Воздушный корабль

Самолет набирал высоту и в какой-то миг развязки дорог, деревья и дома показались Варваре и  Юнне  аккуратным и подробным макетом Петербурга, а не живым городом.
Макет вдруг наклонился, но деревья, здания и памятники не оторвались и не покатились по подрамнику, а каким-то чудом удержались на месте, а пассажирский авиалайнер вдруг неожиданно взмыл из петербургских печальных сумерек в заоблачную синеву залитого солнцем вечно юного дня, словно совершил удивительный рывок из обыденной жизни в счастье.
Обе они, и Юнна и Варя – по-домашнему ее называли Варежкой, должны были в скором времени стать дипломированными специалистами дизайна интерьеров, но сама специализация у них была разная, как, впрочем, и взгляды на устройство мира.
        Отец Варежки, который, кстати, и являлся  главным инициатором путешествия на море, был известным театральным  художником, нарасхват в театрах и на телевидении – про выставки и говорить нечего, и Варежке на роду было написано продолжать родительское дело. Поэтому и саму жизнь Варежка разглядывала как чудесную  коробочку  театрального макета, обитую бархатом и уставленную крошечными декорациями – для кукольных страстей.
         Юнна же – подальше от суеты века нынешнего училась  реставрации  исторических  интерьеров – там было все всерьез, и даже немного более чем это необходимо для жизни  –  императоры, тайны, перевороты, Пушкин, Натали,  генералы двенадцатого года…
Обе они, как, впрочем, и все на их курсе, были великими мастерами по части решения головоломок разных концептуальных конкурсов, поражавших воображение обывателя несоразмерностью философской подоплеки и степенью бытовой непригодности.
В этих конкурсах, надо признаться, Варежка любила больше всего пустить пыль в глаза – одной ей известно было, как рождались в ее чудной головке, увенчанной толстой темной косой, подколотой бархатным бантом, самые невероятные архитектурные фантазии.  Но очевидно было, что и она размышляла над ними – серьезно и сердито, сидя за своим изящным станком  в углу отцовской мастерской, и грызя золотой карандашик. Внешняя сторона ее произведений была диковинна и необычайна и в то же время так сухо-рациональна,  рассчитана почти математически скрупулезно, что проекту сходу  приписывался особый изысканно-концептуальный смысл.
Юнна же всегда мучилась, страдала и выпестовала какие-то простые и несуразные «общечеловеческие идеи», и оттого ее проекты выходили громоздкими, малопонятными и несли на себе тягостный отпечаток труда и тяжелого размышления.
Правда, в тот, последний раз, повезло всем – и Юнне, и Варежке, и всем их однокурсникам, участвовавшим в конкурсе. Всем пришли поощрительные премии из старой доброй Англии, и можно было прекрасно провести летние каникулы перед защитой  дипломной  работы.
Неизбалованная удачей Юнна радовалась признанию, наверное, больше всех, и была втайне  уверена, что  удачу курсу принес ее  «Воздушный корабль». И скорее  даже не сам проект, а его  символ – золотой Воздушный кораблик, спешащий с грузом добрых пожеланий от любящих сердец.
Сам проект, как и всегда, представлял серию невразумительных разработок на тему  молодежного творческого клуба для неких отвлеченно-идеальных тонко чувствующих и необыкновенно одаренных духовно юных созданий, стремящихся принести свой талант на алтарь служения отечеству.
Дело, отчасти, было еще и в том, что  Юнну давно тяготило  сознание тщетности и эфемерности добрых человеческих помыслов и душевных порывов, и не находя  других способов  сохранить их, она,  в надежде на лучшее, складывала их хотя бы на палубу  начертанного на  белом ватмане  Воздушного корабля.   

Отдыхать решено было демократично и просто, безо всяких фиглей-миглей, в маленьком городке из летних деревянных  разноцветных домиков прямо на берегу моря.
Над  воротами в городок – веселенькие кораблики, на клумбах – яркие шарики цветов, в оранжевом домике всего две комнаты – для Платона Андреевича и для девочек, а главное  место в домике – большая открытая веранда и на ней круглый чайный стол для гостей. Гостей на вечерний огонек приходило такое множество, что оставалось диву даваться, откуда у Платона Андреевича столько друзей и знакомых. Впрочем, запросто могли пожаловать и совершенно новые люди, каковых встречали радушно и приветливо, как своих.
Однажды так зашли, да и остались гостевать на вечерних посиделках двое москвичей – Слава и Петруха, ровесники девочек.
