Варёный

Зашуршала битым стеклом подъезжающая к дому машина. Включили радио. Варёный шевельнулся, подтянул повыше пятки и открыл глаза. Жёлтые и голубые пятна качнулись и заплясали в воздухе, тренькая не в лад. Варёный сосредоточился было на подвесках, но сморгнул и отвернулся к окну, навстречу запахам эмалевой краски и водорослей с залива. Толкаясь в форточке, сочился на пол усталый десант тополиного пуха. Пыльные лучи прокалывали занавески, набивали в комнате мигающие перфокарты. Над подоконником, в скользящих тенях листвы, видна была голубиная голова,  щуплая на тонкой сизой шее. Голова вертелась из стороны в сторону, подмигивала Варёному, потом вдруг сорвалась и исчезла.
- А ты не лё-о-о-тчи-и-ик… - сочно затосковали за стенкой, на кухне.
По фланели мимо щеки побежал маленький чёрный муравей, щупая усиками нагретые солнцем пятна. Варёный скосил глаза, но муравей нырнул за гребень простыни и пропал. Заныла спина, Варёный выгнул шею, высвобождая локти. Лежать было неудобно: тело большое и тяжёлое, а сверху – чёрт его побери - одежды и тряпья в семь слоёв, всё громоздкое, жаркое, лишнее.
На кухне звякнули посудой, задвигали стулья. Потянуло перцем. Внутри живота собрался комок, колёсиком перекатился к горлу и стал, перекрыв дыхание. Варёный сглотнул, запрокинул голову и коротко крикнул, но комок наружу не вышел. Варёный зажмурился и громко, отчаянно заплакал. Мир дрогнул: тренькающие подвески, пух, муравьи и прочие дневные накопления истончились, сузились до точки и, наконец, вчистую растворились, оставив одинокого Варёного захлёбываться в прибывающих солёных волнах голода. 
- А кто это у нас проснулся? - басом поинтересовались из коридора. - Кто это у нас кричит?
Чужой голос приближался, по полу шлёпали босые ступни.

Раскрасневшееся над варкой борща лицо тёти Виолетты взошло над нешироким горизонтом Варёного как восходит июльское солнце – налитое, раскалённое, встрёпанное.
- А вот кто у нас здесь кричит, - удовлетворённо пророкотало светило. - Это вот кто. Ишь, разметался весь, а! 
Широкие ладони махом отгребли в сторону пелёнки; одна приняла спину, другая подхватила голову, и Варёный взмыл в воздух.
Два огромных глаза приблизились, сверкнули выпуклой чернотой и прикрылись ярко-синим. Ядовито-красный рот сложился морщинистым бутоном, сочно чмокнул воздух и расплылся в фантастическом оскале, скруглив яблочками лоснящиеся розовые щёки и подбородок.
- Хороший мой, - жарко выдохнуло чудовище. 
Варёный запнулся, обмер, в ужасе отвернул голову набок, попытался откатиться, отползти, выплеснуться окунем, но тётя Виолетта держала крепко. Она энергично трясла его, совала пустышки и бутылочки, носила от окна к плите, спрашивала, отвечала, перекладывала головой на плечо, что-то переворачивала и мешала – так, что вконец смешала варёновские небо и землю, и мир его снова собрался сузиться, но лицо тёти Виолетты прочно застряло в самой серёдке и не позволяло миру сократиться до точки.

Ветер во дворе шумно воевал с верхушками тополей. Отчаянный крик Варёного вспарывал хриплое контральто тёти Виолетты, вспоминавшей что-то из «Нормы», щедро пополам с портовым шансоном. Наконец, она подняла Варёного вверх на вытянутых руках и подмигнула. Подхваченные сквозняком, волосы у неё взметнулись веником, закрыв половину лица. «О, как страшно, страшно!» – обомлело что-то опытное и мудрое внутри Варёного. Тётя Виолетта скривила губы и резко дунула вбок. Что-то опытное и мудрое оборвалось, простилось с жизнью и покинуло организм Варёного горячей шипящей струёй. 
Крепкие пальцы бесцеремонно сжали и ощупали его. Тётя пробасила:
- Да ты ж, конечно, я и смотрю, ты же мокрый весь. Ну, кто здесь у нас мокрый? Кто у нас мокренький, а?
Варёного чуть подбросили в воздухе, перехватили поудобнее и опустили на диван.
Иссиня-чёрный крутой локон упал ему на нос. Энергичные руки обваляли его с боку на бок, отшелушили комбинезон и ползунки, наконец, потянули за липучки памперса. «Съест. Точно съест.» - очнулось что-то мудрое внутри Варёного.
- Ай-я-еааааа… - позвал он на помощь.
- Ну и конь же ты, - сообщила тётя Виолетта. – С яйцами.

