Часть вторая. Глава восемнадцатая

В шесть вечера они встретились с Таней около "Мулен Руж". Оба были с букетами, и когда она вышла из такси, граф учтиво, как полагается дворянину, поздравил ее и вручил букет, а Сережа подарил свой, и они ей потом мешали. Она забыла их на портале базилики Сакре-Кер. Это были мелкие розовые и белые розочки в кружевных розетках.
Сережа поглядывал на Гаспара, надеясь, что граф ее оценит. На ней была летящая шелковая юбочка, зеленоватый кашемировый пиджак, и она была обаятельнее всех. На пальцах у него и у Тани были новенькие обручальные кольца. Гаспар был грустным и старался на нее не смотреть. Сережа знал, что Гаспар ее не любит, но Сереже она нравилась очень, и он гордился перед графом, что имеет женой такую женщину.
В "Мулен Руже" не оказалось свободных мест, и они поужинали в спокойном ресторанчике, из которого вышли под мелким дождиком, и Таня предложила ехать домой. Сережа понятия не имел, что она полагает домом: свой пансион в Серселе или его номер в "Ритце", и как они будут ночевать: вместе или врозь, и стеснялся спросить об этом. Чтобы отсрочить возможный разъезд в разные квартиры,  он предложил вместе подняться в "Сакре-Кер".
Около собора было пустынно, и когда они шли по улице наверх, хлынул ливень. Они спрятались под порталом базилики, и всем троим вдруг стало легко, беспричинно весело. Граф как будто примирился с необходимостью терпеть ее около себя и говорил с Сережей о "Леди Гамильтон". Сережа смотрел сверху на Париж и праздно думал, что "вот и кончилось". Ему представлялось, что он потерял Париж, как потерял до этого много совершенно необходимых ему вещей; что кончилось его детство, его бестолковая война с графом дэ ля Рэ и приятное убеждение, что у него есть Элен. Ему представлялось, что он спит и видит Париж во сне; что он, наконец,  полюбил его и опоздал с любовью, хотя не мог понять, почему опоздал, так как из Парижа его никто не выгоняет, а наоборот, заманивают: молодая жена поставила условие, что жить они будут в Париже, а не в провинции и не в швейцарских Альпах.
Тем не менее, Париж для него закончился. К горлу его прихлынуло, затем прихлынуло к животу, как бывает, когда очень сильно хочешь женщину, он пережил сладчайше-мучительную боль, которая взорвалась внутри него и стало чуть-чуть полегче. Вытерпев эту боль и муку, он начал шепотом, не замечая Гаспара и жены, выговаривать сумеречный грустный текст про Монмартр, про дождь и про то, что Парижа он больше не увидит. Обеспокоенный граф вышел к нему под дождь, и они вместе, небрежно тасуя превосходные рифмы, в полчаса сочинили и отделали романс, который Гаспар записал позже на пластинку, и который несколько лет был модным в кафе-шантанах. В тот вечер они сильно промокли, и Сережа не знал, что у Гаспара лицо мокрое от слез, а не от дождя, и что Гаспар в тот вечер его оплакивал.

Он безнадежно думал, что он наделал. Внезапно и неожиданно для себя оказавшись поставленным перед необходимостью жить с почти враждебно настроенной к нему женщиной, он не чувствовал ни счастья, ни несчастья, только душевную усталость и изумление перед тем, как быстро и почти без его участия изменилась его жизнь.
Таня настояла на том, чтобы в первую ночь они ночевали каждый у себя, и уехала в Серсель. Гаспар привез его в «Ритц», надел на него сухую пижаму (без Гаспара он просидел бы эту ночь в кресле, глядя в окно на дождь), и дал ему выпить коньяка, обращаясь с ним осторожно, как с больным. Сережа уснул с небольшою лихорадкой, но согрелся и спал спокойно. Под утро ему приснилось, что отец выпорол его, чего, впрочем, князь никогда не делал и Сережа не мог представить, что он может это сделать. Сон был ужасный, чувственный, и он порадовался, что Таня не спит около него. А когда опять лег, ему приснилось, что он явился к Элен с ребенком, и она не прощает ему женитьбы, но ребенка  любит. Куда делась его жена и какого пола ребенок, сон не прояснил.
Утром они встретились в ресторане отеля, позавтракали и поднялись в номер, как понял Сережа, для исполнения супружеских обязанностей. Жена оказалась человеком дисциплинированным и считала, что регистрацию в муниципалитете и обручальное кольцо нужно отрабатывать. Он старался быть нежным, сдержанным, но жена сказала в конце концов: какая гадость.