Оба они имели целью поговорить о жизни с достойнейшим Платоном Андреевичем, общество которого было и лестно, и приятно, тем более что доступно, а расположение казалось простым и искренним. Производить впечатление на девочек, присутствие  которых, конечно, тоже можно было почитать за удовольствие, они не  собирались – неба, моря, тепла и солнца им и без того было довольно для счастья. И вовсе не думая очаровывать юных красавиц, а лишь с тем, чтобы укрепить знакомство со всем милым семейством, они преподнесли девочкам по букету цвету, Петруха – Варежке, а Слава – Юнне. В том не было никакого предопределения и злого или доброго умысла, и оба  букета тут же снова  соединились в стеклянной банке, водруженной в центре стола. Просто молодые люди, не мудрствуя  лукаво, распределили  свои  подношения, сообразуясь  с правилами внешней эстетики, и коренастый Петруха вручил  цветы миниатюрной Варежке, а длинный Слава – стройной Юнне.
Вообще же Петруха и Слава были  похожи на Санчо Панса и Дон Кихота, точь - в - точь как нарисовал их Пикассо – черным муравьиным силуэтом  странствующего рыцаря  на худосочной кляче и основательной репкой – Санчо на ишачке.
Оба они были самыми обычными и типичными представителями  мужской половины рода человеческого, с которыми, однако, Юнне и Варежке за годы своей учебы доводилось встречаться не слишком часто.
Спору нет, мальчики среди их однокурсников были, может быть, они даже составляли большинство. Но ах, что это были за мальчики! Мальчики, не уступающие девочкам место, не снисходящие, чтобы помочь передвинуть тяжелый макет или подрамник, и уж ни в коем случае не открывающие перед ними дверей – ни в прямом, ни в переносном смысле! А уж если, не приведи Господь, открывающие или уступающие, или передвигающие, то с такой  убийственной, с такой ледяной вежливостью, что приравнивало их поступок к подвигу.
Одним словом, то были художественные юноши – стилисты, снобы, эстеты, господа оформители, перебирающие заумные цитаты как четки из чистейшего и прозрачнейшего льда, длинокудрые Гиацинты и Кипарисы, при, слава Богу, неведомо каком лучезарном Аполлоне или Нарциссы сами по себе.
На сем заведомо невыгодном фоне новые московские друзья заслуживали всяческого расположения, не взирая на излишнее  красноречие, приправленное  невиннейшим московским  апломбом,  а так же полное отсутствие теоретических познаний в тонкой области истории искусства, которое, впрочем, чудесно скрашивалось избытком  так называемой житейской мудрости.
Особенно хорош казался Слава, о котором тотчас же узнали, что он мечтал стать моряком,   капитаном  корабля, и не помешай этому неведомая болезнь сердца – о как это романтично! – верно бы, сейчас бороздил далекие океаны, узнали и о том, как он, не смотря на слабое сердце! –  не раз  участвовал в автомобильных гонках на испытаниях,  а так же, что он сам что-то такое
конструирует, и работает, и  учится одновременно, и вместе с московскими молодыми зодчими спасает старое кладбище от вандалов-застройщиков со страшного импортного завода и шефствует над детским садиком, и уж, должно быть, помогает старушкам переходить улицу, а молодым мамашам возвращает потерянные их чадами в песочнице формочки.
И уж, разумеется, он оказался самым живым и горячим сторонником теории  «Воздушного корабля», случайно, и к невероятному возмущению строгой Варежки, рассказанной наивной Юнной.
Более того, в подтверждение этого он чудно исполнил под гитару одноименный романс про «Воздушный корабль» на стихи Цедлица в переводе Лермонтова и каюсь, вовлек в это пение и падкую на вокальные экзерсисы Варежку!
     И они звучно выводили дуэтом «По синим волнам океана, лишь звезды блеснут в небесах – корабль одинокий несется, несется на всех парусах!». И Юнна, вместо того, чтобы разъяснить, что это вовсе  не  тот  Воздушный корабль, закрыв глаза, представляла опального императора, которого предали друзья  и не слышат верные маршалы, стоящего на носу влекомого в вечность Воздушного корабля с потрепанными парусами и снастями, и было в том и страдание, и высокое отречение, и гордое одиночество, и сочувствие к замечательному молодому человеку, которому, уж, верно, пришлось познать эти чувства и столкнуться с низменными проявлениями человеческой природы, раз он так славно поет сочинение  неведомого ему Цедлица.
     « И капают горькие слезы из глаз на холодный песок…» – присутствующие смахнули непрошеные слезы и рассмеялись, и Славик  весь осветился самоварным   золотом  своей широкой улыбки, но всем вдруг стало жаль  уходящего беззаботного  лета, лишь Варежка подумала, как хорошо вот так отдохнуть, а потом воротиться к себе в зиму, расчертить фарфоровый рождественский снег серебряной линейкой и создать очередной шедевр, пусть преподаватели ахнут  и понесут его на выставку, а то, может, и отправят на какое-нибудь биенале, в Берлин или Венецию.
