Маркелыч и Нестерович

   Судьба, погрызши в течение полувека, как кусочек бараньего рёбрышка из плова, выплюнула меня изжёванного и обглоданного на крымских берегах. Пил я тогда по-чёрному.
   Лето, как и полагается на курорте, проходило весело. Тряхнув стариной на шестом десятке лет, изображая престарелого Ихтиандра, на склоне дня добывал дары моря. В сумерках надвигающейся ночи, при свете старенькой керосинки, потрошил на морском берегу раковины мидий и рапанов. Ранним утром, сбегав для придания вкуса жизни до ближайшего шинка, доставал из маринада мясо моллюсков, коптил-готовил и насаживал на шпажки. Дальше шла самая весёлая часть действа: обходя и переступая тела разомлевших пляжников, убеждал своим бархатным баритоном потенциальных потребителей, пресыщенных рекламой конкурирующих фирм,  в превосходстве своего товара. Но! Какое остроумное общение, улыбки во весь рот, шутки и, вроде, как и сам ты, курортник, и всё это весёлая шутка!  Горло сохло, и баритон регулярно требовал полива. Когда южное жгучее солнце переваливало верхнюю точку на небосводе, товар кончался и наступал час сиесты. Закусив ритуальные сто грамм «за удачу» уже подвяленными мидиями с последней, не реализованной шпажки, предавался в благодатной прохладе пустых саманных стен на деревянном топчане послеполуденному отдыху. А дальше всё начиналась сначала: поход  на не освоенные «отдыхайками» берега, маска, трубка, нырки до сумерек и посинения в обрыдшее до чёртиков море.
   Весной выручали цветы, посаженные прежним хозяином дома на трёх сотках прилегающего участка. Нарциссов было много, несколько тысяч, и какое-то время можно было не голодать.
   Осенью приходилось «джамболосить». Или – «джемболосить», может, «джимболосить»? Вот странное слово! Сколько ни искал, ни спрашивал, нигде не смог найти ни толкования, ни сведений о происхождении его. Знаю только, что обозначает оно то действо, каким и занимался – поход по садам после уборки урожая с целью подобрать, что там ещё осталось. Времена для этого были благодатные – колхозы развалились, хозяева не появились, сады стояли бесхозные и не убранные. Всё упиралось в транспортировку. Ну, жрать захочешь (здесь не до хорошего тона, именно – жрать!), а тем более, если «трубы горят», упрёшь и сам не поверишь, что смог.
   Зима – вот самое страшное время для нищего алкоголика! На ночь как-то ещё согреешь «прохладный» домик без электричества, сосновыми шишками, собранными в лесопосадках. А пить-кушать что?
Вот и привела зима на «блошиный» рынок. Где их, как кто не называет…. Везде теперь они есть, во всех «незалэжных», во всех «самостийных», во всех «суверенных», даже, у «европейцев». В древние времена «тотального дефицита» такие были только в «процветающих республиках» Средней Азии. Ну, там, это вроде было, как традиция, пришедшая из «байских времён». Экзотика какая-то была в этом. А здесь – кушать хочется!
   Худо без добра не бывает; кому плохо от «веерного» отключения энергии, кто на этом «руки нагревает». Света нет – керосин требуется, а в городе одна лишь заправка им торгует, да и то, в ограниченном объёме. Встанешь пораньше, а как не встать, если в доме холодина к утру, как в рефрижераторе, и ты – «магнат» с канистрой дефицитного и востребованного продукта. Если есть «первоначальный капитал», то теоретически можно его удвоить прямо мгновенно. Ну, теоретики нам по две «Волги» на ваучер обещали….
   Берегу я те акции, как реликвию, как предостережение потомкам. Пусть ка они попробуют чего получить на эти бумажки за мои труды во славу Отечества!
   Стоит этакий «магнат» среди таких же «эксплуататоров» трудящихся, носом шмыгает, считает, как бы первоначальный капитал сохранить до утра, да выпить и, по возможности, закусить.
