Месть Махи. 13 гл. У Сороки

У  СОРОКИ

2  сентября.  Ночь


Славина квартира, однокомнатная хрущёвка, поддерживалась в удивительном для холостяка и не дурака выпить, порядке, но я, обострённым зрением гостя, заметил в ней свежие следы пребывания постороннего: две грязные чашки на кухонном столе, окурок в мусорном ведре, хотя хозяин не курил. На мой вопрос Слава без смущения намекнул, что одиноким мужчинам кое-чьи визиты за грех не считаются. Я кивнул, но про себя отметил, что, когда мужчину посещает кое-кто, двуспального дивана, обычно, хватает и кресло-кровать не раскладывается, а на чашках и окурках, как правило, остаются следы помады. Подозрения мелькнули и исчезли: хозяин был открыт и весел. Я чувствовал к нему всё большую симпатию.

Мы проговорили почти всю ночь и выпили ещё ноль-восемь его самопального напитка. Я рассказал Вячеславу всю свою мрачную историю, включая подробности – скрывать, особо, было нечего, а выговориться хотелось. Созрел. Тот слушал сочувственно, не отвлекаясь, и задавал по ходу вопросы, из которых становилось ясно: он неплохо знаком с неофициальной стороной жизни района. В ответ я услышал о резонансе, который дело приобрело в городе и исполкоме, где дружил буквально со всеми. Его информированность, даже учитывая это, казалась просто невероятной, но скоро всё объяснилось: следователь Громов был Сороке близким другом.

Сначала, после всего недели следствия, дело об убийстве Лазаревой, без всякой запинки приняла прокуратура. Оно казалось тогда, по словам Павла Петровича, «проще съеденного яйца» – все элементы состава преступления были налицо. Но неделю назад случилось непредвиденное – прежний прокурор надорвался, таки, на работе и помер – в свои 77 он никак не желал уходить на отдых. Младший советник юстиции Величко, заступившая исполнять его обязанности, начала снова во всём ковыряться. Многое в подходах к делу стало меняться, как ни торопили следствие райком, горком, профком, райисполком, горисполком, комитет комсомола и другие общественные организации. Сомнению не подверглась лишь виновность Осипова.

По моей просьбе Вячеслав рассказал подробности. Драма случилась на улице Киселёва на развалинах церкви. В 13-20 в пивнушку напротив колокольни порознь зашли Лазарева и Осипов, причём Осипов приехал на чёрном импортном мотоцикле. Они безвылазно просидели там больше часа, о чём-то разговаривая. Затем между ними неожиданно вспыхнула ссора, которую они продолжили на улице. Осипов бьёт девушку кулаком по голове, затем бросается за ней в развалины, размахивая топором. Несколько минут из лабиринта разрушенных стен раздаются крики несчастной и бешенный рёв, потом всё стихает. Время убийства установлено точно –  14-38. Это время зафиксировали остановившиеся часы убитой. Спустя минуту Кирпич выбирается из руин с каким-то мешком за спиной и уезжает на мотоцикле.

Завсегдатаи «чапка» момента преступления не видели, но на допросе в один голос опознали Кирпича и Машу по фото. А тогда ни один из них не проявил желания проверить, не случилось ли что с девушкой. Все продолжили прерванное занятие, и долго ещё обсуждали увиденное. Три часа правоохранительные органы ничего не знали о произошедшем. Могли и месяц, и год не узнать, если бы в 17-45 в дежурную часть не поступил анонимный звонок. Мужской голос сообщил о найденном в развалинах безголовом трупе.

По характеру повреждений и другим признакам установлено, что перед смертью над женщиной издевались. Есть следы изнасилования противоестественным способом. Местная экспертиза уже дала заключение, но новая прокурорша не удовлетворилась и отправила пробы аж на кафедру судебной медицины в институт Сербского в Москву. Дознание по месту жительства жертвы показало, что жители улицы Северной ранее неоднократно слышали угрозы подозреваемого в адрес Лазаревой и, в частности, об «отрезании головы». Психиатры подтвердили: фиксация бредовой идеи налицо.

