Коленька

– Геть! Геть! – гикнул Коленька и опрометью понёсся вкруг квартиры. Шерстяные носки опасно скользили на поворотах, но добрый конь помогал тормозить, кроша паркет копытами.
– Что? Что это?! – выбежала на дорогу полюбоваться всадником пожилая селянка. Коленька поднял коня на дыбы, погарцевал в коридоре, красуясь, и поскакал к ванной. Там круто развернулся и обнаружил засаду: селянка широко загородила проход и пристально глядела на Коленьку, вытирая руки о фартук.
– Иди-ка ты сюда…
Коленька пригнул голову на случай то ли пуль, то ли тарана, всадил шпоры в бока скакуна и с криком «Урааааа!» помчался на прорыв. Ловко миновав преграду, доскакал до двери спальни, где запутался в своих же носках; теряя скорость, прокатился до стены и шарахнулся о батарею.
Селянка охнула. Коленька пару секунд полежал, прислушиваясь к собственным ощущениям. Не обнаружив травмы, осторожно поднялся, спешился и подтянул сползшие колготы. Селянка глядела на него, качая головой и ещё не находя слов восторга.
Коленька подвёл коня к женщине и остановился, подбоченившись.
– Распряги коня, старуха. Отведи к водопою, – важно промолвил он, доверяя ей поводья.
Селянка обрела дар речи и голосом бабушки гневно спросила:
– Ты опять мокрый по квартире носишься? А бронхит твой? Снова захотел, да?!
Коленька отступил на шаг, подкрутил усы и, сверкая на закатном солнце орденами и медалями, отвечал:
– Поди в хату, мать. Собери в дорогу. Уезжаю я.
– Далеко собрался? – поинтересовалась бабушка.
– Пора мне, – потупился Коленька, начиная подозревать нехорошее.
– В угол тебе пора, – подтвердила его подозрения бабушка. – Ты мне что обещал? Я тебе разрешала из кровати выходить, отвечай! Где твоя кофта вообще?
Конь сник в руках Коленьки, обернувшись крашеной палкой с фанерной мордой.
– Где кофта, я спрашиваю?
Потускнели на широкой есаульской груди медали; бурка сползла с плеч в придорожные ковыли, обнажив острые голубоватые плечи, майку с Микки-Маусом, колготки с отвисшими коленками и оранжевые шерстяные носки.
Коленька медленно начал отступление к спальне.
– За что мне эта кара ежедневная! Ты будешь слушаться? Нет? Что за ребёнок такой растёт! – потрясая руками, наступала бабушка.
– Не чапай яго, Кацярына, не чапай. – Подала голос из кухни баба Ганна. – Ён жа ниякай шкоды не зрабиу, хиба ж трэба ганиць яго?
– Это пока он «не зрабиу»! Он же чуть голову себе не растрескал! Поди с ним, вразуми-ка его! Так не сладишь: он всё своё! Иди-ка сюда, – бабушка взяла Коленьку за руку, вывела на свет к кухонному столу, вздохнула, тряхнула перманентной завивкой и окинула его испытующим взглядом. – Ну, что мне с тобой делать? Ты же не слушаешься вот ни столечки! Ты же абсолютно неуправляемый ребёнок! Отвечай!
Коленька опустил голову, вытянул руки по швам и приготовился плакать, потому что он есть непослушный, гадкий ребёнок, сущее наказание, а есть на свете путные дети, вон как мальчик из нижней 13-ой и все остальные. На счастье, зазвонил телефон. Бабушка отпустила его руку: «Погоди пока», и поспешила в коридор к аппарату. Коленька шмыгнул носом и прикинул шансы: звонившей могла оказаться Фим-Алексевна или Ан-Андревна, круглосуточно работавшие в службе доставки местных сплетен. Можно было пойти свеситься в окно, глянуть, не выкатил ли Павлик свой велик. Всё же Коленька не решался покинуть кухню: на него смотрела баба Ганна – сморщенная, высохшая, с тёмным лицом, ростом немногим выше его самого. Бабу Ганну сегодня выпустили с обследования в городской больнице, вечером собирались везти обратно в деревню и там праздновать её юбилей. Коленька смутно помнил бабу Ганну со времени её прошлых, давнишних приездов и привычно отвернул нос в сторону, когда она наклонилась к нему, обдав каким-то особенным древним запахом, который мама однажды назвала «сельскохозяйственным».
