорошего?! Да вообще я хочу только свободы. И Игорь этого хочет, и Ольга.
-Что ж, - сказал Мордер, - неплохо. Я тоже за свободу. Это же не зло, наоборот, высшее благо.
-Только свобода может разным людям достаться, – вздохнула ведьма. – И всемогущество. Хотя всемогущества вообще нет. Просто математика, как это ни глупо, не позволяет быть всемогущими. Но всё равно разные люди могут дожить до исполнения желаний. А желания тоже разные. У кого-то – для себя за счёт других. У кого-то – его счастьем становится счастье других. И кого ты здесь переубедишь?
-Живи ты сама и не лезь за всех решать, - поморщился Мордер. – Просто имей друзей, а не временных соратников в игре «все против всех». Это ведь вообще единственный шанс по-настоящему выжить и жить. Успокоилась?
-Нет, - вздохнула ведьма. – Дело даже ведь не в событиях глобального мира, которые крайне плохи и даже все локальные мирки сотрясают, а в том, что разложившиеся души правят бал, подминая оставшиеся чистые… И все попытки что-то изменить приводят – в состоянии привести! – только к некоторой стабилизации ситуации, а не к кардинальному её изменению. И нет системы абсолютно глобальной, любая жизнь – чья-то повесть, и в ней ничего нельзя изменить глобально. Если менять – так только все миры сразу. А вернее – дело в том, что я слишком поздно поняла, что люблю своего сына…
-Вот именно. Всё остальное – от сознания, что всё неправильно. Вот и бесишься. А всё правильно, любишь –  и люби. Я своего сына тоже любил…
-Сына? У тебя же дочь?
-И дочь, и сын был… - Мордер думал, рассказать или не стоит.
-Расскажи, - попросила Ольга Игоревна.
-Ладно, - вздохнул Мордер. – Я тогда в большом мире молодым русским группам помогал. Они и не знали этого даже. И вот в Новосибирске концерт был. Уж и не помню сейчас, чей именно. Но здорово было. И вот – женщина молодая, замужняя, дочь у неё, от мужа, всё прилично, и вообще – верная. Но – очень какая-то рок-женщина. Не в смысле судьбы рок, а в смысле музыки. Но и судьбы тоже. Столько в ней жизни… И я, мёртвый, циничный, умный, без эмоций, вдруг живым себя почувствовал. Она и не знала, что сны её про меня – не сны, а правда. В мужском облике ей только во сне являлся. Любовь моя единственная, земная. Её и звали Любой. Ну, и родила она. Думала, от мужа, а на самом деле – от меня. Мужа Игорь Валентинович зовут, как сейчас помню. А вот сына… Кто-то стёр, зачем – не знаю. Из четырёх букв какое-то имя. Вот не помню…
-Пётр? – спросила Ольга Игоревна. – Илья? Егор? Олег? Юрий?
-Ну уж только не Олег – это уж точно.
-Глеб? Фриц?
-Ага, Фриц, - усмехнулся Мордер. – Говорю же, в России. Откуда она в Новосиб приехала? Бердянск – не Бердянск… А, Бердск. А вот Глеб – вполне реально. Пожалуй, что и Глеб. Хотя не уверен. Глеб или нет? Наверно, всё-таки нет. Или да? Не помню…Так вот, ни Люба, ни Игорь Валентинович ни о чём не догадались, радовались сыну. Да только он сам, когда подрос, не особенно радовался… Словно догадывался о чём-то. Чувствовал себя вроде и человеком – да не совсем человеком. Всё ему казалось, что с ума сходит. И что вся несправедливость мира его одного лично касается. Подорвало крышу – пить стал в самом что ни на есть нежном возрасте. Не мог выдержать всего этого непонятного и страшного. Из окна выбросился. Спасли. Только ничего не хотелось. На всё наплевать стало, на себя в первую очередь. Сам – доброта бесконечная, всех жалеть готов, а матери через него одни слёзы. И то находит на него – со всеми общаться хочет, всем самый лучший, самый желанный друг, а бывало – и собутыльник. А то найдёт – никого видеть не хочет. Спрячется ото всех, на диване лежит, ничего делать не в состоянии. Вот так и пропал – каждый из друзей думает, что кто-то другой про него что-то знает, только не знает, кто именно. А на самом деле не знает никто. Того не знает, что умер он. В шестнадцать лет. От инсульта… Хотя, может быть, отдать его старости или хотя бы даже серьёзной взрослости было бы даже страшнее, чем смерти. Да ведь и мы-то с тобой знаем, что смерть – понятие весьма условное. Душа вечна, и разница только в том, удастся или нет из жизни в жизнь пронести память. Хотя тоже преимущество сомнительное… Вечная-то память… Он может ещё вернуться в телесную жизнь, если захочет. А пока его душа всегда со мной. Я всегда могу поговорить с ним по сотовому телефону – на нём брелок – мышонок – а в нём – его душа.
-Покажи, - попросила Ольга Игоревна.
Мордер сунул руку в карман – и лицо его стало озабоченным. Он встал, проверил остальные карманы – и наконец нашёл телефон. Вынул его – и стал совсем чёрным. Казалось, сейчас он развоплотится: так явно был он огорчён. Брелока на телефоне не было. Мордер потыкал пальцами в кнопки.
«Абонент находится вне зоны действия…»
-«…или временно недоступен…» - прорычал Мордер. – Игорь твой в местном храме был недавно, приходил я к нему, там, похоже, и обронил.
-Надо туда быстрее, - засуетилась Ольга Игоревна.
-Поздно, - вздохнул Мордер. – Его там уже нет. Я чувствую. – Он напрягся. – Пьеро, паразит… Ладно, для него это тоже сродни краху. А Ванда его… Может, для моего это и вариант… А ты … Ты теперь запросто можешь устроить им всем такую конквисту, какая раньше даже тебе самой не снилась: он не будет держать высоты, которых от него ждут, а ждать от него будут многие и многого, он просто будет жить так, куда его самого кривая вывезет… Хочешь конквисту?
-Не хочу, - вздохнула Ольга Игоревна. – Всё иначе… Мне его жалко уже почему-то…
***
-В какой-то мере Ольга бог этого мира, - сказал Игорь. – Не богиня, а именно бог. Конечно, она достаточно умна, чтобы не превращать вас в марионеток, дать вам жить и думать самостоятельно. И всё же её мысли витают в воздухе… О чём она переживает, о том же и вы начинаете спорить.
-Да и ладно, - пожал плечами Якоб. – Жалко, что ли? Вот ты появляешься тут в последнее время не так уж редко. А сама-то она – что? Появится?
-Если и появится, так не от хорошей жизни, - вздохнул Игорь. – Пошли, что ли… Ничего не скажешь, совместили крестины с поминками… Как хоть её похоронили?
-Как хоронят оборотней… - вздохнул Якоб. – Для людей – волчица, для волков – человек. То есть и то, и другое. И, значит, ни то ни другое. Всё. Нет тела. Растворилось. Исчезло. Может, так и лучше. А то Петька сильно убивался. Хотя и молча. Ладно, пошли, что ли, действительно.
Они зашли в избу. Фёдор уже выставил на стол бутыль самогона, теперь немудрящие, зато сытные, деревенские блюда на тарелки выкладывал.
-А почему здесь, у тебя? – спросил его Игорь.
-А где ж ещё? – удивился Федор. – Петька как сразу у меня поселился, так и живёт. Вот с Вандой теперь. И с племянницей её.
В открытую в солнечный летний день дверь, зацепив косяк, вошёл Вильгельм.
-Виль, ты чего, набрался уже? – спросил брата Якоб.
-Нет, начал только, - огрызнулся Вильгельм. – В логове был. С непривычки… - он поправил гитару за плечом. – Да вообще… - он махнул рукой. – Забываем мы, что они всё-таки не совсем такие, как мы. Психология другая. И вообще ничего не понятно. Мы как, вообще-то есть на свете? Федька, ты бы на самом деле бросал журналистику дурацкую, шёл бы к Ольге в соавторы. Может, и узнали бы, кто мы да как. Вон Якоб вообще бесится, когда его Глебовым двойником называют.
-Меня тоже называют, - сказал Игорь. – Родной брат, Илья. И что?! Мало ли кто что говорит.
-Так песни одни и те же?.. – огорчённо вздохнул Якоб. – Ладно, напомните потом, спою про Маленького Фрица, а потом сами решайте, я это написал или Глеб из глобального мира. Вообще какая-то игра получается в духе Роджера Желязного с его Амбером. Ладно, вон Зигфрид с семейством идут.
Шурка спала, её передавали с рук на руки – спящую, довольно и сонно причмокивающую, окруженную многочисленной роднёй.… Жаль, бабка так и не увидела внучку. Внучка получилась здоровенькая, юная мать глядела на неё с любовью, но и со страхом – а ну как сломается, маленькая такая, хрупкая. Ванда обращалась с ней гораздо свободнее, за несколько дней привыкла уже, да и Андрей, и Антон, и Зигфрид, и Петька даже, по крови – не родственник, но в ожидании отцовства и в роли дядюшки себя с удовольствием пробующий, с радостью нянчились с малышкой.
-А ты-то гитару взял? – спросил Вильгельмино брата.
-Обязательно, - кивнул Якоб. – Кстати, не замечали, самый лучший разговор получается, когда гитара постоянно в руках. – Он встал, пошёл в сенцы за гитарой, там опять что-то загремело.
-Как всегда, - усмехнулся сидевший привалившись к спинке дивана и осознающий накрывшую его лень как благо Вильгельм.
-Так что же всё-таки зависит от Ольги, - спросил Пьеро, - а что от нас? – Вопрос был задан в пространство, и всё же адресовался скорее всего Игорю.
-Что готовы на себя взять – то от вас и зависит, - пожал плечами Игорь.
-И всё же в большом мире есть где себя проявить… А здесь, - гнул своё Пьеро, - локальный мир, локальные конфликты, которые локальным конфликтам большого мира в подмётки не годятся. Это вам не Чечня – с самим собой воевать. Я хочу делать политику, я бы мог, а здесь даже политики нет…
-Так что ж, по-твоему, мы не настоящие? – спросил его Риткин брат Антон.
-Мы-то настоящие… - вздохнула Ванда и отставила в сторону недопитый стакан самогона. – Да только не очень. Потому как чувства у нас ненастоящие. Придуманные. И не очень, причём, талантливо.
-Камень в Ольгин огород? – спросил Игорь, стараясь не показать возникшего напряжения.
-Нет, - ответила Ванда. – Зачем? В наши собственные огороды камень. Сами придумываем, что б нам такое почувствовать…
-Не всё придумываем, - не согласился Петька. – Хотя может быть и всё. И как поёте вы с Глебом Самойловым, «Всё пропало, мой Маленький Фриц…». – Он посмотрел на Якоба. – Спой, что ли, а то Вилли, похоже, уже в дрова.
-«…Ты устал от войны,
       твои дни сочтены.
       Всё пропало, мой Маленький Фриц.
       Я верну тебе жизнь,
       ты пойдёшь домой.
       Отрекись, отрекись, отрекись…» - начал было Якоб и замолчал, в недоумении глядя на Ванду: - Ты чего?!
-Верни ему жизнь!! – с каким-то лунатическим напором потребовала Ванда. – Или нет! Я сама.
-Ты о чём? – в один голос сказали Пьеро и Якоб.
Ванда тряхнула головой и словно проснулась.
-Не знаю.
-Не пей больше, - потребовал Пьеро. – О волчонке подумай.
-Да не будет ничего, - отмахнулась Ванда. – Я же в волчьем теле рожать буду, а сейчас я в человеческом. Точно всё нормально. Это так, привиделось что-то из-за песни, всё уже.
Петька успокоился и вновь заговорил с Якобом:
-Так всё пропало или нет? Всё ведь, если круто всё не изменится. А если и изменится… Нас же первых и придавит.
-Кто сказал, что Вильгельм в дрова?! – очнулся вдруг Вильгельм. Он был уже достаточно пьяный, чтобы ничего не стесняться и слегка лениться, но слишком ещё трезвый, чтобы потерять возможность что-либо делать или что-либо соображать. Он дёрнул струны и с пьяной безалаберностью начал самую отвязную песню с середины:
-«…Белый клоун, белый мученик…» - и тут же забыл, что к чему: - Ах ты Петька-Пьеро, белый ты наш клоун, фюрер ты наш малолетний… У тебя, Петь, мания преследования пополам с манией величия.
-Это как? – вскинулся Петька.
-А так, - пояснил за брата Якоб. – Комплекс непризнанного гения. С одной стороны: «Я самый умный», с другой: «Никто меня не любит, не хочет, не понимает, короче, все козлы и недоумки», а тебе, типа, плохо. И развернуться негде. Антон, ты хоть племянницу перепеленай, орёт же, а никто не слышит. Андрюха что, уже готов? Эй, папаша, у тебя дочь на руках верещит, а ты не слышишь. Нет, Антон, ты тут один трезвый, иди, пеленай. Да вон бутылочка со смесью, дай ей.
Антон взял Шурку с рук у Анджея, тот встрепенулся:
-Я в порядке, я трезвый. Я сейчас.
-Сиди уж. – Антон бережно взял племянницу, понёс пеленать и кормить.
-Что-то быстро сегодня мой выводок… - вздохнул Зигфрид. – Думал, посидим-помолчим, помянем покойную, за девочку порадуемся, а у вас всё мировые проблемы. Суетно как-то. Мы, волки, как-то строже к этому относимся. Налили? Давайте выпьем вместе и молча… Антоша, ты скоро?
-Иду, - отозвался Антон. – Я её уложил. Всё, пьём.
-Зигфрид, - в утешение ему сказал Игорь. – Нет здесь никакой смерти. Этот мир по отношению к большому уж точно В-серия событий.
-Что? – спросил Андрей. – Какая серия?
-Это ты о том, что такое время? – понял Зигфрид. – Ты это лучше понимаешь, это всё-таки у тебя брат физик, так что объясни публике.
-А-серия событий, - сказал Игорь, - это перетекание событий из будущего в прошлое через точку настоящего. Превращение небывшего в бывшее. Или, точнее, ещё не бывшего в уже бывшее. С таких позиций смерть существует. А вот В-серия… Всё существует в Вечности, и вечный поток – это Время. А «сейчас» - это точка на берегу потока, и мимо проносятся всё более поздние моменты. Но только здесь неважно, где на берегу брать эту точку. И при таком подходе ясно, как можно предсказывать ближайшее будущее – не сложнее, чем помнить ближайшее прошлое. Взгляд – он ведь не по лучу, есть какое-то поле зрения. Вот и здесь так. И влиять можно не только на будущее, но и на ближайшее, обозримое прошлое. То, что в пределах просматриваемости и досягаемости. Жаль, Пьеро не так повлиял, как надо.
-Но эти твои В-серии… - задумался Андрей. – Это же фатализм… Что в книге написано, то и прочтёшь, когда дойдёшь до соответствующей страницы.
-Книга постоянно переписывается, что оказывается истиной, то туда и вписывается заново, а ставшее ложью безжалостно вымарывается. Так вот и то, что в потоке – оно ведь постоянно меняется. Нашими же стараниями и меняется.
Они выпили и несколько минут действительно молчали, но думали, похоже, всё же о суетном, потому что потом разговор возобновился всё такой же рваный.
-Неправда, - сказала Ванда, - что он думает, что его никто не понимает. Он знает, что он у меня «самый любимый, самый красивый». – Она бережно провела пальцем по нежным бледно-розовым губам, погладила ладонью шёлковые волосы. – Если ангелы существуют, они выглядят так, как Пьеро. Тощий горбоносый ангел с красивыми беззащитными руками, похожими на птичьи лапки… И – сатанист…
Петька недовольно тряхнул головой:
-Вечно ты на людях…
-Да все же свои, - отмахнулась Ванда. – Все знают, что ты самый близкий, самый умный, самый-самый…
-Ну это для тебя. А другим-то что до меня? Кто за мной пойдёт?
-А ты решил, куда идти? – спросил Фёдор. – Уверен, что опять косяков не напорешь?
-Ну… Примерно… Стратегия ясна, тактика выработалась бы по дороге. Если бы дорога была… Только в этом-то мире ничего не происходит. И не произойдёт. Почему-то… Хотя ясно почему. Не тот мир…
-Ты боишься, - сказал Игорь.
