Тёлка и Фиалка. Гл. 2. Таллинский дедушка. 4

Начало см.Начало см.http://www.proza.ru/2009/12/18/161
          http://www.proza.ru/2009/12/19/91
          http://www.proza.ru/2009/12/20/67
          http://www.proza.ru/2009/12/20/1437
          http://www.proza.ru/2009/12/21/14
          http://www.proza.ru/2009/12/21/1085
          http://www.proza.ru/2009/12/22/167
          http://www.proza.ru/2009/12/22/1364

4
Маша оказалась права – дальше ничего хорошего, лихо-молодецкого, щекочущего нервы близкой, но удачно миновавшей опасностью, не было. Рыбка, сорвавшаяся было с крючка, снова попала в ловушку – в прочные, грубые, безнадёжные сети. Из стальной проволоки плетёные. Колючей. Концлагерь Штутгоф – даже Маша слышала краем уха о таком, наряду с общеизвестными Освенцимом, Треблинкой, Равенсбрюком… Это был уже не сорок первый год: мясорубка концлагерей продумана, отлажена с немецкой педантичностью и действует с размахом и неумолимостью механизма, не дающего сбоев.
«Выстроили нас, новоприбывших, в шеренгу  перед канцелярией лагеря, и охрана ушла. Мимо проезжает беззубый старичок с тачкой. Спрашиваем его: отец, как тут жизнь и можно ли отсюда убежать? А он отвечает, что ему двадцать шесть лет, зубы всё повырывали из-за золотых коронок… “Как живётся – узнаете сами, а убежать отсюда можно… вон через эту трубу”, – и показывает на трубу крематория».
Маша читала описание распорядка лагерной жизни: да, вот это классический нацистский лагерь, кусками-обрывками знакомый по фильмам советских лет…
«Прошедших регистрацию построили в две шеренги… Вызывают по фамилии, спрашивают национальность, профессию… («профессию»! – отметила Маша. Чтоб знать, как использовать «материал»…) и выдают личный номер, напечатанный на ткани – две штуки – который надо пришить самому: один с левой стороны куртки на уровне сердца, другой – на брюки, на левую голень. Возле номера – треугольник вершиной вниз, в нём буква, обозначающая национальность. Цвет треугольника разный: красный – политический заключённый (коммунисты, наверное, – подумала Маша), чёрный – террорист (партизан, что ли?), зелёный – немец-уголовник, фиолетовый – религиозный преступник (это ещё что?)… Номер без треугольника – заключённый, имеющий срок».
То есть как – срок? – запнулась Маша. А все остальные… без срока?! Навечно? Пока не умрут… В наших лагерях такого не было… У нас делали вид, что «исправляют», «перевоспитывают», а эти и вида не делали. Попал в лагерь – вот твоё существование, навсегда, твой образ жизни… как там говорится в нынешних рекламах – «ведь я этого достойна…»
«Учили, как нужно складывать одежду: она должна была быть уложена в квадрат определённого размера, номером на куртке верх, сбоку, слева направо… Велели занять свободные койки. Они стояли в три яруса с узким проходом. Я побежал искать место одним из первых и занял койку на втором «этаже», подальше от окна…»
Маша представила знакомую картину: плотная толпа пассажиров метро, стерегущая момент открывания вагонных дверей – никто ни на кого не глядит, лица хмуро-недовольные, взгляд напряжённо отыскивает местечко в вагоне, локти пружинно отставлены… человек человеку волк… Это когда речь всего-то о десяти минутах комфорта в пути! А там жизнь зависела от того, какую койку займёшь – верх, низ, сквозняки от окна и двери… Дед уже опытный был: не первый лагерь… И, видно, силы ещё кой-какие оставались – в первых рядах «побежал»… словно лошади на ипподроме…
«На деревянном настиле койки – матрас, сплетённый из бумажных верёвок, набитый соломой, такая же подушка и тонкое одеяло…»
Как это – из «бумажных верёвок»? Из хлопчатобумажных, что ли? Или действительно из бумаги? Маша вспомнила грубые толстые светло-коричневые верёвки, скрученные из шершавых волокон, которыми обвязывали в советское время коробки с пирожными и тортами – из таких? Она попыталась представить это аскетическое ложе… Это вам не матрасы из ИКЕА различной степени жёсткости. Где тут валялась рекламка? «Не стесняйтесь прилечь на них прямо в торговом зале… попробовать, удобно ли вашей спине… Латекс прогибается под теми частями тела, на которые приходится наибольшая нагрузка – плечами, бёдрами и локтями. В результате мышцы полностью расслабляются… Пружинный матрас равномерно распределяет нагрузку, позволяя избежать избыточного напряжения… Вентилируемая конструкция обеспечивает циркуляцию воздуха, благодаря чему матрас остаётся сухим и свежим…» Тем, кто сегодня покупает матрасы в ИКЕА, вряд ли внятно, что такое постель из бумажных верёвок… Кто способен сейчас не просто пробежать глазами эту строку, но понять по-настоящему, что она значит?
