Сталин и война

Статья впервые опубликована на сайте http://www.1917.com

Среди множества социальных мифов, бытующих в нашем обществе, есть и миф о выдающемся личном вкладе И.В. Сталина в победу над фашизмом. Миф этот вполне удачно входит в обойму официальной бонапарт-патриотической идеологии и в этом смысле вполне приемлем для власти; но кроме того он прописан и в массовом сознании. По данным соцопросов для большинства людей главной заслугой Сталина является именно победа в Великой Отечественной.

В общем и целом, подобные суждения следуют ветхозаветной логике: «при нем — значит из-за него». С тем же (и как мы позже увидим, даже несколько большим) основанием можно было бы обвинить Сталина в том, что «при нем» вообще случилась такая война.

Но какова же была его собственная роль? Ответ на этот вопрос не так уж прост. Мы без труда можем отыскать самый широкий диапазон оценок — от сталинистской апологетики «гениального полководца» до хрущевского анекдота о руководстве войной «по глобусу». Оба этих полюса, естественно, преувеличены; точнее, первый преувеличен, второй преуменьшен. Можно ведь и по глобусу руководить неплохо, особенно если он большой и достаточно подробный. Но если мы зададимся задачей отыскать факты плохого или хорошего руководства Сталина, нам придется нелегко.

Кто сеял зубы дракона

Начать следует с того, что война с Германией вовсе не была неизбежной для СССР. Таковой ее сделала сталинская бюрократия — почти десятью годами ранее.

В начале 30-х годов Веймарская республика, истерзанная экономическими и социальными бурями, стояла на краю пропасти. С 1918 года в ней шла, можно сказать, перманентная гражданская война. Перевороты и контрперевороты, восстания и их подавление стали почти обыденностью. Однако неоднократные попытки (иногда героические, иногда не очень) коммунистов взять власть неизбежно оканчивались поражением. Немецкий рабочий класс шел за традиционной социал-демократией (неоднократно предававшей и подавлявшей рабочих в 20-е годы, но еще не растратившей весь кредит их доверия) и сталинистской компартией, подчинявшейся бюрократической дисциплине Коминтерна.

А Коминтерн тогда переживал последний виток левизны, выразившийся в так называемой «теории социал-фашизма», подлинном злом роке рабочего движения. Согласно ей, коль скоро фашизм и социал-демократия являются лишь различными формами спасения власти капитала от коммунистической революции, следовательно... социал-демократия представляет собой «умеренное крыло фашизма». Отсюда следовал вывод: «нельзя бороться с фашизмом, не сокрушив предварительно социал-демократии».
Это решение можно было бы назвать фатальной ошибкой — если бы последствия его не были самыми жуткими из всех мыслимых. Нет, это было преступление, и вина лично Сталина в нем немалая. Публицист Э. Генри (Б. Ростовский) писал: «Слова Сталина были таким же приказом Коминтерну, как его указания Красной Армии или НКВД. Они разделили рабочих друг от друга как бы баррикадой... Старые социал-демократические рабочие повсюду были не только оскорблены до глубины души, они были разъярены. Этого коммунистам они не простили. А коммунисты, стиснув зубы, выполнили приказ о «смертном бое». Приказ есть приказ, партийная дисциплина — дисциплина. Везде, как будто спятив с ума, социал-демократы и коммунисты неистовствовали друг против друга на глазах у фашистов. Я это хорошо помню. Я жил в те годы в Германии и никогда не забуду, как сжимали кулаки старые товарищи, видя, как дело идет прахом... как теория социал-фашизма месяц за месяцем, неделя за неделей прокладывает дорогу Гитлеру».

