Тёлка и Фиалка. Гл. 1. Древо. ч. 6

Начало см.http://www.proza.ru/2009/12/18/161
          http://www.proza.ru/2009/12/19/91
          http://www.proza.ru/2009/12/20/67
          http://www.proza.ru/2009/12/20/1437
          http://www.proza.ru/2009/12/21/14

6
После неудачного похода в Генеалогическое Общество Машин родословный пыл поутих.
- Да наплюй ты на них, – утешала Лена, – тоже мне клуб собаководов! Что на них смотреть? Всё равно они тебе, как я поняла, ничем не помогут, к ним уже с готовеньким идти надо, за признанием. Ты ведь в своей версии не сомневаешься. Назначь себе этого графёнка в предки, да и дело с концом. А согласятся они, или не согласятся – их проблемы. Не жарко и не холодно от их согласия.
- Как я могу «не сомневаться»? – Маша хотела быть честной и объективной. – Не сомневаются только тупицы. В жизни всегда есть место… сомнению! Эк ты говоришь – «назначить в предки»! Понимаешь, тогда всё вообще лишается всякого смысла. Кого угодно можно «назначить». И чего тогда цепляться за это «кровное родство»? Изучай себе любую историческую личность.
- А и изучай. Если хочется, если интересно. Разве не главное – заинтересованность? Станешь большой спец по этим графам и по полководцу своему.
- В историки переквалифицироваться?
- Почему бы и нет? История велика и неисчерпаема. Всем места хватит.
- Не зна-а-аю, – раздумчиво протянула Маша. – Про полководца горы книг написаны. Без меня разобрались уже. Все его сражения «по косточкам» разглядели, по дням, по часам исследовали. Такая, честно тебе сказать, тоска – линия обороны, штурмы крепостей, атаки, наступления, расположение батарей… Что я тут добавлю? Что у его праправнука в юности внебрачная дочь народилась? К портрету самого полководца это ничего не добавит-не убавит. Я, собственно, вообще не понимаю – зачем изучать потомков великого человека? Вот там Пушкина или полководца моего? Чтобы выяснить, не передаётся ли по наследству талант? Как посмотришь на эти схемы, сразу ясно: не передаётся! Дело полководца его ученики-соратники продолжили. Пушкинские шедевры вдохновили на творчество отнюдь не его кровных потомков. Ни Гоголь, ни Лермонтов, ни Достоевский со Львом Толстым, ни Чехов «общей крови» с ним, кажется, не имели. Профессиональные династии – дело редкого случая. Скорее исключение из правил, а не правило.
- Нет, – не согласилась Лена, – есть же дух семейных традиций, семейное воспитание… Это не может не сказываться!
- Лена, ты извини, конечно… а тебе многое из семейных традиций удалось своему чаду передать?
Они поглядели друг на друга; Лена сникла и вздохнула:
- Немногое, твоя правда… Однако, знаешь что я тебе скажу? – вдруг воспряла она. – Если бы не этот семейный дух и не наши с моим благоверным усилия, ещё неизвестно, что с моей девушкой к её пятнадцати годам сделалось бы! Может, уже бы по панели прогуливалась. В канаве валялась…
Маша сочувственно помолчала, сказала мягко:
- Не отчаивайся ты так. Пятнадцать лет – что за возраст? Всё ещё перемениться может. Жизнь стукнет пару раз – что-нибудь да поймёт.
- Дай бог, Маша, дай бог. Но лучше бы не «стукала». И что ей надо? Чем её вразумить? И я, и отец… – пустилась Лена в привычные причитания.
- Знаешь, – размышляла между тем Маша, – может, ещё беда в том, что семьи-то нынче… как это? нуклеарные! Минимального состава. Папа-мама-я. И если между родителями что-то не так – крак! где она, семья? где её «традиции»? Может, всё эти родословные копания, которые нынче в такой моде, могут до какой-то степени заменить отсутствие семейной среды…
- Да ну! Если в семье плохо, и нужна благоприятная среда – не всё ли равно, что человека подпирать будет, где и в чём он эту среду найдёт? В изостудию ходить, или альпинизмом заниматься, или мотоциклы собирать, или на гитаре музицировать… К тому же не у всех, Мария Юрьевна, в предках графы и полководцы. Иную родословную лучше забыть… да-с! – она со значением поглядела на Машу: дескать, понимаешь, о чём я?
Маша понимала. Ленин муж был «интеллигентом в первом поколении», и с его семейством Лена отношения не поддерживала. Родители мужа, внешне люди вполне благопристойные, при ближайшем знакомстве поражали злобной, непримиримой ограниченностью и жадностью; остальная родня и вовсе не вызывала желания знаться – хронический алкоголизм, пьяные дебоши, рукоприкладство с поножовщиной и «ходки на зону»… М-да, не всем можно настойчиво советовать «изучать предков».
