Святочные рассказы

СЕРЕБРЯНОЕ  КОПЬЕ
(святочный рассказ)

Это началось более двух лет назад. Зима шла на убыль. Семён Петрович возвращался домой с работы. Было темно, ступал он почти наугад – и вдруг, поскользнувшись на чём-то, упал. С трудом  поднявшись – решил поглядеть, что же  это ему попало под ноги. А разглядев – остолбенел! Покрытая глянцевой  прозрачной бумагой, втоптанная им глубоко в снег, на  земле  лежала пачка из-под сигарет. На ней был изображён крест, а посредине - фигурка всадника-копьеносца. «Святой Георгий!» - мысленно ахнул Семён Петрович, одновременно и узнавая, и читая название сигарет.
«Кто же это допустил такое поругание святыни?! Вот ведь – невольно я наступил и на крест, и на образ святого! Какое кощунство! А сколько их таких  валяется повсюду!»
Он принялся, уговаривая сердце не так уж сильно колотиться, выковыривать из снега помятую пачку. «И ведь наши же русские мужики – крещёные, с крестами  у сердца – курят такое !..— мучился Семён Петрович.— Господи, что же с нами происходит! Вот уж – окамененное нечувствие!»
Он очистил измятую пачку от снега и  положил в карман куртки. Дома – сжёг её в печке.
С тех пор Семён Петрович передвигался только тщательно глядя себе под ноги.  Не проходило дня, чтобы ему не попалось хотя бы две-три таких же пачки. Он непременно подбирал их – и либо сжигал, либо бросал в реку, близ которой нередко проходил. Безмолвная вода  вначале быстро уносила эти грустные «кораблики», а потом они намокали – и она поглощала их.
  Иногда он принимался собирать подобранное им, подумывая – а не отправить ли посылку  в  прокуратуру  или в какую-нибудь такую «контору», которая защитила бы святыни. Но с кем он только ни советовался – никто не мог указать ему на такую «контору».
        Летом, когда, словно дурея от жары, люди бросали на землю всё подряд – бутылки от воды, обёртки от мороженого, фантики от конфет,– количество брошенных «Георгиев» стало огромным: бывали дни, когда он приносил домой  10-15 пачек. Семён Петрович стал ходить с особым пакетом – для складывания своих грустных «находок». 
       Сжигая на участке в небольшом костерке  очередной такой пакет, он то и дело вспоминал свою жену, которую похоронил лет пять назад. Оба её деда были георгиевскими кавалерами – воевали ещё на Первой Мировой. Одного из них  и  звали Георгием. Их первого сына они назвали в честь деда. Георгий Семёнович стал офицером, служил на Дальнем Востоке. По материнскому благословению – носил нагрудную иконку великомученика Георгия Победоносца рядом с нательным крестом. В иконном углу овдовевшего Семёна Петровича образ Святого стоял рядом с Казанской иконой Божьей Матери.
      Душевная боль от такого падения  родного народа постоянно терзала Семёна Петровича. Можно сказать, дня не проходило, чтобы его «страсти по Георгию» чем-то не усиливались. Однажды он увидел на автобусной остановке парнишку, достающего из кармана именно такие сигареты. Он только собрался закурить – Семён Петрович обратился к нему:
     «Слушай, сынок! Посмотри внимательно – ЧТО ты куришь! Там крест, там святой всадник! Это какой же грех-то получается! Курил бы что другое – если уж никак не можешь без курева!»
     «А ты бы, папаша, не лез не в своё дело! – не моргнув глазом равнодушно ответил парень. – Грех нынче в моде! Вам, старикам, не понять!»
     В другой раз  попытка увещевания закончилась для Семёна Петровича небольшим сотрясением:  подвыпивший курильщик  попросту избил старика. А какая-то бойкая баба, услышав его «проповедь» заявила: «Да ладно тебе, дядя! Пусть были бы и «Святой Николай» и «Святой Александр Невский» – и курили бы их наши мужики, так сказать, поимённо: Кольки – «Николая», Сашки  – «Александра»! Вот  прикольно бы было: входишь в палатку – а там тебе ну прям иконостас целый! Выбирай – и к Богу в Рай!»