Вечером того же дня, при обыске в доме Осипова обнаружен узел с одеждой, бывшей на женщине в роковой день, не успевшей даже потерять запах тела… (Каково мне было всё это слушать!) Чуть раньше бригадой медработников в присутствии соседей Кирпича было найдено и сразу изъято в целях безопасности орудие убийства – топор, весь выпачканный кровью. Лабораторный анализ подтвердил её идентичность с кровью трупа.

Население видело причиной расправы приступ дикой ревности. Весь город знал, что убийца и жертва состояли в половой связи, и Осипов не мог простить сожительнице, что в последние дни она начала встречаться с молодым человеком, не местным. (Мне перекрутило все внутренности). Люди видели, как Кирпич стал неотступно её преследовать. Случившееся никого особенно не удивило: психическое состояние и образ жизни обоих фигурантов в целом предполагали такую развязку. Неясным оставалось только, куда делся мальчик, сын убитой, взятый ею утром того дня из детского приюта. Он до сих пор не найден.

У следствия принята за основу другая версия насчёт мотива Осипова: корысть. Объект посягательства – мотоцикл марки «Хонда». По свидетельству очевидцев, в 7-10 старик Лазарев сам передал мотоцикл Кирпичу в гараже. Тогда-то и «посыпались» обвинения Стоевского в соучастии в этой краже. Затем подоспели факты, что и в ограблении Лазаря он (то есть я) с Коляном не замешаны. На мне осталось только избиение Кирпича, но раз он – убийца, то и мордобой вполне смог сойти за «меру пресечения».

В результате, по словам Сороки, моё «взаимодействие» с Осиповым прокуратура расценила как правомерное, подпадающие под 14-ю статью УК «Крайняя необходимость». В возбуждении дела и.о. прокурора Величко отказала. Некоторый перебор в средствах был списан на «тяжёлую психическую травму Стоевского, полученную от потери близкого человека и приведшую в состояние сильного душевного волнения».

Большую помощь следствию оказал некий авторитетный товарищ. Он прибыл с рекомендательным письмом от областных «компетентных органов», и сразу подключился к дознанию. Именно этот «доброволец», как его сразу окрестили, помог быстро восстановить подлинную картину событий, разыскав многих ценных свидетелей. А кое-кому дали нахлобучку за две недели моего ошибочного содержания под стражей. Я ощутил укол совести за свою сегодняшнюю неблагодарность.

Слава продолжил. Вместе со мной был задержан известный в городе Николай Бакланов. Днём он с коллективом райторга находился за городом на природе, но вечером был дважды задержан опергруппой. При последнем задержании у него были обнаружены исторические ценности, – правда, вскоре установили, что вещи никогда не принадлежали старику и в розыске не числятся, – две иконы семнадцатого века.

– Как иконы?! – Мне показалось, что я ослышался. – Там же были наркотики!

– Молчи, несчастный!.. Ты, Жень, меня порой пугаешь своей простотой. При задержании про наркотики твердил... На допросе ляпнул... Включи мозги! Хорошо, что Петрович не дурак – в протокол не занёс... Какие в советской стране, тем более в Вязюках, наркотики?! Ты эту тему брось.

– Извини, с головой что-то…

Вячеслав кивнул. Бакланов долго отказывался давать показания, бил себя в грудь, требуя свободу «руководителю вязюковской экологической партии». Затем стал утверждать, что иконы – его собственность и он просто носил их на вечернюю прогулку. Никаких документов на куплю-продажу не предъявлял и источник приобретения не называл.

Камера и долгое отсутствие родительского заступничества всё же сломили упорство Коляна, и он указал следствию на спрятанную записку жены, не найденную при обыске. В ней Татьяна сообщала мужу, что на несколько дней уезжает в Москву по делам и просила к десяти вечера принести иконы к туалету в парке – нашёлся покупатель. Про упорное молчание Бакланов пояснил, что не хотел впутывать жену – «она и так нервная». После сличения почерка, подозрения с Николая были сняты, и он отпущен на волю за сутки до меня. Конечно, за Бакланова Громову попало гораздо больше, чем за меня. Да и самой Величко от райкома досталось.

