Юрий Издрык. Воццек. Часть 7

РЕМАРКА 1.
РЕМАРКА 2.
ЭПИЛОГ А.
СКАЗОЧКА.
И БОЙЛЬ И МАРИОТТ.


РЕМАРКА 1.
Холст, который опрокинул на выставке Воццек, принадлежал кисти… но «принадлежал» провоцирует, просит писать – «Кисти» с прописной буквы, изображая некого щетинистого мецената (поклонники напыщенных, пафосных терминов типа Любовь, Искусство, Вечность могут понять это по-своему, напыщенно и пафосно), словом, холст принадлежал Кисти одного из наиболее интересных местных художников, Матиаша Кудусая. Его взлеты к вершинам живописи могут показаться кое-кому сомнительными, но в любом случае с фантазией у него все было в порядке. Именно он затем, спустя неизвестное количество или протяженность этого вашего - нашего времени написал портрет А., но это случилось позже, когда А. вернулась из путешествия, вернулась известной, почти знаменитостью, заработав в дорогах имя (имя, имя, имя, над разгадкой которого мы так долго бьемся с тобой, читатель, и (тут снова возникает желание открыть скобки, чтобы представить себе этот бесславный словесный бой с вымышленным читателем («бой с тобой»), но скобки, к сожалению, только создают иллюзию трехмерного текста, и, сколько бы ты ни вмещал их одну в другую, никогда не добьешься эффекта, известного в литературе под названием «синдром Любанского».

РЕМАРКА 2.
После разрыва связь А. и Воццека, разумеется, еще некоторое время продолжалась, воплощая уродливую инертность машины любви, но отношения эти выродились в какую-то уродливую шпиономанию. Они не встречались, не разговаривали, - но, как дети, следили друг за другом на улицах, выслеживая новые маршруты, страдая от новых знакомств и привычек друг друга, жадно впитывая все сплетни, все слухи друг о друге, отправляя друг другу хитро зашифрованные известия. Другдругом, другдруга, другдругу.
Но, стоило им случайно встретится в сердце города, как страшная гордыня бросала их в разные стороны, и, ослепленные, они мчались прочь каждый по своей стороне тротуара, чувствуя только гул в голове и боль в груди.
 
Эпилог А.
Воспользовавшись неожиданно подвернувшимся шансом, А. Оправилась в путешествие.
Оправилась, как всегда, легко, не раздумывая, надев джинсы, повесив на шею Nikon, бросив в рюкзак все необходимое (где, среди прочего, тот же гребешок, вышитая бисером сумочка, вот только яблока давно нет, надкушенное и недоеденное, оно оказалось в помойке, и дальнейшая его судьба теряется в головоломных долинах мусоросборников, и почти невероятно звучит предположение, чтобы из шести зерен пускай одно-единственное проросло). За полгода она обошла с этим рюкзаком половину Европы, фотографируя, заводя знакомства, рассматривая все новое и неизведанное. В конце концов осела в Праге, где решила любой ценой стать ученицей Яна Саудека, которого почему-то считала мэтром. Начать этот путь ей, конечно, пришлось с натурщицы. Он позировала в его старой ободранной студии, где даже летом температура не поднималась выше восемнадцати градусов, а от влаги, - той самой влаги, которая разъедает стены на его снимках, - внятно знобило, и начиналась аллергия, спровоцированная цветением плесени. Но понемногу, - старый пердун Саудек не мог не заметить хотя бы частички того, что так любил и чем восхищался Воццек, - А. завоевала доверие своей работоспособностью, упрямством, стремлением к совершенству (уроки цирка), умением фиксировать нюансы и перенимать опыт. Вскоре и новая студия была к ее услугам, и уже не она принимала извращенные позы, выдуманные Саудеком, но раскорячивались на фоне все тех же расплесканных пятен, воплощения тлена, - молодые мускулистые педерасты и модельки с шлюховатым будущим.
А. действительно многому научилась – не только выставлять свет, разбираться в химикатах и возможностях оптики, но и знать, какие особенности обстоятельств и настроений здесь, в мире трех координат, создадут эффект, нужный ей там, в напрасной плоской вселенной.
Были, кроме всего, повторы химер, а также повторения возвращений.