 
На прощание обменялись адресами – будете проездом, всенепременнейше просим в гости! – и отправились восвояси.
Возникший  в  иллюминаторе искусно сделанный макет города стал быстро приближаться и обрел черты  совершеннейшей  реальности, в то время как солнечный летний мир с той же стремительностью отодвинулся в недосягаемую даль.

А потом  начался дипломный семестр. И они снова что-то придумывали, разрабатывали и рассчитывали – то, чего никогда не бывает в жизни. А молодые люди – нарциссы и гиацинты – все так же зловредно умничали и толкались в дверях, не пропуская барышень вперед, а  когда  Варежке  прислали Серебряную грамоту из самой Праги, то никто из них даже внимания не обратил, а поздравляли только девчонки.
И они сидели в мастерской – одни девчонки, каждая за своей стеной подрамников на металлических распорках, как Пенелопы за ткацкими станками в ожидании безнадежно пропавшего Одиссея и вырисовывали свои особые закорючки. К вечеру, совершенно  обалдев от закорючек, они  принимались петь песни. Особой популярностью отчего-то пользовалась песня про золотые огни на улицах Саратова. Хотя где эти огни и где этот Саратов,  и причем тут модный дизайн?
У всех голоса были самые обыкновенные, только маленькая Варежка пела отменным басом, по-особому выводя каждую строчку. И как ни смеялась Варежка, чувствовалось – в пении она знает толк. И потому, однажды, Юнна набравшись смелости, попросила-таки ее спеть про Воздушный корабль. Варежка укоризненно покачала головой, потом взяла лист бумаги, мастерски сложила из него треуголку, водрузила ее на голову, и страшно подвывая и всячески пародируя трагически-благородную манеру исполнения романсов, запела про императора и его бесполезные странствия на воздушном корабле. Постепенно воодушевляясь судьбою Бонапарте, Варежка  увлеклась и завершила арию стоя и почти со слезою в голосе. Девчонки тоже выскочили из-за подрамников, отковырялись от длинных круглых табуреток, в которые было так удобно вплетать ноги, и зааплодировали. Античные юноши из мастерской напротив демонстративно закрыли свою дверь. Варежка церемонно раскланялась.
Потом  опять сели за работу и вскоре снова грянули про Саратов.
А воротившись домой, Юнна обнаружила в почтовом ящике письмо из  Москвы. Ах, как радостно и удивленно забилось ее сердце, хотя и стоило ли говорить, что письмо, адресованное им обеим – и Юнне, и Варежке, не содержало и сотой доли Славиного красноречия, да и вообще ничего не содержало, не отражало и ни о чем не говорило, просто весточка «помните?»      – «ах, помним, помним!». Варежка посмеялась, скорее из вежливости, читая письмо, но писать ответ категорически отказалась – до того ли! И писать ответ с жаром взялась Юнна. Опуская  запечатанный конверт в почтовый ящик, она мнила себя чуть ли ни  Флагманом Воздушного корабля и совершенно исполнилась миссии того  самого верного  и преданного друга, разумеется, возводя в этот высокий ранг и добрейшего Славу, который не предаст, и не забудет, и если надо, придет на помощь в трудную минуту. Поможет и делом, а если не понадобится – словом, и словом этим  и мыслью пребудет рядом, возвысит, поддержит и ободрит.
Надо честно добавить, что эпистолярный пыл московских друзей  скоро иссяк, и с того памятного дня по самое  окончание этой истории, растянувшейся почти на два года, Юнна  едва ли могла похвастаться пухлой пачкой ответной корреспонденции – так, пара-другая дежурных строчек, да несколько невзрачных открыток – с мимозою на восьмое марта и с голубем мира на первое мая – праздники, о которых другие и позабыли вовсе.
Впрочем, к легенде о Воздушном корабле это имело очень малое отношение – ведь главное, что Юнна уверовала в его существование и не напрасность возвышенных и самоотверженных устремлений души.
И было счастье – интересная значительная работа над дипломом, в кругу достойных друзей. И серьезные беседы с признанными наставниками, и легкость, и юность, не знающая ни бед, ни болезней, ни бытовых затруднений, и к этому – внутренне ощущение радости и влюбленности на эфирно-светлом уровне мыслей и слов.         

Под Рождество Юнна вдруг надумала ехать на несколько дней погостить к тетке в Тверь.
Тверская же тетка, не в пример родителям Юнны, сразу смекнула, в чем дело.