   «Блошиный рынок» в любом городе – это эпопея, это сага, поэма! Это такое трагическое переплетение человеческих судеб, история взлётов и падения человеческих жизней, такое свидетельство силы и бессилия вида «homo sapiens», что ничтожными кажутся все попытки воссоздать что-либо подобное на  листе бумаги!
   Попытаемся, только попытаемся, мы, с побитым алкоголем, как молью, мозгом, рассказать одну историю, выхваченную из этого грандиозного полотна. Историю, никак не находившую своей оценки в моей бедной больной голове.
   Любое сообщество людей, пусть, даже, состоящее из изгоев и людей опустившихся, если оно сообщество, безусловно, создаёт и своих аристократов, и своих плебеев, своих «буржуев» и своих «пролетариев», преступников и уважаемых людей. Всё, как у всех. Даже среди изгоев бывают свои изгои и герои. Люди постарше помнят свою прошлую жизнь, но предпочитают помалкивать – не ходовой это товар, прекрасное прошлое. Молодёжь же воспринимает происходящее, как данность и живёт настоящим. Здесь все знакомы со всеми, здесь завязываются дружбы и ссоры, создаются коммерческие союзы и кружки по интересам. Здесь, только, много бессильного цинизма и нигилизма: «Жизнь научит смеяться криво».
   Поставить несколько бутылок с керосином много места не надо. Всегда найдётся пол метра свободного пространства в ряду таких же бедолаг между раскладушками и полиэтиленовыми листами – устроенными прямо на земле «прилавками». Главное – не составить конкуренции и не хамить. Вольно, невольно образуются компании, возникают связи. Ведь, и отойти надо, и на кого-то оставить товар, да и поговорить хочется…. Пьющему это, тем более, легче и проще – многие из окружающих грешат этим интересом. В этой кутерьме, возникающих и распадающихся союзов, один персонаж заметно выделялся своей угрюмостью и отстранённостью. О нём и пойдёт речь.
   Старик. Даже для меня старик. Но, старик могучий. Не то, чтобы объёмный, а сложенный из крепких и надёжных частей, и роста, хоть и гнули, видно, годы к земле – куда уж нам, мелкорослому послевоенному поколению. Торговал он с раскладушки товаром новым, сразу было видно, что это ростки современного предпринемательсва. Сам же он торговые дни не пропускал, торговал ежедневно, а ассортимент у него никак не иссякал. Ни к какой коалиции не примыкал, место его никто не занимал, к себе близко никого не подпускал. Сидел угрюмо и молчаливо на раскладном стульчике, неприветливо отвечал покупателям. Иногда из-под раскладушки доставал, лежащую в сумке, бутылочку, прикладывался к ней и снова ставил в сумку. Самым примечательным в нём был нос – между серой цигейкой офицерской ушанки и поднятым воротником армейского бушлата торчал недозрелый, но увесистый, баклажан, покрытый седыми волосками. Надо сказать, нос был всем носам нос! Да не о том речь.
   Везде, где только появляются товар или деньги, пусть самые мизерные, появляются «мытари». Если заглянуть в Библию, то не было презренней в народе профессии, чем мытарь. Не оставляли своим вниманием эти всевозможные языческие божки, несть им числа, христиане их называли бесами, и наше торжище. Зажимая нос, они требуют мыто от  этих навозных червей. В такие моменты было желание сделать вид, что тебя вообще не существует на свете. Однако наш старик, звали его Пётр Маркелович, оставался безучастным. Вот, когда доходила очередь до него, тогда он вставал, опираясь на клюку, расстёгивал бушлат, открывая орденские планки, доставал из глубин внутреннего кармана потрёпанные удостоверения  участника и инвалида, и тряс ими перед ликами божков, возвышаясь над ними на целую голову. И мелкие бесенята смущались, как если бы по ошибке задели постаревшего героя древнегреческих мифов, Геракла, победившего в своё время Гидру.
   Во мне всегда жила вера в то, что совесть, всё-таки, существует. Пусть в угнетённом состоянии, но есть!
