Тёлка и Фиалка. Гл. 2. Таллинский дедушка. 3

Начало см.Начало см.http://www.proza.ru/2009/12/18/161
          http://www.proza.ru/2009/12/19/91
          http://www.proza.ru/2009/12/20/67
          http://www.proza.ru/2009/12/20/1437
          http://www.proza.ru/2009/12/21/14
          http://www.proza.ru/2009/12/21/1085
          http://www.proza.ru/2009/12/22/167

3
Когда Антон, перемыв посуду, заглянул к Маше, он обнаружил, что она по-прежнему читает, но уже не вольготно раскинувшись на тахте, а сидит, скорчившись над листками. Маша подняла сумрачный взгляд:
- Антон! Коньяк, цветы, шоколад и влюблённые женщины кончились… Дальше лагерь. Тут такое! Вот, садись, слушай.
Антон сел.
- Вот он тут описывает распорядок дня. «В семь часов подъём. Выдают около пятидесяти граммов глины – так называемое мыло, алюминиевую миску и ложку. Завтрак – пол-литра чёрного суррогатного кофе…»
- Кофе-таки? – заметил Антон. – Думаю, в наших лагерях кофе не давали, ни суррогатного, никакого. Чай, насколько мне известно. Или просто кипяток.
- Немецкие традиции. Да какой там кофе… так, наверное, название одно. Какая-нибудь бурда из ячменя или желудей. Звучит только завлекательно… «чашечка ко-о-офэ…» Ты не перебивай, слушай. Сейчас узнаешь, какая там кормёжка была. Где это… Вот:
«…суррогатного кофе и буханка хлеба на десять человек. Съедалось мгновенно… В обед старый солдат на лошади привозил деревянную бочку с брюквенной баландой. Все выстраивались в очередь, и каждый получал половник этого супа – пол-литра. На этот день раздача пищи заканчивалась до следующего утра». Слушай дальше…
«Однажды обед привёз новый старик-немец. После того, как всё было роздано, он, по неопытности, разрешил пленным облизать бочку изнутри. В тот же момент в неё залезло по пояс столько человек, сколько могло влезть; неудачники пытались вытащить залезших за ноги. Увидев эту картину, немец стал пытаться отогнать людей, страшно ругался и бил их плетью – без всякого результата. Старик пришёл в ярость, выхватил пистолет и выстрелил в воздух. Никакого впечатления… Тогда он дважды выстрелил в тех, кто был в бочке… Их тела немедленно оттащили другие пленные, чтобы на освободившееся таким путём место в бочке залезть самим… Немец отошёл в сторону, стоял и плакал. От бочки отошли, только когда она была вылизана подчистую, и тогда старик смог уехать…» Вот ещё эпизод.
«Как-то раз я был свидетелем такой сцены: двое пленных, совершенно ослабевшие, сидели рядом и ели каждый свою пайку хлеба. Потом один, съев свой кусок, вырвал у другого из рук остаток и засунул себе в рот. Сцепившись, они старались отнять друг у друга этот хлеб, но только мычали и плакали». Ещё:
«Привели небольшую группу военнопленных – в лохмотьях бывшего обмундирования, некоторые босиком, исхудавшие как живые скелеты. Продержали их около полутора часов, выстроив в шеренгу. Когда их увели, на том месте, где они стояли, осталась голая земля, травы не было – они всё съели». И ещё… о, господи… читать невозможно…
«Обнаружилось людоедство: у трупов вырезали живот, так как другой мякоти не было. Вскоре людоеда поймали. Немцы привязали его к столбу посреди бараков лазарета, на шею повесили доску с надписью «я людоед» и обливали водой, пока он не замёрз насмерть…» А-а, тут много ещё всякого…
Они помолчали.
- Не представляю, – сказал, наконец, Антон, – как дед выжил-то? С ранением?
- Не знаю, – Маша пожала плечами, – Молод был, крепок, что ли. Двадцать шесть лет. Знаешь, лагерь был странный всё-таки – работать их не заставляли. После обеда до вечера – делай, что хочешь. Наверное, система эксплуатации пленных ещё не отработана была. Пленные только отхожие места чистили и трупы зарывали. Вот…
 «Настали холода, смертность резко увеличилась. Одежду умерших за ночь забирали товарищи, и наутро голые трупы, стучавшие как деревяшки, несли в общую яму. Похоронщики – тотен-команда – получали лишнюю порцию супа».
