Признание

                На вопрос единственный: «Кто ты?»
                Без конца вспоминаю ответ.

                Я — цветок, примеряющий цвет.



      
       Заглянув в зеркало, он осекся на полуслове. Похоже, дальше не надо репетировать. Вообще, никогда.
И гримироваться не имеет смысла, - само время искусно поработало с его лицом, что ж, лучшего гримера
не сыскать. Приподняв одну бровь, (как всегда, мысленно оценивая этот жест со стороны), он расстегнул
ворот белой рубашки, и несколько секунд изучал, как ходит кадык на жилистой шее - однако, недурной штрих.
Втиснул, не глядя, ногу в узкий лакированый ботинок, пошевелил пальцами, наморщась, и тяжко (пожалуй,
чересчур тяжко) вздохнул. С усилием разулся и вдруг подумал, разминая освобожденную ногу - зачем..?
Когда можно и так, босиком. Чтобы лучше ощутить сцену, чтобы стать еще ближе к... Зрителю...
       Да, роль.
       Он посмотрел на часы с наигранным равнодушием. Времени осталось лишь для секундного «прогона»
здесь и сейчас на умозрительной сцене всего того, что он придумывал, рожал эти годы, мучительно  притирая
слова друг к другу, отбрасывая целые эпизоды, - того, что станет его главной, и, пожалуй, единственной ролью.
Для затравки - несколько парадоксов в духе Бэккета или Кэрролла, выразительное молчание с полминуты,
затем - после монолога из одних только жестов - нечто глубокомысленное о месте человека (это уже Чехов)...
Здесь можно будет помянуть кое-что из собственной жизни для пущей достоверности - ведь было же кое-что...
Дальше - развитие, накал, вихрь эмоций по Шекспиру, куда незаметно вплетается исповедь - и тут, конечно,
уместны будут Лир, Гамлет... но только не избитые куски. Вновь - молчание, а когда заиграет музыка (близок
финал!), - трогательная пантомима видавшего виды лицедея, - но не иллюзион, а тонкий перформанс чувств.
Там из короля выглянет доверчивый ребенок, извечно познающий игру, как единственную реальность...
Теперь осталось все тщательно позабыть и отдаться импровизациии.
       Итак, будучи совершенно в образе, он посмотрел на часы и одним движением разбил их, почти не чувствуя
боли, почти уже не страшась времени. Великая Драма началась.
       Бесшумно (как Тень отца Гамлета!) он скользнул за дверь в длинный темный коридор, и не оглядываясь,
пошел к свету. Какие-то призраки шептались в закоулках, какие-то светляки тлели на пути под ногами, но это
лишь подстегивало воображение. Он слышал шелест невидимого плаща за спиной, чувствовал, как оживает и
бьется тряпичное сердце шута в груди неисправимого трагика. Ему показалось, что где-то раздается звонок -
третий и последний (ваш выход, Маэстро!), на самом же деле ему просто позарез нужен был этот звонок, уж
слишком тяготило молчание.
       Свет разгорался - не только снаружи, но и внутри; тогда он, примерив на лицо только что найденное 
выражение - смесь удивления и тайной вековой печали, миновал последнюю кулису, по привычке опуская
глаза перед рампой - ведь артисту нельзя зажмуриваться.
       Рампа оказалась не рампой, а убывающей луной. Он стоял на каменной площадке, границы которой тонули
во мраке. Приглушенный свет, напоминавший огонь свечи, озарял лишь верх фигуры. Вокруг никаких признаков
жизни,однако, было бы ложью сказать, что здесь царит совершенная пустота. Ибо сразу он почувствовал чье-то
присутствие - неизбежное, как судьба. Этот Кто-то и был его Единственным Беспристрастным Зрителем.
       Артист поклонился, взирая исподлобья наверх, а когда вновь обрел надлежащую осанку - вдруг понял, что
начисто все забыл. Причина крылась не в возрасте, не в издержках увядающего таланта. Что-то замыкало его уста,
когда он нащупывал привычные мысли, некая незримая сила препятствовала годами наработанным движениям.
Дело в том (и сам он не ведал этого условия), что последний спектакль последнего лицедея на Земле не мог
содержать ни капли лжи.
       Маэстро не на шутку испугался, почва уходила из под ног. Он стал озираться в поисках мотива, истории,
образа, но нашел только лежавший в двух шагах маленький круглый камень. В голове мелькнула мысль,
что камень, возможно, предназначался его предшественнику. Что мог сообщить ему этот нечаянный дар
уходящей реальности?
       Чувствуя Зрителя повсюду и нигде, да хоть в этом камне, единственном собеседнике, - он, уже не пытаясь
казаться чем-то иным, вдруг обмяк, отдался течению и став бесконечно слабым, произнес хриплым голосом
лишь одно:
       «Кто я?»
       Он как будто бы сорвался в пропасть, или, наоборот, полетел вверх. Безмолвие спеленало его, а затем
бережно сорвало покров. Спустя время откуда-то сверху медленно упал одинокий цветок. Человек, к тому
времени стоявший на коленях, сделал движение, чтоб поймать его, однако, не успел. Затаив дыхание, он поднял
цветок, чтобы прижать к груди. Еще в полете тот казался огненнной лилией; упавший, выглядел хрупким лиловым
цветком;стоило потянуться, как бутон осыпался всеми тремя лепестками; на груди он ощущался то ли тернием,
то ли бархатной розой; когда же он поднес его в ладонях к свету, цветок распустился на глазах - невообразимой
формы и цвета, который не имел соответствия.
       Зритель ушел навсегда, долго еще ветер заметал его призрачный след.