   Волею базарной судьбы довелось мне сблизиться с Петром Маркеловичем. Какое-то время нам пришлось стоять бок о бок, и, видимо, истинный пиетет к фронтовикам, привитый мне в детстве, сыграл в этом свою роль. Можно плохо относиться к человеку, но медаль на Георгиевской ленте «За победу над Германией в Великой Отечественной войне», с чеканными словами на лицевой стороне «Наше дело правое – мы победили», меня обезоруживает.   Из раннего детства мне помниться окружение военных и звон наград, среди которых, безусловно, у всех была и эта. Помнится разочарование, когда вчерашние воины приходили в наш дом без ярких орденов, в сереньком штатском платье, оставляя в прошлом свою эпическую жизнь. Превращение героев в обывателей ранило детскую душу, стихал праздник великой Победы, скучной и тусклой становилась моя собственная будущая жизнь. А так хотелось подвигов!
   С Маркелычем у нас установились паритетные отношения; я смотрел, когда он отлучался, за его товаром и, даже, имел право чего-нибудь продать, он приглядывал за моим. Когда являлись мытари, я отходил в сторонку и мой керосин становился, якобы, его товаром. Чем мог, я помогал ему и в один прекрасный день заслужил, как величайшую милость, – предложение «скинуться». С тех пор и пошло. Ну, раз уж пьёт русский человек с кем-то, то без «а поговорить!» не обходится. Правда, в питие я сильно уступал – живого веса на промилле  не хватало. Потихоньку и Маркелыч заговорил.   
   Наступала весна, и я разрывался между цветами и керосином. Маркелыч, спасибо ему, выручал, приглядывая и приторговывая моим горючим.
   На 9 мая мы взяли выходной. Союз ветеранов организовывал шествие и праздничный банкет, а мне очень уж захотелось увидеть, как будет выглядеть мой синеносый друг в кругу героических сверстников, при звуках оркестров? Надо сказать, что выглядел он, хоть и в потёртом мундире, на том фоне вполне достойно и не осрамил чести рыночных торговцев. Печальным показалось другое. По расцвеченной набережной, по той набережной, что когда-то штурмовали тысячные десанты, шла всего лишь горстка из тех тысяч, уцелевших, доживших до этих дней участников тех событий. Тяжёлая грусть вливалась в моё сердце, что не увижу уже никогда дряхлеющих кумиров моего детства, что и сам я не молод, и наступит как-нибудь такой же весенний и радостный день, и некому будет пройти, позвякивая боевыми наградами, по тем местам, где полегли….
   Смахнул сентиментальную пьяную слезу и побрёл не туда, где бравый старшина раздавал «наркомовские». Туда, где дебелая тётка в кухонном чаду разливала «катанку». Эх! Измельчало всё! Жаль было дедов и… себя любимого!
   Утром ветераны базара, пионеры рыночных отношений правили пошатнувшееся здоровье. Давно уже было известно, что семья у Маркелыча вполне благополучная: пенсии им с женой хватает, дочь работница банка и не бедствует, сынок, вот, обеспечивает товаром, правда строго требует отчётность и платит отцу проценты от реализации. Что при этом он цинично эксплуатирует боевые заслуги отца, Маркелыч, если осознавал, то молчал. Ему просто нравилось такое положение вещей: дома «развернуться» ему не давали, а среди незнакомых и полузнакомых людей он мог позволить себе быть самим собой и в обиду себя, ой как, не давал. Он и вечером после рыночного сиденья норовил, с его слов, улизнуть из дома в близлежащий кабачок. Коробило иногда его потрясание ветеранским статусом, да кто из нас без греха. Во время одного из таких «потрясаний» прозвучало: «Ветеран трёх войн» – стало любопытно. Про Отечественную и Японскую это ясно, а про Финскую – тут концы с концами не сходились. Молод он тогда ещё был – призвали-то его в 44м. Вот и спросил я его этак ненавязчиво между первой и второй, закусывая солёной хамсичкой: «Какая это третья война была? А, Пётр Маркелыч?» Вечером, когда провожал его на автобус, как-то, само собой, оказались мы в людном кабачке – пристанище окрестной голытьбы. Было шумно и, после пронизывающей базарной сырости, тепло и уютно.
