Мои взаимоотношения с животными

        МОИ  ВЗАИМООТНОШЕНИЯ  С  ЖИВОТНЫМИ

Мне было четыре года, когда моя бабушка забрала меня у матери. Помню свое отражение в зеркальце велосипеда, на раме которого привез меня из деревни, где жила мать с моим отчимом, его брат косой Володя. На левом глазу у него было большое бельмо, что не помешало ему жениться и народить кучу детей. Всем нам было тесно в маленькой деревенской избе, и, конечно, больше всех мешала я. Меня постоянно не знали, куда деть, отовсюду гоняли, и я целый день сидела в уголке рядом с дверью в сени. И смеялись больше всего надо мной, и есть  давали меньше всех.  Одним словом, не забери меня бабушка тогда к себе, быть бы мне местной деревенской дурочкой. Видно, такова была задача отчима, которого многочисленная родня принуждала наказать мою мать за ее девичий грех – мое внебрачное рождение.
Мать терпела и заставляла меня терпеть. А бабушку на порог не пускала. Наверное, она так ей мстила за то, что та принудила ее выйти замуж за нелюбимого мужика и прикрыть свой грех. И бабушка терпела и молча плакала в своей крошечной комнате в горняцком поселке, куда перебралась  во время эвакуации вместе с моей матерью, которой тогда было  одиннадцать лет. В этот поселок  они привезли лишь старую закопченную икону в серебряной оправе из фольги и несколько елочных игрушек. Это все, что  подобрала моя мать на пожаре у разбомбленных домов. Что тогда могла запомнить одиннадцатилетняя девчонка, насмерть перепуганная ураганом огня и грохотом рвущихся бомб? Но что-то запомнила и этим всю жизнь держала бабушку в страхе. Потому та и не решалась отнять меня  у матери со скандалом, хотя за эти четыре года с моего рождения обоюдная ненависть их достигла, кажется, предела. Но наступил пятьдесят четвертый год, на партийном съезде выступил Никита Хрущев,  из тюрем попер народ,  густо расселившийся в поселке, где жила моя бабушка. И она воспрянула духом, страх отпустил ее. Поэтому после разговора с ней в том самом пятьдесят четвертом году косой Володя посадил меня на раму своего велосипеда и повез подальше от своего дома. На прощанье мать крепко обняла меня, и мы обе горько расплакались. Я была совсем маленькая, но не детские страдания в чужом злобном доме сделали мои чувства  совершенно взрослыми, и я поняла, что мы расстаемся с матерью навсегда.
В велосипедном зеркальце неподвижно застыло мое отражение – крошечное бледное личико, крепко обвязанное светлым платочком. В огромных потемневших от страданий и голода глазах - немой детский вопрос: «За что?» Но уже не было мольбы : «Не надо!» Только терпеливое ожидание любви.
Она пришла вместе с роскошной  белокурой куклой, которую купила мне бабушка в поселковом магазине в тот же день. Мою первую игрушку. Бабушка подвела меня к прилавку, и продавщица, очень красивая  и похожая на эту куклу, только брюнетка, взяла с витрины  эту куклу и  покачала ее в руке – с боку на бок. Кукла заморгала и протяжно, с надрывом, произнесла : «Ма-а-ма». Я засмеялась и кивнула головой.  Продавщица сказала: «Семь рублей». Это была почти половина бабушкиного аванса за зарплату, которую она как  чернорабочая получала в руднике. Но купила не только эту куклу, а еще и цветные карандаши в большой яркой картонной коробке. Потом на улице  прихватила у толстой тетки стакан жареных семечек и повела меня  домой. В комнате она дала мне неровные листы, оторванные от новых мешков, предназначенных для аммонала, которым взрывали породу в руднике, и я начала  впервые в жизни водить цветными карандашами  по этой бумаге. Но  больше я их нюхала, чем рисовала – карандаши чудесно пахли сосной. Кукла сидела рядом и смотрела моргучими глазами, как бабушка грызет вкусные жареные семечки, не сплевывая шелуху, которая налипала у нее на подбородке черно-белой струйкой.