Поезда от Твери до Москвы шли ежечасно, от Твери до Москвы рукою подать. Однако же тетка  руками только всплеснула. В Москву – столицу- матушку-кормилицу – к жениху – да  к  родственникам его – неужто зимой в джинсовой куртке на рыбьем  меху покатишь? В вязаной шапке  как деревянное Буратино? Да неужто у вас в Питере все так ходят! Неужто родители тебя получше снарядить не сумели? – Да они не знают ничего. Это тайна. Я и сама еще толком ничего не знаю. – Как не знаешь?!  Смотри, знаешь, не знаешь, а чтобы как утром уехала, так вечером и  возвратилась, я перед матерью твоей отвечаю, Алена тебя на машине к вокзалу встречать приедет. Смотри!
Алена, тверская кузина, красавица, вытащил капор из чернобурки, повязала Юнне шелковыми лентами под подбородком. Капор в облаке розовых девичьих духов « Мисс Диор» – ландыш, сирень, серебро и холодный ветерок.
Тетушка вытряхнула из шелкового чехла шубу, в серебре как в инее, чем не соболью.
 – Спасибо тетушка, спасибо Алена, да мне и одевать-то это страшно, не то, что ехать!
– Да ты губки подкрась, да глазки подведи, а то ведь серым ежиком к жениху едешь!
– Нет, не буду, ежиком покачусь – поеду – если рад, то и ежику обрадуется.
И Алена, как свеча стройная, с медными волосами вьющимися засмеялась, и тетушка засмеялась, махнув рукою.
Дорога долгая, снежная, но для Юнны и ожидание – праздник, и хочется ей, чтобы дольше длилась дорога, и времени в пути – сколько ни на есть – все мало.
Слава и Петруха уже ждали ее на вокзале, почти неузнаваемо одетые по зимнему, дыша паром и все облепленные  инеем, Они тут же подхватили Юнну и помчали. От Москвы, как от ярмарочной карусели у Юнны кружилась голова – и вот они уже где-то на далекой безликой окраине, поднимаются, топая ногами  по лестнице на самую последнюю площадку в блочной пятиэтажке, втискиваются в крошечную квартирку, где и без того полна горница людей и дым коромыслом – родители, бабушки, дедушки, племянники, друзья детства и институтские товарищи. И вот уже Юнну вытряхивают из шубы и  освобождают от серебряных теткиных соболей и душистых Алениных чернобурок, и она является свету не платиновой южной розой, не прекрасною девой морской, а  серым зимним ежиком. С короткой стрижкой – чтобы кудри не мешали работе, неколючим кротким трудолюбивым серьезным ежиком.
И даже одного дня не было, что там дня! – даже часа, даже минуты! И в этот час все набились, все натолкались, расселись с чашками, ложками, бубликами, вареньем, салфетками и прихватками, а главное – вопросами и расспросами. И Юнна не переставала отвечать и удивляться вопросам, удивляться и отвечать. А еще мимоходом отметила она в углу чучело пингвина, и ей стало жаль пингвина – в детстве  был  у нее  любимец - бархатный пингвиненок и звали его Пиня.
А потом Юнну снова закутали, и машина помчала ее на вокзал, и так они как будто ничего и не сказали друг другу, и даже непонятно – зачем приезжала Юнна – чаю что ли на московской окраине откушать?
На вокзале – суета, синий воздух пахнет гарью и дымом, Юнна и Слава не шли – летели, а Петруха тоже не отставал. У самого вагона  он церемонно потребовал поцеловать ручку и больно шаркнул по ней усами, как жесткой щеткой для ботинок. А когда и Слава наклонился  поцеловать Юнну, Петруха заухал, захохотал, забубнил страшным филином – то ли «горько», то ли «холодно».  Юнна вступила в электричку, окна которой потели золотой капелью двойных огней – из поезда и с улицы, и больше уже ничего не видела.
Она сидела, улыбаясь, вертела в руках сладкий московский пряник, листала купленную Славой на вокзальном лотке добрую-добрую сказку про рождественское путешествие щенков далматских догов, и думала совершенно как Герда из мультфильма – « Как добры люди и животные», и нисколько не ведала, что московской радушной семье ее визит совсем не пришелся по вкусу. Не понравилось все – и теткины соболя, и странное имя,  и редкая профессия гостьи, и сумасшедший приезд ее – на один час – только деньги на ветер пускать! В Москву, где хотя бы отовариться можно, а то и в Третьяковку сходить.   
Не одобрил визита и Петруха, справедливо полагая, что истинные принцессы крови должны быть скромны и неприступны, и не лететь очертя голову за тридевять земель за первым встречным. Это он твердо сказал себе, и дал понять Славе, который в ответ очень тонко улыбнулся, и непонятно было – то ли согласился, то ли понял, что к Петрухе-то уж точно никто не побежит - не прилетит и это ему обидно.