Дед как раз в такую команду попал, так сказать, по блату. Он, видно, всегда был парень контактный, открытый, симпатию вызывал… Встретил в лагере одного врача, который тоже в Балтийском пароходстве плавал, по фамилии Гусев, общих знакомых вспомнили, ну и подружились… Тот его и пристроил в похоронщики. Не все друг у друга последний кусок изо рта вырывали… Он там ещё встретил старпома Петренко со своего судна – видно, того самого, что крикнул «граната!» С этим Петренко такое приключилось… Дед из-за той гранаты в госпиталь попал, а команда дальше воевала, уже не на корабле. Петренко во время боя в голову ранило, немец подошёл и расстрелял его в упор. И лежит Петренко без сознания, с тремя пулями: одна в шее, две в груди… это не считая ранения в голову. Ночью очнулся и пополз…
- Пополз?! – изумился Антон. – Ничего себе… Трудно, выходит, человека укокошить…
- Да уж… чудеса. Наткнулся Петренко на корыто с водой, напился и снова сознание потерял. Утром находит его латышский крестьянин и – везёт к немцам…
- К немцам?! раненого? Русский бы не повёз…
- Не знаю, Антоша. Тут судить трудно: не было у этого латыша выбора – за укрывательство расстрел… Так старпом в лагерь угодил, а там дед. На шею друг другу кинулись от радости. Выживали вместе. Дед своё бывшее шикарное кожаное пальто продал немцу за буханку хлеба, пишет – «жили месяц как короли». Дед, видно, в уныние никогда впадать был не склонен, всегда любой выход искал. Руки имел золотые. В бараке никелевую монету нашёл, гвоздь добыл – сделал кольцо и продал охраннику за кусок хлеба… От ранения он каким-то образом – при таком-то рационе! – умудрился оправиться, но через полгода, весной уже, подцепил тиф. Вот, слушай…
«Больных свозили в барак, отгороженный колючей проволокой. Немцы страшно боялись сыпняка, и не заходили туда. Лежу в тифозном бараке и знаю, что отсюда ещё никто не выходил. Есть не хочется; носом идёт кровь, я её глотаю – это ведь пища, калорийная… Помню, как меня колет Гусев, и проваливаюсь в небытие… Очнулся, Гусев говорит: я тут на тебя всю свою аптеку извёл… ну, ты, видно, в рубашке родился!»
- Знаешь, Марья, – решительно сказал вдруг Антон, – это надо публиковать!
- Думаешь?
- Уверен! Мы последние лет двадцать всё про свои лагеря читали… уж, кажется, всё про это сказано, подробности такие, что кровь в жилах стынет, и человечество кажется скопищем уродов… Все наши пламенные демократы перестроечных годов так рьяно сосредоточились на разоблачении преступлений сталинизма – дескать, о фашистах и так всё известно… Им – да. И проморгали, как под эту песню взросло целое поколение … а в нём обнаруживаются особи, которые открыто со свастикой ходят! В уважении к Гитлеру признаются! Поверишь ли, своими ушами – и не по телевизору! – в прошлом году от одного молодчика, с виду приличного, семейного даже, с маленькой дочерью, слышал: а что Гитлер? Гитлер был не так уж плох!
- Н-не знаю, – растерялась Маша, – это надо прежде всего деда самого спросить – захочет ли он публиковать… Я ведь просила для семейного пользования. Это его собственная жизнь! Рассказывать, как тебя унижали и топтали… пытались превратить в животное, лишённое всяких стремлений, кроме чисто биологических – поесть, согреться… забыть про совесть, достоинство… вообще про всё, присущее человеку. Для таких откровений тоже надо некоторое мужество иметь… или даже не мужество, а… уверенность в себе, что ли… В том, что все эти обстоятельства не коснулись твоей человеческой сути, не уничтожили в тебе человека, не смогли запятнать, запачкать тебя... Уверенность в том, что всё это унижает не тебя, а твоих мучителей… Ой, Антон, а я, наверное, на месте деда не согласилась бы «воспоминать». Забыть бы постаралась. Вон Варлам Шаламов писал – в обычной жизни лучше и не знать… Как это я деда уговорила?.. И потом – как публиковать, где?