– Ты ж таки добры, харошы хлопчык, чаго ты шкоду робиш? Чаго ты гойсаеш? – скрипящим ласковым голосом заговорила она. – Чаго ты бабу не слухаеш? Хадзем, можа свитку якую знойдзем, каб не прастыу, ды пасядзи з нами цихенька! – Она пощупала шершавой ладонью коленькины лопатки. –  Змакрэу жа увесь. Хадзи, пасядзи пакуль з нами, бяры можа якия хламасцеры, намалюй бабе кветку!
Полупонятная речь лилась как заклинание; Коленька разглядывал подбородок бабы Ганны размером с добрый огурец, поросший редким седым волосом, и запавший рот; затем перевёл глаза на коричневые узловатые пальцы с крупными обломанными ногтями.
– Вареньица бы мне, – сориентировался он, косясь на коридор.
– Чаго ты кажаш, хлопчык? Баба глухая зусим, кажы можа трохи грамчэй! – бабушка наклонила к нему ухо.
– Вареньица хочу, – негромко, но внятно повторил Коленька и дрогнул ресницами.
– Хиба табе можна тое варэнне? – громко, слишком громко переспросила баба Ганна.
– Дулю ему, а не варенье! – раздалось из коридора. – Только что обедал, с утра две конфеты выклянчил! Марш в кровать, и чтобы ни духу! Сейчас же приду, проверю!.. Ну нет сладу, Ан-Андревна, это живая ртуть, а не ребёнок!.. Да, понимаю…
Коленька надул губы и вернулся в комнату, чертя пальцем по обоям. Там наподдал ногой машинку, забрался в постель, лёг на живот, перелистал несколько страниц книги и, глянув на картинку, ойкнул.
Картинка изображала бабу Ганну торчащей по пояс из деревянного ведра, с метлой наперевес в голых морщинистых руках. Баба Ганна летела по дремучему лесу, меж ёлок, над буреломом и мухоморами, цепляя сучья развевающимися лохмотьями.
– Ни фига себе тебе, – прошептал Коленька; зажмурил глаза, помотал головой и снова посмотрел на страницу. Баба Ганна хищно ухмылялась чему-то вдали, выставив вперёд подбородок огурцом, и полная луна отражалась в её круглых бесцветных зрачках.

– Ума не приложу, Ганна Фёдоровна, вот как в деревню-то его везти, диатезника этого? Он же регулярно пузырями покрывается, хоть вот даже от бульона куриного! И чем лечить, как лечить его? Мы уже буквально всё перепробовали! – делилась своими сомнениями бабушка, волнуясь не столько за хрупкое здоровье внука, сколько за открывающиеся перспективы полной, преступной его свободы.
Баба Ганна удивлённо развела руками:
– Хиба ж ад нашай ежы захварэць можна? Мы ж без нияких нитратау, и малачко у нас сваё, натуральнае, и усё! У нас заусёды и добра, и смачна! Але ж, кали так, – раздражаясь, продолжала она, – дык няхай тут застанецца, ды и вы разам, и не дурыце мне галавы, якой трасцы гэты юбилей прыдумали! Пазаставайцеся усе, а мяне няхай вон Гена завязе. Ды и усё.
Коленька крадучись, по стенке подобрался к кухонной двери, стараясь не шуршать одеждой. В дверном стекле он увидел своё отражение – с белёсыми вихрами дыбом и глазами в пол-лица. Присев на корточки, он выглянул из-за косяка и тихо ахнул.
Бабушка перетирала посуду у раковины, нервно вскидывая локти. Баба Ганна сидела у окна, сложив руки на древке длинной светлой метлы, и задумчиво жевала дёснами. Метла была явно новая, чистая, необъезженная. Та самая. Коленька сглотнул и повёл глазами, ища ведро. Тем временем рассеянный взгляд бабы Ганны скользнул по полу и остановился прямо на Коленьке – глаза в глаза. Сердце его замерло, а ноги сделались ватными и словно приросли к полу. Баба Ганна несколько секунд неподвижно смотрела в него выцветшими зрачками, затем моргнула и ощерилась беззубой улыбкой.
– Ааааа! – заорал Коленька и бросился в комнату. Зазвенела выпавшая из бабушкиных рук кастрюля.