Вот так-то и обошлось невиннейшее московское чаепитие с баранками.


Звонить в Москву Юнна  приходила к Варежке. Во-первых, чтобы никто из домашних не знал, не слушал и рядом не толкался. Во-вторых, Варежкин отец так часто говорил с Москвой, что телефонные счета никто не пересчитывал и не дознавался, кто звонил, кому и зачем – счета приходили пачками.
Варежка всегда звонить разрешала. Она шла на кухню готовить чай – вкусный, с бутербродами и абрикосовым вареньем, а Юнна оставалась одна в огромном солнечном зале, с незримой поддержкой мудрых прекрасных книг, полками с которыми были заняты все стены. На высоких окнах беспорядочно вились, зеленели, кудрявились и расцветали какие-то диковинные растения, на полках среди книг пели и шумели морским прибоем внутри себя громадные морские раковины, а в стоявших повсюду – на стульях, на подоконниках, на выступах стен – театральных коробках-макетах бегали, заламывая ручки, крошечные эльфовские человечки в пышных костюмах, коронах, латах, мантиях, чепцах, кружевах, бальных платьях «декольте» и монашеских рясах, и разыгрывали сцены из Шекспира, Мольера и Лопе де Вега.
Юнна сидела  на диване в обнимку с Варежкиными, из детства, потертыми и оттого еще более любимыми игрушками и с телефоном на коленях, и смотрела в огромное старинное зеркало напротив. Там отражался пушистый клетчатый диван, Юнна, прижавшиеся к ней верные плюшевые собаки, зайцы  и медвежата, плющ и хмель, сплетающие над ее головой свои цветущие ветви-листья, и фарфоровые трубы морских раковин. И Юнна, неотрывно глядя в зеркало и видя себя в блестках золотой цветущей пыли и в венке живых листьев и цветов, набирала номер и с замиранием сердца вслушивалась в глухую перекличку телефонных гудков.
Потом она плакала от невозможного счастья и вытирала слезы, прижавшись к бархатным игрушечным зверькам, хотя  сами разговоры были настолько незначительны по содержанию, что едва ли она смогла бы пересказать их.
Потом они с Варежкой пили чай и болтали обо всем на свете – то есть о всякой ерунде, глядя на канал Грибоедова, цветущие тополя, летящий в воздухе легкий пух – ах, как  далеко до снега! – и золотые луковицы лазоревой церкви. И дальше, на подъемные краны, толпящиеся как особые живые существа – железные жирафы – где-то порту, где было море, и куда приходили важные суда с нужными грузами, а еще раньше стекались старинные бригантины с грозными рострами на носу. А на их палубах стояли капитаны со шпагами и брабантскими кружевами на манжетах, с которых, как всем известно, в синие волны сыпалось, искрясь  блестками, золото.


Кончилось все это благолепие неожиданно.  В прекрасный летний  вечер, ничем не предвещавший неприятностей, Юнна звонила в Москву, и телефонный московский голос обещал ей сюрприз, и Юнна удивилась, но не очень, потому что приближался ее день рождения, и они беспечно пили чай с маковыми крендельками, как вдруг как снег на голову свалилось известие – в Питер к родственникам погостить приехал Петруха, о котором, к слову сказать, все позабыли.
Петруха  же тем временем, видя сколь популярна  роль «спасателя», принял это открытие столь близко к сердцу, что прикипел к нему с рвением, достойным бурундучков  Чипа и Дейла из детского мультсериала. Петруха относился к жизни честно, прямо и серьезно, и мысли даже не допускал о том, что иллюзии и заблуждения  – тоже часть человеческого существования, причем, зачастую – лучшая часть. Сам визит его, представлявшийся легкомысленному и добродушному Славе  как некий неожиданный и приятный сюрприз, на деле носил характер запланированной освободительной акции и даже в некотором роде геройского подвига.
Встретившись с девицами на Театральной площади, осененный тенью Римского-Корсакова, Петруха преподнес  обеим по букету гвоздик. Варежке – официально красные, а Юнне – белые, с красными крапинками, которые как будто то ли не до конца окунули в томатную пасту, то ли слегка сбрызнули кровью из носа. Юнна только взглянула на них, и ей стало плохо. Варежка же, тоже почуяв недоброе, отвесила вежливый поклон и тут же испросила позволения почтить возложением букетов память великого композитора, каковое и дано ей было дарителем  безо  всякого удовольствия.
Помимо  букетов Петруха со значением держал  в руках какую-то коробку, довольно длинную и перевязанную не по-подарочному веревочкой. 