- Ну, если только дед согласится – найдём, где. – Антон поскрёб в задумчивости рыжеватую щетину подбородка. – Знаю одного… Войной занимается, правда, гражданской. Он печатал свои материалы в журнале… э-э-э… «Прошлое», если не путаю. Приличный журнал – солидный, серьёзный, на военной тематике специализируется… Надо будет с ним поговорить.
Маша подняла глаза: фамильные настенные часы в резном футляре умиротворяюще отщёлкивали секунды.
- Антон, поздновато уже, ты укладывайся помаленьку… а я в гостиную пойду, посижу ещё немного.
- Хочешь дочитать?
- Попробую… а то, знаешь ли, и не засну. Как это я спать-отдыхать лягу, а дедову жизнь спокойненько в сторону отложу? Всё буду думать, как он там ещё мучился…
Пригревшись под одеялом, Антон досматривал по телевизору ночные новости, когда Маша, оживлённо блестя глазами, просунула голову в дверь.
- Не спишь ещё? Слушай, а я дочитала!
- Как, неужели всё? До «победного конца»?
- Да нет, что ты! – Маша махнула рукой. – Дочитала только присланное. Там до весны сорок третьего. А дальше он, представляешь, бежать надумал!
- Да ну? Удалось?
- Так не знаю! Пишет: продолжение следует. Оборвал на самом интересном месте, как в остросюжетном сериале.
- А чего весёлая такая?
- А деду дальше послабление вышло! В мае сорок второго его вдруг из этого жуткого лагеря переводят в Кёнигсберг, разбомбленные дома разбирать… Кстати, Антон, кто это Кёнигсберг в сорок втором бомбил? Не наши же?
- Союзники, наверное. Англичане, скорее всего.
- Дед не поясняет… Так вот, в Кёнигсберге его определяют… как это называется… в «трудовой лагерь гражданских перемещённых лиц». Можно свободно передвигаться по городу, кормят прилично, даже раз в неделю маленькие карманные деньги выдают.
- С чего это ему вдруг так? За какие такие заслуги?
- Ага! Странно, правда? – Маша довольно поглядела на мужа. Она явно знала разгадку, но не спешила объяснять. – Дед понятия не имел, да и не  выяснял – а то как бы не передумали… Водили группой работать на судоремонтные верфи, без охраны. И там же работали военнопленные, но с охраной – русские, французы и бельгийцы. Держали их, конечно, раздельно, и на совершенно разных условиях. Французы, например, в дедов лагерь свободно ходили, в шахматы играли. И, конечно, никак не могли не делать «бяки» ненавистным бошам: сколотили там целую подпольную организацию – устраивали вредительство в цехах и побеги, подкармливали русских соратников продуктами. А деда привлекли связным: к нему всё присматривался, в шахматы-то играя, один француз, таксист из Парижа, Жозеф. Присмотрелся, спрашивает – коммунист? Дед коммунистом не был, комсомолец только, но назвался коммунистом. Стал пакеты передавать русским военнопленным от французов – в мусорный ящик клал, пока конвой не видит… В общем, опять авантюрный роман… да ты сам бы почитал!
- М-м… лучше ты мне расскажи.
- Эх ты! Ну лентяй, лентяй! Дед рисковал в гестапо загреметь, а тебе даже почитать лень… Конечно, в листках дедовых запутаться – раз плюнуть. К тому же, чем дальше он рассказывает, тем более невнятно пишет, рука, видно, устаёт, слабеет. Иногда расшифровывать закорючки приходится и голову ломать, догадываясь. Может, мне переписать всё аккуратненько? А то вон даже тебя не заставишь читать и разбираться, не то что в печать отдавать…
- Да зачем исходную рукопись рукописью же подменять? Надо набирать на компьютере.
- Резонно… только долго будет – одним пальцем стучать.
- Зато надёжно. Так что дед? Почему бежать-то решил? Попался, что ли?