Мама пришла на подмогу, появилась как спасение, и чудом оставшийся в живых Варёный наконец утих, наелся, перевёл дух. Голова звенела тонким чистым звуком, съеденное горячими толчками бродило между животом и горлом. Варёный рассеянно жевал пластмассовую баранку. Его облачили в синий с зайцами комбинезон, но предстоящей прогулке радоваться не получалось – всё-таки нервировало присутствие тёти Виолетты. Та крупно свисала с табуретки, покачивая босой пяткой, басила и хрустела яблоком, подмигивала Варёному; впрочем, больше не приближалась. Мама хлопала дверцами шкафа, собирала посылку: давно обещала показать ранние альбомы Олегу Петровичу, да всё никак. Теперь вот хоть и ветер, но время позволяет – прогуляемся до дяди Олега, да? Варёный любовался ловкими взмахами её белых локтей и сноровистой танцующей походкой; любовь выходила из него крупными радужными пузырями, лопаясь и капая с подбородка. Наконец, мама подколола шпильками волосы, затворила окно, прикрыла форточку. Удерживая Варёного в правой руке и стопку бумаг в левой, хлопнула дверью и сбежала вниз по прохладной лестнице, мимо мутного окошка, хранившего вязь из паутины и засохших мух. Провожая его глазами, Варёный удовлетворённо сопел – окошко было «точкой ноль», из которой мир ежедневно в точности, подобострастно и аккуратно рождал для Варёного самоё себя.

Во дворе маялась тётя Виолетта с коляской. На прощание гуднув что-то и сделав Варёному козу, она метнула окурок в свивающиеся воронки пыли, широко хлопнула юбкой и скрылась из виду. Его погрузили в коляску, вплотную подоткнули одеяло. Следуя ежедневному ритуалу, мамины руки порхали, раздвигались и складывались, приподнимали, сжимали и приглаживали, хозяйничали над Варёным, и он всё не мог уследить за их движением, а мог только чувствовать, хорошо ему от них или неудобно, да ещё смотреть на мамино лицо – сосредоточенное, с узкой линией рта и парой бледных морщинок на лбу. Таких, как мама, брали в разведку: она прибывала всегда очень вовремя и всегда с едой, побеждала тётю Виолетту или тётю Иру и тихим отчётливым голосом докладывала Варёному, что всё вокруг нормально, дальше тоже будет хорошо, и что он, Варёный, – парень-молодец, каких мало. Мама – это была мама.

Сон не шёл. Варёный плыл наперерез быстрым облакам, мерно покачиваясь, и лепестки срывались с кивающих веток куда-то вбок, и мама плыла следом и протягивала к нему руки, и пряди её волос трепетали, серые на голубом. Он слушал нарастающий шум листвы, дышал через рот и капал слюной на пелёнку. Плечи его подёргивались, дыхание с лёгким хрипом выходило из груди, внутри которой узкая ладошка, вроде маминой, то поворачивалась ребром, то ложилась плашмя под самую диафрагму. Тело Варёного привычно приспосабливалось к этим скачкам, напрягалось, подёргивалось и сокращалось; Варёный ещё успел услышать, как гудит натянутая меж рёбер коляски ткань, устал и уснул.

«Будет буря.» – сказал чей-то голос.
«Да вот, как назло. Я и чувствую – собирается.» – ответила мама.
Варёный открыл глаза.
– Будет, жди. Вон, гляди, как заволокло. Арсений с утра говорил: колено ноет. Он как шандарахнулся с мотоцикла тем летом, так мы радио не слушаем, это самое, знаем наперёд все дожди и туманы. Мать его. Хороший мотоцикл был, единственный!
– А может, успею добежать?
– Я тебе добегу. У нас отсидишься. А нет, так и заночуешь.
– Ой, да у меня стирка, Олег Петрович! Да и куда я, с ребёнком?
– Небось, не испугаемся ребёнка твоего. Сами шестерых воспитали. Сейчас Ирка молочка притащит с погреба – так мы ему каши сварим. С сапогами.
Дядя Олег сидел напротив мамы за большим столом, покрытым клеёнчатой скатертью; из россыпи рисунков выдавались чайник с подкопчённым днищем и чашки в красный горох. У дяди Олега были широкая сутулая спина и лысина в седых завитках. Одной рукой он придерживал очки на мясистом носу, другой шевелил листы. Варёный лежал на кушетке в старой люльке, специально добытой Олегом Петровичем из глубин кладовки. Потолок в комнате был низкий и неровный; на полках вдоль полосатых обоев теснились глиняные фигурки, слепки ладоней и носов, запылённые коробки, банки. Мухи вились над невысоким буфетом, на котором стоял широкий тазик с вареньем, покрытый миллиметровкой. За большим окном с горшками алоэ и линялыми занавесками угадывались зонтики укропа, уходящие в далёкую перспективу грядок. Ровно на Варёного внимательно смотрел со стены молодой кучерявый парень с сачком.
– Ты сиди, а я пойду девок кликну. Удочки в сени прибрать, это самое; а то унесёт…