Самое забавное было в том, что в тот день Петруха так и не огласил содержимого коробки, а предпочел изъясняться туманными  высокопарными намеками, что никак не вязалось с его внешностью бурундучка Чипа-Дейла и Санчо Панса.
На следующий день, Варежка, так еще и не раскусившая в чем дело, но уже летавшая над землей Валькирией, пронесла Петруху, не выпускавшего из рук коробку, как коршун цыпленка, по всем прекрасным петербургским пригородам.
Когда наступил  последний день, и  уже пора было думать об отъезде, хранитель невысказанных вестей Петруха, недоумевающая Юнна и мстительная Варежка все еще болтались по городу, битых три часа наслаждаясь каналами, набережными, садами, мостами, памятниками, дворцами, музеями, булыжными и гранитными мостовыми, а так же прочими красотами Северной столицы. В виду  в десятый раз показавшегося перед ним Медного всадника, грозящего затоптать его пудовыми копытами, Петруха не выдержал, сдался и тусклым, безо всякого выражения, голосом  сообщил, что очень жаль, что так получилось, но, с другой стороны, и хорошо. В общем, Слава скоро женится на Леночке.  И от себя добавил, что свадьба будет в хорошем ресторане, и Леночка, о которой ни Варежка, ни Юнна ни разу ничего не слышали, и есть та самая воспитательница детского сада – вот зачем шефство! – сама  очень милое дитя и вот уже месяц  как заказала в ателье какую-то атласную шляпку  с вуалью и  белое  платье с хвостом. А лично он сам, Петруха,  уже подарил ей красивый альбом для свадебных фотографий, которых Леночка  хочет сделать очень много и подарить всем родственникам – на вечную память!
Что же касается Юнны, так ведь и не было ничего, одни пустые разговоры. Сплошной воздушный корабль.
Тут Петруха запуталась, ибо если  выходило, что ничего плохого не произошло – напротив, одна благодать, то его собственная миссия как спасителя терялась. Но ведь благородный Петруха ехал именно спасать, а главное  хотел получить достойную награду за труды – любовь и признание. А получилось, что  Петруху и самоотверженный поступок его нисколько не оценили, и это было несправедливо и  обидно.
А письма? Письма  Он  сам отдал, ему, Петрухе на хранение, от греха подальше. Петруха, наконец, протянул Юнне коробку. И не успела Варежка подивиться, сколько, оказывается, Юнна написала писем, как Юнна с размаху кинула коробку в Неву. Коробка, задрав нос, пошла под воду, как Титаник. Воздушный корабль затонул вопреки законам физики и метафизики.
– Петербургский не женится князь на московской купеческой дочке! – наставительно заметила Варежка, хотя на самом деле все было наоборот.


Так Петруха отправился восвояси пристыженный, не солоно  нахлебавшись, навсегда закаявшись  делать добрые дела.  Девочки еще посмеялись – Варежка торжествующе, а Юнна – сама неизвестно чему, и, однако же, пора было приниматься за работу.
Варежка поспешила занять свое место в мастерской на Большой Морской, в высокой стеклянной мансарде того самого дома, с  чугунными пинаклями и витыми дракончиками, где негаснущая голубая и карминная мозаика в обрамлении золота и мрамора на фасаде, а во дворе, мощенном розовой плиткой – немолчно журчащий фонтанчик, где по утрам – чудесно пахнущий дорогой кофе в опалово прозрачных, крохотных как скорлупки  райских птиц чашечках, а важные молодые люди – все сплошь признанные дизайнеры, художники и архитекторы – обращаются к ней почтительно « Варвара Платоновна».
Юнна же провалилась в одну из старых проектных контор,  которые невесть как и за счет чего существовали на этом свете. Дворцовых интерьеров ей не доверили, но прикрепили делать обмеры чердаков в ближайшей пригородной резиденции несчастнейшего из российских императоров,  на чем  и спасибо.
Печальной осенью пустынные императорские угодья казались Юнне роскошным царственным кладбищем – в глубине глянцево-багряных кленовых рощ таились псевдоантичные  праздные здания памятных мавзолеев. На высоком берегу утопавшей в гуще отцветающих высоких трав Славянки траурные мемориалы сменялись скорбными ангелами, обнимавшими в поржавевших чугунных оградах замшелых гротов мраморные урны. Черные бронзовые музы стояли вокруг нее неумолимым кругом, а в конце расходившихся от них дорожек мучительно умирали несчастные  дочери и сыновья Ниобеи, сраженные беспощадными стрелами детей Латоны.