- Не успел. Его вдруг стали таскать на допросы, сначала в самой верфи. Был в плену? Был, – дед не отпирается. А, беглый пленный!  Дед: да не беглый я! Я моряк торгового флота, сюда меня законно пе-ре-ве-ли! Врёшь, говорят! Руки за спину цепью замотали, ведут. Навстречу – французы с работы. Увидели его в цепях – сжатые кулаки вверх поднимают: «рот фронт!» Международная, понимаешь, солидарность! Меня аж слеза прошибла…
- Тебя или деда?
- Меня! Его, может, тоже, не знаю… Шебутные ребята эти французы! Посадили деда в одиночку в лагере, потом в тюрьму перевели. На допросы водят, биографию подробно выспрашивают, всё интересуются, где жил перед войной. И всё напирают, чтоб дед себя военнопленным признал. Дед отказывается, а сам понять не может: чего они роют? чего у них там не сходится? В конце концов, вернули-таки его в гражданский лагерь, но там снова на допрос: где жил, где жил… а где жил? на корабле в основном… Тут уж не до подпольной деятельности, рассматривают с лупой. Так и до связей с Жозефом доберутся! Дед и решил – бежать надо, пока не поздно…
- А почему он под подозрение попал?
- Вот! «Почему»! Можешь себе представить, дед это узнал спустя пятьдесят лет – в девяносто третьем году! Уже когда социализм рухнул, вместе с Берлинской стеной, и немцы архивы свои пооткрывали. Мог сто раз и не дожить до разгадки.
- Так в чём дело-то? Не томи!
- Шерше ля фам, Антуан! – перешла Маша на «французский». – Вообрази, всё та же Марта Штернер. Она умудрилась – наверное, когда отправляла деда раненым в госпиталь, – записать его как жителя Латвии, вместо своего погибшего мужа. Неизвестно, как там у немцев все эти бумаги циркулировали, но сначала они его в концлагерь на общих основаниях затолкали, где он чуть концы не отдал. А когда обнаружили, что он житель Латвии, да ещё муж этнической немки – в гражданский лагерь и определили. Только дед-то понятия ни о чём не имел, не скрывал, что русский, и в Латвии не жил вовсе. Задал немцам загадку: почему его в «перемещённых лицах» вздумали числить? Немцы хоть и известные педанты, но и у них в бумагах, видно, беспорядок бывает.
- Выходит, Марта ему целый год сносной жизни подарила. Щедрый подарок… и весьма предусмотрительно, раз ещё до госпиталя, не под немцем…
- Да не было тут, я думаю, никакой предусмотрительности! Первые дни войны… кто тогда мог знать, что всё так серьёзно обернётся? Я думаю, просто он ей сильно в сердце запал, и она хотела, чтобы он, когда вся эта заваруха кончится, к ней вернулся… Потерять его боялась. Вот и всё. Очень просто. Никакой политики. Всё держится на обыкновенных человеческих чувствах. «Я клянусь, что это любовь была. Посмотри, ведь это её дела…» – пропела Маша окуджавское.
- М-да… – Антон покрутил головой. – А встретились они после войны?
- Увы… Дед пишет, что как только оказался в Латвии после войны – бросился её разыскивать, как он пишет – «своего ангела-хранителя»… Но не нашёл, не было её там, по прежнему адресу. Исчезла Марта, и он о ней так ничего по сей день и не знает. Не судьба…
Пока Маша разбирала «первую серию», раскладывала и нумеровала дедовы листочки, набирала на компьютере, отвоёвывая у Антона время сидения за дисплеем, из Эстонии прилетел новый толстенький конверт, туго набитый следующей порцией дедовых листочков, с припиской, от которой Машу залило жаркой краской стыда:
 «Я отправил тебе письмо, в котором начал писать о своей судьбе в период войны, но ответа, к сожалению, не получил. Если не получу ответа и на это письмо, то весь мой труд будет впустую, и продолжения не последует…»
Бедный дед! Он всё ещё сомневается, что делает нужное дело, что это будет кому-то интересно… как он мог так подумать? Милый мой, скромный, славный Олег Ильич! Расцеловать бы вас, дивный, мужественный старичок… Обидела! Скорей ответить, успокоить, утешить…