     Эта  «речь» так потрясла Семёна Петровича, что он отказался от попыток кого-то отговорить от участия в кощунстве. А брошенных «Георгиев» продолжал подбирать – не мог оставить на поругание. Как-то раз увидел из окна автобуса, проезжая, около одной из остановок знакомый глянец – и не смог ехать дальше, вышел на следующей остановке, вернулся, поднял пачку.
     Ещё при жизни жены Семён Петрович стал ходить на церковные службы в монастырь, расположенный рядом с их городком. Путь туда становился прекрасной полуторачасовой прогулкой, которую они оба очень полюбили. Постепенно муж  проникся доверием к духовнику супруги – отцу Тихону. А когда он овдовел – отец Тихон стал и главным другом, и утешителем.
    Видя  новые душевные терзания  раба Божия Симеона, отец Тихон как-то посоветовал ему: « А ты не  унывай так, да и не злись! Как поднимешь  такую пачку с земли – помолись великомученику за безвестную тебе  погибающую  душу! Вот тебе – и молитвенный труд!  А то что ж толку ныть, что народ  опустился–не  лучше ли молиться за него, чем убиваться!»
     Получив такое благословение, Семён Петрович вначале робел: ну, какой из него молитвенник, да ещё – за народ, за безвестные души! Но в первый же день такого «делания» почувствовал, что это – совсем другое! И наклоняться теперь стало легче – вроде как поклон кладётся  Кресту и Великомученику.  А молитва – вытеснила помыслы тоски и осуждения, приподнимая душу над болью и унынием. Прежде душа словно стыла и цепенела, а теперь – она становилась прозрачной, окутывая происходящее безобразие, словно дымкой, стирая его грубые контуры, очищая от его следов  внутреннее пространство родного городка. Не очень крепкое сердце Семёна Петровича даже стало меньше болеть, приступы тахикардии, много лет знакомые ему, – становились  всё реже.
        Накануне  Рождества Семён Петрович чувствовал себя бодро. Он твёрдо решил на ночную службу пойти именно в монастырь, хотя  соседи  уговаривали идти в ближайший храм – ночью возвращаться гораздо  ближе.   Но он уже всей душой  полюбил своды  монастырского храма, массивные раки  святых  мощей,  чуть глуховатый голос отца Тихона и его манеру вести службу. К тому же по дороге в монастырь, вдыхая сосново-морозную  свежесть, он всегда так живо чувствовал жену, словно она шла рядом. Всё чаще ему хотелось, чтобы она наконец  позвала его к себе; и он шёл тихо-тихо, опасаясь – вдруг в нужный час  не расслышит её голоса.
     Вот и в этот раз: он вышел загодя, с хорошим запасом времени, шёл неспешно, вдыхая  и  дивный воздух, и аромат своей памяти о жене. Богослужение совсем его не утомило. Как только запели «Рождество Твое, Христе Боже наш!»– он весь заполнился ликованием и благодарностью, что он – здесь, с теми, кто поёт Рождеству, а не затерян посреди многих и многих, не знающих ни Господа, ни Матери-Церкви. «Помоги им, Господи, узнать  и полюбить Тебя!»– от души молился он.
     После службы знакомые подвезли его до поворота к его улице. Поблагодарив, он медленно, продлевая пребывание на воздухе, пошёл к дому. Дом его стоял несколько на отшибе, на пригорке в конце узенькой улочки. Надо было пройти тёмным проулком – фонаря тут не было уже  лет десять.
     Не доходя метров двадцати до дома, Степан Петрович расстегнул пальто и принялся шарить в кармане жилета в поисках ключей. И вдруг из темноты резко выпрыгнули сразу трое: двое схватили его с двух сторон за руки, а один встал прямо перед ним.
    «Ты, папаша, не шуми… Если жить хочешь! Кошелёк гони, карманы выворачивай!.. Ну, падла, побыстрее!..»
     Тут пара облаков, словно две гардины, внезапно раздвинулись – и в свете появившейся меж ними луны Семён Петрович увидел, как сверкает нож, приставленный к его животу.
     Лица всех троих не были ему видны – надвинутые на глаза капюшоны  и шарфы закрывали их. Замки-молнии на их  куртках   поблёскивали, словно вторя лезвию ножа.