-Чего? – хмыкнул Петька.
Якоб всё так же перебирал струны, и Петька замолчал, прислушиваясь к мелодии, погружаясь в неё. Якоб же, не переставая играть, объяснил:
-Много чего. Себя в том числе.
-Так я же Страх… - Петька, и так не очень-то весёлый, чувствующий свою вину, ощутимо гас, и даже то, что Ванда гладит его плечо, было ему неприятно.
Снова очнулся Вильгельм, вступая в разговор, который весь слышал, но который до этой минуты его не интересовал.
-Чего же мы, получается, хотим? Никто не ответил, и он переспросил настойчивее: - Так чего же, ребята, а?
Ванда прищурила глаза:
-«Мы»? И в том числе ты? Так и сам должен был бы знать…
-Но вы ж со своим Пьеро всегда лучше всех всё знаете, - чуть сердито взглянул на сестру тоже встряхнувшийся Анджей. – Вот и сформулируй.
-А… Ну-ну… По-моему, мы хотим настоящего. Такого, в чём нет лжи. Совсем нет. Нет какого-то моделирования чувств, а только сами чувства. Нет словно бы игры, только истинная любовь и истинная ненависть. Но совсем без игры всё становится пресно и скучно. И сверхнастоящее оказывается каким-то уж совсем придуманным. Вот из этого противоречия мы, похоже, и хотим выпутаться.
-По-моему, ты умничаешь, - недовольно сказал дочери Зигфрид. – В тебе стало слишком много человеческого. Не умного, а разумного. А это  и скука, и хандра. И у Пьеро твоего то же самое. Проще было бы лучше. Проще было бы жить, если б вы сами были проще…
-Если бы умели… - вздохнул Пьеро. – Умели бы не анализировать то, что есть. А мы всегда анализируем… Так мозги устроены.
-Уже почти человеческие, - сказал Анджей. – Да я сам уже практически совсем человек. Тоже мудрить привык…
-Просто вот такая близость, когда всё на полном доверии, когда всё говно и всё солнце – общее и пополам, кажется уже тоже игрой и потому ненастоящим чем-то, и начинает разъединять, а это не устраивает, и нам с Вандой из этого тоже хочется выпутаться. А в поиске правды уже словно изначально заложена неправда, - вздохнул Петька. – Ванда, хватит пить, а?
Игорь вдруг потянулся за гитарой:
-Вот специально для Ванды песня. Даже не знаю, почему так, но действительно для неё. Из нашего большого мира. Есть такой бард у нас – Юлий Михайлов. Так вот, песенка его – про Петрушку. Это русская такая кукла, что на руку надевают. Ладно, песня:
«-Голубчик Петрушка, собрался куда?
   Уж поздно, уж тёмно, все спят господа.
  -Я на лужок близкий,
 на бережок низкий,
   по зеленой травке выйти хочу погулять…»
Пока песня не объясняла ничего, но поплыли какие-то неясные видения, которые она не могла пока зафиксировать, из подсознания в сознание вытащить, но она уже с обморочной точностью и чёткостью знала: ещё чуть-чуть, и эта песня всё-всё объяснит. И ещё та, про Маленького Фрица, которую уже опять поёт Якоб:
-«…Брось меня, мой кошмар…
        Я молод, а ты стар.
        Брось, нет смысла держать.
        Мне некуда бежать…»
-Игорь, - вдруг с жаром заговорил Пьеро. – Ты же всегда помогаешь. Ты же и здесь затем, чтобы помочь, да? Да! Маму (он впервые так назвал Ванду Казимировну, и это получилось так естественно, что он сам и все за ним поверили, что он и впрямь сын её) не вернуть, но хоть как-то можно нейтрализовать то, что я наделал?! Хоть что-то из этого. Крест перевернуть? или что? Скажи!
Игорь подошёл к нему, сел рядом, обнял за плечи.
-Перевернули уже. 
-Как?!
-Ольга с Ильёй были всё-таки здесь. Ничего, вы с Вильгельмом на вертолёте ещё полетаете, но только просто так. Или для чего-нибудь стоящего. Успокойся. Всё.
-Ой, - прислушалась Ритка. – Шурка хнычет, Ванда спит.
-Эх ты, мать, - вздохнул Игорь. – Ну и подойди к дочери, чего боишься?!
-Пошли, Рит, пошли, - сказал Зигфрид. – Ничего, справишься.
Петька взглянул на Ванду:
-И правда спит. Игорь, ты… А, ладно. Ты… Да ты и так…
-Я всё понял, - улыбнулся Игорь.
Петька встал. Фёдор убирал со стола, оглядывал присутствующих: стоит их раскладывать по каким-то спальным местам или они полностью нетранспортабельны и будут спать, где уже спят. Вон Зигфрид с Андреем и  Ритка с Антоном явно по домам собираются. А братья Гримм уже точно не поднимутся. Хорошо, пусть спят, где спят.  Игоря ещё где-то устроить, и всё. Петька хотел подойти к Фёдору, помочь, и вдруг непроизвольно засунул руку в задний карман джинсов.
И достал брелок от сотового телефона.
Ванда открыла глаза. Он протянул ей мышонка.
-Глебушка… - как и Петька тогда, в церкви, сказала она. – Хочу. Дай.
Узор ещё не сложился. Но все стекляшки уже были в калейдоскопе. Этот мышонок… И песня про Петрушку. И про Маленького Фрица. Видения не ясны ещё, но вот чуть-чуть ещё…
Стоит закрыть глаза…
Как, действительно, рассказать о любви, от которой перехватывает дыхание, так, чтобы у читателей тоже перехватило – и не свалиться при этом ни в пошлость, ни в сентиментальность?!
***
Ванда закрыла глаза. Сознание затуманилось.
И тут же прояснилось. Иначе, во сне… Но картинка сложилась.
Кажется, она – во сне? – потеряла сознание. Или что? Только как-то отстранённо заметила, что рукава его бледно-серого свитера не то чтобы слишком, но длинны, и это делает его похожим на Петрушку из песенки, которую, казалось, снова напевает Игорь, незадачливого и не очень удачливого и иногда – изредка! – весёлого, а иногда – опечаленного этим общим смехом, что кисти рук, немного, но не совсем замаскированные этими рукавами, не по-земному красивы, а жёлтые глаза – доверчивы. И во всём его облике – в слегка обезьяньей, симпатичной, но некрасивой мордашке, тронутой уже первыми признаками увядания – глубокие продольные морщины ложились на лбу, когда он как-то удивлённо поднимал брови, веки были тяжелые, набрякшие, словно смятые, в светлых локонах, падающих на нежную шею (а горло – такое беззащитное), да во всём, во всём, во всём – было что-то совсем уж неземное, словно и не человек это, а воплотившаяся любовь, нежность, доброта. Она ещё не знала его, но уже – угадала.
Она не знала ещё, кто он и зачем, она ещё не осознала себя в этом новом для себя мире снов и перевернувшегося сознания. Что будет дальше с ней и с её Петькой-Пьеро, что в этой жизни найдено наконец, а что потеряно – безвозвратно – тоже не знала. И не хотела знать, а только «вечностью дышать в одно дыханье». Вот уж точно – сознание потеряла. И разум, и…
-Петрушка… - вздохнула она. – Нет… Вы не можете быть тёзками. Мой Маленький Фриц…
Ей казалось сейчас, что она умрёт сию минуту от нежности к этой звезде, неизвестно как слетевшей (да и слетевшей ли – ведь это же сон её всего лишь?) на Землю, которую уже боготворит, которую любит уже – как звезду, но которую никогда не захочет. И, может быть, не переставая обожать и любить своего Пьеро – как мужчину, самого желанного, дорогого, близкого – мужа, брата, друга – она его всё же предаёт сейчас, глядя на эту звезду с тонкими сухощавыми пальцами, которые – прижать к губам, встать на колени – и умереть… Боготворить… обожать… Вся беда в том, что в этих словах корень «бог». Не очень-то подходит для сатанистки… Хотя сейчас ей было наплевать на всё, на убеждения свои, раз они оказались не совсем истинными в столкновении со странной её нынешней действительностью, в том числе. Или даже в первую очередь.
Она могла бы долго-долго перебирать в памяти, могла до бесконечности говорить об этом – каждую чёрточку его милого и усталого облика, но… Кому, кроме неё самой, это было бы интересно?!
Да, действительно, существуют ситуации, когда очень просто впасть в сентиментальность. Эта ситуация была одной из них.
***
-Игорь, - попросил Пьеро утром. – Пошли где-нибудь на травке побеседуем.
Они вышли из избы, где все ещё спали, и тихонько побрели по тропинке к лесу. Солнце выбиралось из розовых облаков, серая предутренняя действительность сменялась утренней, голубой, но такой же спокойной. Этому можно было бы радоваться, Пьеро ощущал очень ясно, что вокруг очень хорошо, объективно хорошо, мятежно и радостно, буйно и величаво, а ему плохо лишь потому, что он не умеет ощущать так, чтоб было ему хорошо, радоваться не умеет. Хотя чему радоваться, если ненужным себя считаешь.
-Я тебя понимаю, - не дожидаясь жалоб Пьеро, сказал Игорь. – Тебе плохо потому же, почему и мне. Ты знаешь не о мировой несправедливости, а – мировую несправедливость. А это разные знания. То, что своё знание, не понятое, а почувствованное – всегда болит. Но я не могу тебе помочь. Ты не приемлешь религиозных терминов, но иначе как крестом это не назовёшь.
-Ладно, пусть крест, - с жаром заговорил Пьеро. – Но крест –  это что-то делать. А что можно сделать здесь?! То и бешусь, что и делать-то здесь нечего. Там, у вас, Россию растаскивают, а я здесь сижу. Игорь! Забери нас отсюда! Я хочу бороться!
-Скверная привычка искать везде во всех врагов… Всегда надо в первую очередь с себя спрашивать.
-Вот и спрашиваю я с себя за то, что ничего не делаю. Я хочу… Ну ты понимаешь… Хоть что-то. Для России. Игорь, ну… пожалуйста… Вытащи нас с Вандой отсюда.
-И она будет старухой за девяносто. Ты же знаешь. И вообще есть в твоих взглядах что-то фашистское. Да, ты честный, горячий. Но жестокий. В методах стесняться не будешь.
-Мне не нужны чистые руки ради самих чистых рук. Я же не для себя готов делать то, чего другие не хотят из-за чистоплюйства.
-Ты не готов, а хочешь. Тоже разница. Тебе жажда, пусть благородная и искренняя, крови не даёт радоваться. Ладно, потом поговорим, - сказал Игорь, потому что увидел Фёдора верхом на целый месяц где-то пропадавшем Эльме. Фёдор быстро приближался и что-то им кричал.
Наконец Петька разобрал:
-Ванда рожает.
…Отросшие волосы мешали ему, и он перехватил их резинкой.
Ванда уже перекинулась – и теперь командовала им – мысленно. Это всегда отдаляло их друг от друга – другое тело, другой строй мысли… Она знала это и обычно бывала с ним человеком, хотя до встречи с ним, в отличие от брата, предпочитала быть, как и родители, в волчьем теле.
-Ничего, - успокаивал её Пьеро. – Волки ведь по нескольку обычно рожают, а у тебя всего один.
Она напряглась, и всё случилось очень быстро и достаточно легко: раз – и волчонок появился на свет. Маленькая волчица.
Так же мысленно Ванда сказала счастливому, хоть и немного ошарашенному волчьим телом дочери отцу, уже взявшему её на руки:
-Елизавета Петровна. Лайза. Или Лиза, или Эльза.
-Петровне больше пристало быть Елисаветой, - возразил искушённый в истории  большого мира Пьеро.
-Пусть Елисавета, - согласилась Ванда. – Всё равно Лайза. Давай сюда клади, кормить буду. Да Шурку неси, хватит девчонку концентратами травить.
-В волчьем теле? – не понял Пьеро.
-А что такого?! У неё самой родной отец вервольф. – И сама, наверно, сможет, когда подрастёт и захочет.
Пьеро принес племянницу, положил рядом с Вандой и новорождённой Лайзой, уже вцепившейся в набрякший молоком сосок. Шурка поймала другой сосок, и… Ждать, когда вырастет, не пришлось, видимо, крошечным своим младенческим подсознанием – захотела. Уже сейчас. Два волчьих щенка-девчонки с причмоком и воодушевлением, с восторгом и жадностью сосали мать и тётку.
-Даже жалко обратно перекидываться, - вслух подумала молодая мать. – Я пока понежусь. Ты не сердись. Это не назло тебе. Я тебе назло вообще никогда ничего не делаю.
-Я заметил, - то ли с иронией, то ли всерьёз согласился Пьеро. – Ладно, нежься. Заслужила. – Он наклонился к ней, поцеловал в чёрную шерсть морды. – Спасибо. Жизнь осложнится, конечно. Хотя уже и с Шуркой осложнилась. Не жалеешь? Выдержишь?
-Не жалею. Ты ведь тоже рад, правда?
-Правда.
-Значит, выдержу. Вместе выдержим. Вместе мы вообще всё выдержим. Я ведь люблю тебя? – подначивала Ванда.
-Я думаю, любишь. Я, во всяком случае, люблю, а как ты – это уж твоё дело.
Довольно, по-звериному, потягиваясь, Ванда сказала – всё так же мысленно:
-Люблю, люблю, отвяжись. А выдержать… Ничего такого особо трудного и не будет, поди. Не мы первые.
***
-Уходить собрался? – раздражённо спросил Пьеро.
-Пора, - примирительно кивнул Игорь. – Отец ждёт, дети ждут. Прогуляемся на прощание?
-Ну пошли… - вздохнул Пьеро.
Лето было в самом начале, молодая зелень свежа, трава ещё не вымахала, не запылилась, листики на берёзах маленькие, веточки, выросшие в этом году, ещё не успели одеревенеть и были зелёными, да и вообще всё вокруг светилось свежестью; Петьку же это не радовало и словно вообще не задевало.
-Чего хмурый такой? – спросил Игорь. – Не рад дочери?
-Дочери рад, - вздохнул Петька. – Жизни не рад. Что за жизнь? Федька вон в огороде копается да статейки в «Новости Полнолуния» пописывает. А нет у Полнолуния никаких новостей! Каждый день одно и то же. Я вон тоже в огороде копаюсь. А что ещё делать? Музыка не пишется. Болото.
-Всё-таки ты преувеличиваешь, - мягко возразил ему Игорь. – Ну чем плохо, когда все в дружбе живут?
-Тем, что болото! – буркнул Пьеро.
-Я понимаю, что если ты так чувствуешь, то для тебя это правда, и больная правда. Но всё-таки ты словно изначально решил, что всё плохо и не может быть ничего хорошего. Поэтому не хочешь – и не можешь –  найти ничего хорошего. Не ищешь ведь! – Игорь пристально смотрел на Пьеро. – А природа? Грозы весной, до моря, в конце концов, пусть не три шага, но тридцать, не больше. Она ж буйная – природа. А ты – «болото»… А музыка?! А мистика?! Тут же всё – мистика! Боишься ты, мальчик-Страх…
-Музыка… - вздохнул Пьеро. – Хорошая была музыка. Только я теперь к этой музыке и дорогу-то не найду. Право своей спокойной жизнью потерял… И сам писать не могу, говорю же. Да просто от скуки дохну. Да Ольга твоя – бессовестная и бездарная.
-Почему это? – возмутился наконец Игорь.
-Да потому что! Ты уйдёшь в большой мир, где жизнь, а я тут гнить останусь. Нет чтоб было экшен написать…
-Да что за бред, - поморщился Игорь. – Ольга – и экшен?!
-Да хотя бы атомную бомбу уронить, когда всё кончилось… - в сердцах бросил Петька.
-Что кончилось?! – Игорь сел прямо на траву, закурил. – Хочешь сигарету?
-С вами тут не только что закуришь, - вздохнул Петька, - с ума сойдёшь. Давай. А то и кончилось. Сюжет кончился. Ну выманил меня Фёдор на свет божий, ну было утро, ну была весна… Ну перестали люди от страха помирать. Дальше-то что? Розовый бантик привязала – радуйся, Полнолуние!
-А у Вильгельма вертолёт, - сказал Игорь. – Вертолёт тоже из болота?