В три часа за ними зашел Гаспар и повез в театр. Они увидели, как на сцену, где репетировали что-то модернистское, с ломаными линиями, пришел большой беспардонный кот Нунус с живою мышью и стал громко ее есть. Кот был плавный, приятный после ломаных линий, которые с тупым постоянством выделывали танцовщики. Таня от ужаса расплакалась. В Париже показалось невыносимо, и выйдя на освещенные солнцем Елисейские Поля, они решили уехать в Вену.
***
Но и Вена ничего для него не прояснила. Он не сумел создать отношений, которые всю жизнь наблюдал между отцом и матерью и которые считал единственно возможными в молодой семье. Он чувствовал, что для брака не созрел, и кто-то взрослый должен объяснить, как быть с женой, которая скучает в его присутствии, боится его супружеских наскоков и хочет издавать еженедельник.
Вена была прекрасным городом, но его устроил бы и любой другой город: ему было безразлично, какой пейзаж за окном гостиницы. Но Тане она быстро надоела. Он спросил – может быть, поехать в Венецию? Или лучше в Лондон. Лучше в Лондон, ответила она, надеясь, что Лондон охладит его чувственность и любовный пыл. Но ехать в Лондон, без разрешения родителей совершать странные зигзаги для него было невозможно, и они жили в Вене, хотя жена томилась и спрашивала, когда они вернутся в Париж. Лицо ее выражало бесконечное терпение. Он был нежен с ней, но однажды она в сердцах сказала: «Это пытка! Я не выдержу, я с ума сойду!» Весь следующий день, уничтожив свое достоинство и зная, что должен казаться отвратительным, он расспрашивал ее, что она считает пыткой, и чувствовал себя кругом перед нею виноватым. Она ответила, что в нормальных семьях, где мужчины заняты делом и живут не в гостиницах, а в собственных домах, они принуждают жену к любви два раза в неделю, и что у нее нет ни сил, ни нервов проделывать это по нескольку раз в день. «Сергей, извини, но ты маньяк. Либо научись усмирять себя, либо заведи себе любовницу». «Я думал – все так». «Меня не интересуют все. Я хочу навести порядок в своей семье» После этих слов он два дня ее не трогал. Стал ограничивать порывы и от этого болел, хотя ни на что не жаловался. Позже она высказала ему: Сергей, ты потеешь. Мне это неприятно". Он почувствовал себя совсем никчемным, потом перестал обращать внимание, только старался не потеть. Она имела привычку читать по утрам газеты, причем, не светскую хронику, а политические статьи, которые Сережа мало того, что никогда не читал, но считал, что их не следовало бы вообще печатать. С ее слов он судил о положении в России. Она рассказывала охотно, но как-то холодно, как будто это была не ее несчастная страна, а Германия, которую она уважала, но при этом недолюбливала.
Она как будто не поняла, что должна заботиться о нем, и что есть обязанности помимо постели. Они жили в одном номере как два приятеля-холостяка. При этом свойственная ему опрятность страдала от того, что приятель-холостяк недостаточно опрятен.
Он уговорил ее поехать в Швейцарию и пожить в имении, пока не раздобудет достаточных для Парижа денег. Он понятия не имел, каким образом раздобудет эти деньги, а когда был честным с самим собой, то знал, что никаких денег не добудет и не собирается жить в Париже. Но жене нельзя было этого сказать, чтобы окончательно с нею не рассориться. Он вез ее в Швейцарию в праздной надежде, что ей понравится жить в имении и она не захочет в Париж – летом, по крайней мере, когда считается хорошим тоном  уезжать из него как можно подальше к морю и как можно повыше в горы. А до осени они что-нибудь придумают.
Денежную проблему Таня считала разрешимой. Нужно поставить отцу жесткое условие ежемесячной выплаты причитающейся Сереже суммы. Сумма должна быть очень большой, поскольку Сережа – второе лицо в финансовой корпорации, пусть номинальное, но очень дорогое лицо, и если отец не намерен добровольно делиться прибылью, сын волен требовать своей доли через суд. Пока он был холостым, родители могли третировать его, ограничивая в средствах, но теперь он женат и вправе распоряжаться своими деньгами.
Сережа выстраивал умное лицо и значительно кивал,  зная, что никогда не попросит денег в жесткой форме и тем более – не станет судиться с князем. Идея обратиться в суд за выплатой своей доли от отца, которого он любил и которого потерял бы, не обратившись, а только заикнувшись о  намерении обратиться в суд, казалась ему настолько дикой, что даже не держалась в его сознании. Он знал только один способ иметь деньги – заработать их.