     Время  будто остановилось, и Семёну Петровичу  показалось, что он слышит со стороны свой собственный голос, читающий молитву Кресту «Да воскреснет Бог и расточатся врази его…» Но он быстро понял, что это молитва сама звучит внутри него. И вдруг…
    … И вдруг он   ясно увидел в конце проулка всадника на белом коне. Всадник плавно двигался к нему, словно в замедленной съёмке,  а  кажущееся серебряным  в лунном свете копьё – уже, тихо звеня, летело по проулку… Еще мгновение – и оно выбило нож из руки грабителя, слегка  задев его за руку. Тот упал –  и стал кататься по земле, почему-то закрывая лицо обеими руками, то ли от боли в глазах, то ли ожидая чьих-то ударов. Другие двое тут же  исчезли во тьме, бросив  своего товарища.

    Семён Петрович постоял  немного над скорчившимся парнем. Облака снова закрыли луну. Всадник  и его  серебряное копьё исчезли, словно их и не было. Семён Петрович подал парню руку: «Вставай! Чего валяешься – холодно!» Тот отполз в сторону, не приняв руки, поднялся сам, и стремглав умчался из проулка. Узкое лезвие финки осталось лежать в снегу. А рядом – выпавшая из куртки одного из парней – пачка «Святого Георгия».




    ЧУДНЫЙ  ГОСТЬ  В  БЕРЕЗИЧАХ
            Святочный рассказ  (по мотивам реальной истории)
                Светлой памяти Марии, Екатерины, Анны
Скоро будет 20 лет, как  в селе Березичи восстановлен храма святителя Николая. А ещё раньше произошла там такая чудесная  история.
                * *   
«Замечательная у меня дочь! Ни у кого нет лучше дочки!» –  не раз говаривала Евдокия Петровна. И правда – её Катерина и училась хорошо, и вела себя примерно, и к матери относилась с нежностью и полным послушанием. Всегда наперёд знала – чего той хочется, всегда понимала её настроение. Евдокия была  норовом властная и жесткая, но дочь словно не замечала этого: ни обид, ни досад на мать никогда не выказывала. Спокойная, кроткая, работящая – ни капризов, ни претензий никогда никто от неё не слыхивал.
В полной мере Евдокия поняла, насколько хороша её дочь – когда слегла после инсульта. И руки, и ноги тогда совсем перестали ей служить, речь сильно нарушилась. Но переехать в дом к уже взрослой Кате – наотрез отказалась. Пришлось  Катерине, работавшей тогда на стекольном заводе, три раза на день наведываться к матери: утром до работы, днём – в обеденный перерыв, и вечером. Приходил к Евдокии  зять, уговаривал к ним перебираться: мол, трудно Катюше – встаёт теперь часа на полтора раньше обычного, ложится поздно, очень  устаёт, а у нас будем все вместе, внуки каждый день рядом – и вам веселее. Но Евдокия даже рассердилась: «Как сказала – так и будет! В своём дому всю жизнь прожила, тут и помереть желаю! А внуки могут и сюда  каждый день приходить, ежели им бабка дорога! А дочь на то и дочь – пусть мать досматривает!»
И стала Катерина на оба дома хозяйкой – везде у неё всё убрано, все сыты и ухожены. Уставала сильно, но никому ни словом не пожаловалась. Одно только тревожило её – своенравная  мать  потеряла когда-то крестик, а новый – не надела. «Любил бы меня Бог – не болела бы так люто!» – заявила она дочери, когда та привезла ей из города небольшой золотой крестик – и отвернулась сердито. Не раз предлагала ей дочь помолиться вместе – и тут тоже был отказ. «Молилась я всю жизнь, сама знаешь – а что толку-то!»
   Да, прежде Евдокия молилась, и дочь к тому же приучила, а несколько раз в году – ездила с ней причаститься в Благовещенский храм Козельска. Катерина с детства и навсегда  полюбила  и храм, и молитвенный настрой души. Теперь же, видя такое ожесточение матери, молилась  в душе почти постоянно, а проезжая в стекольнинском автобусе мимо Никольского храма – всегда возносила неслышные прошения Господу, чтобы храм был открыт.   Величественный даже в своём поруганном состоянии храм  был хорошо виден со двора матери, и если совсем уж было Кате  невмоготу – выходила во двор и молилась, обратясь к нему лицом.