   В дыму и гаме этого вертепа, за грязным и вонючим столом, мне приоткрылись тайны великой исчезнувшей страны!
   - Смотри, вот. – Маркелыч, не выпуская из рук, показывал мне мутную помятую фотографию молодого человека в военной форме, похожей на «афганскую».
   - Это я – «китайский доброволец». – Китайского, прямо скажем, в молодом человеке было мало, разве, что форма.
   - И где ж у китайцев нашли одёжку такого размера? – Последовательность разговора вполне соответствовала духу заведения.
   - Это Корея. В пятидесятом наш танковый полк, все сплошь «китайские добровольцы», бросили туда. Там мой танк и подбили, разворотило всё железо, заклинило ногу, еле выковыряли. Слава Богу, что не загорелись. С тех пор с палкой хожу.
   Ещё во время Вьетнамской войны бытовал анекдот времён Корейской о лётчике «аборигене» по фамилии Ли-Си-Цын, но о танкистах мы не слыхали. Да и что мы вообще знаем о «добровольцах» кроме, как испанских? Слыхали ли что-нибудь о «добровольческих» ракетных противовоздушных дивизионах во Вьетнаме? О «советниках» в Египте и Анголе? Мусолим события Карибского кризиса, а о людях, находившихся на передовой, забыли, о подводниках, сопровождавших суда с ракетами, о моряках, о военных строителях, устанавливавших эти ракеты, о пехоте, охранявшей пусковые. Люди носят боевые награды и по старой привычке боятся раскрывать тайны исчезнувшего государства. Высоким доверием почтил меня Маркелыч!
Не хотелось ударить в грязь лицом. В отяжелевшей голове мелькали обрывки знаний о грандиозных танковых сражениях Отечественной, что-то всплыло о вооружениях, тогда союзных, армий. С видом осведомлённости задал я вопрос: « Шерман, Паттон?»
   - Нет, скорее В-29. Их много тогда висело над нами, кто-то и фуганул килограмм на двести.
   Узнаю тебя, благословенная страна Америка! Помним мы и Дрезден, и Въетнам, и Хиросиму с Нагасаки. Теперь, вот, Ирак с Афганистаном. Куда как удобно нажимать кнопки в недосягаемом поднебесье, снося всё живое и не живое, чем встречаться лицом к лицу с осатаневшим противником – сразу вопли о «недопустимых потерях». Потери всегда тяжелы, но не так о них пекутся, когда защищают правое дело. «Жизненно важные интересы» – это не хлеб с маслом, а просто – хлеб.
   Эко, занесло! Да, что с пьяных спрашивать! И не спрашивает никто, и правильно делает!
   Постепенно раскрылась и завеса над следующим этапом жизни Маркелыча. Как-то, ведь, жил он, верно? Ясно, героического в жизни инвалида ничего не было. Однако вспоминал он последующий период своей жизни с явным удовольствием.
   Отставной фронтовой офицер, вся грудь в орденах, партийный билет в кармане, пошёл за трудоустройством в райком. И произвёл он там такое впечатление, что взяли его в тот же райком, не много, не мало, уполномоченным по заготовкам. Не знал бы и я, что это за должность такая, если б не пришлось быть свидетелем одного случая. Ну, об этом потом.
   Нет-нет, да вспоминал он о привольной жизни в сане уполномоченного. И как встречали его председатели колхозов, как поили-кормили, как ублажали, какие подарки дарили. Умалчивал, только, что не за ясные глазки, не за боевое прошлое такое почтение оказывали. Ел, пил такое, что тем колхозникам и не снилось. Тогда, видно, и нос стал приобретать фиолетовый оттенок. Рассказывал подробно, не на встречах же ветеранов рассказывать, да не слушал я; всё вертелся в голове один случай из собственной жизни, когда узнал, что это за должность такая – уполномоченный по заготовкам.