Следующие полчаса вернувшиеся с рынка родители и дядя Гена вытаскивали Коленьку из-под кровати, сверяли бабу Ганну с картинкой, объясняли Коленьке назначение метлы, купленной сегодня в хозяйственном магазине, и, наконец, поставили перед фактом, что баба Ганна не только-то летает, но и ходит, вон, с трудом. Мама поставила компресс бабушке и пошла собирать сумки. Папа обещал дать леща, если Коленька не перестанет финтить. Дядя Гена добавил, что настоящий мужчина не верит в суеверия, а Коленька у нас растёт мужиком! (тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить), и пошёл носить сумки в машину. В завершение Коленьке дали две конфеты, вернули конфискованного коня и заставили извиниться перед бабой Ганной. Баба Ганна сказала: «Не дурыце галавы». Коленька съел конфеты в шкафу, украл в буфете ещё и сделал вывод, что взрослые слишком заняты собой, чтобы видеть очевидное, а уж он это дело расследует, для чего на всякий случай отыскал в куче игрушек бинокль и колчан со стрелами. На этом его наскоро одели, вывели во двор, запихнули на заднее сидение машины рядом с мрачной, пахнувшей валерьянкой бабушкой и повезли в деревню.

– С хаты ни ногой! – пресекла побег мама. Коленька пнул порог и захныкал. Из приоткрытой двери маняще тянуло вечерней сыростью. На улице хрипло лаяла собака, тарахтели мотоцикл и ещё машина – встречали гостей. Коленька приник к холодному стеклу и различил блуждающие за забором огоньки сигарет, тёмные силуэты людей, пару белеющих в темноте то ли панамок, то ли платков. Женщины сновали между кухней и сенями, носили из погреба банки, стучали посудой, собирали на стол.
– Ну маам, я только на минуточку! – взмолился он.
– Некому там за тобой глядеть. Тебя комары съедят.
– Ма-ма! Ма-маааа… Не съедят! Я к папе хочу! – заныл Коленька.
– Не ной. Вот сейчас уже все зайдут. А тебя там оставят и бабе Яге отдадят. Отдадут, – поправилась мама.
– Не отдадят! А бабы Яги нет! Это суре…суреверие! – парировал он и покосился на новую метлу, стоявшую в углу за печкой.
– Суеверие. Шёл бы помог бабе Ганне полотенца сложить.
– А лягушки-царевны тоже нет? И Кащея Бессмертного, да?
– Нет, Коленька. Это же сказки, а сказки придумали люди.
– Зачем они придумали? – закреплял усвоенный днём материал Коленька.
– Чтобы ты быстро засыпал! Ё-маё, Коленька, отстань уже! Сядь, посиди спокойно!
– Маа-ам… – затянул он снова и осёкся. Из горницы выбралась баба Ганна и мелкими шажками, согнувшись в три погибели, пошаркала к двери. К животу она прижимала свёрток размером с небольшого ребёнка, затянутый в целлофан. Коленька покосился на маму: та боролась с крышкой на дымящемся чугунке. Он на всякий случай сделал виноватое лицо, прижал к груди бинокль и нырнул в сени следом за бабой Ганной.

В сенях он тут же налетел на кого-то в длинном плаще, отшатнулся в сторону, потерял ориентацию и лишь успел заметить, как баба Ганна, переступив порог, растворилась в темноте. Коленька выкатился следом и замер на скупо освещённом крыльце, вглядываясь в сумрак.

Продолговатый двор был окружён смутно различимыми, плотно стоящими низкими строениями. Утоптанная тропка вела за угол дома, на улицу. Справа – калитка в сад: Коленька разглядел белеющие над забором редкие яблоки, выше над ними тонкий серп молодой луны, ещё выше – мерцающие звёзды, переступил с ноги на ногу и зябко поёжился. Баба Ганна исчезла, как в воду канула. На улице заглушили мотор мотоцикла, переговаривались тихо. Мягко скрипнул невидимый журавль над колодцем, глухо громыхнуло о стенки ведро. Тонко зазвенели комары – один, сбоку другой, третий. «…Безусловно, у нас грабительские тарифы на воду, свет, отопление, но под боком больница! А это в наши годы, извините, решающий фактор…» – нащупал Коленьку в тумане голос бабушки. Влажный, холодный, пряный воздух обнял его, снял с крыльца и повлёк через калитку в сад, по дорожке, на которую завтра ему запретят не то что ступать, но и смотреть – это он знал наверняка.