Но миновала осень, пришла румяная веселая зима с ослепительно сверкающими снегами, нарядными пестрыми птичками – сойками, снегирями и синицами, ручными пушистыми белками, нетерпеливо теребившими гостей парка за полы пальто в ожидании лакомства, зима с ожиданием чудесных праздников – Нового  Года и Рождества, волшебных перемен к лучшему и непременным сознанием приближающейся весны и новой жизни.
Юнна все  так же ежедневно направлялась в электричке к своим дворцам и чердакам, и, облачившись в ватник и вооружившись огромной коробкой с дребезжащей железной рулеткой, минуя ковры парадных лестниц, забиралась на самый верх, где свет лился в разбитые и полурастворенные круглые слуховые окошки, и расхаживали, важно прочищая горлышки и теряя легкий пух, голуби. Иногда в своих странствиях между печных труб и деревянных стропил, она натыкалась на своды  каменного барабана, венчавшего пространство парадного зала, и сквозь выходившие на чердак люкарны видела с приятностью гулявших по залам нарядно одетых людей. Прямого отношения к красоте нижних этажей она не имела, но все же тоже была нужна, хотя и невидима. Юнна как бы превратилась в мысль, обитавшую в голове прекрасного дворца.
Варежка же, обожавшая всяческие раритеты и древности, вначале вызвалась помогать Юнне в ее работе во дворце, но, посетив загаженный голубями чердак, и умаявшись, сворачивая и разворачивая железную ленту рулетки, скоро разочаровалась в реставрационном труде и Юнну на ее чердаке больше не навещала.
Однажды, уже по весне, открывая двери на чердак связкой ключей, данной хранительницей, Юнна распахнула железные створки, скрывавшие необыкновенную комнату. В темноту чердака из нее потоком хлынули лучи солнечного света.  Все пространство  комнаты было залито ярким солнцем, лившимся сверху, сквозь стеклянную оранжерейную крышу. Стены были совершенно белыми, а пол присыпан светлой пылью. Юнна замерла на пороге, вся потянувшись к солнцу. Но ни шагу не смогла она  сделать в белую комнату, хотя первым ее  порывом было вырваться из холодных  сырых сумерек и закружиться под стеклянными солнечными лучами.
Замкнув солнечную дверь, она по пятам стропил, как по шпалам, со вздохом отправилась в глубь чердачного коридора исполнять свои уроки. К вечеру, окончив труд, тщательно закрыв все двери и дверцы чердака на  тридевять ключей, и спускаясь вниз по лестнице, она с удивлением увидела блики заходящего солнца на ступенях и, подняв голову, убедилась, что лестница освещалась верхним светом сквозь стеклянный потолок – и  тут же с изумлением поняла, что то  и был запорошенный пылью пол ее белой комнаты…
Что из того следовало? Следовало – жить…


          А когда наступило лето, Варежка с Юнной опять встретились, чтобы  снова отправиться вместе к морю. И хотя поездка их все так же была организована Варежкиным отцом, самого добрейшего Платона Андреевича с ними на этот раз не было, он посчитал, что девочкам пора уже выходить из-под родительской опеки, и оттого они ехали отчужденные и предоставленные сами себе.
Поселились в часе езды от прошлогоднего летнего лагеря, в гостинице и Варежка тут же предалась невинным курортным развлечениям – морским купаниям, солнечным ваннам, игре в большой теннис, бильярд, а по вечерам веселой и азартной карточной игре и игре в рулетку. Варежка моментально схватывала сложные карточно-математические комбинации, и вся светилась азартом и удачей, придававшим ей еще большую прелесть в глазах окружавших ее мужчин. Среди могущественных поклонников она никого не одобряла и ни до кого не снисходила, но очевидно было, что их общество составляло для нее особую прелесть нынешнего путешествия.
В один из  таких дней, Юнна, в отличие от Варежки, маявшаяся пустым отдыхом, как днями, проведенными в вынужденном больничном бездействии, решила отправиться навестить летний поселок на берегу моря. Но как оказалось, на том месте ровным счетом уже ничего не было – деревянные домики и пестрые клумбы, скамейки и ворота с корабликами – все унесло и поглотило море в дни осенних бурь.
Юнна возвращалась к гостинице широкой полутемной аллеей, сама не своя от охватившей ее боли и жалости, и вдруг увидела, как из темного коридора аллеи ей навстречу важно плывет сияющий зеленый шар – то был светлячок, а за ним другой, и третий. Она остановилась, а светлячки все собирались, и кружили вокруг нее как таинственные светила в величии ночного неба.  И ей казалось, что она возносится на  Воздушном корабле туда, в беспечальную вышину за пределами земли, и было бесконечно грустно вспоминать об ушедшей мудрой ученой юности, о добрых наивных помыслах, о колючей подружке Варежке, и о девчонках, певших песни в студенческой мастерской, и о несправедливо обиженном Петрухе, и обо всех, кого вопреки рассудку хотелось вернуть из небытия, простить и обласкать.
