Амнистия

Холодный зимний вечер. По статистике, большинство смертей приходится именно на зиму, на тёмное время суток. Наверное, в это время душе легче всего покинуть тело. За окном хмуро и сыро, делать нечего — может, на небесах найдётся занятие повеселее.

Он сидел в своей комнате в старом флигеле на задворках постаревшего Петербурга. Думал о том, что если одна минута смеха прибавляет минуту жизни, то он будет жить вечно. Ну или хотя бы доживёт до возраста Дункана Маклауда. Но что это будет за смех? И что за вечность? Вечность, как приговор, если её придётся коротать в одиночестве северного города, наедине со своими мыслями и телом, обременённым плотскими потребностями. Еда, вода, безопасность, секс, самореализация, оценка других... Маслоу знал, о чём говорил. Но удовлетворение этих потребностей не сделает его счастливым. Он знал это точно.

На столе стоял коньяк. Рядом — пачка сигарет "Kent". Он курил их не из-за рекламы или стереотипов. Просто однажды в восьмом классе перешёл с "Петра" на них и остался верен. Бросал пару раз, но снова начинал. Не понимал, почему в своей короткой и, по сути, бессмысленной жизни не может убивать себя с удовольствием, как того захочет. Одна из сигарет ещё дымилась в пепельнице. Её алый конец погружался в слой пепла, а другой зависал в воздухе. Пепел. В него обратился никотин, который хоть немного скрашивал его жизнь. Всё, что когда-то приносило удовольствие, рано или поздно обращалось в пепел.

Он поднял сигарету левой рукой, сделал глубокую затяжку. Горячий дым обжёг рот, гортань, бронхи, лёгкие. Часть никотина впиталась в кровь, принеся мимолётное успокоение. Резким движением он стряхнул пепел, сдерживая тошноту, и глухо откашлялся. Левша. Это никогда не мешало ему, как и не выделяло из толпы. Выбор между "Kent" и "Marlboro", между "Asti" и "Bacardi", между трусами от Кельвина Кляйна и обычными — всё это не делало его личностью. Личностью его делали поступки. И сейчас он решил поступить как личность. Взял со стола лезвие и пошёл в ванную.

Шёл мелкими шагами. Ноги не заплетались, но босиком по холодному полу было неуютно. Трусы от Кляйна не мешали, но это не имело значения. В ванной он увидел её. Она парила в воздухе, в нескольких сантиметрах от кафельного пола. Вся в чёрном. Лица не было видно из-за балахона. В руке — коса. Острое кривое лезвие, древко с двумя ручками. Она молчала. Его мозг заняла одна мысль: какая же она ненатуральная. Как будто слеплена из стереотипов, которые он всю жизнь избегал.

— Жизнь! Всю жизнь! — вырвалось у него.

Она ступила на кафель, подошла ближе. Лицо стало чуть заметнее. Белое, как скатерть на праздничном столе. Глаза тёмные, пустые. Губы тонкие, с едва заметным розовым отблеском. Всматриваясь в неё, он вдруг захотел жить. Не ради себя, а ради кого-то. Ради чьих-то почти алых губ, чьих-то почти чёрных волос. Ради этих "почти" и "не совсем".

Он сделал шаг вперёд. Медленно, с уверенностью протянул руку и взял косу. Прислонил её к углу ванной, приблизился к ней. От неё веяло холодом, но это его не остановило. Сколько раз от вполне живых девушек он получал такой же холод? Сколько раз они притворялись живыми? А она... Она была живее их всех, потому что не притворялась.

Он снял с неё балахон, обнял за талию и поцеловал. Губы её были холодными, но через мгновение он почувствовал, как бьётся её сердце. Спешно развязал тесёмки плаща, и тот скользнул на пол. Она осталась почти нагой. Только шелковые трусики и лифчик прикрывали её бледное тело. Он снял лифчик, зубами стащил трусы и прижал её к стене. Она застонала. Впервые за их короткое знакомство издала звук. Её губы порозовели, тело согрелось. Она дышала всё чаще, её охватила истома. Миллиметр за миллиметром тепло наполняло её. И вот она уже обмякла в его руках, а он, выбившись из сил, нежно взял её на руки и отнёс в комнату.

Утром он проснулся за письменным столом. Коньяк, пепельница с окурком — всё на своих местах. Он потянулся, тело затекло. Сделал несколько шагов к ванной. Клубы пара валили из-под двери. На зеркале конденсат, а на нём — слово, выведенное пальцем: "С_П_А_С_И_Б_О".