«Койка должна быть гладкой как стол. В случае изъяна – бьют по спине резиновой палкой. Под койкой должно быть чисто, убирать – собственной рубашкой, иначе будешь наказан всё той же палкой. Выучка идёт с применением её же…»
Наверное, дед был из самых толковых и расторопных – после побега, на тюремных допросах, его и так без конца били в кровь. Куда ещё-то… А вот и самое главное, визитная карточка нацистского концлагеря: строй.
«Выстраивают в колонну по четыре человека, и начинается строевая подготовка под немецкую команду: шагом марш, направо, налево и т.д. Но самое ответственное и трудное – приветствие проходящего немца. Вся колонна по команде «мютцен!» – это лагерный берет – берётся правой рукой за берет; по команде «оп!» все ударяют беретом по правому бедру. Звук удара должен быть как один щелчок. Если этого не получалось, били резиновой палкой… На выучку ушло две недели».
О, эта немецкая страсть к механизму, страсть сделать живое – неживым, абсолютно покорным и подвластным, упрощённым и бездушно-примитивным… Впрочем, причём здесь немцы? Взять любой военный парад, в любой стране – та же картина. Определённая часть человечества находит в этой картине обезличенных людей-винтиков неизъяснимое для себя наслаждение… Психологи уверяют, что маниакальное стремление к излишнему порядку – психическое отклонение… где-то недавно читала…
Маша подошла к стеллажу, быстро проглядела переплёты, вытащила нужное. Ага, вот: «У взрослых навязчивая склонность к излишнему порядку и строгому соблюдению ритуала… – «мютцен!» – … проявляются у дебилов… Мозг, неспособный безошибочно разобраться в причинно-следственных связях между событиями, не анализирует, а воспринимает их как единое целое и стремится повторять в целях безопасности успешную комбинацию». Вот вам, любители парадов… «Известны исходы парадов, но чем же закончится бой…»
«В семь утра весь лагерь выстраивается на площади на «апель» – поверку, по баракам. Все должны быть в строю, даже мёртвые лежат в шеренге».
Лежат в шеренге? Никогда такого не слышала. Как можно в шеренге – лежать? Что это за шеренга будет? И зачем? Может, преувеличил дед?
«На завтрак кусок хлеба, граммов сто пятьдесят – берёшь с противня подряд, выбирать нельзя – и кружку жидкого суррогатного кофе. Точно такой же ужин, а на обед черпак супа. Миска и ложка должны быть всегда при себе».
Понятно, пытка голодом по прежнему образцу, как в первом лагере. Однако «щедро» добавлен ужин – с чего бы это? А, вот с чего – работы. Немец «даром кормить» не станет.
«После Apel разводят по работам. Новенькие направляются на лесоповал. Заключённых сортировали по физическому состоянию. Здоровые пришивают выше номера литеру А; среднепригодные – В; а так называемые «крипль», мало пригодные к работе, то есть кандидаты в крематорий – С».
Перечислял дед и другие работы, кроме лесоповала, полегче – для измождённых: разделка обуви, какие-то «кранцы» из тряпок… И на всё – нормы, небось, скрупулёзно рассчитанные мещанским немецким умом. Дед начал с лесоповала, брёвна тяжеленные таскать, да куда ему, после побега и трёх месяцев тюремных побоев:
«Быстро ослаб… Немец остановил группу, подозвал меня и наотмашь ударил в лицо. Я устоял. Тогда он ударил ещё раз, и я упал. Я понял – надо падать с первого удара… На лесоповале от меня проку никакого не было, и меня перевели на разделку старой обуви – отделять кожу от тряпок и резины: у немца всё шло впрок. В разделочной была огромная гора обуви для обработки; обработанную укладывали на дворе штабелями».