Элен узнала, что он женился, из газет, которые подняли шумиху, и от княгини Ольги Юрьевны, которая позвонила ей по телефону и сказала, что все хорошее для них на этом кончилось. Хуже всего было то, что Сережа не позвонил, не написал и не жил в Париже. Никто не знал, почему он так неожиданно и таинственно женился, почему не везет жену домой и где собирается жить с ней дальше. Предполагали беременность, и княгиня была тем более расстроена, что не была уверена, что это его ребенок. С какой стороны ни посмотри, все было плохо, и Элен, как могла, успокоила ее, что в 22 сережиных года ничего не бывает окончательно. Она сказала, что молодые скорее появятся в Швейцарии, чем дома, и как только они появятся, она сообщит княгине и постарается подержать их у себя.
Днем позже в Швейцарию явился Гаспар. Почему Сережа женился, он не знал, и повторил то, о чем писали газеты, добавив от себя, что Сережа доигрался. Элен отпоила его ландышевыми каплями и поселила у себя в доме.
- Я виноват, я увез его в Париж, когда родители ему говорили: езжай в Швейцарию. К тому же и ребенок Патриции. Тут еще ребенок Патриции, а Сержа нужно было прятать от де ля Рэ, и мать мне его доверила, сказала: уговори его ехать к Элен. Я думал, он опомнится, а он хуже сделал.. Или это сделали с ним... Рассудком он понимает, что с ней нельзя жить... А вот женился. Я перед матерью не оправдаюсь.
- Оправдаешься.
Он рассказал, как они с Сережей писали романс на площадке собора Сакре-Кер. Элен поверила, что Гаспар умеет писать романсы, но когда он спел, поняла, что Гаспар тут ни при чем, а есть один Сережа с его способностью преобразовать несчастье в гениальные стихи. На неброском фоне мелодии стихи отливали золотом, и ни  одно слово в них не могло прийти в голову Гаспару. Он их чувствовал. Он был ими опьянен. Но родила их другая голова, с другой судьбой и другим болевым порогом. Гаспар ничего не пережил, не увидел, не прочувствовал, чтобы так писать. Это было приветом с другого берега. Не зов и не крик о помощи. Монолог человека, для которого все кончилось.
Но манеру Гаспар усвоил. Элен узнавала Сережу в том, как он сидел, вольно разбросав ноги, сережины немузыкальные пальцы, гири-кулаки, тонкую широкую спину, гвардейскую осанку – точно он не за пианино, а верхом и собирается то ли спать, то ли ожидает команды "Сабли к бою!"
Все эти вещи, которые демонстрировал Гаспар, были очень красивы, но, вероятно, утомительны, потому что, показав их все, он обессилел, сел за кухонный стол и стал пить коньяк. Установилась тишина, гулкая, как при Сереже, вокруг которого все звенело, даже когда он спал.
Элен взяла блокнот и записала слова по памяти.
- Плохо? – спросил Гаспар.
-  Плохо, - сказала Элен.
- А говорили: здоровые нервы, здоровые нервы.
- Про здоровые нервы я не говорила. Я говорила, что он не сумасшедший. И что этот театр в одно лицо для тебя опасен. Он очень дурно распорядился собой, а ты теперь хочешь, чтобы он также дурно распорядился тобой. Лучше держись от него подальше.
- И не подумаю, - возразил Гаспар.
- Я тебе повторяю: он опасен. Опасность такого рода не делает тебе чести, граф.
- Я теперь знаю, как он пишет. Я одного не могу понять: почему у меня не получается!
- Чтобы хорошо писать, надо остро чувствовать.
- Как? Еще острее? – спросил Гаспар, который в это время чувствовал очень остро, острее даже, чем умел чувствовать Сережа.
- Чего ты хочешь? Чтоб тебе было еще больнее и страшнее?
- А по-моему, прекрасно, - ответил он.
- Осади, Гаспар. Ничего прекрасного в этом нет. Никаких других отношений у вас не будет.
- Мне не надо.
- Это тебе сейчас не надо. Он живет со своей мадам, ты – со своими дамами, но всякие отношения находятся в динамике, ты соскучишься и начнешь их развивать. Если они покажутся ему чересчур замысловатыми или он просто неправильно их поймет, ты получишь в ры-ло.
- А по-моему, прекрасно!
- Не вижу я ничего прекрасного. Уймись, пожалуйста.
Но граф не видел в себе способности уняться. Он хотел разговаривать, пить коньяк и рассуждать о том, что русские смешные и почти во всех есть этакое. Он обрисовал этакое, как некое общее для всех свойство пребывать в полусне и в состоянии полусна быть готовым кого-нибудь зарезать. И тотчас заговорил о Макбете, в котором способность убивать была развита в высшей степени.
- Никого он не хотел убивать. Он был парень ранимый, нервный и страдал от того, что делал. Для чего нужно было жениться? Она беременна? – спросила Элен.