-Вертолёт – это, конечно, хорошо, - согласился Пьеро. – Да только вертолёт откуда? Из песни. А песня – из большого мира. Виль туда шастает почём зря, а я тут сижу, от скуки дохну. Мне надо туда.
-А Ванда?
-У нас до того всё хорошо, что аж тошно. Изменить даже хочется, противно только, а то изменил бы. Просто уже даже не верится, что всё по правде. Это плохо, что всё настолько хорошо. Или бы уж она изменила, что ли… Да только если можно будет в большой мир удрать, мне всё равно будет, сколько ей там будет лет. Вот так-то вот. Тебя же это шокирует! А вот циник я. Или хочу им быть. Потому что надоело всё и достало!
-Да в этом большом мире столько всякого дерьма! – возразил Игорь.
-Да ****ый карась! С ним же борются! Без меня борются – понимаешь?!!
-Ага, конечно, без тебя не обойдутся! Вечно борются, вечно всё балансирует на грани – ни победы, ни полного краха… Так что нужен ты там, извини, действительно как ****ый карась… Нельзя в этой борьбе победить, не в чем побеждать, понимаешь. И не к победе в мировом масштабе стремиться надо, а к равновесию и выживанию, и чем меньше борцов, тем лучше.
-Они без меня обойдутся, - гнул свою линию Пьеро. – Жаль, конечно… Но я-то – не об этом. Я без них – не обойдусь. Ты-то сам ведь туда возвращаешься…
-У меня там отец и дети. А ты от дочери сбежать готов…
-Я и с дочерью готов. У тебя же был свой мир. А ты ушёл в большой.
-За Ольгой… - вздохнул Игорь. – А ты так любить не умеешь. Целый мир ради неё бросил. Он до сих пор есть, чего ему… Я знаю, это неправильно, но… Всё же чувствую себя правым. Когда любовь всё же позволила «сорвать стоп-кран».
-А я люблю соратницу, или во всяком случае в идеале хочу любить – соратницу, с которой можно хотя бы попытаться реальный мир переделать, а не в придуманный сбегать. И никого другого на месте Ванды быть в принципе не может. Так что ещё надо разобраться, чья любовь больше любовь. Да, пусть это будет именно Ванда. Но только – не здесь. Поможешь выбраться?
-Не знаю. Пока нет.
-Игорь.
Игоря не было. Пьеро оглянулся – Игоря не было. Птички чирикали, будь они неладны, бабочки летали, а Игоря не было.
-Смылся, - разозлился Пьеро. – Бросил в этом болоте тонуть. Благородный…
***
-Все вы меня предали, - зло бросил Пьеро Ванде, вернувшись домой.
Она всё ещё была в волчьем облике: выяснилось, что девчонки моментально принимают тот же облик, что и она, а с волчатами куда как проще, чем с младенцами: и болеть меньше будут, и кричать не станут, разве что скулить, и младенцы беспомощны, а волчата, даже слепые ещё, даже новорождённые, уже куда-то ползут, что-то ищут, пускай всего лишь сосок. Но правильно Петька считал – другим делалось не только тело, но и строй мыслей, и не особенно (А может, дело в материнстве, а не в оборотничестве?) её волновали сейчас печоринские Петькины проблемы.
-Чем мы тебя предали? – телепатировала она. – Вот я конкретно – чем?
-А тем, что не хочешь помочь выбраться отсюда. Давай уйдём в большой мир?!
-А как насчёт девяноста трёх, или что-то около того, лет? – бросила она ему. – Устраивает?
-Ну…
-Вот и ну. Меня не устраивает.
-Тебя вообще мои проблемы не волнуют. Залезла в волчье тело…
-И залезла. Меня сейчас дети волнуют. А проблемы твои… Да ты с жиру бесишься. Из пальца их высасываешь.
Это что же?! Они уже ссорятся, что ли?!
…Сегодня утром она решила, что, пожалуй, не стоит всё время девчонкам быть волчатами. Они тихо спали – маленькие её человечки, а она слонялась по дому. Искала почитать чего-нибудь новенького – а то вовсе тут опростишься – в волчьей-то шкуре.
Ну и что нашла? Да парочку книг из большого мира – большинство книг из большого мира и приходят, а тут вон только Вильгельм с Якобом парочку романов полусказочных-полусумасшедших – а что сказка в сказочном мире, если не сумасшествие?! – издали да Фёдор тоже что-то в этом роде.
И что же она нашла? «Удар русских богов» да «Русь пробуждается во мне».
Первая книжка понравилась: язычество для христиан – тот же сатанизм, и в этом стоило разобраться.
Нестеров же… Нестеров ужаснул. Скинхеды, герои книги, считали, что вправе указывать массам, как правильно жить. Да они и не скрывали, что они – за тоталитарность режима, что они уверены в том, что сама по себе жизнь гроша ломаного не стоит – и не должна стоить, они ратовали за порядок, но порядок этот выходил таким, что при нём на страшное уже нельзя, не получается никак, закрыть глаза – но, как ни странно, там, в большом мире, многие старики даже, похоже, были с ними согласны. Ясно, что чурки, мафия их – это страшно, но когда так с этим борются – это ещё страшнее. Нет, слова «фашизм» Ванда не боялась – и даже как эстетику его принимала. Но ведь не как идеологию же! Не как руководство к действию!
Ванда вдруг вспомнила, что не так давно Пьеро доказывал, что Максим Калашников, поборник имперской идеи и фанат русского оружия – фашист. С восторгом доказывал. Мол, кто же ещё – с его-то нетерпимостью к иноверцам?! Плохо, мол, только то, что не принял он язычества: на православии, которое всё-таки, как ни ищи в нём «русскую идею» - христианство, а значит против жизни, против свободы, гордости, свободного общества не построишь. И тогда её это, помнится, покоробило. Хотя, вроде бы, всё было логично. Восторг этот Петькин, похоже, и покоробил. Ей казалось, что надо как-то не так, и то, что они здесь все живут по преимуществу дружно и вражды из пальца не высасывают – не минус этого мира, а как раз-таки и плюс, и даже существенный. Даже посмеялась над собой: а бывают сатанисты, которые пацифисты? Не слишком абсурдно? Вот ведь Игорь прав на самом деле: какая разница, под какими кто знамёнами?! Когда из-за власти или там денег грызутся – с грехом пополам понять можно, хотя противно, конечно. А вот когда из-за убеждений… Разобраться если, так очень часто оказывается, что спорящие друг другу одно и то же доказывают.
Или вот принадлежность к какой-то группе людей, к какой-то группировке… За что друг друга лупят?! Нет, бывает, конечно, что кому-то, да гопникам тем же в большом мире – не один Петька знает, что там происходит – всё равно, кого и за что мочить – лишь бы мочить. Но гопники – это особый сказ, большинство же что-то делит, потому что так когда-то пошло, потому что есть свои «наши», и есть чужие, а у чужих есть тоже свои «наши», и вот чего-то делят, делят… И Пьеро хочет делить. И как правильно, где добро, где справедливость – ответа не найти, и его, скорее всего, вообще нет, засохло добро, протухла справедливость – так уж хоть своих держаться. Правильно? А кто его знает. А иначе вообще не получится ничего. А так хотя бы – дружба ценится настоящая.
А если бы попытаться что-то сделать, чтобы если не остановить – не остановишь ничего, так хоть амплитуду уменьшить. А ему хочется пьянеть от крови… Ой блин, ну жрал бы гематоген или там колбасу кровяную… А то – нация! Идея! В политику – шагом марш! А где политика – там всех под одну гребёнку.
Он ведь музыку в последнее время даже не то что не пишет – не слушает!
Она не поняла, что неравнодушие бывает разное. Можно как Игорь – просто болеть за всех и всем помогать. А можно бунтовать. Просто потому, что в душе бунт. Что не всё равно ему, что там, в этом далёком большом и больном мире, происходит. Просто потому, что ничего, кроме бунта, ему в голову не пришло, ничего, кроме бунта, он не умеет. Он честен в своём бунте, пусть и причины его личного бунта – тоже сугубо личные – обида на мир, в который пришёл он Страхом…
И всё же была Ванда. Была для него, была той, кто выслушает и поймёт. Всё у них вначале здорово было. Вместе блэк слушали, сатанистские книжки читали, обсуждали: ритуалы красивые, конечно, но это так, чешуя, это не от Дьявола, а от человека, это так же, как и церковь не от Бога, но ведь суть-то в свободе. И этим просто упиваешься…
Что-то разлаживается. Впрочем, это, наверно, и хорошо, без споров, без повода для ссор нет развития, а насчёт болота он всё-таки правильно боится. Хотя всё-таки, похоже, и то правда, что она слишком отдалась материнству и не очень интересовалась  Петькой в последние дни – ещё будучи беременной.
Она заметила вдруг, что мысли далеко унесли её от так и не законченного разговора.
…-Тебе до России дела нет, - огорчённо сказал Пьеро.
-А ты что, сильно русский, что ли? – огрызнулась она.
-Да уж не чурка, - усмехнулся Пьеро. – Ладно, нельзя насовсем, так хоть пока поглядеть смотаюсь. Хочется реального мира, понимаешь?!
Она понимала. Кое-что, во всяком случае. Теоретически. И жалко его было – ему не хватает ощущения реальности. Ванда знала такое не понаслышке – с ней тоже раньше такое случалось – и – страх – до паники. И вот пришёл её вечный Страх – её Пьеро – и вдруг с реальностью стало всё в порядке. А теперь и ещё реальность прибавилась – вон возле сосков посапывает.
Но его – понимала.
-Понимаю. Иди… Лучше никак, чем как-то, но не лучшим образом? Уничтожишь всё – поздно плакать будет. Иди, ладно.
***
Этот сон был немного иным. Она чувствовала себя так, словно и не сон это был – очень реально. И вокруг была какая-то очень реальная пустота, в которой, однако, можно было идти. Идти искать своего Маленького Фрица.
И она пошла. Она немного боялась, что не найдёт. Недолго боялась, потому что очень скоро нашла. И теперь он был не бесплотным видением, знанием, ощущением, а просто – был. К нему можно было подойти, посмотреть в глаза, прикоснуться, становясь глупой и сумасшедшей – влюблённой, коленопреклонённой…
Она подошла. На колени встать не решилась – вдруг обидит его этим. Вот он какой простой, ничего не строит из себя, никакой мании величия. Опустилась на корточки. Заглянула в жёлтые – или может просто светло-светло-карие – глаза.
-Кто ты, мой Маленький Фриц?
Выкинул окурок. Взглянул на неё из-под полуопущенных ресниц – длинных и густых, но очень светлых и совершенно прямых.
-Сын папаши Мордера. Слышала о таком? – голос ласковый, немного ироничный, воркующий, красивого тембра – но без малейшего любования этой красотой – слушать бы и слушать его вечно… вечно… вечно… как музыку…
-Слышала…
-Ушёл я от папаши Мордера. Потерял он брелок, мышонка. А в мышонка он мою грешную душу засунул. Вот и ушёл я. А твой Пьеро нашёл. И хорошо. Ты добрая.
-Я сатанистка, - почему-то неловко было это говорить, но – сказала.
-Добрая сатанистка, - улыбнулся он.
-Как тебя звать? – спросила она и несмело взяла его за тонкие сухие пальцы.
-Зови как хочешь. Ты же назвала меня Маленьким Фрицем. А перед этим – Петрушкой. А мышонка и Пьеро, и ты в один голос назвали Глебушкой. Тоже можно. Папаше Мордеру кажется, что при жизни меня звали именно так. Хотя он не помнит. И я тоже не помню. Я, честно говоря, боюсь вспоминать. Просто, когда вспоминаешь, так жутко делается – просто физически. Так при жизни было, так и теперь.
-При жизни… - боясь заплакать, повторила Ванда. – Я не верю, я не могу поверить, что ты мёртв. Я не могу отдать тебя смерти. И не отдам! Ты должен жить! Хочешь?
-Не знаю. – Он потянулся за новой сигаретой. – Хочу. И боюсь. Для этого надо многое вспомнить. – Он закурил. – Хотя с тобой вспоминать не так страшно. Ты надёжная. Знаешь, да, я хочу вспомнить. И даже что-то помню. Хотя – мало хорошего. Ладно. Ты будешь помогать?
-Конечно, - она готова была на всё. – И что – вспоминать – а дальше?
-Наверно, когда вспомню – буду жить. И мы встретимся. Впрочем, чем сейчас-то хуже? Каждая ночь – наша. И сейчас – спокойно и хорошо. А потом будет больно. И тебе и мне. Может, просто пусть будет так, как получилось?
-Нет! – вскрикнула она, не склонная вообще-то к пафосным проявлениям чувств. – Ты должен жить! У тебя есть шанс – и мы им воспользуемся. А пока – да, пусть – этот мир – он только наш. В нём действительно никого больше нет?
-Никого. Да и зачем? У меня будет день, чтобы вспоминать, и ночь, чтобы какие-то важные глупости тебе рассказывать, раз уж ты согласна слушать.
-Согласна! – опять чересчур воодушевлённо воскликнула она.
-Может быть, ты вспомнишь что-то сама, - сказал он. – Может, это будет страшно. Не бойся, ладно, - с мягкой и очень спокойной улыбкой попросил он. – Может, я слишком слаб, чтобы вспомнить некоторые вещи. Может, ты слишком чуткая… Но ты поможешь, я знаю.
Она провела ладонью по его волосам – мягким, ласковым, негустым, но пушистым – плакать хотелось от нежности, но она не плакала – живая, сильная, как же она сможет вернуть ему жизнь, если сейчас не сумеет остаться сильной, если станет плакать, а не бороться…
А потом она долго-долго сидела у его ног и держала его за руки. Просто сидела и просто держала – а большего счастья, знала, не бывает. А потом и здесь, в этом мире сна, тоже забрезжил рассвет, и он сказал тихонечко и ласково:
-Пора просыпаться…
-Я не сплю, - возразила она.
-Это сон, - напомнил он. – Пока сон. Но не совсем. И ты же ещё вернёшься. Не грусти. Иди. Я буду теперь вспоминать. И это перестанет быть сном. И мы будем… что? Не знаю. Но что-то будет хорошее. Я запутался. Почему-то только – мне сейчас так хорошо. А теперь пора просыпаться… Всё, правда пора, - он сжал её руку – и она проснулась.
И всё же сон не улетал совсем, она чувствовала его, даже не видя, она верила, что это не просто сон. Она нашла мышонка, взяла его в руки, поцеловала милую мордочку. Вот, значит, что это за брелок для мобильного телефона… Теперь он всегда будет рядом с ней – пусть и в виде смешного мышонка. Она взглянула на то место, откуда взяла мышонка – и увидела листок бумаги, исписанный быстрым неровным почерком. Будучи приведено в соответствие с правилами грамматики, это звучало бы так:
«Я надеваю свой смокинг. Чёрная бабочка на шее моей.
  Длинные волосы, щетина – и взгляд с мольбою: убей!..»*
Она знала, что заветная её сказка будет печальной. Но… Не она решила, что сказка будет. Да и если б она решала – разве б отказалась от своего самого горького и больного счастья?!
«Я не хочу делать то, на что обрёк меня Бог,
  но жажда встаёт, как в горле комок…»*
Вот теперь она могла плакать – теперь, когда он этого не видит…
***
 До деревеньки Петька дошёл довольно бодро и рано – солнце ещё высоко стояло. Он даже решил было, что поторопился, и раньше заката не стоит раскрывать никому своих планов, а значит, и встречаться ни с кем не стоит, но только не хотелось почему-то просто  так  в одиночестве  бродить,  и  он   подошёл-таки   к   дому
--------------------
* Харон «Вампир»
братьев Гримм. (Как, кстати, их настоящая  фамилия?  Вильгельм  в
 «Новостях Полнолуния» пишет: главный редактор В.В.Гримм, Вильгельм Вадимович, то есть, но это псевдоним, конечно?)
Пьеро стукнул в окошко. Долго никто не отзывался,  и Пьеро уже было решил, что и вовсе зря сюда ломится,  всё это не метод, а надо – найти и уговорить-таки Игоря, но всё же не ушёл, а стукнул в окно ещё раз.
Окошко распахнулось, через герани на подоконнике – две с белыми цветами, одну с розовыми, одну – с красными – перелетел папиросный окурок – а потом над геранями показалась голова Якоба – глаза сонные, волосы сосульками во все стороны торчат.