Что ж это за обувь в таком количестве, откуда? А, поняла Маша, с убитых и умерших… Попользоваться с истреблённых всем, по максимуму, вплоть до стоптанных башмаков, ничем не брезгуя… Практичные немцы…
Никакого отечественного разгильдяйства, перемешанного с внезапным, животным зверством, – во всём немецкий «орднунг», придающий дьявольскому делу уничтожения себе подобных вид разумности, законности, высшей справедливости и неотвратимости. Мир, устроенный по немецко-нацистскому образцу, сочиненному в убогих головах возомнивших себя сверхлюдьми. Помнится, Маша где-то прочитала, что англичане считают немцев «помешанными на порядке мещанами». Ну, не все, положим, немцы таковы, однако разговоры о том, что «национальный характер – это миф» являются, пожалуй, сильным преувеличением.
Полное отсутствие воображения и способности воспринимать себе подобных как людей. Что было в головах у этих особей? Тут надо было просто-таки заглушить в себе элементарные биологические инстинкты. Никакое животное не нападает на представителей своего вида, генетические запреты действуют. Нацистам удалось от генетических запретов освободиться? Освободили себя от всего человеческого – на уровне государственной доблести. Великое достижение… Однако надо читать дальше.
«Как-то раз я и пленный поляк забрались в разделочной на гору обуви, чтобы скидывать вниз наиболее подходящую к разделке. И вдруг обнаружили кожаный портфель на замке. Мы решили, что он попал сюда случайно, и вскрыли его. В нём оказалась безопасная бритва и пачка лезвий. В лагере такая находка была настоящим богатством, целым кладом, и мы рискнули утаить найденное. Поделились: поляк взял бритву, а я лезвия. Договорились в случае неудачи не выдавать друг друга… Лезвия я спрятал в штабель обработанной обуви.
Но портфель оказался в куче обуви не по ошибке. Возможно, это было провокацией… Охранявший нас вахман забрался наверх, достал портфель и стал кричать о краже. За кражу у немца заключённым был положен расстрел. Всех нас выстроили и стали обыскивать. У поляка нашли бритвенный станок – а лезвий нет! «Где лезвия?» – он не знает. Его стали бить, и били до тех пор, пока он не сказал, что лезвия у меня.
Тогда принялись за меня. Где я их спрятал, поляк не знал, поэтому я решил отрицать всё до конца. Меня били, поднимали, снова били. Я не сознавался. Меня поставили к стенке: «Если не признаешься – расстреляем». Мне было уже всё равно, но я не признался…»
А чего признаваться, если признание означает тот же расстрел?! Из-за паршивых лезвий! Вздумали искоренять порок воровства, сверхчеловеки поганые?! Побриться захотели, красоту навести на свои скотские рожи? О, мерзавцы! Маша пристукнула кулаком по столу.
«Вахман пальнул из пистолета вхолостую… Сказал, что поляк хотел меня оклеветать: иди, бей его. Я подошёл и стал бить, но у меня не было уже ни сил, ни желания его мучить. Я упал и потерял сознание. На этом день и кончился. Наутро следующего дня в соседнем бараке поляка нашли повешенным…»
Маша выронила листок. Как это всё читать? Господи, когда уже будет май сорок пятого?! Она встала и походила по комнате. Пойти рассказать Антону? Нет, потом, пусть свой телевизор смотрит… Странная история. Почему поляка сразу не расстреляли немцы? Наверное, хотели устроить показательную казнь. Повесился сам, чтобы избежать её? Или повесили свои же – ведь все решили, что он действительно оклеветал деда… Что дед мог сделать? Признаться и погибнуть вместе с поляком? Бессмысленно… Безымянный поляк погиб только потому, что не догадался спрятать этот несчастный бритвенный станок, как дед сделал с лезвиями. Погиб за эту маленькую блестявую железку, ничтожный кусочек металла… И немец потом брился этой железякой, выскабливал свою сытую морду, тщательно закусывая верхнюю губу и придирчиво высматривая у горла несбритые волоски… Думал ли он когда-нибудь при этом, что за это его бритьё заплачено человеческой жизнью? И если думал – то что? Что удачно наказал «вора»?