Ранним утром Юнна к удивлению недовольной Варежки собрала вещи и отправилась домой. Она знала, что теперь очень долго не увидит моря, может – никогда, но это ее не останавливало.


А уже вечером того же дня Юнна шла по Невскому, и представьте себе, как раз в то самое время, когда в  самом модном в городе художественном салоне открывали новую витрину, сделанную Варежкой и Платоном Андреевичем.
Витрина была задернута материей с марками какой-то фирмы, и вокруг нее оживленно толпились люди. Платон Андреевич улыбнулся Юнне как родной, и на правах  родной протолкнул ее в первый ряд.
И вот занавесь изящно спала, в белое небо ударил красивый фейерверк, быстро побежал веселенькими искорками и обвис над Невским серыми дымными пауками. И Юнна одна  из первых увидела Воздушный  корабль – это был, конечно же, он. Весь он состоял из каких-то хитрых псевдомеханизмов, стрелочек, отмерявших время в обратную сторону, многозначительных винтиков и шестеренок, рыбьих зубов и больших перепончатых крыльев. На палубе томилось множество крошечных фарфоровых куколок, и по всему было видно, что они испуганы и недовольны предстоящим путешествием.
Стоило только отгреметь последнему залпу салюта, сооружение пришло в действие – оно по-вороньи вздыбило крылья, затикало, заколесилось, зашестеренилось, куклы замахали руками, и можно стало вполне живо представить, как оно летит – этаким страшным остовом летающей рыбы, отбрасывая на дома кружевную зловеще-замысловатую тень.
Юнна глядела на витрину, и ей казалось, что именно это чудовище и есть теперь ее истлевшая мечта о Воздушном корабле.


Едва она закрыла  за собой входную дверь, и  сбросила плащ, как тотчас же прозвенел звонок.
На пороге стоял Слава. Вид у него был взъерошенный, и он тут же сообщил, что ехал в машине всю ночь напролет, словно предлагая Юнне оценить этот сногсшибательный поступок, предавшись безмерному восторгу.
– В командировку?– уточнила Юнна. Слава был точь-в-точь такой же, как когда они виделись в последний раз – долговязый, большеглазый, но  ничто уже в нем не вызывало умиления, не наводило на мысль о сходстве с отважным муравьем – Дон-Кихотом – Ланцелотом. Обычный серый командировочный дядька. К тому же врал, вернее, по обыкновению своему, преувеличивал. Он что-то начал поспешно говорить про какую-то фирму и заказы, из чего явственно следовало, что он приехал не к ней и не из-за нее, и не будь фирмы и заказов, не приехал бы вовсе. Жизнь распорядилась правильно и справедливо. И стоило дождаться этой минуты, чтобы все понять.
Потом они чинно пили чай  из праздничных бабушкиных чашек – букеты сирени были у них и на боках и внутри, с заветным абрикосовым вареньем, и внешне все происходило так, как когда-то представляла Юнна, мечтая об этой встрече.
Потом пришли родители, и Юнна представила гостя  –  «Это Слава из Москвы, наш с Варей знакомый по Крымскому приморью, я сейчас провожу его до остановки», и родители, пожимая руку с обручальным кольцом, которую он протягивал излишне поспешно, почти заискивающе, подумали, взглянув на кольцо, – слава Богу, не жених.
Они шли вечерним, наполненным благодатным закатным теплым солнечным светом и детскими голосами, ухоженным и любимом людьми старым парком.
Какой-то малыш едва не налетел на них на своем трехколесном велосипеде, и, задержав на нем взгляд, Юнна решила, что там, в московской посторонней взрослой жизни, должно не все так уж ладно и гладко устроилось, но ей и в голову не пришлось воспользоваться случайным стечением обстоятельств.
Автобус подъехал на редкость скоро, и, войдя в него, Слава так отчаянно махал ей рукой, словно они целый век собирались дружить домами и теперь расставались лишь ненадолго,  до ближайшего семейного пикника.
Ах, с каким  безнадежным отчаянием звала она его всего лишь несколько часов назад, Бог знает на каком далеком берегу, вот он и явился перед ней как лист перед травой, вот и пропал навеки.
Она шла, опустив голову, и не видела, как в вечернем небе, выше молодого месяца среди ярких звезд медленно проплывали над ней воздушные золотые корабли с грузом любви и надежд, чтобы прибыть к каждому ровно в свой день и свой час.
                Август 1999 г. – февраль 2015 г.