-Чего тебе? – неласково осведомился Якоб.
-Яш, выдь, а? – попросил Петька.
-Ладно, сейчас… - На лице у Якоба была такая обречённость, словно Пьеро просит его заживо с себя кожу содрать, а он – сама доброта – отказать, ясное дело, не может.
Якоб показался на крыльце через пару минут – подволакивая правую ногу и постанывая:
-Ну, говори, чего надо? – Якоб присел на скамеечку под окном, с которой Пьеро в это окно и стучал, вытащил мятую пачку папирос, нашёл то, что ещё можно было курить, закурил, руками переставил правую ногу поудобнее.
-Что с ногой-то? – спросил Пьеро.
-С мотоцикла… - поморщился Якоб. – В общем, понятно. Ты мне зубы-то не заговаривай, чего надо, спрашиваю.
-В общем, конечно, понятно, - хмыкнул Пьеро. – В общем, ёбнулся…
-Это ещё не ёбнулся, - возразил Якоб. – Кость цела, ходить могу, ушиб пройдёт, короче, бывает хуже. «Между первой и второй, - пропел он на мотив «Вертолёта», - перерывчик небольшой…» Так чего надо-то всё-таки? Вот чего не надо – это я тебе с полпинка скажу: пьяным на мотоцикле гонять не надо…
-А я не и не собираюсь – на мотоцикле-то, - сказал Петька. – В большой мир надо. Умеешь?
-Ой-ё-ё-ё-ёюшки… - простонал Якоб. – Можно. Через «Трансильванию»… - энтузиазма в его голосе не слышалось ни малейшего. – Тебе сильно надо?
-Сильно…
-Это ж сколько пешком переться… С больной-то ногой. Вилю теперь проще…
-А на вертолёте нельзя? – пришла в голову Петьке идея.
-Можно, - кивнул Якоб. – Потому и говорю, что Вилю проще… Только его пока нет. Пошли чаю попьём или чего покрепче? – Якоб запустил окурком в пасшихся у позолочённой низким вечерним солнцем поленницы кур и мохноногого петуха и с ворчанием поднялся.
-Чаю, - решил Пьеро. – На дело пьяным идти хорошо, раскрепощение там, смелость, кураж, весело опять же. Но управление транспортными средствами… На твою ногу глядючи – чаю.
На кухне уютно пахло корицей из старого коричневого буфета. Якоб поставил чайник, вытащил пирог, банку варенья земляничного – начало июня, свежей ягоде ещё не сезон, и Пьеро ощутил вдруг, что в минутах покоя есть своя прелесть, которой он, мальчик-Страх, мальчик-боец несостоявшийся, никогда не то чтобы не замечал, а просто не признавал – в этом пироге с тыквой, в этом золотом вечере на уютной кухонке – старой, потёртой, и уютной-то именно этим – с окошком, выходящим на ещё одну лестницу, которой снаружи почему-то нет, в этом петухе, который путается в длинных перьях на ногах…
Может, ну его, этот глобальный мир, вернуться домой, вытащить Ванду из этого постылого ему волчьего тела и провести бурную сумасшедшую ночь? И понять, что это хорошо, когда рядом только друзья?
Он не вернулся. Ванда подождёт одну ночь, а на следующую – всё будет, страсть он ей организует – разочарована не останется. Насчёт друзей – тоже хорошо. Но есть всё же большой мир, и у большого мира есть большие проблемы, которые, так почему-то вышло, так вообще бывает с неравнодушными людьми, Петьку напрямую касаются. А сюда он ещё вернётся, пока вернётся.
Вильгельм возник в дверях – они и не заметили.
-Чаю налейте!
Петька с удовольствием отметил про себя, что у того хорошее настроение. Якоб налил брату чаю, пирога кусок побольше отрезал, варенья ещё одну банку достал.
-Ты сейчас налопаешься, ни на какие подвиги не будешь способен, - попытался остановить его Пьеро. Вильгельм рассмеялся:
-Это я голодный ни на какие подвиги не способен. А какие подвиги-то?
-Пошли в глобальную систему, - без предисловий ляпнул Пьеро – и испугался: ка-ак пошлёт его сейчас Вильгельмино… Далеко-далеко, дальше глобальной системы…
-В этом что-то есть! – воодушевлённо откликнулся Вильгельмино. – Гитару взял?
-Зачем?!
-Здравствуйте! Опять я всё делать должен?! А сам чесаться будешь когда учиться? Яш, дай ему свою, возврат в сохранности – на моей совести.
-Наелся? – грубовато поторопил Вильгельма Петька. – Пошли. - Он всё ещё боялся, что Вилли передумает.
-Пошли, - поднялся Вильгельм и зашёл в комнату.                Вернулся он быстро – за каждым плечом по гитаре. Одну он сразу протянул Петьке: - Знаю, на чужой непривычно, неудобно, конечно, но попробуй, сможешь, я думаю, не возвращаться же к тебе. Давай, пробуй. – Он выжидающе смотрел на Петьку.
-Нормально, - решил Петька, взяв пару аккордов. – Пошли.
…По лугу Петьке идти понравилось… Просто вот хороший был вечер, и не умел он в это верить, а – хороший. Солнце, спокойное, неторопливое, разленившееся, проваливалось в сиреневую вату облаков, и Петьке вдруг захотелось просто сесть в траву и полюбоваться на закат. Нет, да что это с ним?!
-Сядем? – спросил он.
-Ага, пора, - согласился Вильгельм. – Мелодию помнишь?
-Ага, - кивнул Пьеро. – Давай.
Они ударили по струнам, Пьеро ждал, что сейчас Вильгельм запоёт – тот молчал.
-Ты чего? – спросил Петька, когда они явно пропустили место, когда должен был вступать голос.
-Чего «чего»? – осведомился Вильгельм.
-Молчишь чего? – пояснил Пьеро.
-А ты – чего молчишь? – парировал Вильгельмино.
-Я? – не понял Петька. – Почему я?
-А почему нет?
-Ну… Хотя вообще-то… Давай тогда вместе? А?
-Нет.
-Почему?
-Учись на себя полагаться. Не только в этом. Во всём.
-А … Ну хорошо, - почему-то вдруг обрадовался Пьеро.
И снова ударили по струнам. Теперь Петька был напружинен: не проворонить бы момент. А вообще это приятно – самому что-то сделать, чтоб получилось. Получится!
-«Отрываюсь от Земли… Без разбега – сразу взлёт…» - начал Пьеро и не понял как очутился вдруг в кабине летящего над лугом вертолёта. Он с гитарой стоял в открытом люке, а Вильгельм гитару уже положил – и сидел в пилотском кресле. Несколько следующих куплетов были спеты на автопилоте, и он очнулся на словах «Я прожектором-рукой раздеваю девку-ночь…».
Вертолёт шёл низко над лугом – всё предночное лягушачье кваканье, все птахи, все бабочки – рядом. Но солнце виделось уже где-то внизу, провалившееся в багрянец теперь уж, а не сиреневые краски облачных слоёв. И от солнца пылала вода – река? что ещё?
-Откуда река? – спросил Пьеро.
-Слушай, мальчик, - недовольно и назидательно сказал ему Вильгельм. – Любить можно лишь то, что знаешь. Ты когда-нибудь дальше райцентра ходил? Не ходил? Хаять только всё подряд мастер. Река тут. В море впадает – совсем рядом.
Что-то подобное, вспомнил Пьеро, говорил  последним своим здесь утром Игорь. Про тридцать шагов…
-Ты в большой мир буянить собирался, - проницательно сказал Вильгельм. – А не хочется уже…
-Не хочется, - вздохнул Пьеро.
-И хорошо, что не хочется. Конечно, можно ненавидеть то, что делает плохо тому и тем, что и кого любишь. Но ненависть допустима только как нечто вторичное. Если вообще допустима. Ну твоя-то – искренна, поэтому – ладно. Но в первую-то очередь всё равно надо что-то любить. А ты не умеешь и даже учиться не особенно хочешь…
-Сейчас – хочу. – Пьеро всё так же стоял в люке, продолжая наигрывать всё ту же мелодию. – Море-то – скоро?
-Скоро, - как-то непонятно, словно за грубостью похвалу прятал, сказал Вильгельм. – Смотри-смотри. Должно понравиться.
-Хочу, - сказал Пьеро. – Пусть бы уж скорее.
-Ничего, скоро, - утешил Вильгельмино.
Берега вдруг кончились. Над водой были легкие облака, и они слегка маскировали её огромность, да ложащаяся на землю и воду вечерняя тень как-то тоже сгладила шок, но, даже сглаженный, он всё же остался шоком. Здорово-то как! А про чурок он ещё всё продумает. И чужим красоту эту отдавать он точно не собирается. На минуту он опять стал прежним – воинственным и сердитым – и тут же незнакомая прежде сентиментальность вновь накрыла его. Всё потом! А сейчас –  море!
Здесь, на высоте полёта, ещё золотились лучи, а внизу уже прочно лежали тени. Да и вокруг быстро темнело, не до черноты, но – до густых теней… пробиваемых где-то у горизонта редкими огнями… рассыпающимися по холмам. Город, понял Пьеро. Красивый город. Да на море что-то разве может быть некрасивым? Какой-то трепет, волнение. Он приказал себе оставаться спокойным.
Вертолёт приземлился на Корабельной набережной (только Пьеро не знал, что это Корабельная набережная) – и исчез, как только они оказались на земле.
-Пошли, - сказал Вильгельм.
-Куда? – глупо спросил Петька.
-В большой мир, - пояснил Вилли. – Ты же хотел. В глобальную систему.
-Ну а это хоть Россия? – спросил Пьеро.
-Россия, Россия. Владивосток. К Ольге поближе. Ещё бы она куда-то в другое место, кроме любимого Владивостока, выход делала…
-А что делать будем? – не успокаивался Петька.
-Ничего, - пожал плечами Вилли. – Ты, имей в виду, буянить уже не хочешь. Точно говорю, не хочешь.
-Не хочу, не хочу, успокойся, - поморщился Петька. – Так а что всё-таки?
-Пройдёмся спокойненько, к Игорю зайдём на Посьетскую. Может, из братьев его кто там или сама Ольга…
…-Ой, Анюта, - обрадовался Борис Ильич. – Какими судьбами?
-Скучно, - пожала плечами Анна. – Клаус к матери на неделю уехал, Макса забрал. Одни и те же лица вокруг. Скучно. И холодно. У вас тут уже лето… А твоих нет, что ли, никого?
-Мои все на Берёзовой. А я поленился. Заходи давай, мне тоже скучно. Пошли чаю попьём. Ужинать хочешь?
-Да у вас уже тут времени много, куда на ночь-то? Я переночую, а то домой со «Студенческой» ночью не добраться?
-Какие вопросы… - кивнул Борис Ильич. – Пирожки-то хоть с чаем будешь? Илья – кулинар тот ещё.
-На ночь-то… А с чем пирожки?
-Со всем, что желудку угодно. Будешь?
-Буду… - стесняясь своей, как она считала, прожорливости, вздохнула Анна.
Они сидели на кухне, неторопливо пили чай.
-На Берёзовую поедешь? – спросил Борис.
-Завтра, - решила Анна.
…-Всё вроде правильно, - жаловалась Анна, утолив парой великолепных пирожков первый голод. И сына люблю, и дочь хочу, а как подумаешь, что опять год без концертов… Ведь и альбом писали, пока Макс совсем маленький был, и никто меня лишней не считал, а без концертов – как без воздуха. Да чего теперь говорить, дело-то сделано. Она есть, и всё уже предопределено…
-И хорошо, что предопределено. Меньше глупых раздумий. А ведь ты сама всё сделала, значит именно так и хочешь. А то бы сомневалась.
-Ой, звонят, - вскинулась Анна.
-Точно, - кивнул Борис и пошёл открывать.
Конечно, он был в курсе всех дел невестки – и теперь, тем более после появления фильма, представлял, конечно, как выглядят её герои.
-Вильгельм? – спросил он. – И Пьеро? – сказать «Петька» показалось ему почему-то грубым.
Вильгельм кивнул:
-А Вы Борис Ильич.
-Не без этого, - рассмеялся тот.
В кухне, перед заставленным тарелками с пирожками столом, в кресле с ногами и в обнимку с гитарой сидела очень красивая черноволосая женщина. Только что волосы были, пожалуй, не такими красивыми, как она сама – скорее патлы нечёсаные, но, похоже, это было частью её облика – как-то гармонировали они своей неприбранностью со всем тем, что делало её в глазах окружающих решительной и царственной – с горделивым взглядом зелёных глаз, с обилием серебра на руках, на шее, на джинсах. Кстати, глаза, как подумал Пьеро, были какие-то беременные, хотя ничто больше в облике женщины этого её секрета пока не выдавало. Глаза, волосы, возраст… Ольга старше ведь, хоть и ненамного. Это не могла быть Ольга – мало ли на свете красивых и стройных черноволосых женщин? Но кто же ещё?! Здесь, у Бориса Ильича?
-Ольга? – всё же спросил Пьеро. Она рассмеялась:
-Анна. Анна фон Теезе. Или, если хочешь, Анна Кирилловна Волкова. – Она протянула руку. Петька эту руку пожал, Вильгельм же – церемонно коснулся губами.
-Та самая? – не верил Петька.
-Та, та, - смеялась Анна. – Вон у вас и по гитаре у каждого. Хороший сейчас вечер устроим.
Вечер действительно получился хороший. Даже один слушатель был у их импровизированной группы – Борис.
…-Ну что, последнюю? – спросила через несколько часов – глубокая уже ночь была – Анна. И, не дожидаясь ответа, начала откуда-то с середины:
-«…Дай мне испытать Твою безжалостную милость,
        верными аккордами подыскать ключи
        в сад, где все начала, все концы, куда стремились
        мы, когда нас резали и штопали врачи…» 
-Словно для тебя написано, - искренне, по всему видно, да и не могло между единомышленниками быть иначе, восхитился Вильгельм. – Совсем иначе, чем у самого Шевчука или Федьки нашего, а теперь кажется, что надо именно так, как ты. Ангельским голосом.
-Только вот опять это о том, что Бог вроде как хороший, - поморщился Пьеро.
-Не нам судить, каков Он на самом деле. Мы вот не верим в его всеблагость, а те, кто верят… Они ведь не все лгут… Те, кто искренне верят, они нас счастливее. Только мы такого счастья не примем. Хотя может, это мы не правы, что не умеем замечать хорошее.   
-Начинается, - раздражённо сказал Пьеро. – Опять меня воспитывать всем приспичило… И как ты только сюда попала?! Я вообще-то Игоря застать надеялся… (… а не тебя, такую умную не к месту, - чуть не добавил он, но Анна поняла…)
-Так вот и попала… - Анна решила, что лучше отвлечься от споров о божественном. – Мишка Сокол прямое сообщение между Новосибом и Владиком устроил. Спускаешься в Энске в метро на «Студенческой» - и – через дверку – сюда – в подземный переход.
 -Это что за Мишка такой сильно умный?.. – буркнул Пьеро.
-Анджея вашего правнук.
-Так что ж, - вдруг дошло до Петьки, - здесь, что ли, действительно, такое время, что…
-Что куча лет прошла, - подтвердил Вильгельм. – И пусть возраст их весьма условен, но и Ванда твоя, и дочь ваша, и племянница, и сын Ванды – не твой, к сожалению – жили уже тут долго-долго. В молодое тело пойти – не проблема ни для кого из них – память вот никуда не денешь. А тебя все эти годы здесь не было. Ты здесь можешь появиться только таким, какой ты сейчас – со всем своим юношеским экстремизмом… Устраивает?
-Нет, конечно. Но, похоже, это предопределено? Так и будет?
-Вот уж не знаю, - сказала Анна. – Если ты в душе твёрдо решил, хоть и не признался ещё себе в этом, что так оно и будет – значит, так и будет…
***
Несколько минут горьких слёз, мысленное обращение ко всем высшим силам – помогите же! – и она поняла, что справится. Будет очень больно и трудно, но – справится.
А сейчас – пара часов обычного – без сновидений, без проникновения в общую действительность – сна – отдохнуть немного надо обязательно. И она будет готова бороться.