Запивая обжигающий горло самогон горячим пакетным супом «Харчо», который умело приготовил хозяин, я переваривал услышанное. По ходу рассказа у меня не раз возникало ощущение, что при всей подробности и откровенности, Вячеслав что-то не договаривает. Порой он словно имел на языке, чем продолжить фразу, но почему-то сдерживался.

– Слав, а где же, всё-таки, Лёша? Он правда, пропал?

– Бесследно. Просто загадка.

– А выяснили, кто приходил в интернат в день убийства и спрашивал Машу с сыном?

Вячеслав внимательно, несмотря на количество принятого алкоголя, на меня посмотрел.
– Вахтёрша опознала Кирпича.

– Врёт! Я лично ей вопрос задавал «кто?», описал Кирпича и видел реакцию! Так сыграть нельзя!..

– Ты уверен? Получается, ещё кто-то замешан в убийстве?

– Сто процентов. Кирпич – пешка. Он выполнял приказ. И заранее был выбран козлом отпущения… А в детдом, мне показалось, несколько человек наведывались.

Сорока опять удивлённо поднял брови.
– Два. В 15-05 приходил какой-то долговязый лохматый парень с пугающе прозрачными глазами…

– Это Кузя Минин! – вскричал я. – Телохранитель доктора Курмана!.. И сразу, заметь, после убийства. Лёша, видно, сбежал от них… А второй?

– Второй? Он появился сразу, как уехал лохматый. И это был… Ни за что не угадаешь – наш вездесущий «доброволец».

– Дед?! – растерялся я. – Как же это может быть? Он что, в день убийства уже был в Вязюках? Он следил за Кузей?

– Какой «дед»? – впился в меня глазами Сорока, и я похолодел, поняв, что сболтнул лишнее.

– Да… развезло меня. Несу чушь... Совсем в камере крыша съехала… Дед-то Лазарь дома в это время был, со мной, – более-менее удачно вывернулся я. – А ты, вот, Слав, темнишь что-то, не всё мне говоришь…

Конопатый собутыльник уставился в свой стакан, потом глянул мне в глаза и словно решился.
– А ты наблюдательный, чёрт... И язык умеешь за зубами держать… Да, я не сказал кое-что… Несколько фактов. Но они не просто тайна следствия – они выбиваются из системы… Да, что там – просто ломают всё к чертовой бабушке... Ладно, скажу. Но смотри – могила!

Сорока далеко не простак, и раз заговорил – значит, хотел этого. Я уверился в неслучайности нашей встречи в бане. Но что мне терять? Если он из банды, то им и так всё известно... Хотя в его подлость никак не верилось...

– Вот один факт, – начал Слава. – Есть у Кирпича на Красном шоссе соседка. Глафирой зовут. Вытянул из неё твой «доброволец» интересные вещи. В тот день она приболела и не смогла пойти на рынок…

– Ну, финиш. Помирала, видно, бабка…

– Точно. Но у окна, конечно, сидела. Видела, как утром, в половине восьмого, Кирпич прикатил большой чёрный мотоцикл, затащил в сени. А сам-то отродясь и трёхколёсного велосипеда не имел. Как-то недавно отобрал у пацанов велосипед, попробовал сесть, а не может – падает. С полчаса кувыркался, очень, видно, хотел научиться, но так и не проехал ни метра.

– Что за чепуха?.. Он же к пивнухе сам подъехал!

– Слушай дальше. Закрылся Кирпич в доме на часа на два. Глафира только пост покинула чаю попить, как вдруг слышит: двигатель взревел. Бросилась к окну и успела увидеть, как «чёрное страшилище» мимо её полисада пулей пронеслось. И показалось ей, что двое на нём сидели: впереди – Осипов, а позади – девица с короткой стрижкой, в шлеме и больших очках. В юбчонке, что трусы не прикрывает.