- Я его спросил. Первое, что пришло в голову – что она беременна. Он сказал: не знаю. И я думаю, он не врет. Он действительно не знает. И не может спросить.
- Что ж там за отношения?
- Собственно, никаких отношений нет. Два чужих человека… вместе.
- Вот как, - сказала Элен.
- Нижинский все еще лечится?
- Уехал.
- Жаль. Я бы хотел выразить ему почтение. А куда он уехал?
- В Вену.
Гаспар очень живо напоминал Сережу. Смотреть на это, зная, как распорядился собой Сережа, ей было больно.
Сережи не было, и никто не знал, что он намерен делать, а на ее руках был потерявший покой Гаспар. Гаспар, потерявший голову.
Он не знал, откуда берется еда, и считал, что она материализуется из воздуха. Он давно и твердо усвоил, что если пойти в кладовую, там на крюке будет висеть копченый окорок, в подвале рядами стоять соленья, а в буфете – бутылка коньяку. Его представление о постоянстве всех этих вещей не простиралось до желания подумать, как они туда попадают и сколько стОят. В его сознании среди ненужных слов было слово бедность, которым у него никогда не возникало причины пользоваться. Но слово было, и в его понятии оно означало отсутствие виллы на Ривьере. Слово бедность было к Элек неприменимо. Ему нравился ее крошечный дом и то, как она кормила его и заботилась о нем. В доме Элен он с удивлением открыл, что прежде чем курица попадет в его тарелку, ее нужно изжарить в чугунной сковороде со специями, что это долгий процесс и при этом чудесно пахнет. А прежде он полагал, что бывают птички живые, бывают жареные.
Отправить его домой у Элен не хватило духу. Он надел зимний сережин свитер, сидел на крыльце и беспокоился. А когда на крыльце становилось скучно, возвращался в дом и говорил о порывистой пластике Сережи, его поразительной живучести и вдруг показывал, как тот садится в машину, как молчит, как стоит, как смотрит. Актер он был гениальный. Она удивилась, почему Сережа, характеризуя его, сказал, что с Гаспаром можно говорить на любом языке, потому что, кроме пижонского французского, он других языков не знает. Правда, еще итальянский оперный. Но ничего не сказал о том, что Гаспар – замечательный артист.
- Поезжай к женщинам, Гаспар.
- К каким женщинам?
- К своим.
- Не отсылайте меня, пожалуйста, - попросил он, прошел по комнате, и она узнала порывистую пластику и прыгучесть дикой кошки.
- Дикая. Молодая. Кошка. Что тебе до этого? – сказала Элен - Что до этого тебе?  Если он - со здоровыми инстинктами!
- А я с какими?
- И ты с нормальными. Но не надо этим играть. Не входи в азарт.
- Что-то сильное, красивое в этом есть.
- Лучше держись от него подальше.
- Я хочу с вами посоветоваться. Об одной очень странной, я бы сказал, пикантной вещи. Вы никому не скажете?
- Чтоб я сдохла!
- А вещь эта вот какая, - сказал он, перемахнув ногой через спинку стула и как в седло усаживаясь за обеденный стол. – Помните, когда ему прострелили грудь, мы приехали на выстрелы. Меня поразило, что у него было зеленое лицо, с такими мутными, крупными каплями пота. Он ужасно выглядел. Моя жена лежала с таким цветом лица, когда рожала. Очень длинные, трудные были роды. С криками, с надрывом. А когда мы приехали на выстрелы, они о чем-то заспорили, и Сориньи сказал: Серж, тебя убили. Он как-то так сказал, что, мол, убили – и в чем тут сомневаться, мол, давай отправляйся в рай, а мы поедем кататься дальше. А мне его жалко было, особенно когда он это сказал, так, знаете, до слез жалко. Он действительно как герой держался, а не так, как жена рожала. Без криков, простенько, как в их песенках казачьих: убили – всё! Вот где пропасть достоинства была! Он даже не попросил увезти его с того проклятого места, а так, в духе Сориньи: катаетесь – катайтесь, я, мол, не смею вмешиваться. Когда он поправился, достоинство ему изменило, он даже сказал однажды, что ездим мы потому, что склонны к полноте, а лошади, мол, ее сгоняют. Я к полноте не склонен и не затем ездил, чтоб жир сгонять, а я  знал, что он попадет в историю, и его некому будет вынести с того проклятого поля. Так и умер бы в грязи, в бурьяне. Попрепирался бы с Сориньи, тот бы уехал, а этот упал и умер. Я его на себя взвалил, он был нетяжелый, так славно растекся весь, теплый, как, знаете, щенок породистый. Кожаная куртка размякла, пахла кисленько. Я думал, ему тоже там славно наверху, а ему было больно. Очень больно. Мне потом сказали, что это почти непереносимая боль, когда тебя продырявят насквозь.