Она проснулась с сухими уже глазами. Стала звонить брату – пусть посидит с детьми. У Ритки дома его не оказалось – Антон сказал, что где-то они с сестрой его вдвоём гуляют. Ванда чертыхнулась и взялась за мобильник. Но телефон опередил её – зазвонил сам. И она услышала милый голос, в реальности которого до сих пор всё же сомневалась. И он деловито сказал:
-Номер-то мой запиши… Вдруг днём понадоблюсь… хотя лучше всё-таки не звони. Я вспоминать буду.
-Попробуй хоть немножко поспать, - попросила она.
-Ладно, попробую, - согласился он. – Что-то правда я устал. У Мордера проще было, чем с тобой.
-А ты не вспоминай, что было с тобой, - посоветовала она. – Вспоминай, каким сам ты был. Это важнее.
-Да я так и делаю, - согласился он. – А номер ты всё-таки запиши. Восемь, девятьсот двадцать четыре, двести шесть…
-Да он же на экране?..
-А, точно…
До Андрея она всё-таки дозвонилась, и с детьми – вот ведь хнычут, глупышки, в человеческом-то теле, а волчье сейчас ей не подходит – они с Риткой согласились – попробовали бы не согласиться! – посидеть.
Ванда слонялась по дому, ждала брата – и не знала, за что схватиться. За всё, что под руку попадётся. Но, говорят, не бывает в мире ничего случайного, и не зная ещё, куда ей идти, что делать, она схватилась за книжку – сборник стихов Ахматовой. Тут всё и решилось.
«…О Алиса! Дай мне средство,
      чтоб вернуть его опять.
      Хочешь, всё моё наследство,
      дом и платья можешь взять…»
Зачем Алисе какое-то наследство?! Но… Ведь – Алиса, это все знают – дочь Мордера. И, значит, сестра её Фрица? Да, есть у него и земная сестра, но – земная – не поможет, а Алиса…
Теперь Ванда знала, что сделает, куда пойдёт, когда придут Анджей с Риткой.
До берега моря далеко довольно, но там можно всё же вызвать её, ведь Алиса – ещё и дочь моря, почти русалка…
Ведь она услышит? Ведь она поможет спасти брата? Ведь ей тоже очень нелегко было вернуться?!
…Время сбилось в комок, утратило протяжённость. Ванда не знала, долго ли она шла, или сжалилось пространство, сократило путь. Она села на берегу в позе Алёнушки и долго смотрела на воду…
…-Звала? – спросила Алиса.
-Ждала… - поправила её Ванда. – Поможешь?
-Да чем тебе помочь-то? – вздохнула Алиса. – Я и сама не знала, пока ты вот так вот странно не объяснила, что у меня есть брат. Тебе будет тяжело, но ты сама его выручишь. Ты всё сможешь сама. Единственное, что я могу для тебя сделать, чем помочь – это вселить немного уверенности, что ты справишься. Вот эти водоросли… Пусть висят в доме – их запах посылает некоторый заряд оптимизма. Можно даже курить их – для детей это безвредно. Просто, девочка моя, я теперь уже тоже люблю своего брата – и очень хочу, чтобы ты его вызволила из странного его состояния полужизни-полусмерти. Вся беда…
-В чём?! – встрепенулась Ванда. – Ему потом, в жизни, будет плохо? Хуже, чем сейчас?
-Нет, - сказала Алиса. – Хуже будет тебе. Он вернётся, но вернётся не в ваш мир, а в наш. И тебе там будет… Столько лет, что ты сейчас даже не представляешь, что это значит. Ты тоже выйдешь, или, с каких-то других позиций, уже вышла, в тот мир, и там с тобой будет, или опять же, была уже, целая большая длинная и трудная жизнь. Война в том числе. Много-много лет печального опыта. И всё без него. Ты пронесёшь эту любовь, но… Сколько горечи знания будет в тебе к тому времени, как он придёт… Его опыт горек, но быстротечен. Но он не смог ни смирится, ни бороться всерьёз не сумел – ни с этим миром, ни за него. Он просто дал миру себя убить. И вернётся он – всё с тем же молодым непониманием, как можно жить, смирившись. Готова ты к такому его возвращению?
-Да, - сказала Ванда. – Я – любая – буду хранить его. Но неужели – только такая? Неужели нет шанса сохранить молодость души к тому времени, в которое мы придём?!
-Есть способ, - печально сказала Алиса. – И ни ты бы не пошла на это, ни твой Фриц, но… Вас не спросят. Всё, похоже, уже предрешено… Ладно, верь в лучшее. Хоть во что-то хорошее. Иди. Мне пора. Высуши водоросли. С ними в доме будет лучше. Легче дышать. Да Пьеро своего тоже береги. Он ведь ни в чём перед тобой не виноват. Это, если разобраться, ты перед ним виновата. Ну ладно, всё. Мне действительно пора. Да и тебе тоже. Пьеро уже дома. Иди.
***
Анджей с Риткой не дождались Ванду – удрали сразу, как вернулся Пьеро.
Петька сидел, покачивал потихоньку кроватку для близнецов. Он обрадовался подруге, это она сразу почувствовала. Казалось, даже воинственность его немного повыветрилась – он казался едва ли не умиротворённым. Ох, как не хотелось ей сейчас рушить этот мирный день, не хотелось ссориться… Но не было никогда лжи в их отношениях.
-Петь, - тихонечко сказала Ванда. – Поговорить надо.
-Я чем-то тебя обидел? Да, знаю, чем, - вздохнул Пьеро. – Я тебя в последнее время частенько пробрасывал. Прости, я постараюсь, чтоб этого поменьше было.
-Не в этом дело, - вздохнула она. – Я тебе изменяю.
Пьеро побледнел:
-Ты уходишь?!
-Не знаю. Выгонишь – уйду. Ты мне мышонка принёс. Это не мышонок. Не просто мышонок. В нём – душа человека, который для меня – всё. Действительно единственный. Но к тебе я отношусь по-прежнему. Ты мне очень дорог, и мне больно обижать тебя. Но и от него отказаться я не могу.
-Ты спишь с ним? – спросил Пьеро.
-Какая пошлость, - возмутилась Ванда. – Об этом и подумать немыслимо. Ты единственный, кто возможен в моей постели. Вот почему-то с тобой можно, а с ним нельзя. Почему? Не знаю. Ведь я ему тоже доверяю. И считаю его безусловно привлекательным. Но… Вот нельзя – и всё. Ты нужен мне. Я тебя люблю. Иначе, да. Но не сомневайся, я за тебя… Ну, сам понимаешь… Всё, как и было. В моём к тебе отношении ничего не изменилось. Я изменяю, но не изменилась, понимаешь. Тебе больно? – печально сказала она. – Больно? Знаю, больно… Но мы ведь не перестали чувствовать друг друга? понимать друг друга? Ведь мы лучшие в мире друзья? лучшие в мире любовники? Да? Но всё равно больно?
-Больно, - вздохнул Пьеро. – Но я тебя понимаю. И если ты уйдёшь, будет ещё больнее. Спасибо, что не стала лгать. Я бы всё равно всё почувствовал. Было бы хуже. Тогда бы нам пришлось расстаться. А сейчас? Нет? Мы не расстаёмся?
-Нет, - сказала она. – Конечно же нет. Иди ко мне. Вон и девчонки спят. Иди.
Истерически сгребая её в объятия, он так же истерически целовал её:
-Не уходи!!
-Да не ухожу, не бойся, прости, не ухожу, но это есть… И я не жалею. Это всё правда. Прости.
Бессвязные фразы, смятые чувства, нервные рваные ласки – искренность и ложь, и никто не знает, где искренность, а где ложь… Комок какой-то бесформенный. Говорили себе всегда: не надо лгать самим себе… Но так порой трудно – невозможно! –       понять, где эта тонюсенькая граница между правдой и ложью. Ведь её так легко порвать. Да и есть ли она, эта граница, вообще? Или всё вместе – правда и ложь – всё едино?!
***
Маленький Фриц обрадовался ей. Легонько притянул к себе, чуть приобнял за плечи. Она уткнулась лбом в его плечо, всё ещё не понимая: такое чудо неземное – и благоволит к ней.
Нет, она не была никогда ни робкой, ни закомплексованной. Вот с Петькой – она знала, что она самая лучшая, умная, красивая. Самая любимая. И это было правильно и единственно возможно. Но с Фрицем… Она, способная с самим Дьяволом на брудершафт выпить, с Фрицем – робела, переставала верить в себя: он – лучше, он – чудо, а она – обыкновенная. И лишь усилием воли – не сможет она ему помочь, если станет комплексовать! – заставляла себя вести себя в его присутствии как ни в чём не бывало, заставляла себя забыть о глупых страхах – не робеть, не терять сознание от восторга, не удивляться бурно проявлению его к ней симпатии.
-Мы договорились, - сказала Ванда, - что ты будешь вспоминать не то, что было с тобой, а то, каким ты был. Ведь у тебя будет новая жизнь, а личность – та же самая. Немного характер ты можешь изменить, но не личность, не мироощущение. Да? Вспомнил что-то?
-Да, - вздохнул он. – У нас литератор был хороший. Или литераторша, не помню уже, но, кажется, мужик. Да неважно. Сочинение писали по Горькому. А тогда как раз фильм показывали по телеку – «Жизнь Клима Самгина». Вот я и написал, что в фильме он много лучше, чем в книге. Там ему веришь, а Горький заражает своим неверием своему герою. Горький осуждает за то, что ничего не сделал. А в фильме важно то, что с полной беспомощностью собственной чужую беспомощность ощущаешь. Бурлит весь мир вокруг, ну, революция там, и до отдельного человека никому дела нет, просто сметает, и всё. А большевики этим восторгаются: мощь, мол. И только Клим понимает, как это ужасно, когда ничего не можешь сделать. Ни-че-го!! И без революции всё ведь так же. Все благие порывы разбиваются об стенку невозможности. Может, что-то и можно было бы сделать, если бы не всем всё равно было, но тогда, объединившись, чтобы не подмяли, начинают уже сами других подминать. Короче, беспросвет полный. Вроде и хочется порой закрыть глаза на плохое, радоваться хорошему. Да только редко так получается. Хотя получается иногда. Просто поднимается какая-то беспричинная, необъяснимая радость – да и объяснять-то ничего не хочется – просто радость существования, жизни, и всё.
-Печально, - вздохнула Ванда. – Всё хорошее – вопреки, а плохое всё причину имеет. Ты не можешь быть просто равнодушным, а если становишься им – то просто оттого, что перегораешь. Когда уже на всё наплевать, когда всё – одна депрессия, и равнодушие – последний способ выжить. Больно! И снова, если вернёшься, будет больно.
-Будет, - вздохнул он. – Да уже почти жизнь, почти больно. Да просто уже больно.
-И всё равно хочешь вернуться? – спросила Ванда.
-И всё равно хочу…
Она решилась провести рукой по светлым локонам. Он не отстранился. На висках волосы росли так смешно – торчали в стороны из-под тех, что сверху. Одна прядь была явно недавно выхвачена ножницами.
-Где локон?
-«У Алисы в медальоне», - ответил он. – Растаскивают меня потихоньку. – В мышонка, в медальон. Не дадут, если что, совсем уж бесследно исчезнуть.
-Правильно, - кивнула Ванда, – как бы ни были плохи люди в массе, а добрых любят. И хотят, чтобы такие, как ты – были. И сами рядом с такими лучше делаются. Только жаль, а может, это тоже правильно и судьба, что очень уж много боли – но ведь боль – это жизнь – вам, таким, достаётся… «У Алисы в медальоне», - повторила она. –  Молодец Алиса…
***
-Но почему так получается, что я прихожу туда таким же молодым, как здесь, а ты на себе тащишь груз лет? Я понимаю, тебе ничего не стоит быть в молодом теле, даже не в таком, какое сейчас, и не в таком, значит, как у Евы, но – груз лет?! Почему?! Почему я молодой, а у нас правнуки?! Это что, Ольгины косяки, недосмотр? Или что? Почему мы не можем уйти вместе – такими, как мы есть? – огорчённо говорил Пьеро.
-Это не косяки, - вздохнула Ванда. – Тебе не нужно слишком много осмысливать, а я только так смогу что-то сделать.
-Что?! – недоумевал Пьеро.
-Не знаю, - пожала она плечами. – Я ведь ещё не прожила этих лет. Наверно, у меня должно достать сил пережить все беды, и для этого я должна… Не знаю, что должна. То есть я должна, видимо, стать способной что-то сделать, а для этого нужен опыт потерь. Сознательных потерь. Так или иначе, мы не можем уйти вместе. Может, ты и вообще не уйдёшь. Но раз я там есть – старухой – значит, я отсюда всё-таки уходила. Слушай, хватит болтать, а… Пока девчонки спят, у нас есть время… Ты хочешь?
-А ты?
-Конечно…
Пьеро целовал подругу в волчью морду, то превращающуюся в девичье лицо, то снова – в оскал, и она смеялась:
-Зоофил! – а он злился и вырывался из волчьих объятий, чтобы сгрести в объятия девушку – а держать – волчицу, готовую, кажется, вонзить зубы в его горло – и лишь нежно вылизывающую его. И всё же что-то уже было иначе. Немного подогретая искусственно страсть там, где раньше она неудержимо, лесным пожаром, пылала сама собой. Просто очень уж хотелось доказать этому «белому клоуну», что ничего в её отношении к нему не изменилось, что всё происходящее его не заденет и даже вовсе не касается. Да, он оставался желанным, но… Это «но» всё равно присутствовало, и прежде чем обмануть его, надо себя было обмануть, а этого-то она как раз не умела. В общем, не крах ещё, а – предчувствие краха, неизбежного, ибо лгать друг другу они не умели, а сейчас она лгала, и Пьеро очень чутко это улавливал. Чувствовал, да вот молчал.
Куда он без неё? Разве что действительно – в большой мир…
***
-Что?! – вскрикнула Ванда.
Фриц передёрнул плечами, уголком рта.
-Что-что… Погано… Тоска… Это нельзя вспомнить, можно только заново пережить – весь этот кошмар. И напиться.
А в глазах, в гримаске этой вымученной – тоска совсем уж смертная.
«…Чёрные туфли, чёрный плащ.
      Но всё, что мне нужно – это пуля в висок…»*
И как теперь жить, если видела его – самое дорогое на свете существо – в таком состоянии?! Но ему-то, главное, это за что: даже в смерти нет ему избавления от этой смертной тоски?..
Она откинула с его лба песочного цвета прядку, потемневшую теперь от пота – пальцы споткнулись о шрам.
-Это – это?! – ещё не зная, о чём спрашивает, спросила Ванда.
-Оно самое, - с каким-то презрением к самому себе кивнул Фриц.
-Как ты мог?!
-А вот так и мог… Запросто. Рыбкой – в окно.
…А пол вокруг дивана, на котором они обычно сидели – кроме этого дивана в пустоте здешней и нет ничего – весь окурками завален…
-Принеси гитару, - попросил он. – Петь буду. Что ещё остаётся – только петь…
Натыкаясь на пустоту, боясь оставить его одного – но и желание его не выполнить боясь (да и желание-то  –  выполнишь,  а
он только ещё больше душу себе разбередит), Ванда кинулась искать инструмент…
-Вот…
Фриц выбросил очередной окурок и бережно взял гитару сперва на обе руки, потом так, чтобы играть.
-«…Возьми моё сердце, возьми мою душу.
        Я так одинок в этот час, что хочу умереть.
        Мне некуда деться. Свой мир я разрушил.
        По мне плачет только свеча на холодной заре…»
В ту ночь эта песня казалась бесконечной. Других не осталось, а эту – допеть и начать снова. Он играл, а она сидела у него за спиной – и обнимала, словно бинтовала – руками, всем телом – прижималась в надежде если не всю боль забрать в себя, так хоть уменьшить, утихомирить, сделать несмертельной эту его боль…
Но ночь прошла.
-Пора просыпаться, - сказал он.
-Нет!!
-А куда денешься, - развёл он руками. – Не бойся. Мы ещё увидимся. Честно.