Коленька пробирался наугад, спотыкаясь, вдоль чёрных холмов грядок, окружённых корявыми деревьями. Вдали за околицей гуляли и веселились с музыкой, но здесь было совсем тихо и мёртво – словно с его появлением всё смолкло, принюхалось, насторожилось, и теперь не шевелились даже листья на деревьях. Ноги разъезжались в жиже глины и опавшей листвы.  Сад вслушивался в его неровное дыхание, в шорох одежды, вглядывался в лицо, примеривался к биноклю и к худеньким ручкам-ножкам. Чёрным комом перечертило что-то месяц и шумно стряхнулось в дерево. Коленька метнулся в колючую малину, завалился набок, успел сообразить, что сейчас навстречу выйдет из кустов баба Ганна, пронзительно крикнул, вывернулся и припустил назад по едва различимой тропинке, сбивая коленками росу с травы. Долгий взгляд упёрся ему в спину. Коленька на бегу обернулся. Десятки глаз вспыхнули вокруг и десятки рук потянулись от тёмных кустов: поймать мальчика, уволочь, выпотрошить, схоронить белы косточки! Погоня!!!
До калитки оставалось всего ничего, как вдруг сбоку вынырнула и стала на дороге тёмная бесформенная фигура. Пути к отступлению были отрезаны, бежать – некуда. Коленька резко затормозил и осел на полусогнутых коленках, растопырив руки.
– Что, малой, в нужник пробираешься? Кто тебя одного-то отпустил? Или уже с хаты слинял, а? Ах-ха-ха! Во даёт! Ну, ты мастер!
Дядя Гена наклонился к нему, взъерошил макушку, положил тяжёлую ладонь на плечо и подтолкнул к калитке.
– Шагай до дома, путешественник!
Обмерший Коленька на ватных ногах, стараясь держаться впереди дяди Гены, вытек из сада. От калитки он рванул до спасительного залитого светом крыльца и оттуда, уже чувствуя безопасность, в хату. Его всего колотило, и казалось, что прошло не меньше получаса, хотя не было и пяти минут. В хате его встретила баба Ганна: она укоризненно качала головой, рассматривая облепленные глиной ботинки и коленки правнука. Теперь она казалась нестрашной, своей, безобидной, и была совсем снята с подозрения. Коленьку уже искали на улице; найдя дома, закатили заслуженную взбучку, но ему всё летело мимо ушей. Перед ним стоял тёмный затихший сад, горький запах земли и сырости, и уже рисовались очертания страшных чудовищ, от которых он – смелый, сильный, ловкий добрый молодец – убежал, ускакал, вывернулся! Коленька переминался в углу, ухмылялся и поводил плечами, представляя, как будет завидовать Павлик этой настоящей, взаправдашней, страшной-престрашной истории.
– Не чапайце унука, хай гуляе, – вызволила его из угла добрая баба Ганна. Коленька пошёл слоняться по закоулкам, нашёл под лавкой крысиную дыру, заткнутую пыльной дерюжкой, и дёргал оттуда по ниточке, надеясь заглянуть в чёрный лаз раньше, чем ему надают по рукам.
И тут случилось чудо. Дверь отворилась, и на пороге возникла писаная красавица. «Красная девица!», – успел подумать Коленька и потерял голову.

– Добры вечар, Ольга Максимауна! – хрипло поздоровалась с мамой красная девица и прокашлялась. – Як вы даехали?
– Здравствуй, Зоя! Нормально. Ты как? Замуж не собралась?
– Ой, да за каго тут? Тры калеки з палавинаю. Вы смяецеся? Усе хлопцы у райцэнтры пазасталися.
– Ничего, найдёшь свою судьбу. Мы вот с мужем в деревне на картошке познакомились. Мама твоя у нас на свадьбе гуляла. Ты ж выучилась уже, работаешь, да?
– Працую, але ж грошы невяликия отрымоуваю. На нашым хлебзаводзе у тры смены трэба булки пячы, каб добра зарабляць.