А дед думает. Шестьдесят лет думает о том поляке. Что думает? Он не пишет. Только голые факты излагает. Не утаил даже то, что «подошёл и стал бить». С чем он бил этого несчастного? За что? За то, что своей несообразительностью приговорил их обоих? За то, что не выдержал истязаний и указал на деда? А ведь мог дед не писать этого – «подошёл и стал бить». Но написал. Не захотел «выглядеть лучше»… унести с собой. Захотел рассказать это – ей, Маше. Может, никому в жизни этого не рассказывал. Надо читать.
Она подошла к столу и поглядела на желтоватые листочки дедова письма. Бумага, пропитанная, словно смертельной радиацией, болью, кровью, страданием, жестокостью. Маша выдохнула и взяла письмо в руки, как берутся за присохшие к страшной гнойной ране бинты – надо, куда денешься…
«Я получил литер С, и меня послали с такими же, как я, в мастерскую – выпрессовывать медные детали из пулемётных лент… Я никак не мог выполнить дневную норму, за что постоянно был бит надзирателем палкой по спине и голове. В мастерской была печка, топившаяся опилками. Однажды я вызвался  идти за ними – недалеко от них были бурты с брюквой, и я надеялся добыть там хоть что-нибудь съестное. Меня ждало разочарование: бурты так промёрзли, что я ничего не смог в них раскопать. Набрав опилок, я пошёл назад мимо крематория и вдруг слышу, окликает поляк-надзиратель: «Русский, иди сюда. Я тебе покажу, как ты будешь, сгорая, корчиться, когда тебя сюда скоро принесут. Загляни в глазок – дам миску супа». В то время за миску супа я был готов заглянуть хоть к чертям в ад. Суп он мне честно дал – так что мой поход за опилками был всё-таки не зря…
Я ослаб настолько сильно, что к происходящему стал относиться безразлично. Кто-то из заключённых сказал мне: “Когда будет Apel, и спросят, есть ли больные – выйди из строя и скажи, что у тебя понос; тебя отправят в дизентерийный барак”. Поскольку мне было всё равно, я так и сделал. Привели в санчасть; посреди барака стоит кабина, куда меня загоняют. Немец подсовывает мне горшок для анализа и уходит. У меня ничего нет, но кто-то подсовывает другой горшок. Когда немец вернулся, «результат» был положительный, и меня оставили в лазарете. Обслуга из заключённых стала меня усиленно откармливать, и я понял, что в лагере есть подпольная группа, которая решила помочь мне выжить – за счёт безнадёжных больных… В течение полутора месяцев я настолько окреп, что был выписан из лазарета с группой В.
Через несколько дней на построении прозвучала команда: «Слесаря, пять шагов вперёд!» Вышло несколько человек, в том числе и я. Привели нас в мастерскую по ремонту старых винтовок всевозможных образцов. Верстаки оборудованы тисками и полным набором необходимого инструмента. Мои тиски были с края, у прохода. Справа от меня работал высокий датчанин Освальд, бывший моряк торгового флота Дании. Мы с ним быстро познакомились, повспоминали, в каких портах и странах бывали. Обедали в мастерской; свою порцию супа он отдавал мне, вполне обходясь посылками Красного Креста. Освальд рассказал мне, что здесь все тайком делают сторонние работы – сувениры. Он устроил мне заказ для одного норвежца: памятное серебряное кольцо; принёс материал и эскиз. Когда уже оставалось только выгравировать на кольце номер норвежца, Освальд подкинул ещё один заказ: изготовить крест из серебряной столовой ложки…»
Ничего себе заключённые! Сытые посылками Красного Креста, орудующие в тарелке супа серебряными столовыми приборами и заказывающие себе сувениры из драгметаллов в память о пребывании в концлагере… Женевская конвенция. Но не для русских. И совсем на особом положении были евреи:
«…Из варшавского гетто в лагерь стали привозить евреев. Они ехали со всем своим имуществом, ценностями, думая, что едут на работы. Для них отвели кусок голой земли, огороженный колючей проволокой. Группами, с вещами, их прогоняли через так называемую «баню», и оттуда – в новые блоки за «колючкой». В земле была вырыта яма, обшитая досками; туда выливали баланду для них, и оттуда раздавали её. Евреи поняли, что их привезли на уничтожение, и ценности стали зарывать в землю. Поляки, служившие надзирателями при них, потом раскапывали зарытое и перепродавали датчанам и норвежцам. По ночам евреев группами загоняли в газовую камеру, а потом сжигали в крематории. Этот «конвейер» работал напряжённо и бесперебойно…»