– Ни фига себе…

– Вернулся Осипов около пяти вечера, бухой, с авоськой вина и без «страшилища». И до твоего прихода «лопал в своём саду за домом, горланил песни»…

– Сволочь! – вырвалось у меня. – Убил – и песни!.. Как же я не прикончил тогда, гада…

– Погодь, Жень. Ещё не всё. Глаша ещё кой-что углядела... Без пяти семь, пока Осипов горланил под яблоней про Рабиновича, который «попал не в Мурку», с шоссе съехала «скорая» и остановилась за углом. Двое в белых халатах пешком к дому Осипова добрались. Глафира удивилась: проезд-то по улице нормальный. Парни в халатах вошли в сени и сразу вышли. Который за рулём, двумя пальцами топор нёс, другой народ подзывать стал, в свидетели… А Кирпич, как орал песню, так ни на миг и не прервался…

– Что ж тут нового? Сам только что рассказывал. Да и от самого Маслова эту историю слышал…

– Это который Родион? Кстати, к неотложной помощи отношения не имеет: в райбольнице лекарствами заведует. А шофёр – тот лично главврача возит, Журмина… Что за нелёгкая этих ребят к Осипову принесла, а? И ещё… Запомнила Глафира, что этот Родя ТУДА свёрток нёс. Длинный, говорит, тяжёлый. А оттуда пустым вышёл…

– Да, подбросили они, суки! И одежду Маши и топор!.. Я ж тебе твержу, что там банда целая, а Кирпич – пешка. И они решили его сдать… Слав, а, может, не он и убил?...

– А как же куча свидетелей у колокольни?..

– Да… Но этот Осипов – обычный дебил, а не шизик-маньяк. А тут – зверство такое! Мясорубка с изнасилованием… Может, там в развалинах целая кодла пряталась?.. И вот ещё что я понял: убить его они хотели моими руками! Кто меня к Кирпичу-то доставил? Не похожа на случайность моя встреча с Масловым у морга.

– Ишь, ты, аналитик. Так, ведь, опять не всё. За час до этих бравых эскулапов, то есть около шести, в доме Кирпича ещё один посетитель был. Тоже тайный, потому что хозяин пение не прекращал. Видный седой мужчина в шляпе, плаще с поднятым воротом и чёрных очках. Выправка военная. Принёс большой тряпичный узел, повозился с замком входной двери, открыл, а через минуту вышел с пустыми руками… Короче, всё, что я тебе сейчас сказал – в деле нет. Свидетелям обещано не приобщать. Поэтому, молчи, как рыба.

– Да понял… Но сколько же их, этих мразей! И как они Машу-то боялись! Верней, ту кассету.

– Не знаю... Если, говоришь, те насильники на видео – шишки со связями, то это им фук. Видео и аудио у нас в суде не доказательство… Хотя, может, не суда они боятся?

– Но теперь-то ты мне поверил? Про тайную Машину войну? Её шантаж? Что Курман меня прикончить хотел, моими же руками?

– Верю. Хоть ты и художник, человек впечатлительный и… доверчивый… Ну, ещё по пятьдесят и на боковую? Устал я что-то, как чёрт к концу смены…

– Нет, постой! А мотоцикл! Как мог дед Василий отдать его жирному подонку? Зачем?

– И снова в точку! Это ещё одна загадка следствия. Сегодня Лазарева спросили про это. Перед отправкой в психдиспансер. Смеётся и молчит. Может он тоже в шайке?

– Исключено, – отрезал я, но там, за пределами осознанного, шевельнулся хвост какой-то недостойной мыслишки. Я с негодованием наступил на него. – Может, врут свидетели?

– Не врут, Жень…

– Значит, Василий Акимыч этот мотоцикл ненавидел. Или Машу от какой-нибудь очередной беды спасал… – В моей ещё слабой голове новые сведения никак не укладывались и не находили объяснения. – Слав, а он здорово плох?

Вячеслав растёр себе щёки и молча наполнил стаканы. Поднял свой и дождался, пока я догадаюсь последовать его примеру.

– За здоровье «Святого»… – Я удивлённо поднял брови. Слава выпил и пояснил: – Кличку такую ему на поселении дали…

Ночь за окном уже пошла на убыль. Сорока хотел подняться, но я его удержал – что-то ещё скреблось, хотя нить завела в тупик. Чтобы двинуться дальше, я попытался отмотать клубок назад.

– А как милиция нас с Коляном в парке вычислила? Там же точно засада была.

– Да, мужик-то, который звонил на 02, не только про труп сказал. Ещё про встречу преступников в туалете парка в десять вечера. И странные слова добавил: «Привет мазилкам. Пусть теперь швабру в параше полощут».