 --------------------
* (стр. 59) Харон «Вампир»

И она проснулась. Проснулась в слезах, горьких и безнадёжных, которые удерживала всю ночь, чтобы не ранить его ещё и тем, что будет думать, что ей больно сделал, а здесь вот, сейчас, без него, удерживать их не было смысла. Кто бы сказал ей, волчице, несколько месяцев назад, что она может плакать – так плакать! – и не поверила бы. Но… Ведь оставила его одного – сейчас. И не важно то, что это ещё не жизнь, что он ещё не вернулся – даже мёртвый он не должен чувствовать такого.
И тут она поняла: телефон.
Зажав мышонка в руке, и всё же сбиваясь, попадая не в те кнопки, она всё-таки дозвонилась до него.
-Спасибо, - сказал Фриц. – С тобой не так тоскливо. – Ты только говори, говори что-нибудь… Просто не молчи, просто чтобы я знал, что ты со мной.
-А ты отзывайся, что слышишь, ладно? Я с тобой, мы всё переживём, ничего, мы справимся, мы сильные, слышишь меня, справимся, да?
-Да, - отвечал он, - да. Спасибо тебе. Мне уже лучше. Правда лучше. Мы справимся.
Они проговорили весь день – и Пьеро не мешал ей, только когда пора было, девчонок кормить приносил.
-Ложись спать… - сказал наконец Фриц. – Отсоединяйся и ложись.
И они снова встретились. И она увидела, что ещё не хорошо ему, но – лучше уже. Просто устали они очень… Да ещё ведь всё-таки умудрился он напиться – где-то ведь в здешней пустоте достал бутылку водки – но ведь и сигареты же где-то всё время находил…
И они сидели на диване, держась за руки, сплетя пальцы, и голова её лежала на плече у Фрица – и молчали. То ли дремали, то ли что…
Но было уже гораздо легче. Пережили это – переживут теперь и всё остальное. Всё что угодно…
***
Теперь Мордеру не нужно было искать Ольгу Игоревну – она сама искала его. Она и сама не могла объяснить себе, и уж тем более ему, зачем. Просто, похоже, страх гнал. Но и чего боялась – тоже не объяснить. За Игоря, за Ольгу… За всех тех, кого когда-то хотела склонить к идее нулевого варианта, кого конквистой пугала.
А больше всего – за этого мальчика, с удивительной его способностью распахивать себе навстречу любые самые заскорузлые сердца. Там, в большом мире, он беззащитен сейчас, мёртвый, но и живой будет беззащитен. И могут ли они хоть что-нибудь для него сделать?!
Но Мордер-то ей зачем? Что она хочет ему сказать? Ничего ведь не хочет? И он ей – ничего.
Даже телепатический разговор – всё же слова. Не было слов.
Просто улица Крыгина вывела к «Трансильвании».
-«Транс», - сказала Ольга Игоревна.
-Что? – не понял Мордер.
-Русские любят сокращения, - сказала она. – «Трансильвания» - «Транс».
Они сидели на открытой веранде, молчали, потягивали пиво. Всё было очень по-трансильвански: гомон чаек, плеск волн. Магнитофон.
…«Мы спешим потерять
      то что нам не забыть.
      Нас уже не догнать.
      Нас уже не убить…
      Джиги-джиги-дзаги…
      Мы нальёмся влагой сладкой.
      Пошлой влагой…»
-Грустно, - говорили глаза обоих. – Трудно быть олицетворением честности… Трудно быть циниками.
-Помнишь, - сказала Ольга Игоревна, - ты сказал Вадиму, что нужно или принять этот мир целиком таким, какой он есть, или… Или просто стать толстокожим…
-Говорил, - невесело кивнул Мордер. – Советовать всегда легче, чем даже своим собственным советам следовать. Ладно, всё-таки стоит уметь удовольствие от мира получать. Люблю, грешным делом, креветки.
-Я тоже, - вздохнула Ольга Игоревна. – Только мы врём друг другу, что думаем о чём-то или о ком-то ещё. И себе врём.
…«Мы вступили на путь от любви до войны.
      Мы срываем плоды, и мы обречены…»
…Здесь всегда играет та песня, которая подходит под настроение…
-Мы ничем не можем ему помочь. Ничем. Чтобы ему помочь, нужно что-то изменить в мире, - обречённо сказал Мордер. – А этого мы не можем. И никто не может.
-Я сама себе противоречу, - сказала Ольга Игоревна, - но ты сейчас как раз за бывший мой нулевой вариант, а я как раз теперь против него. Категорически. Мы можем ему помочь. Можем, точно.
-Как?! – недоверчиво поглядел на неё Мордер. – Никак.
-А вот как-то, - сказала она. – Не быть мёртвыми. Мир изменить – это слишком, конечно. Но себя – реально. Если в нас будет больше жизни, у нас будет чем поделиться – легко и просто. Если он будет видеть, что отец любит жить, он будет чувствовать, что это здорово – жить и любить жизнь. Посмотри на меня. Я красивая?
-Не знаю… Словно неживая. Это тебя сильно портит.
-Ты тоже словно неживой… - вздохнула Ольга Игоревна, раздосадованная такой грубой честностью Мордера. – Хотя ты и есть неживой. Давай подарим друг другу и нашему мальчику заодно по капельке живой жизни…
-Да? – Мордер очистил креветку, внимательно посмотрел на неё и отправил в рот. – Может быть. Во всяком случае, маленькая комнатка с уютным альковом у меня для тебя найдётся. Ты ведь этого хочешь? Знаешь, как ни странно, я тоже этого хочу. И тебя хочу, красавица ты моя фарфоровая.
«Мы украли приют
  на последней черте.
  Пусть над нами плывут
  звуки вальса червей…»
-При чём тут какие-то черви? – не поняла Ольга Игоревна. – Сколько раз слушала – и вдруг по ушам резануло. Масть карточная?
-Ре-минор, - ответил Мордер. – Пошли.
-Пошли, - она поднялась, и сделанные ими навстречу друг другу шаги были какими-то ритуальными. Медленными, торжественными. И глаза – хитрыми.
…«Ты со мною шагнёшь
      в дамы и короли,
      ты со мной принесёшь
      жертву первой любви…»
Пусть жизнь бывает зачастую достаточно мёртвой, должны же они с этим как-то бороться?!
Секс – это не для наслаждения. Секс – это гимн жизни. Это для жизни.
Только вот – можно ли ещё ему чем-то помочь?
Она же – злая? Ну – или всегда была злой?
Почему же ей так хочется помочь этому беззащитному мальчишке, взять его боль, вернуть ему радость жизни?!
***
Я люблю тебя. Я люблю тебя больше жизни.
Жизнь – дерьмо, и не дерьмо в ней только ты. Жизнь – мёртвая, а ты – живой, что бы кто ни говорил. Только ты в этой жизни достоин того, чтобы называться жизнью. Ты – лучший, ты – лучшее, что в ней есть – в этой говённой жизни. Она ещё имеет право быть, эта чёртова жизнь, но только потому ещё, что есть ты. Если бы тебя не было… И если вдруг станет так, что тебя не станет – окончательно… Я найду способ сделать так, чтобы этот ****ый мир взлетел на воздух. Потому что без тебя не нужно ничего, ничего не имеет смысла.
Я люблю тебя, мой Маленький Фриц. Я люблю тебя больше жизни. Я падаю на колени и целую твои руки, твои глаза, такие живые, такие весёлые и такие печальные, твоё горло – нежное и беззащитное… Целую… В грёзах… Я никогда не посмею сделать этого в реальности, пусть это даже реальность нашего сна, но – реальность же?! Я не посмею даже попытаться… Ведь кто ты и кто я… Ты – всё… Я… Одна из многих. Из всех. Из этого чёртова не поймёшь что за мира.
Ты не возносишь себя на пьедестал. Ты считаешь себя обыкновенным. Достойным, да, но – вовсе не неземным, человеком – а не высшим существом. Ты не чувствуешь своей избранности. Эту избранность можно видеть только со стороны… Что ж… Скромность реально украшает. Самовлюблённый человек лучшим быть не может. А ты… Ты – скромный…
И всё же… Кто – ты, а кто – я, что ты вот так вот даришь мне свою откровенность?!
Но ведь и я что-то могу. Ради тебя – горы свернуть. Если б я знала, как помочь тебе, я бы всё смогла. А я не знаю. Я не в состоянии взять твою боль, как бы ни старалась. Не получается. И на то, что откровенность моя тебе поможет, моё внимание спасёт – надеюсь, не надеясь.
Мир… Говённый мир… И ему плохо… И так уж всегда было  и будет, что хорошие люди всегда страдали из-за того, что всё есть так, как есть. Ну то есть мужчины. А женщины страдали не за весь мир, а за тех, кого любят. Мне наплевать уже на мир, для меня имеешь значение только ты. Мне наплевать, тебе – нет. И ты никогда не сможешь быть благополучным. Но это общие слова, но ведь есть что-то конкретное, из-за чего всё пошло наперекосяк в твоей жизни и в психике тоже? Ведь про папашу Мордера ты тогда не знал? Или всё было в подсознании? Если бы я поняла, если бы мы поняли… Я бы что-нибудь придумала, чтобы тебя ждала по возвращении не только мука…
А что можно придумать?! Жизнь устроена так, что ты можешь оставаться собой – тем Маленьким Фрицем, которого я люблю, лишь сохраняя главное своё качество – обнажённость нерва, которое не может не причинять боли.
Но ведь и счастья без боли не бывает. Или – и счастье, и боль, или – убожество и скука.
Может быть, не уходить от боли, а искать счастье?!
Как я хочу, чтобы ты был счастлив… Как я люблю тебя… Больше жизни этой дерьмовой, слышишь меня, мой Маленький Фриц?!
Мне не надо от тебя ничего. И мне очень жаль, если, пытаясь что-то сделать для тебя, я начинаю затрагивать струны, не касаясь которых, ни в чем не разберёшься, но прикосновение к которым причиняет боль, что, пытаясь защитить тебя от мира, я не могу спасти тебя от самой себя. Что я – это всего лишь я. Я не всесильна.
Прости… Прости… Мне действительно ничего не нужно от тебя. Только – для тебя…
Мне очень тяжело сейчас. Я не говорю тебе об этом. Но – тяжело. Но я не наделаю глупостей. У меня есть плечо, на которое я могу опереться, друг, который всегда рядом, которому можно доверить всё, даже эту боль, который, даже обижаясь и злясь на меня за всё это, всё же прощает. Мне, если разобраться, сказочно повезло.
Но… Он – мой секс-идол, телесный, близкий, а ты – такой  немыслимый. Я никогда не только что не смела тебя хотеть – мне это кощунство просто в голову не приходило. Ты для меня бестелесен не из-за того положения, в которое ты попал, а – по определению.
Но русский язык убог. То, как я к тебе отношусь, называется «люблю», и то, как к нему, тоже – «люблю». И тебя, и его – очень сильно. И совершенно по-разному.
Ведь почему ты Маленький Фриц? По словам того, кто написал про него, будь это наш Якоб или Глеб из большого мира, это – герой Экзюпери, волею судеб вынужденный воевать за Третий Рейх. Ты – герой Экзюпери. Вся наша действительность – сплошной Третий Рейх.
Мне больно, но я счастлива, что ты существуешь. Спасибо тебе, что ты есть. И прости меня. Пожалуйста, прости. За что? За то, что слаба и не могу развести руками твою боль.
Ищи счастья. Оно того стоит. И ты достоин его, кристальная моя драгоценность.
Я люблю тебя, мой Маленький Фриц. Я люблю тебя больше жизни.
Прости. Прости! Прости…
Прости.
Я даже не в состоянии сказать тебе всё это – боюсь опять сделать тебе больно. Это просто мысли. Впрочем, ты, конечно, обо всём догадался… Как трудно вообще говорить с тобой… Я вижу тебя – и колени дрожат, и я делаюсь полной идиоткой…
Просто спасибо, что понял без слов. Спасибо за всё. Прости…
***
Когда начинают лгать руки, плохо становится обоим. Пусть и ложь невелика – и сексуальная привлекательность никуда не делась, и доверие, вроде бы, не пошатнулось. Вроде бы… Всё – «вроде бы»… И ведь рассказала всю правду, но – пыталась доказать и Петьке и себе, что ничего между ними не изменилось. Жалела его – и лгала. Руки лгали – и плохо становилось обоим.
Петька не хотел ссориться. Только вот сам себя понимать отказывался. Раньше казалось: главным было то, как плохо всё в большом мире и как ему хочется хоть в чём-то приложить руку к борьбе с этим всем безобразием, а теперь вдруг этот большой мир отодвинулся едва ли не на Луну, и всё равно стало Петьке, существует ли этот большой мир вообще. Он ругал себя последними словами, называл себя мелкой, ничтожной душонкой – и всё же мир рушился из-за того лишь, что у Ванды появился другой. Да она с ним даже не спит! – уговаривал себя Пьеро. Но не это было важно, а то, что – появился.
Он теперь сам старался не оказываться с ней в постели: ляжешь – и снова – эти руки, которые хотят утешить, но утешение это, вопреки её желанию, оказывается лживым – потому что любовь её к нему, к её Пьеро, хоть и жива ещё, перестала быть единственной, единственно возможной.
Может, действительно пора прекратить эти взаимные мучения, пора уходить – не просто от Ванды, не за что её обижать, а – в большой мир?
Там, в большом мире, ведь тоже есть его Ванда. Может, там-то хоть как раз – его. И если действительно время существует В-сериями и всё есть всегда, то его не покоробит ни то, что он увидит там её старухой, ни та мудрость, что приобрела Ванда за все эти годы, которых для него, для Петьки, и не было вовсе…
…Он встал, когда Ванда – его и уже не его – ещё спала. Спала рядом с ним – и там, в этом сне, была с другим. Встал, окончательно решив для себя, что больше так не может.
Гитару на этот раз он не забыл – может, Вильгельм согласится слетать во Владивосток… А нет – так уговорит хоть Якоба показать дорогу посуху. А не странно ли, что если лететь на вертолёте, то город отделён от мира Полнолуния морем, но пешком тем не менее дойти можно? Да нет, не странно. Несущественно. Попросту неважно.
Он опять стукнул в окно с четырьмя геранями на подоконнике – одной красной, одной белой и двумя розовыми. Они же стояли и в тот раз. Или две было красных? Но это опять же несущественно…
Якоб выглянул сразу:
-Заходи.
-Яш… Мне Вилли нужен…
-Знаю, - кивнул Якоб. – Заходи. Вильгельмино сказал, что тебе не он нужен, а вертолёт. Можешь вызывать, он разрешил, но он всё-таки надеялся, что ты его дождёшься, попрощаешься.
-Попрощаться? – переспросил Петька. – Всё так серьёзно? Ты думаешь?
-Это ты думаешь. Ты всё решил. Заходи, говорю, выпьем хоть на прощание.
-И пьяным управлять транспортным средством?
-Ерунда. Всё это совершеннейшая и полная ерунда. Жаль, что ты уходишь. И что Ванда тоже скоро уйдёт, тоже жаль… Вон Андрей с Риткой уже вполне грамотно с детьми управляются. Просыпаются родительские чувства. И Лайзу твою вырастят, не бойся.
-Ванда одна уйдёт? – огорчился ещё сильнее Пьеро.
-Ничего страшного, - сказал Якоб, доставая хорошую, из большого, похоже, мира, бутылку водки. – Ты же понимаешь, как здесь всё просто, на жизнеобеспечение и сил никаких тратить не надо. И не одна она уйдёт, а беременная. От этого своего Фрица. Петь, ну что теперь… - Якоб достал из русской печки большой, благоухающий мясом пирог. – Она детей скоро заберёт, и Лайзу, и Шурку. По нашим меркам – совсем скоро. А у неё несколько лет в большом мире пройдёт. Не сердись на неё, у неё жизнь не сахар будет.
-Меня что, должны утешать беды любимой женщины?! – рассердился Пьеро. – И вообще – откуда знаешь?
-От верблюда, - с притворной сердитостью буркнул Якоб. – Бывал ведь я во Владике-то – и не раз. И с ней самой не раз разговаривал, и с Ольгой, и Игорь много чего рассказывал. А вот и Вильгельм вернулся… - Якоб вынул из старого своего и покосившегося, такого уютного и домашнего буфета третий стакан.
-Успел, - улыбнулся Вильгельмино. – Знаешь, Петь, всё-таки жалко было не попрощавшись-то… Конечно, и нам туда не проблема, и тебе к нам запросто; вертолёт, если песню помнишь, и туда вызвать нетрудно; и через «Трансильванию» легко, а только разные миры – это разные миры, а только ушёл – это ушёл.