Примеры единого антифашистского сопротивления возникали лишь стихийно, на низовом уровне. Ни один лидер рабочего движения, за исключением Троцкого, оказался не в состоянии переступить барьеры узкопартийной предвзятости во имя глобальных интересов рабочего класса. «Победа фашизма неизбежно означала бы войну против СССР,» — писал Троцкий за 10 лет до ее начала. Вероятно, это понимал и Сталин; однако его директивы Коминтерну и германской компартии только увеличивали смятение и разброд. Жаждал ли он прихода Гитлера (как считают некоторые историки) или просто еще раз подтвердил свою бездарность как вождя и стратега, факт остается фактом: поражение немецких левых лежит не в последнюю очередь на его совести.

А поражение было страшным, вопиющим. За сто дней были полностью уничтожены все организации и свободы, завоеванные немецкими рабочими на протяжении ста лет. «После Гитлера придем мы,» — заявлял Тельман. «Палач только приступил к работе. Жертвам не будет конца,» — писал Троцкий. Проверка была самой убедительной и жестокой.

Забыв о самовосхвалениях, бюрократия ударилась в панику. Сталин (не без воздействия Г. Димитрова) дал наконец согласие на переговоры с Социнтерном и создание Народных фронтов. Как и раньше, натыкаясь лбом на последствия своих ложных директив, бюрократия обратилась к идеям оппонента, однако сделала это в самой уродливой и извращенной форме. Троцкий предлагал боевое единство рабочих сил как шаг к пролетарской революции. Бюрократия создала импотентные предвыборные группировки, растворяя требования коммунистов в буржуазно-реформистской программе. Где-то Народные фронты предотвратили фашизм, где-то нет, однако время уже было упущено. Часовая бомба нацизма отсчитывала срок для войны.

Здесь напрашивается несколько схоластический вопрос: а могла ли победа коммунистов в Германии предотвратить вторую мировую как таковую? Однозначно ответить вряд ли удастся. Однако, принимая во внимание крайнюю нестабильность обстановки в межвоенной Европе, это все же представляется маловероятным. В конце концов, победоносное шествие международной революции наверняка вызвало бы оборонительный рефлекс мирового капитала и повлекло бы войну между двумя социальными системами — явление, выразившееся и в самой Великой Отечественной войне. Но это была бы совсем иная война, с иными силами и ходом боевых действий, неотделимым от хода революции.

И все же несомненно: такая возможность существовала. Ее реализация лежала исключительно в развитии классовой борьбы, а не военных маневров или дипломатических комбинаций. Однако Сталин не только механически разделял перспективы революции и войны, но и безоговорочно подчинял первую второй. Об этом факте важно не забывать.

Война приближается

Вторая мировая война имела долгую предысторию. С 1937-38 годов вся Европа жила ожиданием надвигающейся грозы. Не был исключением и Советский Союз. Правда, его бюрократическая верхушка (и следовательно, массовая пропаганда) рассматривала военную угрозу сквозь призму шапкозакидательской доктрины «войны малой кровью на чужой территории». Объективности ради следует заметить, что до 1937 года этот лозунг еще имел большее право на жизнь, чем может показаться в свете событий 1941-43 годов.

К середине 30-х гитлеровская военная машина только начала набирать обороты. Другие государства еще не оправились от последствий Депрессии. На их фоне Красная Армия по праву считалась одной из сильнейших, если не сильнейшей армией Европы и мира. Когорта талантливых военачальников во главе с Тухачевским проводила активную модернизацию ее военной техники и науки. Однако их чрезмерная независимость, близость некоторых к троцкистской оппозиции и резкая неприязнь к бездарным холуям типа Ворошилова не могли не повлечь в те годы кровавого и трагического финала.

Некоторые данные говорят о том, что в среде военных зрел антисталинский заговор. Историки не пришли к согласию относительно его вероятности. Но если это и так, то советские военачальники заслужили еще большего уважения, а Сталин — еще большего презрения. Достоверно же известно, что документы об их мнимой связи с Гитлером были сфабрикованы самой немецкой разведкой и подброшены Сталину через правдоподобные источники. Историк В. Роговин писал: «Провокация против Тухачевского и других высших военных командиров послужила интересам как Сталина так и Гитлера. Сталин получил возможность уничтожить последнюю организованную силу в стране, способную выступить против него. Гитлер же воспользовался возможностью обезглавить Красную Армию, уничтожить руками Сталина цвет советского командного состава». Да, не в первый и не в последний раз интересы Сталина оказались прямо противоположны интересам советского народа.