Как-то летом она шла мимо храма и увидела нескольких подростков из приезжих дачников – они постояли у входа, а потом вошли. Вошла и она вслед за ними и встала в проёме двери, ужасаясь изуродованности стен, со скорбью глядя на огромную яму посреди храма – почти как котлован. Одна из девочек подошла к алтарю, встала на коленки и положила на край алтаря небольшой букетик полевых цветов. У Катерины слёзы на глаза навернулись: жгучее предчувствие, что скоро храм оживёт, пришло к ней в тот момент.
*  * *
Удар у Евдокии случился  в конце августа, так что в  Рождественский сочельник  шёл уже пятый месяц, как она слегла. Не раз обращалась к ней дочь с просьбами  надеть крест, помолиться с нею,  пригласить из города отца Валерия – пособороваться, причаститься. Мать упорно твердила, что теперь ей ничего этого не нужно.
В сочельник с утра Катерина как обычно накормила мать и  убрала в доме, потом  протёрла её влажным полотенцем, смоченным в тёплой воде с настоем мяты. Потом  стала менять постель. «Это  ещё зачем? – строго спросила Евдокия. –  Ведь недавно же  меняла, всё чистое  совсем!» «Праздник какой, мама! Всё надо освежить, обновить!»- ответила дочь. «Ну, как знаешь! Кому праздник – а кому горе одно!» –  проворчала Евдокия и умолкла.
А в обеденное время в тот же день  посетил Евдокию, редко теперь видевшую кого-то, кроме семьи дочери, незваный гость. Как вошёл он – непонятно, ведь дверь Катя за собой всегда запирала. И вошёл так тихо, что дремавшая Евдокия ничего не услышала. А когда проснулась – увидела, что у кровати на стуле сидит неведомый ей пожилой мужчина с аккуратной небольшой бородкой в странном одеянии – словно накидка на нём, а под ней – что-то длиннополое. « Бедная Евдокия, как же  тяжко тебе! И как  нечисто у тебя…» – не успел незнакомец договорить, как Евдокия с возмущением перебила его. «У меня? У меня-то – да нечисто! Да ты хоть в дальний угол под кроватью залезь – да проведи там рукой! Ни пылиночки не будет! Катерина моя в такой чистоте всё содержит! И у самой, когда в силе была – так всё и сияло! А ты… Да откуда ты взялся, нахал! Вроде не из местных, кто тебе открыл-то?! Шёл бы ты своей дорогою!»
Не обижаясь и не отвечая на вопросы Евдокии, незнакомец поднялся, оглядел всё вокруг, а потом спокойно улыбнулся ей и сказал: « Ну, ничего, ничего! Всё у тебя, милая, переменится, всё наладится!» И тут же вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
Минут через десять после его ухода пришла Катерина. Разгневанная мать возбуждённо спросила: « Ты его встретила? Встретила !?» .
«Кого «его»? Не понимаю тебя» –   снимая шубу, ответила дочь. «А следы? Следы на снегу куда ведут от дверей?» – «Нет там никаких следов» – «Да не может быть! Это твоё невнимание! Сходи, глянь!» Катерина проверила – кроме её собственных, только что образовавшихся следов, ничего на снегу не было.
«Ну и ну! –  продолжала гневаться Евдокия! –  залезают  в дома без всяких следов! До чего дожили!» А потом рассказала дочери про странные одежды и непонятные слова незнакомца. «Ты проверь – не пропало ли что в доме!»
Катерина сразу поняла, какой чудный гость приходил к матери, но, видя, что той это не открыто, ничего говорить ей не стала, сама же всем сердцем благодарила святого Николая – и ждала, что будет дальше.
Евдокия устала от впечатлений, и после еды быстро заснула, а Катерина, помолясь рядом с ложем больной матери, – ушла до вечера.