«Дорогой Олег Ильич, низкий Вам поклон за Ваш труд, за эти военные мемуары. Вы пишете так живо, так ярко, что мы с Антоном читали и переживали те далёкие события так, словно это было сейчас. Вы описываете много ужасного, такого, что и читать-то тяжело и страшно, не то что испытать, перенести всё это. Хочу попросить у Вас прощения за то, что заставляю Вас снова окунаться в те тяжкие дни – а всё-таки прошу Вас продолжать. Нельзя всё это забывать, мы должны это знать… У Антона возникла идея попробовать предложить Ваши воспоминания в один из военно-исторических журналов. Не знаю, как Вы к этому отнесётесь. Я предполагала Вашими воспоминаниями только пополнить семейный архив. Но что бы Вы ни решили – знайте, что пишете Вы отнюдь не «впустую», как вы опасаетесь, каждое Ваше письмо лежит у меня в особой папочке…»
Жаль, что дед не может переписываться по инету; Маша предлагала, но он промолчал – видно, у стариков нет компьютера, а просить кого-то хлопотно… Маша сбегала на почту, отправила своё послание заказным письмом – пусть хоть на неделю быстрее получит…
- Антон! Ты пришёл? Из Таллина письмо получила! – возвестила Маша из комнаты, заслышав шебуршание в прихожей. – Тут про побег… опять авантюрный роман! я на работе прямо зачиталась! Приключения! Тебе интересно будет – как раз для вас, для мальчишек! Вот послушай…
- Да дай ты мне хоть дух перевести, – отбивался Антон. Маша ходила за ним по пятам, потрясая дедовыми листками:
- Он там, в этом «трудовом лагере», в отдельной комнате квартировал – не барак в концлагере… Вроде гостиницы, комната на четверых… с двумя поляками жил и чехом… у чеха фамилия смешная – Передник. Помнит! Спустя шестьдесят лет, представляешь! Нынешнее из головы у него запросто вылетает, по два раза у меня в письмах одно и то же спрашивает, а это – помнит… Вон я тебе полотенчико новое повесила…
- Обычное дело, – кивнул Антон, вытирая руки «полотенчиком», – знаешь, я уже на себе замечать стал: с кем на прошлой неделе виделся – не помню, а как с пацанами в шестнадцать лет на лыжах катались – как только что…
- К тому же он в таком, видно, напряге был, – продолжала Маша, идя за Антоном на кухню, – мельчайшие детали впечатались намертво… Суп ещё горячий, наливай, и плов… сейчас, подогрею чуть-чуть… Чех в этом лагере вполне приспособился, прижился, в отпуск на родину чин-чинарём собирался ехать – ему никуда бежать никакого резона не было. А вот поляки… неугомонная публика, вроде французов, так и рвались немцам хоть какую свинью подложить, а не работать на них. Надеялись к себе в Польшу сбежать, в партизаны. Ну, дед с поляками и столковался. Добыл через своего француза карту, компас, продуктов на неделю припасли… Только я не понимаю, Антон, ну ладно поляки – они к себе пробирались, а дед-то куда? Где там линия фронта была, в мае сорок третьего?
-А дед откуда бежал?
- Да из Кёнигсберга же! Из Калининграда нынешнего… далеко было до своих?
- Далеко-о! Что ты! Немцы ещё под Ленинградом стояли, блокада только прорвана была. Вся Прибалтика, Белоруссия под немцем…
- У нас карта есть?
- Есть… только дай поесть! Возьми сама… там справа, на полке…
Маша сбегала за атласом, принесла, раскрыла. Они склонились над картой.
- Вот, видишь… где Кёнигсберг, где граница… вон какие куски – что Польша, что Белоруссия…
- А когда наши до Польши дошли? в сорок четвёртом?
- В сорок пятом уже, кажется.
- Подумать только, Антон, сколько нас этой войной долбали – и в школе, и в институте, и в книгах, и в кино… а всё как-то мимо. Сплошная каша в голове. У меня. Не знаю, как у тебя… Выходит, все эти «коренные переломы» всё больше где-то на югах были, а на севере затор? ни туда, ни сюда?
- Ну да, до самого сорок четвёртого – сорок пятого… Так что бежать ему было некуда, только в партизаны, на нелегальное положение. А как они улизнули?