А ведь это было только начало. В результате террора 1937-38 годов Красная Армия была именно (по меткому слову Троцкого) обезглавлена, потеряв не менее 90 % высшего командного состава. Их место заняли малограмотные недоучки, из которых к началу войны только 7 % имели высшее военное образование.

И беда была не только в их некомпетентности. Как мы уже отметили, истребленные командиры стремились сделать Красную Армию самой передовой армией мира. В то же время ограниченные сталинские лакеи возводили в абсолют опыт гражданской войны, с подозрением глядя на любые военные новации. «Грядущая война, — писал Тухачевский, — будет войной моторов». Считая кавалерию устаревшей, он прилагал максимальные усилия к механизации вооруженных сил. На суде подобная деятельность была объявлена вредительской.

Жесточайшему разгрому подверглась военно-техническая мысль. Талантливые конструкторы оказались (в лучшем случае) в тюрьмах, а новинки вооружения — под сукном. Модернизация технического оснащения Красной Армии затормозилась, в то время, как в гитлеровской Германии она шла на всех парах.

В противоречие с доктриной «малой кровью на чужой территории» пришла и тщательная подготовка ведения партизанской войны, объявленная «пораженчеством». Базы для такой войны были ликвидированы, подготовка свернута, специалисты репрессированы.

Все это повлекло неисчислимые жертвы и бедствия для Советского Союза. Уже печальный опыт Халхин-Гола показал, насколько подорваны были советские вооруженные силы. А бесславный итог финской кампании 1940 года только лишний раз подтвердил их слабость. Зарубежные наблюдатели — кто с тревогой, кто со злорадством — обратили на это внимание. Бывший посол США в СССР Буллит заметил, что чистки «вызвали полную дезорганизацию Красной Армии, которая теперь неспособна ни к каким активным боевым действиям». А начальник гитлеровского генштаба заявил: «С русской армией можно не считаться как с вооруженной силой, ибо кровавые репрессии подорвали ее моральный дух, превратили в инертную машину». Тот же взгляд разделял и Гитлер.

Сталин же проявил поразительную слепоту. В первую очередь она проявилась в результатах печально известного «пакта Молотова-Риббентропа». Мы, конечно, далеки от стереотипов либеральной критики этого шага как «преступной смычки двух тоталитаризмов». Невозможно отрицать за рабочим государством права на подобный договор, пусть даже и с агрессивным партнером (с неагрессивным такое соглашение вовсе не имеет смысла). Однако все возможные выгоды от него были сведены на нет некомпетентностью сталинского руководства. Как это ни горько, но объективно советско-германский пакт явился успешным орудием Гитлера для планомерной подготовки и осуществления нападения на СССР.
Говоря о выгодах, мы не имели в виду только дипломатические или геополитические интересы. Глубочайшей ошибкой (кстати, чисто сталинистской) было бы непонимание того, что вопросы международной революции являются для рабочего государства одними из самых насущных и прагматичных.