   Квартирный вопрос, испортивший москвичей, сколько себя помню, всегда стоял и стоит во всей нашей «необъятной», и не только. Откуда, спрашивается, столько бездомных в мире? Бомжей откуда столько? Сколько «решателей» пресловутого вопроса, и многих других забот забросила судьба на «стройки века». И, надо сказать, не одного века.
   Тоненькая ниточка строящейся магистрали рассекала бритвенным пробором необозримые просторы щетинящейся тайги. Насыпь будущей дороги, раздвигая разрез, подходила к горному хребту. Где-то здесь надо было ставить временный посёлок, создавать базу для штурма покрытых гольцами обрывистых склонов. Всё это было давно прописано в проектной документации, но начальству и специалистам нужно было осмотреться на месте самим. Стоял вопрос и о привлечении местного населения к строительству. Энтузиасты-романтики массово бежали со стройки в уютные, как теперь им казалось, городские коммуналки. Вот и сидел на противоположной скамейке вертолёта наш кадровик по прозвищу «Божий одуванчик». Любоваться было не чем. Сегодня можно б было сказать, что больно был он похож на нашего последнего председателя КГБ – Владимира Александровича Крючкова в последние годы его жизни. Тощенький, с седым пушком вокруг лысой головы, тихий и мирный. Общее впечатление – мухи не обидит. Истинно – Божий одуванчик. Но, когда в кабинете Иннокентия Нестеровича (имена-то всё какие патриархальные!) приходилось отвечать на негромкие, точные и внятные вопросы, сразу априори становилось ясно, что обмануть не удастся, даже, если и не собирался. За вопросами чувствовалась громадный опыт и железная хватка. Хотелось встать пред тщедушным старичком и рапортовать. Понятной становилась какая-то двусмысленность, с какой местные «бурундуки» произносили его прозвище.
   Вертолёт прошёл над местом будущего посёлка и отвалил в сторону старинного казачьего села, что стояло в десяти километрах от строящейся трассы. Туда на сутки переезжал штаб строительства. Мне за кулисами местного дома культуры выделили комнатку для радиостанции, а в зале начинали собираться приглашённые туземцы, любопытствующие узнать какие такие грандиозные перемены произойдут в их таёжной жизни. Собирались долго, словно с далёких заимок, хоть и не сезон был. Раскинуть полотно антенны между двумя соснами, да связаться с девчатами в Управлении на фиксированной частоте – дело плёвое. Поговорили, и я со спокойной совестью наблюдал, как мужики, заглянув в клуб, отходили на противоположную сторону улицы к магазину и там роились, негромко переговариваясь. Сонная полуденная жара таёжного лета стояла над затерявшейся среди хребтов Восточно-Сибирского нагорья  станицей.
   И, вдруг, крик. Сперва далёкий в нижнем конце улицы, спускающейся к речке, потом всё громче. От реки нёсся заросший мужик.
   - Мужики! –  Истошно орал он. – Кешку Маркова бабы топить поволокли! Ей Богу, утопють!
   Мужики заржали, но к речке припустили хорошим галопом. Начальство наше почему-то тоже переполошилось и зарысачило в ту же сторону. Мне дела не было до какого-то там Кешки, но любопытство взяло своё, и, шаркая по полуденной пыли сельской улицы, мои кирзачи потащили меня к реке.
   Картинка, прямо сказать, была развесёленькая! На берегу стояли крик и гам. «Одуванчик», прямо, с ликом святого в купели, с печалью перемешанной со страхом пред искуплением грехов, задом медленно отступал к противоположному берегу, постепенно погружаясь всё глубже и глубже. Несколько баб, вооружившись какими-то жердями и палками, кто по колено, кто чуть не по пояс так, что юбки всплыли пузырями, забрели в воду, и сосредоточенно, деловито и молча теснили всё дальше, вот-вот готового принять мученический конец, кадровика. Другие, не входя в воду, поощряли товарок. Палки и коряги хлопали по воде, и брызги летели в лицо мученика и на лысину в обрамлении, вставших дыбом, редких седых волос. Болельщики, не вступая в воду, махали руками и орали кто во что горазд. Мужики пытались урезонить баб, начальство наше, подскакивая на галечном берегу, грозилось смертными карами. Пожилая женщина, оскалившись в весёлой щербатой улыбке, повернув лицо в мою сторону, видя и не видя меня, голосила:
   - Так, так его родного! Попил нашей кровушки, мародёр! – И такая звериная злоба мелькала в её глазах, что я невольно попятился. Ужасное это смешение злобы и весёлости потрясало!