 Затем, войдя в пражский мир художественного подполья, А. сделала серию портретов самых ярких его представителей. Саудек помог ей издать эту серию отдельным альбомом, и альбом получил резонанс. Для неизвестной эмигрантки это означало успех. Первые заказы, первые гонорары, обложки известных журналов, конференции, вечеринки, бред. Появилась собственная студия, собственные натурщики, для которых А. сама проектировала одежду, и эта одежда также заинтересовала кого-то, - предлагалось отдельное ателье. Блестящие перспективы возникали как-то сами собой, - так как выяснилось, что в чаду ночных многочасовых заседаний в пражских рок-гадюшниках А. собрала также огромную коллекцию записей, разнообразные сентенции свободных философов, неповторимые в своей андеграундности импровизации музыкантов, пограничные крики профессиональных суицидников, гиперпоэтические экзерсисы морфинистов, короче говоря, собралась целая хрестоматия контр-культуры.
Впрочем, казалось бы, на вершине успеха А. бросает все и возвращается домой. Возвращается, правда, не одна.
Ее спутником стал один из тамошних гуру, по праву рождения, можно сказать, гуру, поскольку отец его в свое время был лидером знаменитой команды «Velvet Mothers of the Univers» и также грешил туризмом (злые языки, правда, утверждали, что после событий 68-го он многих своих друзей сдал режиму, но чего не знаем – о том промолчим; в любом случае свой жизненный путь он прервал собственноручно при помощи нестерильного шприца и божественного нектара всех подпольных героев - героина). Сынок же был известен как нонкомформист и после второй бархатно-вельветовой революции возглавил молодежное движение, участвовал в самых громких акциях пацифистов, зелень-peace'вцев, новых битников и тэ дэ, издавал в свое время нашумевший журнал «Revolt-Revue», а затем сел большой, - не смотря на молодость, - шишкой на радио „Свобода” после переезда последнего из Мюнхена в Прагу.
Теперь поводом для его путешествия в обществе А. стало то, что в Киеве, в международной школе украинистики, училась его невеста, некая Алина Моруа, ничем нашей истории, кроме имени, не интересная. Впрочем, до Киева он добрался не сразу, а, оказавшись в гостях у А., остался вначале на день, затем на два, затем на месяц, - вот такая вот приблизительно хронология.
 Но что-то у них все-таки не сложилось, то ли он мучился альтернативой, то врожденно-вырожденческая порядочность не позволяла ему просто так забыть невесту, но, в конце концов, он таки отправился в Киев с обещанием вскоре вернуться, и действительно сдержал слово, вылетел в обратном направлении, но, как часто бывает при баллистических просчетах, приземлился не где-нибудь, а в самой знакомой нам древней Праге. Кажется, он писал к А. письма с объяснениями и предложениями, но теперь умудренная опытом А. (чем, собственно, умудренная? Ничему не научил ее опыт) вновь отправилась в путешествие.
На этот раз ее повело путями, проложенными еще в прошлом веке пейсатыми галицийскими паломниками, и пути эти вели в Израиль. Но не Иерусалим стал конечным пунктом ее экскурсии. Остановилась она в маленьком городке на юге страны. Городок назывался многообещающе - Мейлах-га-Мавет, и вырос он, собственно, на месте, которое некогда было кибуцем для репатриантов из варшавских окрестностей. Среди прочих нехитрых заведений был в городке дом престарелых - полусанаторий, полусумасшедший дом.
Там неожиданно для себя А. нашла работу. Пересаженные в пожилом возрасте в другой грунт, эти восточноевропейские гои не владели, ясное дело, ни санскритом, ни суахили, не говоря уже об идиш или иврите. Старость отобрала у них последнюю возможность разобраться в окружающей действительности, принять новый уклад, понять, почему Земля Обетованная не похожа на Бучач, Витебск или Пшемышль. В санатории царил дух глухого аутизма. И здесь был нужен человек, который мог бы разговаривать с пациентами, вечными пассажирами инвалидных колясок, на их родном языке, - преимущественно по-русски или по-польски.
Что-то откликалось в обессиленных сердцах на привычные звуки, в глубине погасших глаз теплилось сознание, и запавшие губи шевелились, шевелились, так добже, що повернулась до мне, мила, как хорошо, цо ты вернулась, помнишь?
Реставрация этих обломков очень много значила для А. Перед ней открывался целый мир, его история, черта оседлости, изгнания, войны, смерть любимой канарейки, гетто, аптека Вайншток на углу Коцарской и Ново-Лукашевской, пусть ребенок учится играть на скрипке, фаршированная рыба, энкаведегестапо, Софочка, дорогая, ты не должна выходить за него замуж, пятилетние планы, пятая графа в паспорте, безусловно, он был на хорошем счету и зарабатывал неплохо, но, упаковка чемоданов и несессеров, мама, зачем вам эта рухлядь, раздражение, раздарить остатки гардероба, продать гараж и авто, оформить визы и.