Вечером она пришла вновь – покормить мать ужином, помочь оправиться. Евдокия встретила её слезами: «Ах, доченька, до чего ж я дошла! Такое диво явил мне Господь, а я как чурбан или камень – ничего и не почуяла! Сам святитель Николай чудотворец ко мне пришёл  –  а я его обозвала  да выгнала! За вора приняла!  А он, голубчик, не рассерчал, не обиделся! Ещё и во сне мне после обеда приснился – сказал, что скоро будет всё у меня чисто по-настоящему! Только тут я его, угодничка, и признала! И ещё он сказал во сне, что храм его у нас в Березичах откроют, а ты там петь будешь на клиросе!»
Поплакав уже вместе с дочерью, Евдокия  спросила – здесь ли тот крестик, что она ей давно купила. Крест был надет, после чего обе помолились; Евдокия наказала дочери, собиравшейся на Рождественскую службу в город, купить лампадку и маслица, а также договориться с батюшкой о причащении.
В день Рождества Христова Катерина зажгла в доме матери лампадку у икон, с тех пор горевшую  до самой её кончины. А спустя пару дней её причастил батюшка после долгой исповеди – Евдокия  исповедовалась за всю жизнь, пролив великое множество слёз.
Когда священник ушёл, она тихо сказала дочери « Ах, Катюша, как же нечисто у меня было-то! Только теперь мне это ясно! Слава Богу и святителю Николаю, что всё переменилось, как он и сказал тогда!»
***
Спустя около месяца Евдокия мирно скончалась,  успев пособороваться и  ещё раз причаститься. Этот последний месяц своей жизни была она совсем другой – ясной, спокойной, мягкой. «Какая ты у меня  замечательная!» –  это были её последние слова дочери.
Через пару лет после её кончины храм святителя Николая был открыт, с тех пор там ведутся богослужения, а среди певчих на его клиросе – Катерина.



                ЁЛКА  ДЛЯ  СЕСТРЫ 
               

       Утром 31 декабря  Генка встал неожиданно рано. Обычно он валялся под одеялом как можно дольше: не хотелось ни в школу, ни во двор, никуда. Уже много месяцев дни были тёмными: солнце постоянно пряталось за густыми тучами, но  снег не выпал даже к новому году. На душе у него тоже было  мрачно: отец запойно пил уже третью неделю, мать сбегала из дома то к подруге, то к очередному любовнику. Младшая сестра кашляла и сердилась на весь мир, и на него, Генку, тоже, хотя он порой ухитрялся подработать то двести, то триста рублей и хоть чем-то подкормить её худобу.
    Но  в то утро горизонт был чист, и долго прятавшееся солнце вовсю заиграло, доставая  через окно своими вездесущими лучами до Генкиных глаз, подушки, потолка. Генка бодро вылез из постели и, принявшись грызть обнаруженную в кухне горбушку, стал бродить по дому от окна к окну, любуясь разыгравшимся светилом. Ему хотелось убедить солнце не прятаться больше за тёмно-серые облака, сплошной стеной стоящие над всеми уже который месяц.
   Младшая сестра  Катя ещё спала на своей старой провалившейся кушетке. Генка подошёл  к ней, стал трясти за плечо: вставай, мол, глянь – какая красота. Выглянув на минуту из-под одеяла, Катя только прищурилась на яркие лучи и снова спряталась.
   «Отстань!- буркнула она глухо. – Я вообще сегодня не встану! Поесть всё равно нечего! А ёлку папаша вчера унёс куда-то – видно, пропил, гад!» Она всхлипнула и сжалась в комок. Генка сразу  словно озверел от обиды. Ведь эту ёлку он сам доставал – попросил мужиков, работающих в лесу на дровозаготовках. Чего  только отец не уносил из дому – но до  такого ещё не доходил. На всякий случай он заглянул на балкон, где ещё вчера стояло небольшое колючее деревце – действительно, пусто!
   Генка обежал всю  полупустую, словно зачахшую от безнадежности их семейной жизни квартиру. Ёлки нигде не было. «Да не реви ты! К вечеру что-нибудь найду!»– крикнул он сестре, и, на ходу надевая куртку, бросился к выходу: не хотел, чтоб сестра видела, что  слёзы готовы бурно брызнуть из глаз.