Вихрь закружился в моей голове.
– Так это Танька-стерва нас с Коляном «мазилками» называла! А его бороду – «шваброй»! Неужели, это она всё организовала?

– Бакланова же в Москве была, – возразил Вячеслав, хитро, словно вождь, сощурившись.

Но сумерки в мозгах уже осветились, и я уверенно заявил:
– Это она. Вне всякого сомнения. Ехидна в этом деле по уши завязана! И Кольку, идиота, подставила!.. Как я мог поверить, хоть на минуту, что она Маше подругой была?! Ящик водки ставлю, если Бакланова не в той шайке!

– Гениально! – откинулся на спинку стула Вячеслав. – Здравствуйте, мистер Холмс! Громова пора на пенсию списывать. И не видать мне ящика водки… Угадал ты, дружище. Есть ещё один фактик… Не была Бакланова в тот день в Москве. Целый час, вплоть до самого убийства, пока Кирпич с Машей из пивнухи не вылезали, она за углом колокольни стояла. Ушла незадолго до того, как они ссориться на улицу вышли.

– Ссука… А что народ тамошний, всегда такой наблюдательный?

– Да обокрали у них недавно два дома. Вот и приглядываются к чужим... И опять наш «доброволец» свидетелей нарыл. Как он догадался, сам в толк не возьму: взял, зачем-то, несколько фото и пошёл по домам. Две тётки Бакланову опознали. Я просто балдею от его нюха. И это не секрет для следствия. В розыск её дали, как возможную свидетельницу, пока.

Я почувствовал гордость за Деда.
– А что, смылась эта дрянь?

– В бегах. С того самого дня… Да, вот, ещё непонятка. Изучили мы ту тетрадку, что у тебя изъяли. Выяснили: она исписана, в основном, не рукой Маши...

– Я заметил. Чья-то чужая была. Но последние-то записи её?

– Последние? – снова усмехнулся Вячеслав. – Её, не волнуйся. Стишок про бабочку особенно хорош… Там ещё стихов полно, их кто-то другой писал. Мужчина, похоже, и довольно давно: чернила уж выгорели. Но речь не об этом. О тех каракулях, что в серёдке. Ну, где «феня». Свежие они, и той же ручкой написаны, что и Машины вирши. Тоже женские, да не Лазаревой рука.

– Хочешь, догадаюсь, чей там почерк? Бакланихи.

Сорока уважительно выпятил челюсть.
– А есаул догадлив был… Но дождёмся экспертизы. Громов знакомому графологу во Владимир послал... Но зачем такой фифе «феню» в чужой тетради выкарябывать?

– Да чёрт её, суку, знает. Может, зоновский жаргон изучала, чтобы в банде авторитетней быть?

В чёрных глазах Вячеслава вдруг запрыгали смешливые чёртики..
– Вот и Дед так думает.

Я насторожился.
– Кощунствуешь? Над горем святого человека смеёшься?

– Это ДЕД-то святой? – опереточно поразился Вячеслав.

Слово «дед» произнесено было с подозрительным нажимом. Я вдруг мигом протрезвел и увидел перед собой чужого и хитрого человека. Боже, какой я дурак! Как я, простодыр, вляпался!

– Дед Василий удивительной чистоты человек.

– При чём тут Василий? Я про НАШЕГО ДЕДА! Величайшего археолога всех времён и народов.
Я не мигая смотрел на Сороку. Деда под этим именем знали только самые-самые близкие люди. Я думал, только наша семья. Вячеслав развеселился не на шутку.

– Правильно, Джек, реагируешь. Молоток. В разведку с тобой рискнуть можно. Прошёл испытание и пора тебе глаза открыть! Я твоего Валентина Андреича уже лет двадцать знаю. Учил он меня сперва, потом практику, вёл...

– Не понял, – прервал я его, ещё не совсем справившись с удивлением. – Какую учёбу и практику? По гражданской обороне?

– Ну, не всегда же я по ГО работал...

– И где же этот дедушка-археолог вам преподавал? Какие предметы?