   Прилетел кудахтая местный Аниськин, и грозился поднять по тревоге караул из охраны зоны, находившейся неподалеку.
Выручил парень на «дюральке». Он вклинился между бабами и новомученником, втащил страдальца в лодку и отплыл на глубину к другому берегу. Дёрнул шнурок стартёра, и с рёвом в сизом дыму скрылся за поворотом реки. Все молча, изредка всхрапывая сдавленным смехом, разошлись. Представление с непонятным для меня смыслом закончилось.
   Когда день, насыщенный перелётами, собраниями, совещаниями и «утопленниками», закончился, наш управляющий втиснулся в каморку за кулисами. Начиналось то, ради чего меня, собственно, и таскали с собой: сквозь треск и шумы эфира, щелчки и шорохи некачественной аппаратуры, строительные отряды, разбросанные на сотни километров в тайге, докладывали о прошедшем дне. Сеанс закончился, управляющий задумчиво черкал что-то в разложенных на краешке стола листках, и я осмелился спросить: «Пал Семёныч! А что это бабы на нашего Нестеровича окрысились? Чего он им сделал?»
   - Понимаешь. – Павел Семёнович почесал макушку. – Во время войны местные мужики все на фронте были, а наш «Одуванчик» на «броне» райкомовской сидел. Это б ещё ничего, да был он уполномоченным по заготовкам в этих местах. Как и что он выгребал «Всё для фронта, всё для победы» – не нам судить. Только, после войны его в обком уже взяли, они-то и «навялили» мне его. А что эти бабы пережили – страшно сказать!
   - Чувствует кошка, чьё мясо съела! То-то он всё причины искал, чтоб не лететь. – Управляющий встал. – Ну, бывай! За связь, спасибо.
   Тогда, вспоминая былой случай, душа моя была на стороне тех сибирских баб. Ну, не сумасшедшие ж они! Как же надо было постараться, чтоб через тридцать лет тебя были готовы утопить, невзирая на вероятные кары! А теперь, вот, Маркелыч! Он-то не прятался в тылу, а, вот «оскоромился»! Душа моя разрывалась пополам! И рану эту нанёс один из тех…!
   «Скидывались» и пили мы по-прежнему, только бормотание про «золотые» деньки меня раздражало. Думается, и его нашлось бы много желающих утопить. И я наливался «под завязку», уходя в одиночество. Где грань между героем и простым смертным? Вот, был никем, а стал героем. И наоборот – был героем и стал обывателем….
   Потом пути наши разошлись. В какой-то момент я обнаружил, что цистерна, отпущенная мне на жизнь, закончилась, что борьба за то, чтобы детям нашим этой гадости не досталось, бессмысленна. Это тебе не под танк с гранатой броситься, это – под ним  лежать и мучаться всю жизнь! И я дезертировал из рядов стойких борцов с Зелёным змием. Терзания предателя неописуемы! Презрение бывших соратников умеряется надеждой на возвращение «блудного сына», а когда возвращения не происходит, ренегат вычёркивается из списка достойных представителей рода человеческого. Так и разошлись мы с Маркелычем.
   Прошли годы, и Маркелыч умер. Никто не сообщил мне о его смерти, и меня долго мучил вопрос: а пошёл бы или не пошёл я на похороны? Теперь ответ известен. При всей моей наивности и максимализме, я бы пошёл! И почтил бы память грешного ветерана! Как бы грешны они ни были, все они, от генералиссимуса до сибирских баб, могут гордо сказать:

НАШЕ ДЕЛО ПРАВОЕ –
МЫ ПОБЕДИЛИ.