И эти революционные возможности были безнадежно упущены сталинской бюрократией. Мы уже упоминали деморализующую роль Народных фронтов, фактически предотвративших пролетарские революции в странах Запада. До чего же возросла деморализация в эпоху «советско-германской дружбы»; когда Сталин превратил свой неуклюжий дипломатический пируэт в наивысшую добродетель! История рабочего движения знает мало столь же позорных страниц. Коммунисты воспевали «добрую волю Гитлера», а то и вели прямо коллаборационистскую политику. И это, вне всякого сомнения, стало немалой лептой в последовавшие бедствия. Эрнст Генри писал: «Укрепив свой тыл в Германии и во всей Западной Европе, со злорадством наблюдая как антифашисты грызли друг другу глотки, Гитлер мог начать войну. И он ее начал. Его фронт и тыл были усилены политикой «советского Макиавелли». Вместо того, чтобы накануне решающей исторической схватки объединять и собирать, Сталин разъединял, дробил, отпугивал. Никогда, ни при каких обстоятельствах, никому в мире, Ленин не простил бы такой политики».

В подобном поведении отразилась черта, о которой мы уже говорили: недоверие бюрократа к революции, искусственный ее отрыв от общей политической ситуации. Но даже и в области чисто военно-дипломатической сталинская политика оказалась полностью провальной.
В качестве основных приобретений СССР по «пакту Молотова-Риббентропа» обычно называют территориальные прибавления, якобы затормозившие наступление нацистов в 1941 году, — и временную отсрочку начала войны. Так сказать, основные философские категории: пространство и время. Но как же распорядилось ими сталинское руководство?

Довод о пространственном преимуществе на первый взгляд кажется бесспорным. Однако на деле оно оказалось мнимым. В.З. Роговин писал: «... Сталин, оказавшись в плену хвастливых утверждений о ведении будущей войны исключительно на чужой территории, распорядился демонтировать глубоко эшелонированную и хорошо оснащенную линию укрепленных районов, расположенную на старых пограничных рубежах. В то же время он приказал не форсировать строительство укреплений вдоль новой границы, дабы не провоцировать этим Гитлера. В силу этого новая граница не обеспечила Советскому Союзу серьезных преимуществ в обороне. Гитлеровские войска с первого дня войны безостановочно и с поразительной скоростью двинулись на восток, оставляя в окружении целые советские армии».

То же самое и со «временем». Говорить о каком-нибудь «выигрыше» затруднительно потому, что любая отсрочка играла в тот момент на руку Гитлеру. Время «советско-германской дружбы» позволило ему в целом завершить кампанию на Западе (пользуясь при этом поставками советского сырья) и выбрать наиболее для него удобный момент нападения. СССР в период «отсрочки» не произвел практически никакой подготовки к отражению агрессии. Принимая же во внимание непрекращавшуюся милитаризацию Германии, соотношение их военных сил даже во многом ухудшилось.

А время уходило безвозвратно. Предупреждения о надвигающейся войне поступали Сталину со всех сторон: от коммунистов до фашистов, от шпионов до глав государств, от германского посла до немецких солдат-перебежчиков (за считанные часы до наступления); но все было тщетно.
Самоубийственная политика Сталина в предвоенный период объясняется одним словом: СТРАХ. Страх перед Гитлером, перед войной, перед революцией, и главное — перед утратой своей личной власти. Поплатиться за него пришлось советскому народу. В заключение — еще одна цитата из Эрнста Генри:

«Сталин накануне войны совершенно запутался, никого не слушал, никому не верил, только себе. И в решающий момент оказался банкротом... Выяснилось, что его рукой водил Гитлер... Почему? Ответ перед глазами: Сталин думал, что Гитлер ведет с ним игру, которая привычна ему самому, в которой он всегда видел подлинное содержание всей политики — игру в обман и шантажирование другого. Он хотел сыграть с Гитлером, как до этого играл со своими противниками в большевистской партии. А Гитлер уже двигал танки к советской границе. Для фюрера речь шла уже не о том, чтобы обманывать и шантажировать, а о том, чтобы бить и бить».