- Конечно, больно. От болевого шока умереть можно.
- Он не жаловался. Я думал, ему там хорошо, славно. Правда, несли мы его вниз головой. Я должен был страдать вместе с ним, а я испытывал счастье. Я был счастлив. В том рыжем поле, под тем дождиком я был определенно счастлив. Хотя  никому не сказал об этом. Меня бы не поняли: все-таки ранение, смерть. Это извращение?
- Это счастье. Его ты и должен был испытывать. Потому что реально унес его от смерти. Он это знает, он мне рассказывал. Его надо спасать, Гаспар. В нем заключен золотой фонд его республики.
- Как это?
- Он должен родить детей и продолжить род, сильный и красивый. За него это никто не сделает. Спасая его от смерти, ты спасал золотой фонд его страны и от этого был счастлив.
- Мне не нравится, каких он женщин для этого находит.
- Они сами его находят. А детишки будут славные. Это сделал ты – его будущих детей и то, что станет, в конце концов, с его страной.
- Он туда уедет?
- Какая разница? Он может жить, где хочет, а дети будут нести его генетический набор. Сильный и красивый. Твои крестники, Гаспар. Он теперь живет в убеждении, что в случае чего ты придешь и унесешь его от смерти. А поскольку он рискует, для него важно это знать. Что придет Гаспар и спасет от смерти. А потом он приедет ко мне и полечит нервы.
- Теперь вы не будете говорить: Гаспар, держись от него подальше?
- Буду! Идеально было бы, если бы вращались каждый по своей орбите, как Земля и Луна, которые никогда не сходятся, а в нужное время ты бы оказывался в нужном месте. Но так не бывает. Всегда чем-то нужно жертвовать. Либо собственным душевным покоем, либо генофондом чужой республики.

***
Прошло полторы недели, прежде чем Сережа появился у нее в доме. Вошел и сказал: привет, - а она сделала вид, что не заметила его, и стала звонить княгине.
На самом деле она его заметила. Заметила, что он изможден и что у него синие глаза. Последнее было самым удивительным. Глаза его имели свойство менять свой цвет, и были то серыми, то зеленоватыми, то голубоватыми. Яркими, пронзительно-синими она видела их впервые и порадовалась, что их не видит Гаспар. Но вблизи они ей не понравились: яркий цвет был признаком нервной перегрузки.
Ожидая, когда она захочет его заметить, он сел на табуретку у входа, благодарный за то, что его не выгоняют, прислонился виском к косяку двери, и когда она взглянула на него, оказалось, что он спит.
Несчастный малый, подумала она и вспомнила, что князь грозился в письме разорвать его на части.
Когда соединили с Францией, и камердинер Гончаковых передал княгине трубку, Элен разбудила его и прижала трубку к уху.
- Мама, – сказал он.
- Сереженька, - отозвалась княгиня и высказала ему в сердцах, что его ждут, рады его жене, если ему с нею хорошо, и он хорошо сделал, что женился. Пусть он возвращается, они будут любить невестку, не нужно скрываться и жить Бог знает где и в каких гостиницах, когда есть дом, где его все любят и полюбят его жену, - она им родная, кровная.
Он был оглушен и говорил только «да» и «нет», а когда княгиня завершила монолог, истребовав у него обещание немедленно вернуться домой, вскинулся, ушел в ванную и сидел там, пока Элен не пришла накормить его обедом.
- Я, собственно, за тобой, - сказал он, задумчиво играя ножом. – Поедешь со мной в имение?
- Когда?
- Сейчас.
- Зачем?
- В гости.
- Какие гости? – спросила Элен. – Ей не понравилось имение?
- Для нее это край света.
- А центр мира для нее Париж?
- Не разговаривай со мной, как с прОклятым.
- Можешь объяснить, зачем ты на ней женился?
- Нет.
- А маме ты сможешь объяснить?
- Мама не против. Ей ничего объяснять не надо.
- Почему так внезапно? Она беременна?
- Не знаю. Думаю, что нет. Но все равно… нужно было.
- Кому нужно было? Ей?
- Не шуми. Ты дама образованная. Скажи пожалуйста, как часто положено этим заниматься?
- Сколько влезет. Сколько здоровья хватит.
- В прямом смысле?
- Ну, а как еще? Вопрос предполагает ответ.
Он встревожился и, должно быть, пожалел, что ее спросил. Видимо, надеялся услышать подтверждение тому, что происходило в его семье.
- При желании можно вообще не вылезать из постели.
- Круглосуточно – ты хочешь сказать?
- По обоюдному согласию.
Он сцепил руки и задумался.