Дядя Олег тяжело поднялся, отодвинул стул. Дверь в комнату распахнулась, и через порог, пригибаясь, шагнули тётя Ира и ещё одна, румяная и короткая. В руках у тёти Иры была трёхлитровая банка с молоком в потёках росы. Другая, с совершенно особенной ухмылкой наперекосяк лица, в цветастом халате, несла пару кабачков. Обе замялись у порога, стряхивая с ног сланцы и тихо переругиваясь о своём.
– Тише тут. Мальца разбудите.
Дядя Олег снял с крючка замусоленную ветровку с капюшоном и вышел, плотно притворив дверь.
Тётя Ира прошла на кухню, зазвенела водой о кастрюлю. Цветастая остановилась у стола, перехватила кабачки поудобнее и кивнула маме на рисунки:
– Ты бы хоть эти людям показала, что ли как. К Симонову хоть носила в ДК?
Мама вздохнула и пригладила платье на коленке.
– Сим, ну ты что, она куда только не носила, износилась вся, – из кухни вступилась тётя Ира. – А потом вон рукой махнула, да в контору нашу подалась. Это о-очень, это исключительная женщина, Сим, ты не знаешь! Она ж как та лягушка в банке сметаны: другие лапками помолотят – глядишь, собьют масла кусок. О! – тётя Ира показала кулаком кусок. – А эта бьётся с утра до вечера – ноль! Устанет до одури – зацепится за край зубами, повисит; айда опять в банку! Ногами, руками месит, и тебе брассом, и как его… баттерфляем, что ль…
– На спине бы попробовала, и делов, – ввернула цветастая, ухмыляясь.
– Ааааа, – вступил Варёный.
Его вынули из люльки, обмыли, перепеленали в чистое. Мама взяла его на руки и кормила. Потом Варёный сидел у мамы на коленях и смотрел, как очистки из-под ножа цветастой падают в ведро. Тётя Ира прибирала со стола и рассказывала, как хорошо у них в институте на картошке можно было познакомиться с кем хочешь. Варёный повторял за ней самые выразительные места, и от этого всем становилось весело. Он попросил у тёти Иры брошку, потом пряжку на поясе, потом ложку со стола и золотую коронку у цветастой. Потом вернулся дядя Олег, все придвинули стулья к столу, ели горячее, говорили, а Варёный сидел на кушетке и играл, чем Бог послал.

В комнате потемнело за пару секунд. По карнизу резко застучали  крупные капли. Ветер с залива, ставший совершенно живым и упругим, приналёг на стёкла, и те дробно завибрировали в рассохшихся рамах. Дядя Олег вспомнил о своём и, чертыхаясь, подворачивая на ходу штанины, похромал на двор. Мимо окна мелькнуло что-то белое, плашмя распростёрлось на грядках, снова взметнулось вбок. Гравий на дорожках вскипел фонтанами, и тут же за косыми плотными струями не стало видно ничего. Внезапная яркая вспышка в целое окно и скоро докатившийся, собравшийся, жахнувший гром опрокинули Варёного на спину. Скосив глаза, он следил, как чистые, ослепительные молнии кроили огороды за окном, дирижируя гремящим, шелестящим оркестром. Мама целовала Варёного в лоб и убаюкивала, пока беспокойная ладошка в груди не перестала ворочаться, пустив к нему короткий сон.

– … мужчины все. Приходят до меня и стоят на берегу... Вот один приблизился, ногой потрогал, захотел – попил, захотел – помутил, чтоб другим меньше досталось. А в воду не идёт, боязно! Почём ему знать – что там дальше, в глубине этой, мало ли – стремнина, омут; да и зачем?.. Незачем ему, страшно ему!
– А ну!
– Я тоже думала – я для него глубокая река. А он перешёл меня вброд. Рраз! Выпил в три глотка.
– Ведь я женщина! Хоть бы один во мне меня увидел, а не отражение своё… Понимаешь?
– А я так это, я говорю своему: или сейчас, так, или конец, всё! Как вот прям, предчувствовала я, натурально! Я ж видела, ви-де-ла, куда это катится, хрен усатый, куда мылится-то он!
- Дай-ка.
– Ленка три раза в Египет съездила, у Купченко своя фирма… А я? Кто я теперь? Я – женщина на краю своей судьбы!..

Женщины кивали, вздыхали, задумывались. Мягкие голоса поднимались над столом, перемешивались под пыльным абажуром и ровными волнами растекались в стороны, достигая Варёного. Голоса эти, плотный стук капель и журчание в водостоках, бормотание кипящего чайника и глухой кашель дяди Олега за стеной обволакивали его в тугую блестящую капсулу, и он летел стремительно в бесконечном пространстве, а время – бесшумный неутомимый скульптор – направляло и обтачивало его гибкими струями. Из глубины комнаты наползала темнота, в углах шевелились неясные тени, среди которых точно угадывались барабашка и коза тёти Виолетты. За окном громыхало. Варёный спал.