А в это время доносились нескончаемые телефонные звонки из Праги. Мать А., решив, что их количество превращается в качество, отважилась дать израильский телефон дочери, и голос из Праги впервые за все времена после бегства египетского прозвучал в трубке мелах-га-маветского телефона.
Впрочем, за первым поспешил и второй, и третий, и вскоре чешско-еврейская телефонная связь из разряда явлений уникальных перешел в категорию будничности. Разговоры эти стоили недешево, поэтому потомку «Velvet Mothers» пришлось продать отцовскую гитару, - раритет, за который любой коллекционер не пожалел бы отдать кругленькую сумму.
Ну, и вот так как-то это и было.
А как там Воццек? – спросит кто-нибудь. А кого, собственно, интересует этот мудак, его валяния на диване, чувства и самочувствие. Пусть себе лежит.
 Все же: а как там Воццек?

 СКАЗОЧКА
 И вот говорят ему женится. Он - нет и нет! Вначале был холостым, а потом уговорили его посватать очень богатую и красивую девку. Когда была свадьба, заперли его в ладу и так повезли божиться. Когда шли из церкви, возникла баба. Он быстро вскочил на коня — и удрал. А был это как раз Четверг.  Бежит он, бежит и добежал до Пятницы. Она говорит:
- Не бойся. Все будет хорошо. Твоя смерть не скоро сюда придет.
И подарила ему яблочко.
Бежит дальше. Прибежал к Субботе. Суббота говорит:
Добрый человек, твоя смерть не скоро сюда придет. Не бойся.
Она тоже подарила ему яблочко.
Бежит еще дальше. Прибежал к Воскресенью. Воскресенье тоже говорит, чтобы не боялся. Затем дала ему яблочко и платок. Когда уходил, Воскресенье советует:
- когда твоя смерть станет тя настигать, а ты перейдешь до моря, махни платком накрест, и море разверзнется. Ты перейдешь на другой берег, а там махни обратно, и море снова в себя войдет.
Дошел он до моря, пустил коня пастись, а сам лег спать, так как сильно устал. А баба догнала парня. Коня разорвала, а его самого не смела, потому из тех яблок появились большие псы и охраняли его. 
Проснулся он — и видит: недалеко баба-яга. Тогда вспомнил, что есть у него платок. Махнул накрест, и вода расступилась. Перешел на другой берег. Тут встретил девушку и стал с ней жить. 
 
И БОЙЛЬ И МАРИОТТ
Отсчет времени для Тота давно превратился в отсчет лет. Он так и жил — от лета до лета. Весны, зимы, осени проходили бездарно безрадостно и бесследно, и только летняя пора оставляла в памяти какие-то отметки, в своей  функциональности напоминающие зарубки в дереве. 
Некоторое количество лет он освятил борьбе с А. Это была нелегкая борьба, напоминающая битву с гидрой. Живучесть А. оказалась невероятной. В один из сезонов лежания на диване и распивания ореховой настойки ему удалось довести А. до размеров А, во течение другого,  особенно удачного (поскольку дождливого)  лета - - до а. Однако за осень-зиму-весну злосчастное А. вновь отрастало, иногда даже превышая собственные  изначальные размеры. Тогда он попытался заняться вивисекцией. Разрезал, отрезал, кромсал на куски. Складывал, как настоящий ученый, таблицы результатов: 
 22 июня.........................................;
 1 июля ............................................. ;
 17 июля ..........................................А;
 16 августа .........................................А;
 17 августа ........................................./.;
 1 сентября ..........................................-;
но, пока он заходил с одной стороны, гидра А. непременно отрастала с другой, и в какое-то лето он забросил свои напрасные старания, внезапно осознав, что, если он уже столько времени с этим живет, и с им ничего не происходит, и вообще ничего не происходит, и мир не умирает, не исчезает, не проваливается от стыда перед собственным несовершенством, и так же чередуются дни и ночи, и солнце не восходит на западе, и не горчит треть рек, - то, видимо, хватит изображать мученика, достаточно изобретать истории (ни одну из них ты, испуганный демиург, так и не смог довести до конца), нужно просто жить, как живут остальные овощи — тьмухи, едачные пуцанки, снесозлашники, простофилологи, сторики, ссубоки. 