- Дед у Передника, чеха, пропуск выкрал. Поляки, ребята молодые, по-немецки ни бум-бум, а дед мог – в школе хорошо учили… По дороге на работу они все трое из колонны незаметно ушли и скорей на вокзал. Дед взял в кассе три билета до приграничной станции, сели в поезд… то есть не сели, а «встали» – поезд был битком набит солдатами. Ежели кто спрашивает – дед объясняется: в отпуск еду, «урлоп», и пропуск Передника показывает. Вначале всё гладко было, но поляки молчат, как рыбы, и стало это подозрительным казаться. Дед слышит: немцы между собой говорят, что надо бы начальника поезда позвать или патруль, документы проверить…
- Чёрт, как неудачно! Тут не в одном языке дело! Молчаливость в дороге – повадка обычная, если вести себя естественно… а парни, небось, зажались так, что за три версты видно неладное! – взволновался Антон. Маша усмехнулась про себя: мальчишка, ну мальчишка, ей-богу! Всё бы им бежать, догонять, скрываться, драться… даже забыл, что дело было шесть десятилетий назад. Словно кино смотрит… – Напрасно вообще он с ними связался, надо было одному бежать. Дед-то подозрений не вызывал, как я понимаю – по-немецки шпрехал, пропуск имел…
- Я, конечно, не знаю, как там было бы лучше с точки зрения конспирации, – не согласилась Маша, – но ты подумай сам: добрался бы он до Польши, а дальше-то что? куда сунуться? Ходить спрашивать, где у вас тут партизаны? Русских вообще вряд ли там с распростёртыми объятиями ждали – Сталин только что Польшу на съедение Гитлеру отдал, и себе кусок оттяпал, Западную Белоруссию и Западную Украину. Откуда знать, на кого нарвёшься? Может, тебя тут же под белы руки и в гестапо, как тот латышский крестьянин – старпома Петренко… Нет, тут у деда с поляками взаимовыгодное сотрудничество было. Хотя, как я поняла, он был постарше, поопытнее, и оттого, может, посметливее… Вроде как руководил всей компанией.
- Ну, ну, дальше-то что?
- Давай я тебе прочитаю, а то что я всё пересказываю… Вот, самого деда послушай: «Вагон был полон солдат, ехавших на фронт, все сидячие места были заняты, и мы стояли в проходе. В пассажирских вагонах у немцев из каждого купе есть наружная дверь…»
- У англичан тоже, – заметил Антон, – помнишь фильмы про Эркюля Пуаро? Хорошая система, из наших вагонов так не убежишь… Ну?
- Так... отпуск… подозрение… «Я пробрался ближе к ребятам и велел каждому встать у выходной двери; когда поезд будет подходить к станции и замедлит ход – открыть, прыгать по моей команде и бежать прочь от дороги. К этому времени уже стемнело, и я надеялся, что у нас получится сразу скрыться в этой темноте. Мы так и сделали…» –  рука у деда дрогнула, вон какую загогулину изобразил… наверное, мысленно опять с поезда сиганул…
- Да ладно тебе… что, спрыгнули?
- Подожди, это на другом листке… ага, вот: «Немцы открыли огонь, но мой расчёт на внезапность и темноту оправдался. Всё обошлось благополучно, никто не пострадал; пробежав сотню метров, мы нашли друг друга. К моей досаде, я потерял при падении компас – пришлось ориентироваться по звёздам…»
- Ну, дед моряк, это ему просто… что бы без него парнишки делали?
- И не говори… «Пять дней мы шли на восток по ночам, а днём прятались в оврагах и лесах… Ночью доили коров. В одном из последних переходов чуть не попались. Наступило утро, а мы никак не могли найти укрытие – лес, который мы наметили, оказался слишком молодым и прозрачным. Шли осторожно дальше, и вдруг услышали немецкое «Хальт!» Бросились, как зайцы, бежать, по нам открыли стрельбу. Но опять повезло: подвернулся овраг, и мы по нему ушли. Однако с дороги сбились, провели в овраге ночь и следующий день… Запасы наши кончились; где находимся, мы не знали. Решили, что я пойду днём на разведку для выяснения обстановки. Побрился, привёл себя в порядок и пошёл…» Ох, дед! Словно на танцы – «побрился и пошёл»…
- Ну, конечно – не идти же небритым оборванцем: каждый встречный поймёт, что ты не первый день скитаешься, неизвестно с какой целью…
- Да я не об этом. Невозмутимо так пишет… женщина нипочём бы так писать не стала. Изобразила бы и все свои страхи, и возможные опасности, и поныла бы – о, бедные мы, несчастные, и вспомнила бы спокойные времена и благополучные обстоятельства…
- Известное дело – вы, девчонки. Что с вас взять… Давай дальше.