- Когда мужчина берет замуж неопытную девочку, он должен помнить, что ей это неприятно, больно. Вещь очень специфическая – привыкнуть нужно. Если он порядочный человек, он ее щадит.
К вам это не относится. Твоя жена была замужем, неприятных ощущений испытывать не должна, поэтому ты вправе требовать от нее супружеской близости всякий раз, как находишь нужным.
- Гипотетически!
- А практически ты не на то напоролся, мальчик. Мужчина в семье – один, мужчина – ты, и если она хочет играть мужскую роль, это нужно пресекать на корню.
- Не люблю, когда дамы умничают!
- Замечательно. Не люби и дальше.
Его лихорадило. Она пощупала лоб, закутала его покрывалом, заварила чай и стала вливать ему в рот по ложечке.
- Мы с Гаспаром приехали в Париж, чтобы найти оранжировщика для "Леди Гамильтон". Гаспар сказал: нужно ставить, а написано непрофессионально. Начал поправлять. Потом сказал: нужно отвезти хорошему оранжировщику, он такого знает.
- Он согласился, чтобы Леди выходила в черной юбке?
- Адмиральша? В черной юбке? Как прачка, что ли?
- Ты хотел, чтобы она вышла в черной юбке и тельняшке.
- Не помню. Почему ты перебиваешь? Я тебе про себя рассказываю, а ты черт знает о чем!
- Извини. Рассказывай про себя.
- Мы приехали в Париж. Нашли оранжировщика. Бедный такой. Талантливый. Живет под крышей. Мерзнет. Лапы холодные, шершавые. Замечательный. Прочел партитуру и наотмашь: "Это что за херня?» Мне понравился. Я о Тане тогда не думал. А всё об опере. Ее профессиональный режиссер берется ставить. Сантини. Очень знаменитый. Граф считает, что это очень большой успех: любительский спектакль на профессиональной парижской сцене. Сориньи говорил, будто я всё прячу, а я ничего не прячу. И тут она позвонила. А у графа подружка, балеринка… Девочка совсем. На цыганочку похожа. Мы пошли вчетвером пообедать. Таня уже не с мужем жила, а в семейном пансионе в Серселе… так себе район. Почему-то с неграми. И пансион тоже так себе. Хотя без негров. Держит одна вдова. Потом поехали на Монмартр, в "Мулен Руж", мельница крыльями махала. Потом отвезли ее в Серсель…На другой день я поехал туда опять. Пока она собиралась, сидел в общей комнате, где они обедают, с русским генералом Глазковым. Такой улыбчивый генерал, работает в каком-то отеле швейцаром в ливрее с аксельбантами. Очень хорошо к ней относится. Опекает… вроде дедушки ей и мальчику. Кровь приличная, из потомственных военных. А это очень порядочные люди. Петербуржец. Выпускник Александровского корпуса. А с Таней было так: муж им какие-то деньги посылал, но недостаточные, и жили они с Митей в основном на гонорары, которые платили газеты. Тоже очень невысокие. Пресса не любит женщин.
- Дело не в том, что пресса не любит женщин, а в том, что пресса может обойтись без ее статей. Я тоже женщина, но меня печатают и прилично платят.
- Это правда. Мне было как-то неловко читать ее статьи. Я не знал, какими словами их хвалить. Ты случайно не читала?
- Читала.
- Да? И как?
- Сам знаешь, как. Сам пишешь и знаешь, как это делается. Стараешься писать посмешнее, попонятнее. Если это сделано с хорошим отношением к людям, читатель чувствует. По манере почти всегда видно, хороший автор человек или свинья порядочная. В ее манере назидательный тон и полное отсутствие такта и чувства юмора.
Он высвободил из покрывала руку, положил нож на край стола и стал щелчками его подбрасывать. Элен не сказала: перестань, только убрала в сторону корзинку с хлебом.