Эта кукла была моей первой и последней игрушкой – больше мне ничего такого никогда не покупали. Убогой бабушкиной зарплаты не хватало, чтобы и прокормить меня, и вылечить. Я болела всеми болезнями, которые только знала врачиха в поселковом медпункте. Корь покрыла меня с ног до головы  алой сыпью, свинка разнесла  мои щеки так, что я действительно стала похожа на поросенка, коклюш  выбивал  маленькую душу из хилого тельца, живот мой  кишел червями, прямая кишка выпадала от перенесенного голода. Потом я подхватила  желтуху, пневмония трепала меня четыре раза. В последний раз я не по - детски испугалась, что умираю, и кричала так, что сбежались соседи, которые стояли вокруг моей кровати и горестно качали головами. Потом я отравилась сырым тестом, и в больнице меня рвало сгустками крови. Видно природа, уже приготовившаяся  измельчить  в прах  мое хилое тельце под землей, несказанно удивилась такому бурному протесту моей фанатично верующей в Бога  бабушки и наносила удар за ударом. А она отражала напасти с помощью народных средств и молитвы, поскольку лекарств тогда почти не было, а единственная в поселке мужеподобная  врачиха - бывшая фронтовичка, хотя и числилась мастером на все руки, но в основном  умела только громко орать на своих несчастных пациентов.  Забывая, что она не на поле боя и перед ней всего лишь жалкие  и покорные обитатели горняцкого поселка, бывшие зеки, истомленные  лагерями.
Впрочем, это только говорили, что она была фронтовичкой, но все ее разнузданное поведение  наводило на подозрение, что она сама прибыла из какого-нибудь расформированного лагеря вместе с этими бедолагами.
Моя  красавица кукла совершенно истаскалась вслед за мной по больницам и по моей домашней кровати, больше похожей на ложе пыток. На котором старательно  стиранные-перестиранные простыни все равно  были покрыты пятнами  каких-то лечебных масел, моих многочисленных рвот, марганцовки, парафина. У куклы поблекло красивое платье, развились кудри. Но это меня не огорчало. Потому что из блистательной красавицы она превратилась в моего ребенка, которого я лечила, пеленала и баюкала также, как это делала со мной моя терпеливая бабушка. За все это время я не помню, чтобы моя мать с отчимом навещали меня дома или в больнице. Лишь когда я стала поправляться, они пришли, но не захотели присесть на мою кровать и поцеловать меня. Напротив,  держались подальше и быстро ушли. Я поняла – они боялись заразиться.
Но одно существо вдруг бесстрашно поселилось у нас в комнате. Однажды, никем не замеченная, в дверь проскользнула черная кошка и легла на теплую  печку. Соседи, увидев «квартирантку», многозначительно переглядывались, а бабушка радостно говорила: «Вот пришла и лежит, греется, ишь, бестия какая,  когда пришла и откуда – не знаю, как в своем дому разлеглась…» Бабушка-то точно знала примету: животные в дом приходят к добру. Если уж сама кошка прибежала да еще лежит на печке калачиком, значит, в доме все живы-здоровы и быть тут добру. То, что кошка черная, ее ничуть не смущало. Она назвала ее Муркой, и эта Мурка прожила у нас долгую-долгую жизнь. И столько тягот и лишений перенесла вместе с нами, что не приведи Бог! В конце концов, собрав их все на себя, она отошла в мир иной в весьма преклонном возрасте.
Бабушка выгнала из меня желтуху, свинку, корь, коклюшную мокроту и червей, которых она боялась больше всего, потому что опасалась, что пойдут они у меня горлом и обязательно задушат. Откормила толстыми оладьями, топленым молоком и вкусной жареной картошкой, после чего и моя прямая кишка встала сама собой на свое место. Теперь я могла гулять  даже зимой. И однажды, получив заветный мятый, заклеенный папиросной бумагой, рубль на  сахарный дутый петушок, я  купила в поселковом магазине вместо него чудесные алюминиевые саночки для своей куклы. Вот это была моя вторая и теперь уже последняя игрушка в моей детской жизни. И я пять зим катала в ней свою единственную куклу!
Бабушка выпускала меня на улицу вечером, когда приходила с работы и принималась готовить  ужин. А я заворачивала в ее шаль свою куклу-«ребенка», усаживала ее в саночки и выносила на заснеженный двор. Там уже бегали ребятишки из нашего дома. Моя подружка Валька, которую мать принесла из лагеря грудной, своего «ребенка» выносила на руках и старательно трясла его, чтобы успокоить. Мы долго прохаживались с ней по двору, и сердце мое наполнялось грустью. Я понимала, что дети наши не настоящие, что им не холодно, и сколько мы их не укутывай, они не замерзнут и не согреются.