  Быстрый шаг помог успокоиться – и парнишка почти обежал все окрестные улицы. По дороге промчался  мимо уже почти пустого ёлочного базара – денег у него всё равно не было. «Попросить у бабки? Да у ней разве что какие –то  копейки и есть. И так вся пенсия на нас с Катькой уходит!»- думал он. «Схожу к Кириллу! Попрошу полтинник!» Этот одноклассник жил рядом. Когда он сам открыл дверь на Генкин звонок – из глубины квартиры вкусно запахло  хвоей и салатом. Не приглашая войти, Кирилл резко отказал Генке: « Не отдашь небось! Полтан, знаешь,  тоже деньги!»
   Он  решил  дойти до школы: там во дворе росла  пышная  ель. «Срежу снизу пару веток – вот Катька хоть что-то и украсит». На пути  к школе встретил мать: помятая, поникшая – она виновато глянула ему в глаза и хрипло сказала: «Ген, ты возьми тут вот… Я скоро приду…» Вложила ему в руки пакет с хлебом и пачкой масла, а сама повернула к подъезду, где жила её давняя развесёлая подруга.
   Еловые ветви мало обрадовали сестру, а вот хлеб с маслом она сразу схватила – и пошла ставить чайник. Перекусив, брат с сестрой решили  немного прибраться – Новый Год  как-никак! Ветки Катя всё-таки поставила в большую банку, украсила  прошлогодней мишурой. Потом они сходили к бабушке, жившей отдельно в маленьком домике на краю городка. Больная, слабая, она ничего уж не ждала от их отца – единственного сына, видя, как тот спивается. Пожалела внуков, как умела – у неё нашёлся суп и всего тридцать рублей – «на гостинцы». Почти целыми днями  она лежала без сил, а тут поднялась ненадолго. Генка принёс ей дров и воды, Катька подмела, помыла посуду.
   По дороге домой – купили на  тридцатку  несколько «бомжей», Генке покурить и шоколадку. Потом долго смотрели телек. При этом оба молча ждали чуда: вдруг придут родители и будет праздник, как у людей. Хотя  брат с сестрой хорошо помнили по прошлым годам,  в какие долгие запои  с  мордобоем превращались новогодние дни.
      Отец так и не появился. А мать пришла около семи вечера, помылась и легла спать. После десяти она проснулась, пошарила в шкафу, надела своё единственное платье и ушла, пообещав через час вернуться. Генка с Катей только переглянулись.
   К половине двенадцатого у девочки резко подскочила температура, кашель усилился – и она, расплакавшись навзрыд, легла на  свою кушетку. Генка потрогал её лоб – он горел огнём. Так и прошла новогодняя ночь – Катя разболелась и уснула, Генка пил чай с хлебом  и маслом и мрачно смотрел телек. Около часу он тоже лёг в постель, в горле сильно  запершило – и он понял, что заразился. 
   Пять дней оба сильно хворали. Катя почти не вставала – Генка поил её, пытался кормить «бомжами» и картошкой, хотя и сам-то особо есть не хотел. Отец  за эти дни не пришёл ни разу, а мать пару  раз позвонила по телефону от подруги – сказала, что у неё сильный грипп: мол, заражать вас не буду, выздоровлю – появлюсь! Генка в ответ что-нибудь бурчал и  бросал трубку.
   В температурном угаре Генке снились разные ужасы: какие-то уроды тащили горы ёлок, а потом жгли их в огромных кострах; мать тонула в страшной чёрной реке. Потом пришёл огромный трёхголовый дракон и пытался сжечь Генку с  сестрой огнём из пастей всех  своих голов. Но этот сон по-своему был даже смешной: потому что головы у дракона  были хорошо знакомые: трёх Генкиных учительниц. Две из них отличались самодурством, вымещали свои настроения на ком и как хотели. А третья, хотя  в основном  сдержанная – была по большей части  жёсткой и неумолимой. В восьмом  и девятом классах – в разгар т.н. «переходного возраста»– Генка порой  «доставал» всех троих как мог: в основном хамил  и  огрызался. Учился он из рук вон плохо – то психовал из-за беспросветности домашней жизни, то ленился, то злился на педагогов, то болел. В школе он больше всего ждал большую перемену – потому что тогда подавали горячий обед, что дома случалось крайне редко.