Следом за Зоей в хату вкатилась гурьба народа, принявшихся говорить наперебой, стучать, раздеваться, шевелить на печке яблоки, но Коленьке было уже не до них. Прислонившись к лавке, он разглядывал белую пушистую чёлку, красный спортивный костюм и веснушки на вздёрнутом носу, млел и таял.
– А тут у нас кто? – обращались к Коленьке из многоголовой толпы, теребили его и поднимали на руки.
– Добрый молодец, – отвечал он словно из тумана, неотрывно следя за Зоей.
– Саша, сморшчы попу, – усаживалась за стол Зоя, кокетливо подталкивая локтем соседа, чтобы тот подвинулся. – Ты нейки дауги стау, не пазнаць цябе!
Коленька краснел и ревновал. Его привели за стол, усадили на лавку между папой и бабушкой, насильно покормили не тем, предупредили, чтобы готовил стишок. Юбилей бабы Ганны праздновали весело и бурно. Часто произносили тосты, роняли с вилок на колени, вставали, передавали тарелки, раскачивали лавку.
– Папа, кажется, мы сейчас все упадём, – шепнул Коленька папе на ухо.
– Пойди, обними бабу Ганну, скажи, что любишь, – подтолкнул его папа.
Коленька любил делать добрые дела, поэтому сполз с лавки, прополз под столом, вылез подле бабы Ганны и, уткнувшись лбом в чёрный передник, обнял её обеими руками.
– Я тебя люблю, баба Ганна. Ты у меня самая лучшая бабушка! Лучше всех на свете! – выразительно продекламировал он и приготовился к похвалам.
– Унучак мой! Дзякую! – баба Ганна расцеловала его под всеобщий одобрительный гул и передником утёрла набежавшие слёзы.
Бабушка за столом напротив насупилась, опустила руку с солёным огурцом и громко отодвинула от себя тарелку.
– Вот так умру, и никто не заметит, – всхлипнула она.
– Катерина Алексеевна! Вы для нас бесценны! – обнял её за плечи папа, но было поздно.
– А я, значит, ему совершенно безразлична. Я, выходит, бесполезна! Да, меня можно не любить. Это же я вечно пичкаю его лекарствами, закрываю окна, не пускаю стыть на улицу и пристаю с алфавитом! – распалялась она, и голос её становился всё тоньше. – Это я не сплю ночами, когда он кашляет! Вам же всё равно! Геология – вот ваше призвание! А на ребёнка можно наплевать. А ему – на меня-а-а…
Бабушка закрыла глаза рукой и задрожала плечами. Её принялись хором утешать.
Зачинщик дипломатического скандала Коленька в растерянности вернулся на место и мучительно пытался придумать, чем бы утешить бабушку. Собравшиеся вспоминали героические истории из жизни Катерины Алексеевны, поднимали за неё тосты и в конце концов закрепили по пользе для истории где-то между колесом и Петром Первым. Бабушка отнекивалась, затем встала, произнесла речь, закончила словами: «Так что не дурыце галавы», все громко рассмеялись, и конфликт был исчерпан.
– Ну ты гусь, – шепнула Коленьке, проходя мимо с кастрюлей, мама.
– Ты моя любимая бабушка! – прижался к бабушке Коленька.
– Изменщик, – проворчала она и довольно улыбнулась.
Баба Ганна рассказала про войну, потом спела что-то заунывное тонким голосом, высоко запрокидывая подбородок и держась за скатерть всеми десятью коричневыми пальцами. Коленьке стало очень её жаль. Женщины отёрли щёки, все выпили и закусили. После этого стол грянул громким хором, а дядя Гена солировал густым басом, роняя крошки с бороды. Разговоры за столом были Коленьке далеки и непонятны. Есть можно было всё, что хочешь, потому что бабушка после трёх стопок горилки  уже не обращала на него должного внимания. Красная девица на том конце стола, потряхивая белой чёлкой, напропалую флиртовала с соседом. Коленька мрачнел и теребил скатерть.
– Чаго ты ничога не яси, хлопчык? Можа табе нясмачна? – наконец поймала его взгляд и ласково улыбнулась ему Зоя. – Хадзи да мяне, я табе во налисника дам.