А потом наступил день, когда в лютый мороз на улицу вынесли  большую «куклу». Я смотрела на похоронную процессию через замерзшее окно, и мне было жутко – покойница, молодая женщина с такими же белокурыми кудрями, какие когда-то были у моей куклы, лежала в гробу в  тонком крепдешиновом платье с рукавами «фонариками». Меня охватил ужас – я словно на своей коже ощутила тридцатиградусный  мороз, который сковал это молодое тело. Голые руки покойницы довели меня до оцепенения. Я прилипла к холодному стеклу, а из коридора до меня доносился шепот соседок : «От невматочной…» Гроб зачем-то затащили на ступени аптеки и подняли высоко-высоко. А за моей спиной снова раздался шепот: «Это из-за того случилось, что мужик – зверь, бил ее... Годовалый ребенок остался сиротой, жалость-то какая!» «Да он уж, говорят, женится – на районной врачихе, которая операцию делала. У нее своих детей нет, так она и этому зверю рада, что даром ей своего ребеночка отдает…» «Да ты что?» «Правду тебе говорю». «Ох, и горе горькое!»
После этих похорон я снова загрустила и ушла в себя. И однажды соседка, маляр, принесла мне за пазухой полуживого воробья. Она вытащила птичку из-под  замызганной телогрейки, положила на ладонь и стала  на нее дуть. Птичка не шевелилась, я с напряжением смотрела на воробья, не веря, что он отогреется. Сердце мое совсем замерло в ожидании, картина ужасных похорон женщины в крепдешиновом платье на тридцатиградусном морозе вновь поплыла перед глазами. Но тут воробей зашевелился. Соседка  дала мне его в руки и сказала: «Ухаживай и не горюй!»
Я понеслась в свою комнату, прижимая птичку к груди. Соседка  вскоре зашла и кинула мне картонную коробку. «Вот и домик для него, до весны проживет, а как потеплеет, выпустишь…» - сказала она весело и ушла, шурша огромными ватными штанами. Я положила воробья на свою постель. Пока он сидел, раскрылестившись и оглядываясь,  принялась  возиться с коробкой. Вырезала в ней окошко,  раскрасила наличники карандашами, а потом решила нарисовать траву и цветы, чтобы воробью было у нас, как летом. Но вдруг  дверь распахнулась. На пороге стояли мать и отчим. «Выйди,- сказали они,- мы мыться приехали». Я покорно вышла и на свою беду не захватила с собой птицу. А когда спохватилась, было поздно, дверь уже заперли на ключ изнутри.
Вскоре оттуда раздался хохот, там чем-то гремели, и… кричал воробей. «Гони его, гони»,- кричал отчим. «Да гоню я, гоню»,- хохотала мать. «Давай его к форточке,  к окну!»- кричал отчим. «Ой, не могу, не улетает, дай палку!»- хохотала мать. «Не трогайте мою птицу. Не смейте, вы!»- закричала я,  наваливаясь на дверь. Но в ответ мне раздавались только хохот, взвизгивание и плеск воды в тазу. Воробей больше не кричал. Они выгнали его на мороз через форточку, а, может, и прибили. Я об этом никогда не узнала. Когда дверь открыли, я бросилась к картонному раскрашенному домику, он был пуст.
Вечером пришла с работы бабушка и отвела меня к соседям. Вскоре в нашей комнате началась драка. Отчим бил бабушку. Она кричала, голосила. Я рвалась к ней на помощь. Но соседи не пускали меня и говорили, что бабушку никто не бьет, все будет хорошо. Я перестала  вырываться и ходила, как заводная вокруг дивана в чужой комнате, прислушиваясь к крикам бабушки. Наконец, она пришла, заправляя под платок волосы, из которых выпадали целые пряди, выдранные отчимом. Ночью мы спали в кладовке, в которой  соседи хранили керосин для примусов. Оказалось, что мать и отчим поселились в нашей комнате.
Я не помню, сколько ночей мы проспали в этой каморке, пропитанной керосином.  С этих пор у меня  произошло что-то вроде аутизма. Если меня кто-то обижал или пугал, я замирала, а потом  отворачивалась к стене и сидела неподвижно, придвинувшись к ней вплотную. Это осталось со мной на всю жизнь. Вскоре бабушка выпросила у управляющего рудником  жилье. Нам дали комнату в бараке, рядом с фабрикой, где дробили камень, и мы переехали.
Рядом с бараком были сараи, в которых поселковые держали скот и засолку в зиму. Летом огромные навозные мухи налетали на меня, как только в комнату проникали первые лучи солнца, и ели поедом. Они кусались даже через простыню, которую я натягивала себе на голову. Мухи доставали даже Мурку, которая прибежала  вслед за нами жить в барак.