«Гениальный полководец»

Общеизвестно, что первая реакция Сталина на сообщения о начале войны была поистине панической. Июньские дни 41-го со всей безжалостностью продемонстрировали абсолютный провал его предвоенной политики. Сталин не отдавал себе отчета в том, что происходит — провокация? Приграничный инцидент? Первые директивы военных дней еще несут на себе след вчерашнего страха «спровоцировать» Гитлера: «до особого разрешения наземными войсками границу не переходить», чуть позже: «разрешаю переход границы и действия, не считаясь с границей». Июнь 41-го, немецкая военная машина неудержимо катится вперед, сминая все на своем пути, Красная Армия с огромными потерями отступает, впереди — четыре кровопролитнейших года мировой истории — а Сталин решает «политический» вопрос: переходить границу или нет?

И в это время, и гораздо позже он еще находится в плену иллюзий «войны малой кровью на чужой территории». Ну, положим, не то, чтобы малой кровью («с жертвами не считаться» — вечный лейтмотив множества сталинских приказов); а вот полнейшее непонимание стратегической обстановки в первый период войны побуждало его без конца подталкивать армию к переходу в наступление, вынесению боевых действий за границы СССР и в конечном счете не позволило своевременно занять прочную оборону. Военачальники же еще не научились возражать и отстаивать свое мнение. По всем фронтам рассылаются яростные сталинские директивы, навязывавшие солдатам безнадежные наступательные авантюры, и, следовательно — героическую, но, в сущности, бесполезную гибель. Известен приказ N 270 от 16 августа 1941 года, положивший начало печально знаменитой сталинской политике в отношении «пленных и окруженцев»: «Попавшим в окружение — сражаться до последней возможности, пробиваться к своим. А тех, кто предпочтет сдаться в плен — уничтожать всеми средствами, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственных пособий и помощи».

Свои кровавые плоды эта директива дала очень скоро. Уже 15 сентября основные силы Юго-Западного фронта были окружены под Киевом, в районе Лубны. Два раза руководство фронта обращалось к Ставке (то есть к Сталину!) с просьбой разрешить им отступление, но вновь и вновь получало отказ. Понуждаемые сражаться до последнего, войска ЮЗФ оказались в стальном гитлеровском капкане. Попытки прорваться из окружения на свой страх и риск значимых результатов не дали. Итогом стал разгром фронта и один из грандиознейших «котлов» Великой Отечественной, в котором оказались 452 720 человек — без малого полмиллиона!

Фактически Сталин поступил с войсками ЮЗФ так же как немного спустя Гитлер — с войсками Паулюса. Разница лишь в том, что Гитлер цинично принес «окруженцев» в жертву пропагандистской машине, видя больше пользы в «мертвых героях», чем в живых людях. Сталин же предал пленных анафеме, обрек их страданиям и позору, будто это простые солдаты, а не он сам, оказались повинны в несчастье плена.

В результате разгрома Юго-Западного Фронта Гитлер смог сконцентрировать основные силы для решающей, как ему казалось, битвы за Москву. Сталин был совершенно деморализован. Он уже осознал весь масштаб угрозы, нависшей над страной и (это в первую очередь!) над его личной властью. Однако этого недостаточно для того, чтобы стать полководцем, не только гениальным, но хотя бы посредственным. Он же был не полководцем и не вождем, но в первую очередь политиком, и что самое важное — политиком-бюрократом, всевластным и самоуверенным администратором. Здесь крылся корень его ошибочного подхода к военным делам. Сталин стремился минимальными усилиями — через голое административное указание — добиться максимального результата и получить его сразу. Надо заметить, что его метод руководства всегда был близок к военному, но именно война показала, чего стоили подобные замашки на самом деле.