Коленька вспыхнул, смутился, спрятался за папу, мутно, боком глянул на Зою, выбежал из-за стола и кинулся в горницу. Сердце билось, было как-то особенно сладко и тревожно, и он разволновался совершенно, бегал по горнице и не знал, куда деть и на что употребить руки и ноги. На беду, ну как назло, конь остался дома. Коленька оглядел комнату в поисках сабли. Нашёл прислонённую к шкафу палку, примотал её к животу пояском от передника, висевшего у двери на гвоздике. Влез на высокую кровать, попытался снять со стены пожухшую картину в овальной раме, но дотянуться до щита не удалось. «Бракоделы херовы!» – выкрикнул он, спрыгнул с кровати, подбежал к трюмо, задрал кверху подбородок и окинул себя внимательным взглядом. Уже сверкали на груди медали, стояла на голове высокая папаха и лихо завивались кверху усы: Коленька подивился своей удали молодецкой, топнул ногой, положил руку на эфес сабли и ступил в комнату.
Там он зыркнул в сторону пирующих, проследовал к центру комнаты, величаво звеня шпорами, и остановился, держа равнение на чёрный квадрат голого, без занавесок окна позади стола. Дядя Гена заметил его первым и толкнул в бок тётю. Разговор за столом оборвался. Улыбающиеся лица, как одно, повернулись к Коленьке.
– Тебе чего, добрый молодец? – в наступившей тишине громко поинтересовался дядя.
– Яблочек молодильных, – вмиг покрывшись пунцовой коркой, автоматически прохрустел Коленька. Он не рассчитывал на всеобщее внимание, и теперь застыл соляным столбиком, не находя слов для объяснения. Стол грянул хохотом.
– Яблочек молодильных! Каков, а? – веселились собравшиеся.
– Яблочек… ой, не могу-у-у!..
– А что ж, места здесь древние, заповедные! Вот добрые молодцы и не перевелись!
– У нашых лясах добрым няма месца, як хто прыйдзе, так и загине.
– Коленька у нас любитель сказок, учтите.
– А что в этом такого, позвольте? Я и сама люблю почитать! Я обожаю сказки! Это же многовековой кладезь мудрости народной, это мораль! Культурный памятник, наконец!
Коленька стоял, потупив голову и напряжённо изучая вышитый на носке домик – петельку к петельке. Навернувшиеся на глаза слёзы по одной капали с носа на домик. Было ужасно стыдно и позорно стоять вот так, чтобы все смеялись и смотрели.
Мимо на двор пошаркала, слегка покачиваясь, баба Ганна.
– Коленька! – позвала мама. – Пойди ко мне, я тебе нос вытру.
– Мм, – мотнул он головой, через силу глянул исподлобья на Зою и замер.

За окном во дворе, буйным хороводом, чёрные на чёрном, кружились черти. Сперва Коленька увидел только этих в хороводе, потом и остальных – скакавших по крышам амбаров, ездивших на калитке, цеплявшихся за двери сарая. Пыль и листья, взбитые копытами и косматыми хвостами, крутились вихрем. Углядев Коленьку, несколько чертей облепили окно и, толкаясь, прижимали к стеклу круглые морды, кривлялись и скалились ему. Коленька вдруг ясно ощутил, что взрослые ели, говорили, смеялись – и никто не замечал того, что видел он. Черти зазывали во двор, царапали подоконник, облизывали мокрые широкие рты, и пар от их ноздрей оставлял белёсые круги на стекле. Он стоял неподвижно, не в силах отвести глаза.
Во двор вышла статная, прямая баба Ганна с полным ведром в руках. Подошла к стоявшему у забора корыту, вылила туда содержимое ведра, постучала о борт корыта, вытряхивая остатки. Черти налетели на угощение – кто лакать, свесившись мордой, кто выхватывать куски руками. Она же повесила ведро на забор, отёрла руки о передник и направилась к хате. Коленька повернул голову к открывающейся двери.
Баба Ганна повела носом, принюхиваясь к сидевшим за столом, поправила косынку, согнулась, сделавшись короче ростом, и пошаркала к печке. Там громыхнула ухватами, вернула в грубку выскочившее полено, скрипнула дверкой буфета, звякнула посудой. Коленька медленно обернулся на тонкий серебристый звук: баба Ганна сидела в кутке подле низкого буфета и пела вполголоса, кроша куски хлеба в маленькую миску с молоком. Она смотрела на Коленьку в упор. Круглые зрачки её отливали луной.