Отсюда я пошла в первый класс. Меня никто не провожал, поскольку бабушка не была моей матерью, и ее никто не отпустил с работы для того, чтобы первого сентября она отвела меня в школу. Бабушка Христом Богом упросила соседского мальчишку Шурика Радевича, чтобы он  отвел меня. Шурик был вежливый мальчик, но ему не хотелось, чтобы  все видели, как за ним увязалась чужая маленькая девчонка с жалким букетиком цветов, сорванных с клубной клумбы накануне вечером. Он шел поодаль широкими шагами, так, чтобы я не могла идти рядом. Я понимала, что ему неловко со мной, и семенила поодаль,  стараясь не потерять Шурика из виду и не сбиться с дороги.
Образование мое шло  туго. Моя неграмотная бабушка, которая едва читала по слогам, не могла мне помочь  освоить даже крючки и палочки. Жизнь была тоскливой, но вдруг в ней появилось светлое пятно в виде  веселого белого лохматого щенка, которого принесла сука из соседнего со школой дома поздней осенью. Пристроить его в зиму хозяевам было трудно. А уже наступал Новый год. После уроков  я вместе другими ребятишками  висла на заборе, за которым радостно метался по снегу белый пушистый щенок, и просила: «Отдайте мне щенка!» И все ребята просили: «Мне, мне отдайте!» Но хозяйка никак не могла выбрать – кому и, в конце концов, почему-то выбрала меня. Радости моей не было предела, когда я тащила по сугробам домой это белое чудо. А, переступив  порог комнаты в бараке, увидела на табуретке у стола незнакомого мужчину. У бабушки появился ухажер – рабочий из рудника. На кухонном столе лежали невиданные угощенья:  банки со шпротами и сардинами в масле, шоколадные батончики, сливочное печенье в пачках. Стояла и бутылка «Кагора». Я никогда не ела шпрот и шоколадных батончиков с начинкой. Бросив щенка и скинув пальтишко, я подошла к столу и смотрела на гостинцы широко открытыми глазами. «Ешь, не стесняйся»,- сказал мужчина и подвинул ко мне шоколадные батончики. Я стала разворачивать их и есть. Щенок крутился между нами, но вскоре стало понятно – в тесной комнатушке  ему не нашлось места. Он был слишком большой и лохматый, а к тому же  слишком резвый.  Бабушка заругалась: «Зачем притащила собаку в дом без спросу? Мы ее не прокормим, неси обратно». Я не могла нести щенка обратно после того, как его хозяйка оказала именно мне доверие.
«Бери его»,- приказал бабушкин ухажер, показав на щенка, который уже запрыгнул на кровать и по всей простыне потянулись  грязные следы от его мохнатых лап. Я покорно стащила щенка с постели и понесла вслед за мужчиной. Он привел меня к нашему сараю, открыл дверь и сунул туда щенка. Потом захлопнул дверь и повесил на нее замок. Тут же раздался жалобный щенячий крик. Я растерянно смотрела на мужчину и не верила, что у меня отобрали щенка. Умоляюще попросила : «Отдайте мне собачку…» Но ухажер только пожал плечами и ушел. На улице было холодно, и я тоже поплелась домой.
«Смотри-ка,- сказала бабушка примирительно,- дядя тебе и елку принес». Посередине комнаты, в самом деле, стояла елка. Она была маленькая и жалкая, так что ее пришлось водрузить на табуретку. Бабушка достала серебряную и золотую мишуру, стеклянные бусы и подала мне: «Наряжай сама!» В первый раз мне доверили нарядить елку. Я старательно развешивал на колючие ветки бусы,  раскладывал  на них белую вату. Потом посыпала ее  блестящим порошком из пакетика. «Посыпь и себе на плечи. Будешь, как снегурочка»,- сказала бабушка. Я посыпала, и темное школьное платьице мое засверкало. Но крик щенка разрывал мне душу. Заглядывали соседи, спрашивали: «У вас в сарае щенок воет?» «Ничего,- отвечал, ухмыляясь, бабушкин ухажер,- повоет и перестанет. Ничего ему не сделается». «Да мороз поднимается, околеет щенок-то!»- вздыхали соседи. Я опять жалобно попросила : «Можно, я принесу его сюда?» Но  бабушкин ухажер строго сказал: «Нет. На кой он тут? Елку завалит, такой конь!»
К утру щенок замолчал. Мужчина оделся и пошел в сарай.  Вернулся и сказал тихо бабушке : «Околел». «Ты куда его дел?»- спросила она. «На лопату да на помойку выбросил, куда ж его еще?» Я заплакала, спрятав голову под простыню, перепачканную припрятанными дареными шоколадными батончиками, которые я, уснув, раздавила.
С тех пор  каждый Новый год я прислушиваюсь к ночной темноте, и мне кажется, что  там,  в ужасе и  одиночестве,  умирая на мороженном земляном полу, кричит мой белый лохматый щенок.