Историческая литература, в общем, позитивно оценивает деятельность Сталина периода битвы за Москву. Действительно, его решение не покидать столицы и политические выступления того времени, несомненно, послужили подъему морального духа защитников Москвы. С собственно военными операциями сложнее. Известно, что спровоцированные им (вопреки мнению Жукова) попытки контратаковать фашистские войска после затишья в ноябре 1941 года не дали ожидаемых результатов, более того — поглотили резервы, в которых возникла необходимость позже. Однако дальнейшее сопротивление Красной Армии и переход ее в контрнаступление 5-6 декабря, захватившее и другие участки фронта, стало первым серьезным успехом в войне. Историки сходятся во мнении, что эта победа имела не столько военное, сколько моральное значение. Миф о непобедимости гитлеровской армии был развеян, уверенность советского народа в победе сразу окрепла. Окрепла она и лично у Сталина. Он уже не позволял себе пораженческих настроений, прорывавшихся у него в первые полгода. Однако уверенность эта быстро переросла у него в самоуверенность. Решив для себя, что в ходе войны наступил перелом, Сталин без конца подстегивал армию не давать противнику опомниться, наступать и наступать. 1942 год, по его мнению, должен был стать годом окончательного разгрома нацистов.

Жизнь постановила иначе. Отметая робкие возражения, Сталин недооценил силы, сохранившиеся в распоряжении гитлеровцев, и переоценил собственные. Генеральное контрнаступление кончилось провалом. На западном направлении немцы сумели удержать свои рубежи. На юге сорвалась попытка освобождения Крыма, поражением окончилось наступление на Харьков (в чем была немалая вина Сталина, не пожелавшего прекратить его, пока это было возможно с минимальными потерями). В июне 1942 года нацисты перешли в наступление на юге, а обескровленные советские войска оказались не в силах противопоставить им ничего серьезного.

Положение становилось критическим. И в этот момент Сталин, наконец, осознал те факторы, которые уже не раз становились причиной грандиозных поражений. Он понял, что его дальнейшее некомпетентное вмешательство в предельно опасную и грозную материю войны может привести к последствиям уже непоправимым, и предпочел отстраниться. Руководство боевыми действиями перешло в руки специалистов, чьи познания были уже проверены горьким опытом. Сталин скрылся за их спинами. Победят — отлично, сработают на авторитет «вождя», провалятся — пусть пеняют на себя, уж в разоблачении чужих загибов, заскоков и происков Сталин равных не знал.

Результаты не заставили себя ждать. Сталинградская операция, план которой был подготовлен и подписан Жуковым и Василевским (Сталин лишь утвердил окончательный вариант), увенчалась блестящим успехом. Теперь ход войны был действительно переломлен. Впрочем, роль верховного главнокомандующего в этот период была сведена к минимуму и состояла в том, что, по словам Жукова, тот «как никогда внимательно» прислушивался к мнению военачальников. Очевидно, что подобное поведение Сталина было «как никогда» верным и наверняка куда более полезным, нежели его «полководческая» активность первого года войны. Слишком много было поставлено на карту.

Часто говорят, что к концу войны сталинское военное руководство стало более компетентным. Не совсем так. Он до конца не понял премудростей военной науки, так и оставшись жестоким администратором-самодуром. Это, скажем, признавал Жуков, презрительно именовавший Верховного «штафиркой» (штатским). Чем ближе была победа, тем сильнее Сталин подстегивал армию, вновь и вновь требовал «не считаться с жертвами», не останавливаться — все во имя политического престижа. Однако в стратегические вопросы он вмешиваться перестал. С одной стороны, Сталин, как мы говорили, вполне уяснил степень собственной военной компетентности. С другой — армия и ее военачальники выросли в серьезную самостоятельную силу, не склонную слепо подчиняться дилетантским указаниям. Кстати, именно здесь (а не в доброй воле диктатора) кроется причина некоторых послаблений в политическом режиме военного времени. В условиях сталинизма, перекрывшего все мыслимые каналы для создания организованной оппозиции, такое место время от времени приходилось занимать армии. Будучи гораздо теснее связанной с трудящимися классами, чем армия царская, она до некоторой степени выражала давление низов на правящий аппарат. Естественно, во время войны это давление усиливалось. Пусть народные массы и вдохновлялись иллюзиями в отношении сталинизма, но даже этим иллюзиям Сталин не мог не следовать. Иного пути к хотя бы частичному освобождению у угнетенных нет и быть не может. Но имеем ли мы право винить их в том, что они не прошли этот путь до конца?