И в наше время кто-то ещё утверждает, что «холокоста не было»… Тут для них не имело значения, военнопленный ты или «мирный гражданин», житель Дании, Латвии или Советского Союза – только принадлежность к древнему народу, который они вознамерились полностью истребить... Обмануть, обобрать и убить. Господи, и зачем обречённые зарывали ценности в землю? Надеялись, как-нибудь перехитрив нацистов, спастись и вернуться, чтобы достать? Неужели об этом думали в последние свои дни? Хотя… каждый и всегда надеется до последнего… А поляки со скандинавами «хороши» – не погнушались попользоваться от умерщвлённых: не сомневались, что для них-то наступят лучшие времена? Кому яма с пойлом – чтоб своими ногами дошёл до газовой камеры, кому – благотворительные посылки. Нацистские потуги устроить мир по своему разумению, деление на «достойных» и «недостойных», на «чистых» и «нечистых».
Но люди всё никак не хотели «разделяться» и жить по волчьим законам… Деду, похоже, не одни женщины симпатизировали, доверяли и помогали выжить – врач Гусев в первом лагере, француз Жозеф, датчанин Освальд, неизвестные подпольщики, подсунувшие спасительный «поносный» горшок…
«За нашей работой в мастерской наблюдал немец, расхаживая по проходам между рядами верстаков. Мы всегда предупреждали друг друга о его приближении и вовремя прятали «халтуру». Моя работа над крестом подходила к концу, когда кто-то из нас пропустил опасный момент. Внезапно я получил удар по голове и врезался носом в тиски… Из мастерских меня выкинули и отправили на рубку леса».
Опять! Только успеешь порадоваться, что хоть какое-то облегчение… Маша читала, и в ней словно маятник ходил: мелочь какая-нибудь – кусок свекольного мармелада, банка сардин от Освальда, тёплый ватник, незаметно снятый с умершего, и тут же снова – каторжный непосильный труд, голод, побои и гнойные нарывы по всему телу... То лёгкое дуновение надежды и человеческого тепла, то безысходное страдание и боль, и сама жизнь снова повисла на тончайшей паутинке. Утаил весной тёплый джемпер – расплата: кровавое избиение палкой, «на десятом ударе прокусил язык, чтобы заглушить боль». Осенью сорок четвёртого отправили из лагеря в Эльблонг, чинил манометры в мастерской у двух немецких стариков, те его потихоньку от охранников подкармливали... Только перевёл дух и отогрелся – заталкивают с другими заключёнными на открытые железнодорожные платформы и стоя везут под мокрым снегом, как скот, обратно в лагерь: «когда нас привезли, на каждой платформе было десять-пятнадцать трупов, замёрзших и задавленных». Пачка бритвенных лезвий, стоившая жизни поляку, оказалась на месте, никем не обнаруженная – продал её в норвежском блоке штубовому, за право мыть норвежские миски после обеда: «они доедали не всё, и мы питались их объедками – это было мощное подспорье…»
Маша дочитала до «продолжение следует». Конец сорок четвёртого, наши ведут бои уже в Германии – старики с манометрами проговорились; но до Победы ещё целых полгода, и каждый день может стать последним. Это она, Маша, знает, что впереди хэппи-энд: освобождение и ещё шесть десятков лет жизни, а дед не знал… Как тяжело, муторно погружаться в этот чёрный омут, как хочется сразу перескочить к концу, прокрутить плёнку побыстрее, а не рвать душу. Никогда не пойму любителей триллеров, подумала Маша. И не надо для Антона это вслух читать – ей, женщине. О чём это она деда попросила! Ведь это всё противоречит мужской сути: состояние унижения и беспомощности. Мужчина по определению – охотник, добытчик, борец, победитель – хотя бы женских сердец… Нельзя вслух читать про чьё бы то ни было унижение, даже только вдвоём…

(Продолжение см.http://www.proza.ru/2009/12/23/1064)