- Чушь вся эта генеалогия, – внезапно ожесточилась Лена. – Не занимались ею в советское время – и правильно делали… Вон говорят, генетики докопались, что всё человечество происходит от одной праматери. От Адама и Евы. Весь Дарвин летит к чёрту. Выходит, все друг другу родственники. Чего тут выбирать – этот мне родня, а этот – не родня… выбирай любого, и ковыряйся в нём хоть всю жизнь, была б охота.
- И много ты таких знаешь, кому охота «ковыряться» в ком-то, кроме себя? А большинство и в себя-то не заглядывают. Только в свой кошелёк, а с ещё большим рвением – в чужой кошелёк… Живут как придётся: поесть-поспать, себя пооблизывать, усладить так и этак. Ленивы мы и нелюбопытны, как сказал классик. Всех не охватишь своей любознательностью, но… Знаешь, мне эти все мои предки представляются в виде такой шеренги – локоть к локтю. Самых близких, родителей, хорошо видишь; бабушек-дедушек уже наполовину, а дальше – сплошной туман перспективы. Заволокло. И так мне что-то жаль этих, из тумана едва проступающих… Будто и не жили они на этой земле, не страдали, не мучились, не переживали, не бились… словно всё напрасно. И если я руку не протяну, не вытащу их из этого тумана, так и утонут в нём безвестно. За полководца-то бояться нечего – его не-потомки прославили уже и прославляют. А этими кто займётся? Разве они этого не стоят? я уверена, что найдётся и в их жизнях много чего и поучительного, и великого, и удивительного…
- Ну вытаскивай, – разрешила Лена, – покуда сил хватит.

Но сил у Маши поубавилось после того, как её так грубо «срезали» в Генеалогическом Обществе. Устала я, поняла Маша. Переписка затеяна была обширная, и на неё обрушился буквально вихрь судеб. Маша всё аккуратно записала, нарисовала схему родства на ватманском листе, повозилась с «художественным оформлением» своего «древа», повесила на стенку. Что дальше? По большинству линий – ничего, тупик. Сероглазый сильно преувеличивал, утверждая, что «в архивах всё есть». Что-то сгорело в азарте большевистского «разрушим до основанья»; ещё больше пропало в недавние времена перестройки-перелома. В девяностые годы, как поняла Маша, повторился азарт разрушения начала двадцатого века; народ лихорадило от передела «прихватизации», архивы казались ненужными и вывозились на свалку машинами, невзирая ни на какие законы об архивном хранении. Безвременье! Такой колосс рухнул – партия, со всеми своими горкомами, парткомами, спецбольницами и спецраспределителями материальных благ, обязаловкой политинформаций-демонстраций, институтами марксизма-ленинизма и целой армией дармоедов от идеологии и «плановой экономики»… до архивов ли было? До соблюдения ли законов, которые то ли действуют, то ли нет, то ли завтра же будут отменены? «Сведений нет», «архивы не сохранились» – Маша уже привыкла к таким ответам. Разумеется, не всё пропало, только поди найди, тут письменными запросами не обойдёшься, надо самой перерывать бумажные горы, но к такому подвижничеству Маша была вовсе не готова.
Переписка с «информантами» тоже стала сходить на нет. Люди рассказали всё, что знали и захотели сообщить, и растроганная Маша ещё какое-то время поддерживала контакты в благодарность – письма, открытки к праздникам… Сочинять хоть сколько-нибудь необщие слова никогда в глаза не виданным людям было мучительно, и – о чём? Слова благодарности уже сказаны, радость по этому поводу выражена («я рада, что в уходящем году состоялось наше с Вами заочное знакомство…»), а иного предмета общения не находилось. Исчерпано. Средний возраст жил своими повседневными заботами, до которых Маше не было никакого дела, как и им до Машиной жизни; старики так и норовили поплакаться о своих болезнях, неурядицах и обругать нынешнее существование и порядки, впадая в старческую бессмысленную болтливость, а то и в раздражавшую Машу нелепую назидательность («отрадно видеть пробуждение интереса к своим корням – это признак оздоровления молодого поколения…» – это о Маше, которой уже перевалило за сорок!) Из распиравшего их словесного обилия приходилось выбирать ценные для Машиного дела крохи. Ведь не благотворительностью она решила заняться! Если выслушивать из соображений христианского милосердия всё, что старикам вздумается поведать – о сложной задаче отыскания родословных нитей можно забыть и не вспоминать. А в «разговоре» через бумагу, растянутом на недели и месяцы – попробуй направь беседу в нужное русло! Маша задаёт чёткие вопросы – ей через месяц-другой отвечают о чём угодно, только не о спрошенном…