Пьеро шмыгнул носом:
-Нехорошо, конечно, с Фёдором я не попрощался. Не решился, это ж бегство по сути, он бы Ванду разбудил, да и не всерьёз я собирался пока уходить, вернее, не знал, что всерьёз.
-Ну, только вот без сырости, - предупредил Вильгельм. – Это так ты сам решил, и правильно, надо сказать, решил. У тебя натура деятельная, хоть и сентиментальная. Тебе там место… Яш, режь пирог. А Федьке мы скажем, конечно, ты не переживай.
Якоб вонзил в ароматное тесто внушительный тесак, разрезал прощальный пирог, открыл бутылку.
Вильгельм налил всем сразу почти по полному стакану:
-Ну, в добрый путь… - Они чокнулись и быстро выпили, стали сосредоточенно жевать пирог. – Что, пожалуй, не стоит долго прощаться? Гитару не забыл, молодец… На луг выйдешь, и начинай. Дорогу помнишь? И песню?
-Помню. – Пьеро встал.
Вильгельм тоже встал, крепко прижал на секунду Петьку к широкой груди. Потом Якоб.
-Ну всё, Петь, иди, - сказал Якоб. – Давай иди. Ладно, всё нормально, увидимся ещё. Иди.
***
Вертолёт стрекотал низко над морем, и на горизонте из тумана выглядывали уже сопки, такие красивые в облачную погоду… Владивосток…
И с той минуты, когда вертолёт покинул берег, настроение Петькино изменилось. Это было уже не «прощай», сказанное прошлой жизни, а бодрое приветственное «здравствуй», выстреленное в жизнь новую.
И снова Корабельная набережная. И опять никто не увидел вертолёта, и тот сразу исчез. Всё – как было тогда, с Вильгельмом.
Но с Вильгельмом он шёл на Светланскую, а сейчас…
Сейчас он шёл по следам, шёл на запах трав, которые стали сопутствовать Ванде с тех пор, как она познакомилась с дочерью Мордера – с Алисой. Это был словно аттрактант, который он чувствовал за километры. И теперь, оглядевшись вокруг и решив, что окружающая действительность ему нравится, что он её принимает, что он хочет видеть её не чьей-то, а своей действительностью, он пошёл к катерной стоянке – здесь же рядом, в нескольких шагах.
Он успел на отходящий катер, и это показалось хорошим знаком. Стоя у борта, он даже немного расслабился – позволил себе отвлечься от цели и обратить внимание на путь, который безоговорочно нравился.
Потом – подняться по шатким мосткам, и снова – несколько шагов до подсказанной нюхом девятиэтажки. Лифт, дверь в квартиру, звонок – и вышедшая на звонок девчонка – с виду – не отличишь от его Ванды, но не она – запах вёл дальше, в квартиру, где висели пучки трав и водорослей и где сидела крепкая решительная старуха, при его появлении вздрогнувшая – и тоже принявшая вид девчонки – с правнучкой – словно однояйцовые близнецы – не разберёшь, кто где.
Эта девчонка, - в замешательстве подумал Пьеро, - моя правнучка – как так может быть?!
Старуха – в облике девчонки – встала, сделала шаг к нему – и он повис у неё на шее.
-Ну-ну-ну… всё хорошо, - говорила Ванда (Или теперь её надо называть Вандой Зигфридовной? Но – нет, нет и нет! Это его любимая, и годы, знал он, не отдалили их, а только сблизили.) – Ева, марш отсюда. Мы почти сто лет не виделись, причём в прямом смысле. Давай, девочка, иди, прогуляйся. – Черная резинка (так и носил с тех пор, как роды принимал) с белых Петькиных волос была уже на запястье у Ванды, и футболки уже валялись на полу, а как это произошло, он за охватившей его страстью не заметил даже.
Вот сейчас лжи не было. Истосковавшаяся, много лет проведшая без него  женщина пылала сейчас почти (или даже много более того) мелодраматической вулканической страстью, и Петька был сейчас счастлив, не заглядывая в будущее.
-Если в жизни женщины было лишь двое мужчин, и оба они очень много значили для неё, и от обоих у неё осталось по ребёнку… Это что-то. Мы с тобой повязаны очень крепко. Да, скоро появится здесь мой Маленький Фриц, да беда только в том, что моим он не будет, потому что на самом-то деле моим он никогда и не был, хорошо ко мне относился, но никогда не любил… Не знаю, может, это и обидно для тебя – то, что я буду с тобой, потому что больше мне быть не с кем, но лгать я тебе не хочу. Ты очень дорог мне, и это всегда было, и так всегда будет, что бы ещё ни случилось. Ты думал, что сегодня сходишь лишь посмотреть, приглядеться, на что-то решиться, но братья Гримм убедили тебя, что ты уже на самом деле всё сам решил и сегодня останешься. Так?
-Так… - Петька мирно дышал на плече подруги, и все рассуждения её сейчас не сильно-то его занимали.
-И тебя не шокирует, что ты видел и не раз ещё увидишь меня старухой?
-Нимало. Я верю в эти самые В-серии, я вообще, хоть и скандалил с ним, верю Игорю, верю, ещё раз говорю, в эти его В-серии, и значит, у меня нет оснований считать, что старуха ты на самом деле, а девчонкой лишь прикидываешься. Для меня ты девчонка – на самом деле. Секс, если на то пошло, лучшее доказательство. Не верил бы – не встало бы.
-Аминь, - абсолютно по-девчоночьи расхохоталась Ванда. – Время у нас ещё будет, но не сейчас. Сейчас – травы и водоросли. Сей момент заварю. Потому что тебе сейчас надо быть особенно чутким. Ты должен то ли придумать, то ли угадать легенду, которая станет твоей жизнью, и при этом не ошибиться. Ева, умница, даже чайник поставила. Одевайся, будем чай пить.
…Пьеро вышел на Берёзовую и пошёл вверх, к улице Калинина. Райончик сразу понравился ему своей уютной неспешной зелёностью. Дальше по Калинина, в сторону входа в Золотой Рог, стояли деревянные домики частного сектора, и при взгляде вниз бухта открывалась довольно обширно. Петьке было хорошо, ему нравилось здесь, и всё же он чувствовал, что к его легенде это имеет самое поверхностное отношение. Что-то он должен угадать, но этого чего-то он пока не видит.
А нет, видит! Он обратил внимание на большую школу – старой постройки, основательную – и понял, что где-то с месяц назад – ну да, в конце мая ещё – отнёс сюда свои документы, и что будет теперь учится в одиннадцатом «а», и классного руководителя будут звать Вацлав Янович (и он правнук, как это ни смешно, его и Ванды, ой, нет, только Ванды, то есть Ванды и этого Фрица), а практику он – конечно же, не портить же себе лето! – уже отработал. Он посмотрел пару минут, потом развернулся и пошёл обратно.
Дальше вела уже не столько интуиция, сколько ноги. Или просто интуиция базировалась теперь в ногах?! Он повернул на Надибаидзе – просто понравились уютные трёхэтажные домики, оштукатуренные жёлтым. Показалось, что в одном из них он мог бы жить (и до школы не особенно далеко… и до Ванды тоже).
Наудачу ткнув цифры кодового замка: один, два, четыре, восемь, он увидел, что замок сработал. Значит, судьба?! Петька открыл дверь и стал подниматься на второй этаж. В руке оказался ключ.
-Ну вот, Наталья Александровна, явился твой Петька, - сказала одна из двух стоящих на площадке пожилых, но подтянутых, интеллигентного вида женщин.
-Сын с женой на три года в США уехали по контракту, - вздохнула та, которую назвали Натальей Александровной, - а этот, странный какой-то, не захотел, ко мне приехал. Вот скачет где-то с утра пораньше. Ничего, мы с ним дружно живём.
Пьеро зашёл в квартиру, огляделся. Та, которая, надо полагать, считалась его бабушкой, осталась на площадке с соседкой беседовать.
Обстановка была простая, но аккуратная, уютно, в общем. Чемодан с его вещами – самыми настоящими его, из Полнолуния – в углу стоит. Компьютер опять же современный, память большая, диски с блэком – хорошие, и довольно много их. Короче, условиями будущего своего проживания – ещё бы, сам придумывал, если так разобраться – Петька остался доволен. На столе он обнаружил паспорт на имя Леоненко Петра Александровича, родившегося в Москве двадцать четвёртого июля тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. В кои-то веки днём рожденья обзавёлся! Впрочем, это тоже укладывалось в легенду.
Жаль, конечно, что моря из окон не видно. Ладно, зато у Ванды видно. И нельзя, же, действительно, превращать легенду в полную разлюли-малину. И так всё получается просто неправдоподобно симпатично.
***
-Всё-таки я виноват, - сказал Фриц.
-В чём? – вскинулась Ванда, готовая опять защищать любимого от него самого.
-В том, что сломал ваши отношения, жизнь Петьке сломал… Он ушёл…
-Куда? – не поняла Ванда.
-В большой мир, - вздохнул Фриц.
-Мне надо проснуться? – полуутвердительно сказала Ванда.
-Бесполезно, - вздохнул Фриц. – Он уже ушёл.
-А я не почувствовала, - печально произнесла она. – Вот  курица…
-Это я виноват, - повторил Фриц.
-В чём?! – рассердилась наконец Ванда. – В том, что ты существуешь?! В том, что я тебя, дурака такого, люблю?! В чём?! А?! Скажи, пожалуйста, виноват он! Хватит!
-В том, что ему плохо, - ответил он. – Я всегда казнил себя за то, что совершалось через меня, и дела мне не было, действительно ли виноват. Может, эгоизм такой – не могу спокойно, даже не желая этого, безвинно вроде бы, причинять людям боль. А разве людям есть дело, я им больно сделал или кто другой. Больно – это всегда больно.
-Но если бьёшь ты – больнее, - вздохнула Ванда и испугалась: она вовсе не хотела ему новых терзаний.
-Вот видишь… У меня на этом, похоже, психика и сломалась – когда мне стали доказывать, что я эгоист и стремлюсь для собственного покоя всегда оставаться чистеньким. Не знаю, больно было. Меня тогда многие сильно не любили. А когда сначала слишком болезненно на всё реагируешь, рискуешь потом стать совершенно бесчувственным – до полного похуизма. Это не со всеми так, не обязательно. Кто-то выдерживает. Я сломался. Сбежал от жизни. В водку, в девок. Ну, от водки-то голова болит, а с девками – нравилось. Вообще наплевал на всё и на всех. Кто-то ведь уже говорил про меня: матери – одни слёзы? Да так и было. И страшно было: сбичуюсь так совсем, сторчусь, облик человеческий потеряю, как эти все пьяницы, у которых личности уже не осталось, всё разложилось, всё пропили. Но и стать взрослым, разумным, положительным, карьеру там делать – тоже ужасным казалось – ещё страшнее – сам себе противен был…
-Не надо… - она сжала его руки.
-Сама же вызвалась слушать, - вздохнул он.
-Я не про то, что говорить не надо. Говори всё. А вот думать так о себе не надо, это я точно тебе говорю.
-Как не думать, если думается… Жизнь свою псу под хвост запихал и чужих целую кучу заодно… Смерть от многого спасла, на самом-то деле.
-Но ты же попробуешь жить по-другому? Что-то найти своё, что спасёт? Хотя бы на грани, но всё-таки балансировать?
-Попробую, - пообещал Фриц. – Все мы эгоисты. Ты вот тоже. Петька ушёл, а ты меня утешаешь. Я-то пока в порядке, если «никак» считать за порядок. А он ведь для тебя много значил, а теперь ты так легко его отпускаешь…
-Не легко. Но нет сил думать о том, что нелегко. Тоже, всё правильно, как страус – голову в песок. Как и ты…
Он дотянулся до гитары, взял несколько аккордов:
-Я тогда на гитаре почти и не играл, так… Барабанщиком был. Когда лупишь там по всем этим барабанам, эмоции легче скинуть. Эмоции – это вообще часто ритм в чистом виде. Но извращённые, тонкие – те, конечно, на гитаре.
«…Что со мной?! Может-может это волненье.
      Не чувствую ритма в висках,
      словно это сердце отказало мне во всём.
      Где-то между камней город держит в тисках,
      а усталый ветер воет только о своём…»
Совпадение?! Просто песня? Или?
Или есть какой-то странный и страшный смысл в строчках об отказавшем сердце?!
***
Пьеро вышел из подъезда. Ночь ложилась на город, великолепная в своей красоте – летняя, нереальная – в этом реальном мире ещё более нереальная, чем в Полнолунии. Ни о чем важном не думалось. Какая политика, какая любовь, какие причитания Натальи Александровны («И куда это на ночь глядя? Жить надоело?»), когда такая бешеной красоты ночь на дворе?!
-Эй ты! Да, ты, который с хвостом. Иди сюда! – услышал он властный голос.
Пока Пьеро раздумывал, идти или нет, парень сам подошёл к нему.
-У нас с хвостами только девки ходят да педерасты. Ты девка?
-Да вроде нет, - не показывая, как ему стало страшно, ответил Пьеро.
-Значит, педераст?
-Да вроде тоже нет…
-Приезжий, что ли? – насмешливо глядел на Петьку парень – накачанный, сильный, видать, и дружки, наверное, где-то рядом…
-Ну… - собирая по сусекам остатки храбрости, ответил Пьеро.
-Раз приезжий, сразу бить не будем, - кивнул парень. – На первый раз дадим время подстричься. Но не дай бог ещё раз попадёшься мне или кому из наших – всех предупрежу – с такими же патлами – пеняй на себя. А белый такой чего? Крашеный?
-Вот ещё… - фыркнул Пьеро.
-Ладно, поверим, - сказал парень. – Поскольку вроде бы действительно весь до корней белый. Значит, подстричься.
-Ага, щас, - пытался сохранить лицо Пьеро.
-Что ты теперь говоришь, мне не интересно, - зевнул парень, - поскольку нынешний разговор наш окончен. А вот если предупреждение проигнорируешь – другой разговор будет. Ладно, - пока, - усмехнулся он. – Пора мне, а то бы, может, я и сейчас не был таким добрым.
Парень этот отошел от Петьки, и тот только хотел было предаться сожалениям по поводу испоганенной ночи, как подошёл к нему ещё один парень. Теперь Петька уже ждал подвоха, но новый собеседник заговорил доброжелательно.
-Я тебя знаю, ты из бабки Ванды компании. Мы в одном классе будем учиться. Меня эта компания недолюбливает, и, если быть объективным, за дело, да только гопники – враги общие, так что мой совет – не как недруга, а как союзника по борьбе: по ночам одному шариться не стоит. И уступать им не стоит – в одном уступишь, пусть в мелочи, они ещё чего захотят, хуже и хуже.
-А я и не собирался, - вздохнул Пьеро. – Хотя и страшно.
-Страшно тому, кто боится, - философски изрёк собеседник.
-Тебя зовут-то как? – спросил Пьеро.
-Олег, - вздохнул тот.
-Тот самый? – спросил Пьеро – бабка Ванда рассказала уже, чем и как живут её друзья.
-Тот самый, - вздохнул Олег. – Хотя с некоторых пор и не совсем. Проняло, что называется. Ладно. Шёл бы ты домой. Осторожность и разумность – это всё-таки не трусость…
***
Ванда перекинулась и лежала, наблюдая, как «девчонки-волчонки» сосут молоко. На человеческие чувства сил не было. Где-то по краю сознания бродило: поговорить с Фёдором, что-то решить, в чём-то разобраться – а она ничего не делала. Она сама себе казалась пустой и мёртвой, и дочь с племянницей – это было всё, что связывает её с жизнью разумной, а так – пустота… Или как оно там по-русски? Опустошение. Состояние, когда кажется, что мертва.
И тут по комнате поплыла музыка. Ванда приоткрыла глаза и увидела, что с компьютером возится Эльм – в человеческом облике – нескладный, смешной, но милый очкастый парнишка.
Саксофон и божественный женский голос – всё остальное – на втором плане. Сколько раз думалось ей, что песня эта – не просто очень честная и добрая, а ещё – очень красивая и пронзительная, и как бы ни проникновенен и доверителен был голос то ли Фёдора, то ли Шевчука с большой земли, но в вальсе, что когда-то танцевали они с Эльмом под Луной (а он боялся-боялся…), нужен всё же чистый и высокий женский вокал.