   Но уже к десятому классу Генка затих и перестал терзать своих школьных обидчиц. Он понял, что они не столько злы или вредны – сколько беспомощны и перед своими собственными бедами (у всех троих мужья тоже «квасили» основательно, хотя всё же не так, как его батя), и перед шквалом школьных реформ и бумаг, и перед ними, подрастающими подростками. Он стал воспринимать их как неизбежное и тягостное «грузилово», дополняющее и школьные обеды, и спортзал, где он любил  иногда поиграть в волейбол.
    «Вот было бы прикольно– на Новый Год на карнавале  изобразить дракона из всех троих!»– посмеялся он про себя проснувшись! Правда, на школьный вечер Генка не пошёл – опять они перегрызлись под конец четверти с математичкой Соней, как непочтительно звали её про себя ученики. « Опять Соня сегодня злая!» «Опять Соня орёт как вепрь!» - это были обычные краткие реплики старшеклассников между собой. На этот раз «Соня» заявила ему, что потребует от директора, чтобы без родителей его, разгильдяя, больше в школу не пускали. Словно упиваясь всё растущими волнами своего «праведного» гнева, не замечая граничащий с отвращением стыд ребят за неё –«Соня» картинно указала ему на дверь.
    Весь класс понимал нелепость такого требования – кто это когда видел в школе его родителей? Сам же Генка вспылил – и вышел, хлопнув дверью. Правда, в коридоре он тут же налетел на директрису - и та остановила его. После перемены – он пошёл на следующий урок, а «Соня» оказалась «на ковре» в кабинете директора.  Потом она на Генку и глядеть не могла, а за полугодие поставила-таки «пару», хотя можно было вывести и тройку. Через два дня после этого был школьный новогодний вечер, но Генка не пошёл – не хотел никого видеть. Да и вообще в любые праздники настроение у него почти всегда было самое отвратительное: общее возбуждение не заражало, а раздражало его. И дома, и в школе  праздники казались просто  бессмысленными и лицемерными паузами между тусклыми и сердитыми буднями.
   Но такого как в этот раз – ещё не бывало! «Предки» просто исчезли, а вместе с ними и ёлка, Катерина разболелась не на шутку, а сам он тоже здорово ослаб.
   Шестого января  с утра его разбудили всхипывания сестры. Сердце у Генки сжалось в комок – он быстро вскочил и подошёл к ней. «Что ты, что?!» – он пытался заглянуть ей в лицо.
   «Кать! Ты не горюй из-за ёлки! Не вышло на Новый Год – на Рождество поставим: оно как раз завтра! Я уже отболел! Сегодня в лес сам пойду, принесу! Ты кончай реветь!»      
    Вдруг резко, как выстрел, девочка села на постели: « Отстань! Все вы мне надоели! Все! Понял!! А ты – больше всех!» Из глаз сестры на Генку взглянула такая злоба, какой он ещё не видывал. Оторопев от боли и ужаса, мальчик продолжил уговоры: « Да ладно! Не психуй так сильно! Ты же такая слабая сейчас! Не надо! Я вот тебе чайку сделаю, картошечки сварю… а  потом – и за ёлкой в лес…»
   «Отцепись! Не могу я видеть эту твою картошечку! И тебя тоже!»
   И тут словно что-то переломилось у Генки  в самой серёдке: он молча встал, оделся и вышел из дому. Куда он идёт – ему было не совсем ясно: то ли и впрямь за ёлкой, то ли просто – отсюда восвояси... В висках стучало, в глазах прыгали огненные и чёрные зигзаги, голова сильно кружилась.
                **************

   Очнулся Генка внутри незнакомого ему помещения. Он лежал на узенькой кровати у стены. Рядом  полыхал огонь в небольшой чугунной печурке. У стены напротив стояла празднично убранная ёлочка, ритмично сверкая в такт  этому огню. Не имея сил изумляться – мальчик обводил взглядом комнатку: он не помнил, как тут оказался. Вскоре отворилась дверь, и появилась незнакомая ему пара: пожилой седобородый мужчина и средних лет большеглазая женщина. Оба с минуту смотрели на Генку, и  в их глазах он увидел то, от чего душа его радостно встрепенулась – и тут же испугалась: а вдруг – ошибка! Вдруг - кажется! Это было то, без чего так задыхался он в своей обычной жизни:
 покой и доброта –  без каких-либо условий и оговорок. Не «за что-то», не «потому что»–а просто так, даром!