- «Нашёл дорогу. Вскоре увидел поле; на поле работают пленные, слышу русскую речь. Охранник далеко, на противоположном конце. Я подошёл к пленному, заговорил и разузнал, что километрах в двух есть усадьба, на кухне работает русская девушка Наташа из Ленинграда – она может помочь с продовольствием. Только я успел расспросить про расположение дома и внешность Наташи, как подошёл немецкий вахман и прогнал меня – с пленными разговаривать запрещено. Но я уже узнал всё, что мне было нужно, и отправился в усадьбу – выбора у меня не было. Иду, навстречу мне мальчишки, вскидывают руки: «Хайль Гитлер!» Я не ответил, но тут же понял свою оплошность – они вернулись и повторили приветствие. На сей раз я ответил им тем же, и они отстали.
Подхожу к усадьбе, уверенно открываю калитку, вхожу. У дома сидит в кресле толстый полковник и читает газету. Наученный эпизодом с мальчишками, иду мимо, рявкаю лучший немецкий аусвайс: «Хайль Гитлер!» – и прямо в кухню. Там девушка стоит, по описанию – она. «Здравствуй, Наташа!» – говорю. Она от изумления рот раскрыла и кастрюлю из рук выронила. Но быстро опомнилась, сообразила, что к чему. Переговорили, я рассказал ей про наши обстоятельства, и она объяснила, где мы находимся, дала каравай хлеба…» Ой, Антон, – прервалась Маша, – она небось влюбилась сразу в такого молодца! Не всякая стала бы беглых привечать на свою голову, хозяйские караваи раздавать… отвечай потом за убыток! Головой своей рисковала, не меньше.
- Не знаю, – Антон пожал плечами, – как не помочь своему?
- Да откуда она знала, что он свой? Русский – ещё не значит «свой». Мало ли всяких по дорогам войны… всяких «своих»… Свалился ей на голову: «Здравствуй, Наташа!» Может, провокатор какой. Нет, ты мне даже не говори… Что-то такое, видно, в нём было, что доверие и симпатию вызывало. Видно, смог он эту Наташу обаять немедленно…
- Ну, дальше-то что?
- «Пожелала нам удачи… Я её поблагодарил, попрощался – и назад. Прохожу мимо полковника, который всё газету читает, снова рявкаю: «Хайль Гитлер!» Благополучно вернулся к ребятам в овраг…» Лихо, лихо прямо к чёрту в зубы наведался, а?
- Тут главное – уверенно держаться, – авторитетно заявил Антон.
- Ещё бы! Нервы крепкие у деда. Прямо Штирлиц. Майор Вихрь! Слушай дальше.
 «Ободрённые удачной разведкой, мы решили идти дорогой до ближайшего города, а там уйти в лес. Я с пропуском Передника иду впереди на расстоянии видимости: если меня не останавливают – ребята идут за мной, если будут проверять мои документы – они уходят в лес. Так мы прошли километров двадцать, без проверки, всё на «хайль» держалось. Только недалеко от города один из встречных патрулей спросил мой аусвайс, я показал, и мы разошлись».
Вот тут, Антоша, сразу тебе скажу, ребята эти польские и сплоховали, растерялись, что ли… Или про уговор забыли, или не смогли скрыться незаметно. Слушай: «Смеркалось, и я ребят уже не видел. Решил вернуться – и попал прямо в лапы полицейских…»
- Ах, чёрт! – воскликнул Антон. – Так и попались?
- Попались, – уныло подтвердила Маша. – Всего с неделю на воле побегали. Ничего и совершить не успели. Героического. В этот город, до которого они шли, их уже немцы доставили, прямо в тюрьму. Избили, посчитали партизанами. Потом перевезли в штрафной лагерь СС, опять били… палкой. Ох, дальше ещё не читала, чувствую – ничего хорошего. Почитаем вместе?
- Н-нет, – сморщился Антон, – ты лучше разбери, потом почитаем… или расскажешь.

(Продолжение см.http://www.proza.ru/2009/12/22/1544)