-Вставай, - сказал Эльм. – Перекидывайся, потанцуем. В человеческом теле потанцуем, чего там… И поговорим заодно.
«…Всё, что потерял я, отлюбил, что не свершилось –
      вырастет подстрочником зелёным на золе…»
Почему-то совершенно не казалось чужеродным, наоборот, было абсолютно органичным то, что женщина поёт от лица мужчины, да ни на что внимание не обращалось, кроме того, что они, как тогда, зимой, опять танцуют вальс и пытаются говорить о чём-то важном.
-Ты совсем забыла, кто ты, - сказал ей Эльм. – Ты стала слишком человеком. А ты волчица. И надо просто быть проще. Ты стала смотреть на вещи слишком по-человечески, мудрствуя, без естества. Я не говорю про твоего Фрица, мы тут все про всех всё знаем, и знаем, что для нас эта тема – табу. Но вот ты думаешь: а не слишком ли мало времени и внимания детям уделяешь. А им сейчас от тебя надо лишь, чтоб молоко у тебя было да чтоб ты готова была за них любому глотку порвать. Ты готова?
-Естественно, - дёрнулась Ванда – Эльм наступил ей на ногу, но не заметил этого.
-И из-за Пьеро себя казнишь: мол, из-за тебя ушёл. Да оттого, что он ушёл, плохо только тебе, а может, и наоборот хорошо, не надо разрываться, но уж никак ни ему. Ему-то как раз сейчас всё по кайфу: там-то между вами всё гораздо проще. Вот и тебе, говорю, надо быть проще. А то это как-то не по-нашему получается. Сообразила?
- Сообразила, - кивнула Ванда. – Ты, пожалуй, в чём-то прав, и даже во многом. Вот только вряд ли у меня теперь уже получится – по-нашему. Я действительно во многом уже совсем человек. Поставь вальс ещё раз. Мне нравится с тобой танцевать. Может быть, потому, что ты в меня не влюблён.
-Как знать, как знать… - улыбнулся Эльм, и это могло означать как то, что может поэтому, а может, и по чему другому, так и то, что может, не влюблён, но и это не достоверно известно…
«…что бы ни пропало, ни погибло, ни случилось –
      слышать доносящиеся с неба голоса…»
Ах, Анна, Анна… Ты – бог, ты можешь всё. И всё знаешь.
Мир устроен просто, и это совсем не плохо. Надо только…
Или она сама не знала, без Анны, что надо уметь радоваться простым радостям?..
Почему же Анна так всё всколыхнула?
…Михаил Чернов – саксофон, Анна фон Теезе – вокал…
И всё этим сказано…
***
Фриц притянул Ванду к себе, как-то слишком уж решительно и властно, и она всё поняла.
-Зачем? – спросила она почти испуганно.
-Мне это нужно сейчас. Разве ты меня не любишь?
-Люблю. Но – не в том смысле, чтобы спать с тобой. Я тебя не хочу.
-Разве я не привлекательный? – чуть кокетливо спросил Фриц.
-Привлекательный… Просто… Не знаю. Словно нельзя этого. Ты – моя святыня, и вдруг – секс.
-Ну какая я святыня, - усмехнулся он. – Говорю же – бабник.
-Но я-то этого на своей шкуре не испытала, - возразила она. – И испытывать не хочу.
-Разве ты против секса? – недоумевал он.
-Нет, я люблю хороший секс.
-Ну тогда…
-Хорошо, - вздохнула она, но он всё равно продолжал её уговаривать, очень уж неохотно, прямо-таки обречённо, видел он, она согласилась.
-Это же вообще противоестественно – быть рядом с красивой, умной, доброй, любящей, сексапильной и сексуальной женщиной – и не спать с ней. Тем более ты говорила, что для тебя радость – сделать что-нибудь для меня. Вот и сделай.
-Хорошо, хорошо, - соглашалась Ванда – и оставалась в бездействии. Чувствовала, что истерические, благоговейные ласки её, которыми ей хотелось покрыть его всего – каждый закоулок души, каждый изгиб стройного тонкого тела – не к месту сейчас и не их он ждёт, а такого вот простого доказательства, что даже в смерти он жив. И она позволила ему получить это доказательство, лишь огорчительно для него печальна была и не очень горяча, словно не знала, с какой стороны теперь к нему можно подойти – когда то, о чём она и мечтать не смела, случилось так неожиданно просто и обыкновенно. Обыденно как-то…
Он не был груб, нет, конечно же, нет – ласков, но слишком уж обычной была его ласковость. Почти деловой.
Ну, кощунство же это… Словно чистое, да, неземное, божество утопили в луже спермы… Словно «sweet dreams»*, оставаясь «sweet», перестали быть «dreams»…
***
Заходил Фёдор, что-то говорил… Ну вот нарывался, честное же слово.  Едва сдержалась,  чтобы  не   послать.   Хотя знала:  прав
Эльм, разводит она гнилую философию, мудрствовать пытается, вместо того, чтобы быть проще – и удовольствие от жизни получать, трагедии выискивает – там, где их и нет вовсе, так, мелкие огорчения.
-Нет, ну как можно быть такой эгоисткой! – вспылил наконец Фёдор.
-Эгоисткой?! – взвилась она.
-А то нет?! – осуждающе сказал Фёдор. – Надо же, отобрали сказку у маленькой девочки! А каково ему, ты подумала?! А о том, что это ему нужно было, ты подумала?! И при этом совершенно уверена, что любишь! Нет, девочка, так не любят. Ты не о себе думай, а о нём… Сразу все терзания интеллигентские куда-то денутся. Нельзя так себя любить…
Ой, да правы они оба, и Эльм, и Фёдор, и может, согласна она, что сама и не права, да вот только… Больно было и обидно, и точка.
***
В эту ночь ей даже ложиться не хотелось: ну встретятся – и что дальше?! Как в глаза смотреть?!
И всё же… Ну не бросит же она его одного…
…Он взял её лицо в немыслимые свои ладони:
-Что ты, девочка моя?.. Ну что ты так расстроилась?.. Ну прости дурака, прости, не надо было, прости…
И она заплакала. Впервые заплакала при нём, огорчая и пугая его, но и ломая какие-то страхом своим выстроенные ненужные барьеры.
Он вытирал её слёзы, он холил и лелеял, он ласкал её так, как на всём свете только она одна бы могла, не будь тормозов, ласкать  его – и всё же это он её ласкал, а не она его, нет, теперь уже – и она --------------------
* в этом контексте – «сладкие грёзы» (англ.)
его  –  тоже. А  она  всё  плакала, горько  и  сладко,  и  смеялась  его
нежности, и прижималась к нему уже без страха, потому что все барьеры наконец сломались, потому что не осталось больше запретов и отныне можно было – всё.
-Девочка моя маленькая, - всё вытирал он её слёзы. – Ну что ты такое придумала?! Ну бабник я, но теперь это неважно, теперь ведь всё по-другому, ты не думай, я не ставил тебя никогда вровень со всеми своими ****ями. Ведь ты же простила меня за них.
-Конечно, простила, - с облегчением сказала она. – Если ты считаешь, что я вообще могу прощать или не прощать тебя – да кто я вообще такая…
-Можешь… - сказал он. – Можешь и не простить.
-Не могу.
-Простила?
-Да. Да. Да! – шептала она. – Иди ко мне, - и она улыбнулась.
-Так-то лучше, - улыбнулся и он тоже.
Сегодня всё было совершенно иначе, чем вчера. Сегодня можно было про всё забыть и целовать наконец его руки – в самую ямку посреди ладони губы свои впечатывать, его глаза, такие весёлые и такие печальные, его горло – такое беззащитное – и ничего не бояться. И наслаждаться шёлковой нежностью его кожи, касаниями  –  обжигающими  и  нежными,   нежными,   нежными  –
обнажённых тел. Сейчас это было – действительно исполнение самого заветного – не мечты даже, а – над-мечты, сверх-мечты, всех самых «sweet» и  самых «dreams» на свете… А вчера… Да никакого «вчера» просто не было. Показалось. Пошутили.
***
Вот так сидишь за общим столом с отцом, с братом, друзьями и родственниками – и не знаешь, то ли ты в общем разговоре, со всеми, самая нужная, самая добрая, вообще замечательная, и тебе тоже все нужны и дороги, потому что ты счастлива и любишь весь мир – потому что он с тобой, то ли общий разговор катится без тебя, а ты только молчишь и не слышишь даже ничего – потому что до встречи – ещё весь этот день с друзьями и родными, но без него.
Что главнее, важнее, правдивее? То, что она любит и счастлива? Или то, что он нереален, как не совсем реальны все наши мечты? Так что же? Для неё лично? Для неё, считавшей всегда окружающих интересными, самодостаточными, вообще замечательными? Для сатанистки, никогда не верившей в главенство любви мужчины и женщины в мире, а только любви в общечеловеческом смысле?
Как вышло так, что всё, что было вне её любви, утратило смысл? Ведь не права же?!
Да только вот бывает такая неправота, что знает человек о ней, и дела ему до неё нет. Не прав – ну и пусть. Что такое какая-то сушёная мораль в сравнении с её Маленьким Фрицем? Те, кто не видел его, кто не поймёт её – да пусть они вообще отдыхают!
***
Этим вечером мышонок показался ей простой игрушкой – и не по-хорошему защемило сердце.
Она легла – и долго не могла заснуть: тревога мешала. Она рвалась к нему, но слишком была взбудоражена, чтобы свалиться в сон.
В конце концов сон словно сам свалился на неё – как пустым мешком по голове.
Она искала его и не могла найти, и только снова, как когда-то, натыкалась на пустоту.
Наконец – нашла. Но это был уже не он. Лежащее на диване тело – неподвижное, бездыханное…
Что было дальше, она и не запомнила даже. Рыдала? Сознание потеряла? Только её тоже вроде бы не стало. Рухнула на пол возле диванчика, где они любили друг друга, и… Что? Да кто ж его знает…
-Девочка моя… - услышала она голос (Это он так говорил!!! Но это – не он…) и словно не то чтобы очнулась, но небытие вокруг неё и в ней было не таким уже полным. – Да что ты, глупенькая, - звучал над ней голос Алисы. – Это же только оболочка. Фантом. Он уже жив. Он уже там. Всё ведь уже хорошо. Совсем хорошо, слышишь? Ну вспомни, ты слышала когда-нибудь его дыхание? Стук сердца? Нет же! Это было только временное убежище души, не более того. Честное же слово! Да! Не мёртвое, но и не живое. И сейчас его мёртвым ну вот никак нельзя считать. Всё в порядке, с ним, во всяком случае. С тобой – не очень, а с ним – всё в порядке. – Алиса нашла на диване пачку сигарет, зажигалку (его сигареты, его зажигалка!) и протянула Ванде: - Здесь можешь курить, а больше нигде. А здесь – безопасно.
Ванда закурила, а Алиса продолжала говорить:
-Сама же понимаешь, что нельзя жить – действительно жить, а не просто быть – в мире, где ничего не происходит и вас только двое. Да, ты хотела бы бросить всё и остаться, но и тебя держали бы дети, родные, друзья. А ему было – каково? Ты хотела его спасти – ты его спасла. Радуйся.
-Как я его спасла? – мёртво спросила Ванда.
-Ты беременна, - откуда-то из небытия (здесь всё и вся – из небытия) появился мужчина и встал перед Вандой, и она поняла, что это Мордер. – Это и даёт ему теперь возможность жить. Спасибо, девочка.
-Беременна?! – переспросила Ванда. – А тело его – только фантом, временная оболочка, не тело даже?! Я проснусь, а потом засну снова, но сюда никогда больше не попаду, а это тело, существующее только в моём сне, не придётся даже хоронить?! Мы так спокойно сидим при нём! Это не покойник?!! – похоже, у неё начиналась истерика. Или, что вернее, продолжалась. – Так, да?! Что же, фантомы способны к зачатию??!!!
-Девочка, - ласково и бережно сказал Мордер, - глупенькая! Дети родятся не столько от секса, сколько всё-таки от любви, и душа к хорошему зачатью, а у вас было хорошее зачатье, отношение имеет гораздо большее, чем тело.
Ванда всхлипнула и затихла – нет, не успокоилась, и всё же – слушала и пыталась верить. Что ещё-то оставалось?!
-Мы будем с ним всё время рядом. Он мой брат, хотя все думают, что он брат моего мужа. Моего свёкра тоже ведь зовут Игорь Валентинович, как и того, кто в прежней жизни Глеба считал его своим сыном. Да! Его тогда, кажется, звали Глебом, и теперь тоже так будет. У Вадима был брат, действительно Глеб, мать их та ещё кристоманка, но… Он умер во младенчестве, что-то они в роддоме подцепили, мать спасли, а младенца – нет, и больше детей она не могла уже иметь – предупредили, что они всё равно от этого умрут. Все материнские чувства остались, а память о горе мы убрали, и эта жажда материнства – она животная. Ей нужен выход, и это даже не обман, мать не обманешь, он должен на самом деле стать её сыном. Это ещё один шанс и для неё, и для него…
-Мы с ним больше не увидимся? – тихо спросила Ванда – не было уже сил бунтовать – Алису. – Моего Фрица больше нет?
-Увидитесь. Фрица нет, но есть Глеб. Только вот… - вздохнула та. – Для тебя это будет очень нескоро. Целая длинная жизнь без него. Репрессии, голод, война, ссоры с внуками… Много боли будет. И опыта негативного – тоже много. Почему-то все ваши могут попасть в сегодняшний день, а ты и Лайза с Шуркой – только в глубокое вчера. Но зачем-то это всё-таки надо. Весь этот опыт негативный. Все эти противоречия, которые нельзя устранить. Всё это положение, из которого нет выхода. Но надейся. Что-то около семидесяти лет – это много, но прости, девочка, не я так решала, об этом вы с Ольгой поговорите, да, что-то около семидесяти лет – и ты его увидишь. Вы не сможете быть вместе, на это он не способен, но ты будешь видеть его. Ты доживёшь, это точно.
-И я буду на земле в те годы, когда он будет жить в Бердске, а потом умрёт там – и ничего не смогу сделать, не смогу даже увидеть его, потому что будет на свете наш ребёнок, а он зачат здесь, сейчас и так, как зачат, и изменить этого нельзя?! Как же я это переживу?
-Не знаю, - вздохнула Алиса. – Это действительно очень жестоко, я бы не стала так делать, но изменить ничего не удастся. Живи надеждой на встречу. Только я одно знаю: ты это переживёшь. Так что собирайся с духом – и живи. А теперь проснись – а потом засни без сновидений и хоть несколько часов ни о чём не думай. Хоть пару часов. Нет, я тебе могу сделать четыре. Отдохни. Думай только о ребёнке. Учись сама спать без сновидений. И когда будешь теперь тосковать – тоже всё-таки границ не переходи – думай о ребёнке…
…И она проснулась. И заставила себя – Алиса поможет! – на четыре часа ради ребёнка – его ребёнка! – забыть обо всём. Но потом…
Несколько дней она пыталась осознать чудовищную мысль – ещё долгие десятки лет она его не увидит. Это было настолько тягостно, что в голову не укладывалось абсолютно. Но всё же мысль о том, что он уже ходит по земле, дышит, разговаривает с людьми, смеётся, может быть – эта мысль грела.
Через несколько дней она стала уже что-то понимать. Договорилась с братом и Риткой: пока девчонки побудут с ними, а потом – им тоже дорога в большой мир.
А потом она стала прощаться – с отцом, с друзьями. Знала, что лёгкой дороги сюда ей больше не будет – за девчонками вернётся, но это будет единственный раз.
Ей казалось, что она отупела от тоски и ничего больше не в состоянии понимать. Ведь семьдесят или что-то вроде этого лет – для человека – почти что вечность. Они не могут уложиться в голове целиком – память стирает детали. Каким она увидит его тогда? И – какой он увидит её?! Старухой с огромным негативным опытом?!
Эти вопросы ответов не находили, и она знала, что не найдут. Искать эти ответы смысла не имело.
И значит, в большой мир, в большую жизнь, на долгие годы – вперёд?!? Чего тянуть?!
«Рыбкой из окна»?!