То, последнее лето выдалось на диво аллергенным. Видимо, из-за тополиного пуха. Он висел в воздухе, сбивался под бордюрами, сквозь него, словно сквозь снег, прорастала трава. Немыслимо было открыть балкон или даже форточку, - комната сразу забивалась целыми сгустками бледной омерзительной массы. Лицо постоянно ощущало раздражающие анемичные прикосновения и взгляд еле пробивался сквозь густой тополиный дурман. В то лето Тот впервые увидел так называемые слепые пятна. Он еще раньше читал, что человеческий глаз воспринимает изображение не всей поверхностью сетчатки: участок, в котором к глазному яблоку присоединяется зрительный нерв — слепа, на ней нет светочувствительных элементов, фоторецепторных клеток.   
Читал он также и о тех потешных экспериментах, какими можно обнаружить это слепое пятно и которыми еще славный Мариотт (которого капризная своенравная судьба обвенчала с не менее славным Бойлем, и так и вошли они в историю физики и школьные учебники сиамским уродцем Бойля-Мариотта) развлекал короля Людовика  XIV, но самому ему никогда не удавалось увидеть, как исчезает королевская голова.
Именно в то лето на белом фоне тополиной мглы он впервые увидел невыразительные темные пятна, которые постоянно сопровождали его взгляд, куда бы он ни смотрел. Теперь каждое изображение — лица, пейзажа, страницы и стены, тела и рекламы, и небо и вод и все-все-все, - обладало этим крошечным недостатком, этим изъяном: двумя маленькими пятнами. Это было искушением стать требовательным и капризным, и, выбирая, скажем, в магазине рубашку или садясь за столик в кафе или ложась в отельную постель, требовать у горничных, продавцов и кельнеров бесконечных замен и перемен, не слушать никаких извинений, объяснений, отрицаний и упрямо настаивать на своем — ведь строение глаза у всех одинаково, и, следовательно, они должны также видеть! - капризничать, перебирать, закатывать истерики и скандалы, швырять одежду, сдирать простыни, завоевать наконец реноме капризника и скандалиста, стать грозой всех администраций и... что? Искушения оставались искушениями, но он и далее не посещал кафе, не ночевал в отелях и уже бог знает сколько лет не покупал себе новых рубашек. Да и, в конец концов, кому было жаловаться, например, на пятна нахмуренного небосклона, только что выпавшего снега или того же тополиного пуха. Значит, нужно было привыкнуть и к этому неудобству. Нужно было привыкнуть еще много к чему: 
к тому, что ландшафт лица бесповоротно изменяется, на нем появляются и ежедневно углубляются овраги и борозны, каковых не преодолел бы сегодня даже знаменитый Gylett Slalom Plus, почему отпадает проблема откладывать деньги на эту примочку;
 что кожа под глазами приобретает пергаментный оттенок, а капилляры на носу бесстыдно темнеют, выказывая не такие уж и тайные пристрастия;
 что все труднее бороться с отложениями жира, вялостью мускулов, неподатливостью суставов, утренней отечностью;
 что цвет языка указывает на хронику запущенных болезней, планы лечения которых приобретают   анахроничность;
что ночные страхи становятся непреодолимыми;
что звезды в небе — только один из спектаклей в театре Бога; 
что отсутствие воли и желаний приходится подменять инерцией;
что отчаяние — твой наибольший грех — не подлежит искуплению;
 что алкоголь давно уже отбирает больше, нежели дает;
что волосы на теле, которым (и телом, и волосами) она когда-то восхищалась, становиться длинным, витым, омерзительным, и вообще с волосами целая куча проблем, потому что если они выпадают, то есть исчезают с головы, то почему-то вылазит, то есть кустится, в носу (никчемная компенсация), а еще они седеют в самых неожиданных местах, и в волосы  же превращается тот драгоценный пушок на коже,  который, по определению Ненабокова,  «покрывает плоды фруктовых деревьев миндальной породы», и который (пушок) не следует путать с другим, тополиным пухом, который превратил это лето в аллергенную паранойю, благодаря чему Тот наконец осознал слепые пятна в глазах, - сколько же всего он не заметил из-за них в течение жизни! - слепые пятна плесени, эффектной демонстрацией которых занимался гений Мариотт, неразлучно сросшийся теперь с Бойлем, - горькая, трагическая судьба и все же наверное менее трагическая, нежели судьба Гей-Люссака, которого школьники времен моего детства расчленяли на двух калек  — на Гея и Люссака, а циничные школьники нынешних времен просто обзывают геем Люссаком, хотя... кто знает? Кто знает? Возможно, они и правы.