   Мужчина пошёл к печурке, захватив в углу пару  лежащих там небольших поленьев. Женщина заулыбалась и стремительно шагнула к Генке: « Очнулся, парнишка! Ну, слава Богу!» Она присела на край постели, взяла со столика, стоявшего рядом, какую-то чашку и, приподнимая мальчика за шею, поднесла её к его губам: «Попей, голубчик! Попей!» На секунду Генка хотел было отказаться, но, чувствуя удивительную лёгкость и тепло – послушно отпил несколько глотков. Питье было вкусное – с мёдом и лимоном.
   «Мы тебя  с Лукичом тут, у сторожки подобрали! Грохнулся ты и лежишь…Хорошо – я тут как раз вышла за водой! А то бы подмёрз! Лукича-то знаешь?»
   Сил говорить не было, и Генка просто отрицательно мотнул головой.
   «А я думала – его весь город знает! У него ещё прозвище есть – «наседка», слышал?»
   «Неа…»- слабо проговорил мальчик. – «А почему мужик – и вдруг наседка?»
То ли питьё, то ли близость простого мирного лица женщины явно давали ему новые силы.
   « Ну… Уж много лет, пожалуй с двадцать – Лукич сядет и сидит где-нибудь у разрушенного храма. Он же инвалид, да ещё и немой. Сидит – и подаяние просит. Посидит так – посидит – а потом, глядишь, и храм восстанавливать начинают… Так и монастырь открыли, и храм возле переезда.  Потом он исчез из города – но вскоре восстановили храм в Стешино.  Оказалось, он и там посидел с полгода.
    А потом Лукич стал тут, на кладбище сидеть – так здесь и вовсе  новый храм построили. Вот и выходит – что Лукич  вроде как «насиживает» храмы Божии. А потом ещё заметили, что Лукич порой откуда-то  знает – кому что сильно надобно. Он порой записочками пишет – как свои нужды разрешать… То ли прозорлив, то ли ещё что… Сейчас тут вот сторожем пристроился, к нему многие за советом ходят – он короткими записками отвечает или знаками показывает, что, мол, помочь не могу…  А я тут живу рядом – иногда его проведываю, да поесть приношу – а то он почти впроголодь живёт-то…А ты, давай, ещё попей!»
   Мальчик отпил ещё пару глотков. «Поешь,  я тут принесла сочиво – он до звезды есть не будет, а потом может и перекусит немного: тут пшено, мёд, изюм, чернослив…»
   « Да нет, не хочу я… Мне домой, к сестре надо. Она там одна, больная совсем»,- и Генка решительно поднялся с кровати, одел куртку.
   Тут  подошёл  Лукич и  знаками показал  идти за ним. Все трое вышли из сторожки.
   Лукич отошёл куда-то за угол и принёс небольшую свеженькую ёлочку, протянул её Генке. А женщине показал – мол, вернись в комнатку-то …  Та всплеснула руками, убежала внутрь, и быстро вернулась с  пакетом: в нём оказалась банка с сочивом и бутыль с молоком.
   Генка наклонив голову взглянул на них;  ему очень хотелось заплакать, но он сдержался. Лукич, почему-то чуть нахмурясь, широко перекрестил мальчика и ушёл обратно в сторожку. А женщина сказала: « Ну что ж, иди к сестре! С Рождеством Христовым!» Только ты уж к Лукичу-то заходи хоть иногда! Тебя как зовут-то?» - «Генка!»
    Мальчик  чуть помедлил и пошёл прочь. Но вскоре обернулся и крикнул:« Тёть, а вас как зовут?» Глядевшая ему вслед женщина ответила « Валентина я!»
«Спасибо!»-  с трудом  вымолвил мальчик и быстро двинулся дальше.
    Женщина некоторое время глядела ему вслед и поняла по напряжению его плеч и спины, что он всё же тихо плачет. Она не могла знать, что мать Генки тоже зовут Валентиной.
                ********
    Крупные хлопья наконец-то появившегося снега мягко полетели  на тёмную землю, словно обещая хотя бы скудным покрывалом всё-таки укрыть её, уставшую от грязи и сора.