- А тут этот генерал. А у него была тетя Флоранс, кузина хозяйки пансиона. Живет где-то под Марселем. Держит огород. Кормится с огорода и на пенсию покойного мужа. Пухленькая такая. Свежая. Замечательная женщина. Он должен был послать ко всем чертям отель с ливреей и уехать на побережье выращивать с нею овощи, между ними это давно было оговорено, и она, собственно говоря, за ним приехала. А тут русская молодая мадам, с ребенком. От бывшего мужа проку никакого. Господин генерал считает, что не имеет морального права бросить ее одну в Париже. Флоранс живет в том же пансионе, пухлая, в кудряшках. До того растерялась, что предложила ему увезти их с собой в Марсель. Мне стало ее так жалко… Тетю Флоранс! А Тучковы нам родня, хотя и дальняя, и я, а не нищий генерал, должен нести за них ответственность. Я ему сказал: уезжайте в Марсель, я позабочусь. Он возразил, что Таня гордая, денег не возьмет и опеки не потерпит. Я сказал: я не собираюсь опекать, я женюсь на ней. В русских эмигрантских кругах я считаюсь блестящей партией, и маменьки по мне обмирают. Он сказал, что она очень беспокойная. "Я не знаю, как ты с ней справишься. Если ты попустишь ее, ты можешь нарваться на неприятности с газетой». Я ответил, что газету выпускать не намерен, а попробую жить с ней по-семейному. Он возразил, что по-семейному она вряд ли захочет жить. Я сказал, если не захочет, то получит алименты, и при любом исходе от брака только выиграет. Когда она вернулась домой, я при нем предложил ей руку. Она отказалась наотрез, сказала, что мои родителя ее не любят; и что в случае ее согласия на брак я должен буду принять ее условия. Я сказал, что замуж за меня она пойдет на моих условиях, и что это нужно сделать ради генерала. Развяжем ему руки, а потом будем торговаться. Она это приняла. Генерал с тетей Флоранс пошли с нами в муниципалитет свидетелями. Китайскую вазу подарили, ужасную, всю в китайцах.
- А как отнесся Гаспар?
- Гаспар ее не любит. Я всё ему объяснил и он сделал вид, что понял, но он ни хрена не понял. Из Парижа мы уехали в Вену.
- А ее мальчик?
- Мальчик остался у отца. Генерал хотел увезти его в Марсель, но это нонсенс: навязывать француженке абсолютно чужого русского ребенка. По мальчику видно, что его никто не любит. Постоянно озирается. Если у меня будут дети, они будут не такие. Что, очень глупо?
- Из категории "честь имею". – Она поцеловала его в макушку. - А как вы собираетесь жить? Что она говорит на этот счет?
- Говорит, что знает, как вытрясти деньги из отца.
- Ну, папа твой тертый крендель, найдет способ никаких денег ей не дать. А ты, как муж, найдешь способ заткнуть ей рот. Чтобы она ничего не требовала. Мужчина в семье один. Этот мужчина ты.
- Родители нас содержать не будут. Это значит, что я должен зарабатывать. К этому есть два средства: первое – опера, они поссорились из-за этого с Гаспаром, второе …
- Из-за чего они поссорились?
- Гаспар хочет поставить оперу на любительской сцене в Монпелье. И Париж тоже хочет ставить. Когда я видел графа в последний раз, он собирался вернуться в Монпелье с оранжировщиком и между делом написать оперу "Макбет".
- Между делом написать оперу "Макбет". Это он здорово придумал.
- Нужно знать Гаспара. Тут вышла неприятность. Как только он ушел, жена сказала: "Я не думаю, что "Макбета" должен писать Гаспар, когда это можешь сделать ты». Я ответил, что никто из нас этого не сделает. Она сказала, что я лентяй.
- Не обижайся, но я по ее статьям заметила, что она дура. А второй способ заработать?
- Она хочет, чтобы я печатал димины дневники.
- Мы уже договорились, что их нужно напечатать. Но не для заработка, не впопыхах и не грязными руками.
- Вот именно: не для заработка и не впопыхах. Черт знает, как всё по-дурацки вышло. Папа меня убьет.
Он вернулся в комнату, увидел открытый блокнот на пюпитре пианино, прочел стихи и спросил: - Откуда это у тебя?
- Гаспар привез.
- Какой Гаспар?
- Граф Гаспар. Его так потрясло, как это сделалось, что он…
- Он что, по любому поводу будет сюда ездить? Сначала его потряс Нижинский, и он приехал, потом его потряс парижский ливень, и он опять приехал делиться впечатлением. Других мест нет? Или он про них забыл?
- Его потрясло, как это сделалось, - повторила она спокойно.
- Гаспару пора бить морду за его визиты сюда по любому поводу!
- У него чуткая душа… склонная страдать.
- И он приезжает к тебе ее лечить.
- Красивый мой! Перестань на меня орать. Претензии относительно мужчин предъявляй своей жене. Гаспар твой друг, и ездит сюда только потому…
Не дослушав резонов, по которым де Бельфор полюбил Швейцарию, Сережа прижал ее к стене и прошипел, опаляя сладким горячечным дыханием: - Передай Гаспару и прочим своим друзьям, что как только я застану здесь одного из них, я отстрелю ему яйца на хрен, и он пойдет евнухом в Турцию к султану.
- Ты нескучно пожил в Париже. Нервы – в клочья.
- Как еще можно жить в Париже!
- И в Париже по-разному можно жить.
- Красивая моя! Перестань на меня орать.
- До которого часа отпустила тебя жена?
- Сколько надо – столько и пробуду. Я ее не боюсь. Меня мама любит.