– Теперь твоя очередь тестировать? Дважды молоток! А ответ такой: учился я после армии, в конце шестидесятых, в некоем заведении, не могу сказать в каком. И читал у нас один аспирант из МГУ, уже много по миру поездивший, курс специальных лекций. Ерин – была его фамилия. За глаза Ёриком звали: донёс кто-то горьковскую кличку. Я моложе его ровно на три пятилетки, а сдружились мгновенно. Я просто влюбился в него тогда... Что, Фома, достаточно?

– Ну, ещё что-нибудь расскажи. – Я, смакуя, впитывал бальзам его слов.

– Лады. Добавлю: они с твоим отцом за одной партой сидели, в один спортклуб ходили и за одной девочкой ухлёстывали. Дразнили девочку Маркизой. За неприступность. Сперва одному повезло её приручить, теперь другому.

– Так это у мамы со школы прозвище? – позволил я, наконец, себе выдох.

– Видишь, как я тебя просветил? – продолжал веселиться Вячеслав. – Приятное с полезным... Теперь мне, вроде, стоит и про себя побольше сказать. Бывший работник неких органов, выпертый Андроповым за превышение полномочий. Дед, если попросишь, подробнее расскажет...

– Так это Дед у тебя ночевал?

– Почти три недели здесь жил. И сегодня, нет, вчера, на твоё освобождение с собой взял. Но велел не светиться, на всякий. Это надо, такой нюх иметь! Разве можно было просчитать твой фортель? А когда ты на автобус рванул, велел проследить. Подстраховать, одним словом.

– Следил, значит? А в автобусе тебя не было.

– Я ж профессионал, а не салага. Грузовик тормознул и – за автобусом. Видел, как ты с Ирочкой спектакль посетил. С Кирпичом в главной роли. Потом тебя в бани сводил. Но пока мы по городу кружили, да мылись, Дед вещи собрал и домой укатил. Вчера ещё говорил, что Маркиза волнуется... Всё теперь усёк? Опекун я буду твой. До самого суда над Осиповым. Ты же там свидетелем. Слишком нехорошие дела вокруг тебя завертелись... Вот, не врублюсь только: зачем Дед окурки в ведро положил. Не курит, ведь.

Ответ на последнюю неясность был получен. Сороке можно верить на все сто.
– Так темнила наш Дед. Очень розыгрыши любит. И проверки нашей наблюдательности.

– А! Так это тебе привет такой? Ясно… Ну, что, мир?

Я с сердцем пожал протянутую крепкую сухую руку. За знакомство решили тяпнуть ещё, для чего Сорока соорудил омлет. Добавили. Вячеслав пил, похоже, как рыба, а отставать от него мне казалось почему-то неудобным. Решили, что ложиться спать уже не имеет смысла, скоро рассвет. Болезненные воспоминания о Маше, обычно обострявшиеся каждую ночь, особенно ближе к утру, пока задерживались, прятались где-то в засаде. Их место теперь заполняло желание докопаться до истины.

– Слышь, Слав. Давай завтра расспросим ту соседку Кирпича про мужика в шляпе…

– Поздно, друг мой, – печально сказал Сорока. – Две недели назад колола бабка Глаша дрова, да на себя поленицу свалила. Придавило насмерть... А, ведь, предупреждал её, дуру старую, Петрович: держи язык за зубами… А знаешь, Джек, Бакланова-то недавно сама объявилась...

– Как?!

– Ну, не совсем объявилась. Письмо мужу прислала. Ну, не письмо, а, так, записку. Из Ялты. Отправлено 22 августа. 26-го пришло. Дед заранее на почте договорился всю корреспонденцию по интересным адресам придерживать и ему сообщать. Почерк сверили – баклановский. В письме несколько слов всего, – Сорока по памяти процитировал: – «СЛЫШАЛА, ЧТО ТЫ ПОКА ОТВЕРТЕЛСЯ. НЕ РАДУЙСЯ. ВСЁ ВПЕРЕДИ. БЫЛ ТЫ ШВАБРОЙ, ШВАБРОЙ И ПОМРЁШЬ. НА ПАРАШЕ ЛАГЕРНОЙ». И подпись: «Скунс».

– А каналы-то у неё остались. В курсе дел, гадина.

За окном начало светлеть, но мы так устали, что всё же решили поспать пару часиков.