Особенно изводила Машу одна велеречивая и претенциозная дама, тоже в своё время занимавшаяся семейным родословием. Её письма, конечно, очень помогли Маше прояснить многие тёмные вопросы в «графской» истории, но свои сведения она неустанно пересыпала невыносимо поучительными сентенциями. На вопрос Маши о национальности прибалтийской Анны-маленькой дама напыщенно отвечала: «В наши годы национальный вопрос среди наших друзей никогда не возникал. Это выгодно для современных политиков. На национальном вопросе они делают свой капитал. А к чему всё это приведёт? К страданиям и бедам народов. Чистой расы нет. Да и без смешения вымерло бы всё человечество». Ого, сударыня, как вы смелы! – усмехнулась Маша, знавшая из других «источников» кое-что о самой «нравоучительнице», имевшей в былые годы некую причастность ко всемогущим органам КГБ. Интересно, а что вы говаривали в «ваши годы», в период «дела врачей» и поношения «безродных космополитов»; в годы, когда за одну  национальную принадлежность – немецкую, польскую, финскую, еврейскую, чеченскую, татарскую – тебя могли выслать в двадцать четыре часа в Сибирь и Казахстан, или расстрелять? Потому и «не возникал» национальный вопрос «среди ваших друзей», что было полезней для здоровья сделать вид, будто его не существует…
Не подозревая, что Маша имеет и другие источники информации, дама с увлечением плела слащавые кружева в жизнеописании своём и своих близких, впадая в высокопарную патетику: «судьба нас соединила навеки», «она пала жертвой своих благородных убеждений», «это трагическое совпадение сломило его», «война разрушила их семейный очаг», «за долгую, тяжёлую и верную службу»… Ретушь, которой она правила былое, была настолько грубо-однотонной, что это былое переставало хоть сколько-нибудь походить на правду. Все у неё были «очень достойные люди» – иных она аккуратно обходила молчанием, «волевые и умные», «интересные собеседники», а её описания  что-то сильно напоминали… Ну да, конечно: кадровые характеристики советских времён – «ценный специалист», «активно занимался спортом», «участвовал», «состоял»… «Морально устойчив», «идеологически выдержан» – иронически продолжала Маша, «беспощаден к врагам рейха»… Старая привычка подводит даму? Привыкла писать отчёты в «органы»… Прошлое она продолжала разглядывать сквозь свои закостеневшие представления: «не может быть, чтобы кто-то из семьи служил в полиции!» Маша фыркнула: чего там «не может быть»! Помимо семейных преданий есть и достоверные источники – достаточно взять в руки дореволюционные адресные книги, где чёрным по белому писано: служил, служил один из Машиных прадедов в паспортной службе полиции, в чине коллежского асессора. Что ж из того? Зачем так шарахаться: «не может быть!» Прямо как «спецы по графам» в генеалогическом обществе. Разве канцелярские обязанности в паспортной службе являются чем-то предосудительным? Это штампы большевистской идеологии: если служил в полиции – то уж наверняка был шпион, городовой или тюремный надзиратель… Разве можно когда-нибудь узнать истину, если приступаешь к делу с готовым «не может быть»? Выборочная истина, удобная истина…
К тому же времена и термины дама бестрепетно свалила в кучу: ничтоже сумняшеся она поместила удалого гвардейца в «эпоху Павла Первого», «заставив» его нести службу «двадцать пять лет»… Маша и смеялась, и сердилась, читая навязчивые напоминания дамы: «жизнь тогда была тяжёлая…надо помнить, в каких условиях они находились…» Ну просто «рассказки» по истории для учеников младшей школы! Хоть бы попыталась сообразить: император Павел был убит в 1801 году, и служивший «при нём» гвардеец вряд ли смог бы наплодить детей через восемьдесят лет. В столетнем возрасте, что ли? А срок солдатской службы в русской армии в 1834 году был сокращён с двадцати пяти лет до двадцати; во второй же половине XIX века составлял пятнадцать и даже десять лет. Загляните в энциклопедии, сударыня! После этого уже не стоило удивляться, что участника битвы на Курской дуге она снабдила «денщиком»… Под занавес она наставительно изрекала: «Вспоминая прошлое Ваших предков по рассказам их детей, надо представить, в какое трудное время они жили, и в каком веке всё происходило…» Вам самой нелишне получше «представить себе» всё это, вспылила Маша, и заодно поинтересоваться, к кому обращаетесь – хотя бы в возрастном отношении…
Нет! – решила наконец Маша. Нет больше сил ради крох истины выносить эти поучения упоённой собою бывшей осведомительницы… Не могу быть бесстрастным хронистом. Маша оборвала с ней переписку.

(Продолжение см.http://www.proza.ru/2009/12/22/167)