Революция на продажу

Читатель, вероятно, заметил, что в предыдущем разделе мы вели речь в основном о ходе военных действий, оставив сопутствующие политические процессы почти без внимания. Однако политическая история второй мировой войны сама по себе чрезвычайно важна: именно тогда были заложены основы мира, в котором мы сейчас живем.

Первое, что надо сказать: именно во время войны окончательно завершилось коренное преобразование идеологии правящей партии — от революционного интернационализма к национал-шовинизму. Примеров тому масса, от перемен чисто символического характера, до совершенно преступных акций наподобие массовых депортаций целых народов. «Какой же интернационализм во время войны? — возразят нам. — Естественно, пропагандистскую линию нужно было менять». Но, во-первых, молодая советская республика смогла успешно противостоять интервенции и без шовинизма. Во-вторых же, что более существенно, подобный разворот вовсе не был порожден необходимостью военного времени. Повторим: война лишь завершила процесс, начавшийся гораздо ранее. Его эффективность может вызвать большие сомнения: на поле национализма Гитлеру не было равных, а сталинские ошибки и преступления лишь играли ему на руку, подготавливая сознание людей к принятию шовинистической идеологии. Нет, революционный интернационализм был отвергнут вовсе не из-за его бессилия; просто он был органически чужд, враждебен бюрократии, искавшей гарантий незыблемости своей власти, а не революционных потрясений. Именно поэтому Сталин не жалел знаков внимания в поисках благосклонности западных лидеров.

Самой показательной акцией такого рода, видимо, стала ликвидация Коминтерна, распущенного весной 1943 года в угоду капиталистическим союзникам. Причины этого шага были недвусмысленно озвучены самим Сталиным в беседе с западным корреспондентом. «Роспуск коммунистического интернационала, — сказал он, — разоблачает ложь гитлеровцев о том, что Москва, якобы, намерена вмешиваться в жизнь других государств и «большевизировать» их». Сталин вообще с редкой откровенностью высказывался перед буржуазной прессой и в данном случае дальнейшие события целиком подтвердили искренность его намерений. «Большевизации» западные лидеры могли не страшиться, а проведенная в Восточной Европе сталинизация их вполне устраивала.

Широко известен рассказ Уинстона Черчилля о том, как он вместе со Сталиным «на клочке бумаги» решил судьбу нескольких государств, в процентах рассчитав сферы влияния на Балканах. Черчилль был циничным и умным политиком. Он понимал, что Сталин руководствовался такими же хищническими геополитическими интересами, как и лидеры буржуазных стран. И буржуазия, и бюрократия практически с одной силой страшились революции. Разоружив западные компартии, насадив в Восточной Европе марионеточные режимы, Сталин помог буржуазии справиться с этой угрозой. Таким образом, война, хоть и победоносная, осталась лишь войной — а мир не стал тем, чем он мог бы стать уже в ХХ веке.

Заключение

В Великой Отечественной войне был лишь один победитель — советский народ, рабочие и крестьяне, коммунисты, несметные тысячи которых шли на гибель по одному капризу самонадеянного диктатора, направлявшего их в адское горнило. Им было за что отдавать жизнь. И речь здесь, конечно, не о материальных благах, не о священной собственности — за такое как раз не умирают. А они защищали государство победившей революции — не во имя Сталина, а несмотря на него. То же следует сказать и о войне в целом: не благодаря сталинскому руководству, а вопреки ему Советский Союз сумел выстоять и победить. Но по вине созданной Сталиным системы любая победа Красной Армии еще выше поднимала авторитет «вождя». Пьедесталом идолу служили горы трупов. Да, поневоле тут вспоминается горькая ирония поэта: «Города сдают солдаты — генералы их берут».