- Ну, что же… Едем во Фредерику?
- Едем! – сказал Сережа.
- Ответь мне одним словом: да, нет. Ты можешь без нее жить?
- Нет, - сказал Сережа.
- Ну, что же. Едем смотреть твою красавицу. Как ты ей объяснил, что знаком с врачем?
- Сказал, что мы знакомы: ты, Сильвия, папа, Мартин… Она сказала: понятно. Вот и все.

Жена его оказалась обаятельной особой и обрадовалась гостье. После парижской привычки к толпе удаленность “Фредерики” от городочка Крузенхейм, к которому оно относилось территориально, ее испугала и неприятно удивила. Она опасалась, что в имении  не будет никаких гостей и, кроме Сережи, ей не с кем будет разговаривать. Сережа привез ей собеседника – молодую женщину с именем, с лицом, на котором читались признаки ума и независимости. К тому же достаточно начитанную. Когда Таня на пробу заговорила с ней о литературном кружке, о котором с Сережей говорить было бесполезно, потому что он фыркал и утверждал, что в кружке бездельники, которых нужно отправить на работу, оказалось, что она понимает, о чем речь, и хотя не знакома ни с кем из литературного кружка, направление мыслей знает. Самым удивительным было то, что в отличие от парижских знакомых Тани, она много печаталась и была тем, что называется знаменитый врач. Когда Таня спросила ее, сколько книг она написала, она ответила: больше двадцати, хотя это совсем небольшие книжки из медицинской серии. Все равно это было удивительно: большинство членов литературного кружка, который любила Таня, не выпустили ни одной книги, а только жаловались на интриги и на то, как трудно пробиться в чужой стране.
Книг ее Таня не читала, но фамилию Шиманская слышала. Это была модная фамилия: в литературном кружке интересовались психологией. Элен ей понравилась. Заносчивой она оказалась только с виду, разговаривала вежливо и ничуть не гордилась тем, что она знаменитый врач. Кстати было и то, что брат Элен имел книжное издательство: это открывало Тане доступ в литературу. От совпадения всех этих вещей она слегка даже растерялась: столько перспектив открывалось сразу. Она почувствовала себя обласканной, популярной и даже несколько утомленной славой. С другой стороны, вдоволь наговорившись с гостьей, она почувствовала, что едва ли получит ее в подруги. Препятствием к этому оказалась ответная замкнутость Элен, которая, слушая оживленный рассказ о Париже, литературном кружке, редакциях, консервативных редакторах и командировках, осталась закрытой, и Таня не поняла, что она за человек.
Сережа сидел в большом кожаном кресле между тою и этой женщиной, и все, о чем говорила Таня, летело мимо него; речь жены, нетерпение жены, взгляды жены и ее жесты были направлены на гостью, которой Тане хотелось нравиться. Он оставался вне поля ее зрения. Ему как будто дали понять, что он может присутствовать, если хочет, но говорят не с ним и мнение его не хотят учитывать. Его терпят, как терпят присутствие лакеев, которые часто находятся поблизости.
Не давая времени вполне ощутить ничтожество в глазах просвещенной и образованной жены, Элен сказала ему: - Иди сядь около меня, -так что взгляд жены захватывал теперь их обоих. И под этим взглядом Элен просунула руку между его спиной и спинкой дивана и переплела его пальцы со своими. Наблюдая эту сцену, Таня вдруг поняла, что парижские впечатления и она сама не так интересны Элен, как интересен Сережа с его руками, и что между ее мужем и врачем существует связь, такая крепкая, что они не разговаривают. Существуют молча и затаенно, как любовники. В том, как неожиданно вольно, ловко сережино тело поместителось около Элен, была прирученно-добродушная привычка.
Они любовники, поняла она, и оставленный ею парижский круг померк перед новым впечатлением. Она не думала, что со своим лицом и великолепными мужскими статями он не интересен женщинам. Но было что-то еще, что беспокоило ее и чего она не могла понять. Если и была связь, то не любовная. Выражение лиц было не таким, как у любовников. Скорее было похоже на отношение тети, вырастившей племянника и положившей на это жизнь. Она смотрела на них, растерянно пересчитывая сцепленные пальцы, которых казалось больше десяти на двух руках, и уже не оживленно, а только потому что это казалось ей прилично, продолжала говорить о парижской жизни. Она заметила, что Сережа хочет спать, борется со сном, и эта борьба для него мучительна.
- Сергей! – укоризненно позвала она. – Сергей, ты спишь!
- Пусть, - сказала Элен.
Когда она уедет, я это проясню, решила Таня. Если он с ней крутит, я не буду сидеть в глуши и наблюдать их отношения. А они крутят. И это отвратительно.